Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

м, - сказал он и передал все подробно, не называя монаха.

   Павел Никитич поскакал к Осипу Петровичу и, соблазнив его графством, сорвал прибавку в десять тысяч.

   Архаров, сознавая положение безъимянного племянника, согласился.

   - Я по-польски знаю, у меня дядька поляк был, - сказал Осип Петрович. - Католиком тоже буду - отчего не быть... Только бы имя да титул... Поеду за границу, там в языке понаторею.

   Деньги были получены Кавериным и десять тысяч вручены Давыдову.

   Последний половину из них выдал патеру.

   Бумаги были получены, и молодой граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий вскоре уехал за границу.

   Недели через две после получения от патера бумаг настоящий граф умер.

   По мысли того же Давыдов, к которому патер обратился за советом, как поступить с покойным, последнему положили в карман паспорт на имя Осипа Петрова, одели в верхнее платье и вынесли на улицу.

   Полиция подняла мертвое тело, а Архаровы похоронили его, согласно паспорту, по православному обряду, как своего воспитанника.

   Патер утешал себя тем, что Господь и там отличит католика и что стало на земле меньше одним православным. Но больше всего утешала его шкатулка, в которой прибавилось еще пять тысяч рублей.

  

  

   Императрица Мария Федоровна и великие княгини со свитою уехали из Москвы ранее государя, прямо в Петербург, и не присутствовали на последнем балу, данном дворянством в честь своего государя, Таких балов и празднеств был целый ряд.

   Великолепные огромные залы московского дворянского собрания были буквально залиты светом множества восковых свечей из люстр, канделябр и консолей. Оркестр гремел.

   Волны тарлатана, блонд и газа, оттеняемые мундирами военных и штатских чиновников, полу скрывали обворожительные формы московских красавиц; плечи, как бы выточенные из слоновой кости, блестели своею свежестью и белизною, хорошенькие личики улыбались, как утро мая.

   Все было оживлено, все ликовало, и центром этого оживления был император Павел Петрович, с лица которого, как успели заметить все, во все пребывание его в Москве, не сходила довольная улыбка.

   Москва гордилась этим, Москва была довольна.

   Сердце России билось так же ровно и спокойно, как билось сердце ее царя.

   Павел Петрович был окружен целым букетом красавиц, среди которых особенное внимание обращала на себя Зинаида Владимировна Похвиснева.

   Она неотлучно следовала за ним и не спускала с него глаз. Государь заметил это и обратился к находившемуся вблизи Ку^ тайсову.

   - У Похвиснева хорошенькая дочка.

   - Да, ваше величество, не дурна, бедняжка.

   - Почему бедняжка?

   - Она ваше величество, из-за вас потеряла голову.

   Павел Петрович рассмеялся.

   - Она еще совсем дитя!

   - Не совсем, ваше величество, ей девятнадцать лет...

   Государь подошел к Похвисневой - это только и надобно было тщеславной девушке - и довольно долго беседовал с нею среди расступившейся на почтительное отдаление разряженной толпы.

   После беседы Павел Петрович подошел к Кутайсову и выразил мнение, что она забавна и наивна. Иван Павлович самодовольно улыбнулся.

   Через день после этого бала был назначен отъезд государя из Москвы. Накануне отъезда государь был печален. Ему, видимо, жаль было расставаться с первопрестольной столицей.

   Встреча, оказанная ему в Москве, была восторжена, и так как сердце государя было от природы мягкое, то он был живо тронут этими выражениями преданности и любви.

   Павел Петрович обладал любящею и чувствительною душою. Ему казалось, что только в Москве он может быть счастлив.

   Всегда пасмурный и холодный Петербург пугал его. Воспоминания не только детства, но даже юности и зрелых долгих лет, проведенных Павлом Петровичем наследником престола, вызывали в его душе горькие воспоминания.

   Среди блестящего двора своей матери, он был одинок, забыт, милости монархини изливались на всех ее окружающих, исключая его, ее сына.

   Все, кто имел хотя малейшее прикосновение ко двору, утопали в роскоши, а он, наследник престола, положительно нуждался, должен был занимать деньги у вельмож, выдавать обязательства, которые часто не в силах был оправдать к сроку.

   Он принужден был просить.

   Эти перенесенные им огорчения, почти унижения, положили роковую печать на его характере.

   Угрюмый и мрачный, он редко был в хорошем расположении духа.

   Ушедший в самого себя, подозрительный, он недоверчево относился к людям, ему не близким, не "малого двора", как называли тогда приближенных к "наследнику престола".

   Сделавшись государем, он, конечно, не верил в искренность расточаемых перед ним уверений в любви и преданности. Большинство этих уверений и на самом деле не стоило доверия.

   Как все нелюдимые люди, бывающие часто наедине со своею душою, он был мистик, обладал даром предчувствия, глубоко верил в загробную жизнь и возможность сношений двух миров.

   Его энергичный, сильный духом и славный делами прадед Петр Великий был его идеалом.

   Не находя себе полного сочувствия среди окружающих, Павел Петрович был уверен, что дух великого преобразователя России играет деятельную роль в земной судьбе его царственного правнука.

   Не задолго до смерти императрицы Екатерины, великий князь, пробыв почти целый день в Петербурге, вернулся в Гатчину, встревоженный и совершенно расстроенный.

   Хотя это было всегда результатом поездки "к большому двору", но все же не в такой степени.

   Мария Федоровна стала расспрашивать его о причинах такого состояния его духа.

   Они были в кругу лишь нескольких близких к ним лиц.

   - Я знал, я был в этом уверен, - сказал великий князь.

   - Что знал, в чем был уверен? - недоумала императрица.

   - Он один понимал меня, один из всех, он один и жалеет меня искренно...

   - Кто он?

   - Петр... великий Петр!..

   - Что ты говоришь? - испуганными глазами посмотрела на него Мария Федоровна.

   - Ничего такого, чему можно было бы удивляться...

   - Но что же такое случилось?

   - Я видел его...

   - Кого?

   - Петра... великого Петра...

   Императрица в ужасе отшатнулась от него. Придворные тревожно переглянулись.

   Великий князь заметил это и горько улыбнулся.

   - Вы, видимо, все не верите в бессмертие души, а я глубоко верю. Не верить нельзя, вы никогда не задумывались об этом... Это, говорят, свойство счастливых людей... Я не принадлежу к числу их. Я много думал об этом, скажу более, я убедился в возможности сообщения двух миров, и не сегодня, а много раньше и несколько раз...

   - Ты видел его... - первая прошептала Мария Федоровна, поняв в чем дело.

   - Как тебя...

   - Где?

   - Я шел несколько часов тому назад из дворца по Морской улице... Он вдруг появился рядом со мной... Прошел шагов двадцать и сказал полным сочувствия голосом: "Бедный, бедный Павел!"

   Государь говорил спокойно, но при произнесении последних слов на его глазах появились слезы. Произошло неловкое молчание.

   Великий князь первый, впрочем, переменил разговор и начал рассказывать придворные новости с присущими ему едкостью и сарказмом.

   Не удивительно, что Петербург, в котором он провел столько тяжелых лет, не тянул его к себе.

   В печальных думах о предстоящем отъезде провел государь последний день в Москве.

   После обеда он удалился в кабинет с одним Кутайосвым.

   - Как отрадно было здесь моему сердцу! - сказал ему Павел Петрович. - Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там меня гораздо более боятся, чем любят.

   - Это меня не удивляет, - отвечал Иван Павлович.

   - Почему же?

   - Не смею объяснить.

   - Так я приказываю тебе это.

   - Обещаете ли мне, государь, никому не передавать этого?

   - Обещаю.

   - Государь, дело в том, что здесь вас видят таковым, какой вы есть действительно - благим, великодушным, чувствительным, между тем, как в Петербурге, если вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что это государыня, или госпожа Нелидова, или Куракин выпросили ее у вас. Так что когда вы делаете добро - то это они; если же кого накажете, так это вы караете.

   - Значит, говорят, - государь остановился, чтобы перевести дух от охватившего его волнения, - что я даю управлять собою?

   - Точно так, государь.

   - Ну, хорошо же, я покажу, как мною управлять!

   Павел Петрович гневно приблизился к письменному столу и хотел что-то писать.

   Кутайсов бросился на колени и умолял до время сдержать себя.

   - Я вас предупредил, ваше величество, примите это к сведению, но не принимайте решительных мер. Надо все это сделать исподволь.

   - Ты прав...

   Этот разговор имел громадные последствия. Но не будем опережать событий.

   Иван Павлович Кутайсов в тот же день посетил Похвисневых, остановившихся в Москве в доме брата, Сергея Сергеевича. Они тоже через несколько дней собирались в Петербург.

   Нечего говорить, что "доброго гения" их дома, как называли Кутайсова Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, встретили с распростертыми объятиями не только эти обе почти боготворившие его женщины, но и генерал, и даже Полина.

   Для последней это было необычно.

   Она, к великому огорчению ее матери, была очень холодна и суха с Иваном Павловичем и старалась избегать его.

   Поэтому изменившееся к нему отношение молодой девушки очень обрадовали Ираиду Ивановну.

   - За ум взялась! - подумала она. - Недаром несколько дней не видала своего "дядю Ваню".

   Иван Сергеевич Дмитревский уехал в Петербург дня три тому назад, призываемый делами министерства.

   Кутайсов, по обыкновению, стал шутить с Владимиром Сергеевичем и Ираидой Ивановной, рассыпаться в любезностях перед Зинаидой Владимировной и даже сказал несколько незначительных комплиментов по адресу Поляны.

   Он рассказал о впечатлении, произведенном на него вчерашним балом и его "царицей".

   Последнее слово он подчеркнул, выразительно посмотрев на Зинаиду Владимировну.

   - Кто же, по вашему мнению, была царицей вчерашнего бала? - спросила она.

   - Да все та же, что была царицей всех московских балов и отравляла своим поклонникам и вашему покорному слуге сладость празднества... А вы не знаете кто это?

   - Не знаю...

   - Ну и дочка же у вас, ваше превосходительство, думаешь скромна, ан лукава...

   - Я?! - испуганно сказала Зинаида Владимировна.

   - Вы, сударыня, вы... Всех кажется, от престола до хижины, взялись с ума свести и будто за собой никакой вины не знаете...

   - От престола? - переспросила Ираида Ивановна.

   - Его величество, сегодня вспоминая вчерашний бал, только и говорил о Зинаиде Владимировне... Сильное впечатление произвела, сильное.

   На лице Ираиды Ивановны расплылась счастливая улыбка. Зинаида Владимировна совершенно потупилась и густо покраснела.

   - Я вчера и сегодня только и слышу со всех сторон при дворе... Похвиснева, да Похвиснева... А каково это моему сердцу... - засмеялся Иван Павлович, стараясь придать последнему замечанию вид шутки.

   Все присутствующие тоже рассмеялись.

   - А вам, ваше превосходительство, - обратился уже серьезным тоном Кутайсов к Владимиру Сергеевичу, - придется, кажется, расстаться с этим мундиром...

   Он взял его за пуговицу.

   - Как так?

   - Его величество имеет на вас виды... По штатской послужить придется...

   - Живота не пожалею своего для его величества... так и передайте государю...

   - Передам, передам... Он от меня, впрочем, это всегда слышит...

   - Как благодарить вас, ваше сиятельство, и не придумаю... Всем вам обязан...

   - И полноте... Заслугам вашим обязаны вы, а не лицам... Государь сам ведь открыл ваши прежние заслуги... Я и никто тут не при чем...

   - Все-таки...

   Графа, как своего, принимали в кабинете, куда вошел лакей с докладом, что в гостиной приехали с визитом и ожидают несколько дам.

   Ираида Ивановна была в нерешительности.

   - Идите, идите, матушка... Я сейчас уеду, мне недосуг... - заявил Кутайсов.

   Она и Зинаида Владимировна простились с графом, не забывшим облобызать их руки, и вышли.

   Генерал стал раскуривать свежую трубку.

   Полина улучила свободную минуту и подошла к Ивану Павловичу.

   - У меня до вас просьба, граф...

   - Приказание... - любезно поправил он.

   - Нет, на самом деле... Мне бы хотелось доставить место в Петербурге одному молодому человеку, другу моего детства.

   - Понимаю, - улыбнулся Кутайсов.

   - Можно?..

   - Можно... но какое место?

   - Я не знаю... Какое-нибудь...

   - Он служит?

   - Да, здесь, под начальством дяди Сережи...

   - А вам хотелось бы, чтобы он был поближе?

   - Да, хотелось бы... - прошептала, вся пунцовая от волнения, молодая девушка.

   - Устроим... Кто он такой?

   - Осип Федорович Гречихин... Он явится к вам с прошением, на одном из уголков которого я сама напишу: "Полина".

   - С этим "паролем" он получит место! - улыбнулся Иван Павлович.

   - Благодарю вас! - протянула она ему руку, которую Кутайсов поцеловал.

   Посидев еще несколько минут, он уехал.

  

  

   Полина, после беседы Кутайсова, минуя гостиную, где еще были гости, быстро прошла в отведенную ей с сестрою комнату, и, бросившись в постель, уткнулась головой в подушки и зарыдала.

   Слезы подступали к ее горлу еще во время разговора с графом Иваном Павловичем, разговора, к которому молодая девушка готовилась с первых ее дней пребывания в Москве, но, начав его, почувствовала себя совсем неподготовленной, смутилась, и кое-как, торопясь и сбиваясь, высказала свою просьбу властному вельможе.

   "Что он мог подумать о ней?" - неслось в голове молодой девушки.

   "А вам хочется, чтобы он был ближе!" - звучит в ее ушах, хотя и добродушная, но все же насмешливая фраза Кутайсова.

   - Боже, до чего я дошла! - шепчет молодая девушка, прерывая шепот рыданиями.

   Через несколько минут, впрочем, она успокоилась.

   "Что же я особенного сделала? - встала она с постели и стала рассуждать сама с собой, наскоро поправляя смятые подушки. - Попросила за товарища моего детства! Он, конечно, догадался, что я люблю Осю - так уменьшительно она называла Гречихина. - Пусть... Разве это не правда!.. Люблю, люблю... и готова сказать перед всем миром... Что тут дурного?.. Чем он виноват, что он беден? Чем он виноват, что занимает маленькое место? У его родных не было состояния, у него не было протекции... Разве это его вина? Я добыла ему протекцию... Граф сделает - он обещал... Значит, я сильно люблю его, если решилась говорить с графом... Я хотела себя проверить..."

   Молодая девушка села в кресло и задумалась. Перед ней неслись картины ее детства и ранней юности.

   Они с сестрой до выхода отца в отставку и переезда в Москву лишь изредка видели своих родителей, а жили в Москве у своей бабушке, матери Ираиды Ивановны, доброй старушки, теперь уже несколько лет лежавшей в могиле.

   Припоминается Полине бабушкин дом у Арбатских ворот. Дом был двухэтажный, внизу помещались кухня и людская, а во втором этаже жила бабушка.

   Крутая и узкая лестница вела наверх. Вот небольшая передняя, по стенам которой на лавках сидело восемь или девять видных лакеев, немолодых, одетых в синие суконные фраки, с медными гладкими пуговицами.

   На столе лежала раскрытая большая книга, церковнославянской печати - Минея-Четия, как узнала потом Полина. Старый, как лунь, поседевший, лакей, приятной наружности, при входе гостей тихо приподнимался, снимал с носа очки и, положив их на книгу, почтительно кланялся.

   Вот и зал, обставленный по стенам дубовыми стульями с высокими спинками. У одной из стен фортепиано, а в простенках между окон ломберные столы темно-красного дерева с медными украшениями.

   В небольшой гостиной у окна в углу сидела в вольтеровских креслах старушка, одетая в тафтяный дикого цвета на вате шлафрок.

   Широкий зеленый шелковый зонтик над глазами скрывал большую часть ее лица, а ноги лежали на скамеечке, обитой пестрым ковриком.

   Необыкновенная восковая белизна старушки, ее худоба, тонкие черты ее лица и черные неугасимые глаза внушали к ней невольное уважение.

   Старушке этой было около семидесяти лет - это и была бабушка Александра Александровна Мотовилова.

   На диване, у задней стены гостиной, сидела еще довольно молодая женщина, с исхудалым страдальческим лицом, с симпатичным выражением темно-карих глаз.

   Это была Анна Павловна Гречихина, бедная дворянка, жившая уже давно в приживалках у Мотовиловой, привыкшей к ней как к родной.

   Печальна была судьба этой женщины. Она вышла замуж по любви за казавшегося богатым помещика, Федора Сергеевича Гречихина, но в первый же день, или лучше сказать, еще стоя под венцом, им овладела безумная ревность, которая привела к трагическому концу.

   Когда они ехали от венца, он вдруг, обратясь к ней, спросил ее, знает ли за кого она вышла.

   - Я разбойник! - и в доказательство вынул из кармана кинжал и обнажил его.

   Разумеется, от ужаса Анна Павловна впала в обморок и в этом состоянии приехала в дом.

   Такое начало не обещало ничего хорошего, да это и было начало страданий.

   Она ни дома, ни в гостях не ходила иначе, как в чепце, почти нахлобученном на лицо, с широкою оборкою спереди, чтобы никто не мог видеть ее глаза.

   Муж ревновал ее не только к своим близким родным, даже к лакеям, прислуживавшим за столом.

   В кругу родных, в обществе гостей, если ему казалось, что она взглянула на кого-нибудь из мужчин, он подходил к ней, как будто с ласкою и целовал ее, а в это время незаметно для других щипал ее самым бесчеловечным образом. На теле ее не было живого места, все было покрыто синяками.

   Наконец она родила сына Осипа.

   Едва она успела оправится от болезни, как Федор Сергеевич сделал ей беспричинную страшную сцену ревности, окончившуюся тем, что он ударил ее кинжалом в грудь. Она упала, обливаясь кровью.

   Он, видимо, подумал, что он убил ее и тем же кинжалом ударил себя прямо в сердце и упал рядом со своей жертвою.

   Приглашенные врачи привели обоих в чувство.

   Рана Анны Павловны оказалась поверхностной и не опасною, Федор же Сергеевич нанес себе смертельную рану. Промучившись двое суток, он умер.

   Перед смертью он попросил показать ему его сына и долго всматриваясь в его лицо, самодовольно промолвил:

   - Весь в меня!

   Анна Павловна выздоровела и осталась с сыном без крова и без куска хлеба.

   Все состояние оказалось прожитым покойным еще во время холостой жизни, а на именьи, лежавшем под Москвою, рядом с имением Мотовиловой, лежали неоплатные долги.

   Оно вскоре было продано с молотка.

   Анна Павловна перебралась в Москву и, бросившись к ногам знавшей ее ранее Александры Александровны, рассказала ей свое положение.

   Добрая старушка приняла в ней искреннее участие и оставила у себя с малюткой Осей.

   Мальчик рос. Ему было уже семь лет, когда четырех и трехлетняя Зина и Полина Похвисневы появились в доме своей бабушки.

   Ребенок почему-то особенно привязался к Полине, а последняя к нему. Они стали неразлучны.

   - Жених и невеста... - шутили старшие. Дети росли и учились вместе.

   Бабушка Мотовилова, хотя и не обладала большим состоянием, да и оно должно было перейти к ее сыну, служившему в Петербурге по штатской службе, вследствие горба, который он приобрел упав ребенком с дерева - этого недосмотра за своим единственным сыном не могла себе простить старушка - не жалела средств для воспитания своих внучек. Они были окружены гувернерами и учителями.

   Маленький Ося учился вместе и подавал девочкам пример прилежания. Он обладал выдающимися способностями.

   С летами детская привязанность Оси и Полины обратилась в иное чувство. Они сперва стали отдаляться друг от друга, оба смущенные появившимися в их юных сердцах ощущениями.

   В это время прибыли на жительство в Москву вышедший в отставку Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна.

   Дети перешли под родительский кров и расстались с уютным домиком своей бабушки.

   Вскоре умерла и бабушка.

   Ее сын, приехавший получить наследство, отвел, в память своей матери, Анне Павловне с сыном антресоли и поручил ей заведывать домом в Москве и маленьким имением близ Москвы, из которого она могла получать провизию и для своего домашнего обихода, словом, обошелся с ней по-родственному.

   Он даже пошел далее и упросил Сергея Сергеевича Похвиснева принять Осипа Гречихина на службу в то административное учреждение, где Сергей Сергеевич занимал довольно видное положение.

   Ося, превратившийся в Осипа Федоровича, сделался чиновником.

   Внимательным отношением к поручаемым ему делам, он вскоре выдвинулся и стал получать довольно хорошее жалование, хватавшее ему на приличную одежду и карманные расходы, неизбежные в жизни молодого человека, вращающегося в обществе.

   Он продолжал жить у матери.

   У Сергея Сергеевича и Владимира Сергеевича Похвисневых он был принят как свой человек.

   Ираида Ивановна с мужем и не допускали мысли, что друг детства их дочерей, нашедший себе пристанище из милости вместе со своей матерью в доме их матери, Мотовиловой, мог претендовать на руку одной из их дочерей.

   Молодые люди таили любовь. Они даже не объяснились друг с другом, но один читал в глазах другого, и наоборот, то чувство, которое волновало его самого.

   Это было молчаливое согласие обоих принадлежать друг другу.

   Никто не замечал этих взглядов, полных красноречия взаимной любви.

   Честь открытия взаимных чувств Полины и Осипа Федоровича принадлежала Ивану Сергеевичу Дмитревскому в один из приездов его в Москву.

   Ему очень полюбился молодой человек. Своей честной, прямой душой он угадал в нем хорошего человека. Он, как мы знаем, любил и Полину, за ее прямой характер.

   - Вот настоящая пара! - решил он в своем уме.

   Он даже незаметно для самого себя дал молодым людям толчек к объяснению.

   Плотина скромности была прорвана. Красноречие взглядов заменилось красноречием намеком, пожатием рук и даже записочками.

   Иван Сергеевич раз даже намекнул об этой партии для Полины Владимиру Сергеевичу, вскользь и шутя, но по ответу Похвиснева увидал, что он даже не считает Гречихина возможным кандидатом в мужья его дочери.

   Дмитревский замолчал.

   Владимир Сергеевич, однако, не забыл его намека и сообщил его Ираиде Ивановне, страшно разгневавшейся. Она хотела тотчас же отказать от дому Гречихину.

   - За что? Может Иван сам из головы все придумал - он фантазер. Надо следить.

   Они стали следить.

   Но влюбленные были осторожны. Ираида Ивановна, однако, не утерпела и намекнула Полине, что никогда не допустит ее брака с бедным человеком.

   - Не позволю своим дочерям плодить нищих.

   Время шло.

   Влюбленные решили ожидать повышения по службе Осипа Федоровича. Повышение не выходило. Внезапный вызов Владимира Сергеевича в Петербург и переезд туда разлучил влюбленных. Они, конечно, не могли и помышлять о переписке.

   Разлука не охладила чувства. В Петербурге Полина жила одною мыслью о своем Осе. В Москве Гречихин только и думал, что о своей Полине.

   Иван Сергеевич Дмитревский, чуткий в чувствах других, пришел на помощь молодым людям. Он вступил в переписку с молодым человеком и сообщал ее содержание Полине, которая со своей стороны почти диктовала ему письма к ее ненаглядному жениху.

   Она решила, что Гречихин ее жених и что другого жениха у нее не будет никогда, никогда. Дмитревский поддерживал ее в этой мысли. Отъезд на коронационные торжества в Москву радовал ее совсем по иным причинам, нежели Ираиду Ивановну и Зину.

   Москва для нее была только местожительством ее Оси. Ни великолепие торжеств, ни блеск придворных балов не пленяли ее.

   Напротив, она считала все это неизбежным злом, которое искупало единственно свидание с Гречихиным.

   Осип Федорович не замедлил явиться в дом Сергея Сергеевича, где остановились приехавшие из Петербурга генерал с семейством, как торжественно доложил ему лакей.

   Ему обрадовались, как родному.

   Даже Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, отуманенные придворным знанием и предстоящими празднествами, приняли его более чем ласково.

   О радости Полины нечего и говорить. Он бывал почти ежедневно.

   Генеральша с Зиной были в хлопотах по поводу туалетов и визитов. Полина относилась ко всему безучастно, предоставив заботу о себе матери.

   Генерал тоже ездил по Москве с визитами, всюду рассказывая о своем пожаловании, о милостях к нему государя, о дружбе своей с Кутайсовым.

   Даже московские тузы разевали рот от удивления и не знали, куда посадить такого почетного гостя.

   Это льстило самолюбию Владимира Сергеевича.

   Отец, мать и сестра таким образом почти позабыли о существовании Полины. Влюбленные были предоставлены самим себе.

   Как это обыкновенно бывает, они не могли наговориться. Со стороны даже никто не в состоянии был определить, о чем они могут так долго и так часто говорить.

   Есть совершенно ничтожные речи, которые в известное время и при известных чувствах приобретают особое значение для беседующих лиц.

   Этим объясняется эта обычная болтовня влюбленных - это переливание из пустого в порожнее, среди которого так быстро летит время, которое имеет какую-то особую прелесть, но оставляет после себя лишь неопределенное приятное впечатление, и хотя беседующие не в состоянии по окончании разговора припомнить его смысл, но готовы начать его сейчас же сначала.

   Смысла в этих разговорах и нет, их смысл в близости друг к другу.

   Единственный осмысленный вопрос, поднимаемый в этих беседах Полины Владимировны и Осипа Федоровича, был вопрос о его карьере.

   Повышения в том учреждении, чиновником которого он был, скоро, по его словам, ожидать было нельзя.

   - А если перейдете на службу в Петербург?.. - вдруг спросила Полина.

   - Это было бы хорошо, очень хорошо... А то вы скоро опять уедете... Боже...

   В его голосе послышалось страдание.

   Мысль о разлуке затуманила слезами глаза Полины.

   - Разве это так трудно?

   - Мне некого попросить... И, кроме того, в Петербурге дорога жизнь... Здесь я живу с мамой на всем готовом... Там надо получить хорошее место, а этого, без сильной руки, ожидать нельзя...

   - Кутайсов - сильная рука... - вдруг, видимо, под впечатлением внезапной мысли, воскликнула Полина.

   - Граф Иван Павлович? - почтительно произнес Гречихин.

   - Да...

   - Еще бы... Любимец государя... Он все может...

   - В таком случае я попрошу его...

   - Вы?

   - Да я, он ухаживает за Зиной и мне не откажет...

   Красивое, выразительно нежное, как у девушки, лицо молодого человека вспыхнуло.

   - Но ловко ли вам?..

   - Опять вам...

   - Тебе...

   Они только недавно перешли на "ты", которое, впрочем, говорили друг другу в детстве и ранней юности. Но то было иное "ты".

   - Что же тут неловкого... Я попрошу за друга детства... Только может ли он?

   - Он все может, если захочет,

   - Он захочет... - решила Полина.

   Результатом этого разговора и была так взволновавшая ее беседа с Кутайсовым.

  

  

   Зинаида Владимировна со своей матерью занимали в гостиной нескольких дам, когда перестудивший порог комнаты лакей громко доложил:

   - Граф Свенторжецкий.

   - Проси, проси... - быстро кинула слуге Ираида Ивановна, и через мгновение в гостиную легкою походкою вошел молодой человек, лет тридцати с небольшим, безукоризненно одетый по последней тогдашней моде.

   Высокого роста стройный брюнет, с резкими чертами, казалось, нерусского лица, с черными, как уголь, глазами, горевшими металлическим блеском.

   Это нерусское выражение придавали смуглому лицу длинные черные пушистые усы с подусниками, прекрасно оттенявшими красные чувственные губы и красивый подбородок.

   Это и был граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.

   Он, по обычаю тогдашнего времени, подошел к ручке сперва хозяйки, а затем всех присутствующих дам и девиц.

   Зинаида Владимировна при входе этого гостя, сделавшего в их дом первый визит, несмотря на видимо совершенное над собой усилие казаться спокойной, страшно побледнела, а когда гость своими пушистыми усами прикоснулся к ее руке, невольно вздрогнула.

   Никого до сих пор не любившая кроме самой себя, Зинаида Владимировна не могла дать сама себе отчета в том впечатлении, которое произвел на нее граф Свенторжецкий, представленный ей не особенно давно на одном из балов в дворянском собрании.

   Когда он, в первый раз, во время танцев, положил свою руку в ее, ей показалось, что какая-то искра прошла по ее телу и она ощутила внутреннее сотрясение.

   Она невольно подняла глаза на своего кавалера.

   Взгляд, который она встретила, она не могла забыть до сих пор и не будет, казалось ей, в состоянии забыть до самой смерти.

   Этот взгляд, спокойно и холодно рассматривавший ее всю, с головы до ног, и казалось срывавший с нее все покровы, проникавший в душу, остановил биение ее сердца и затруднил дыхание.

   Вся кровь бросилась ей в голову.

   Первою мыслью было вырвать свою руку из руки графа и бежать, бежать без оглядки от него, из этой залы, от всех этих людей, чуть не вслух говоривших:

   - Вот парочка!

   Но граф крепко держал ее руку и она покорилась своей участи.

   Она покорно вслед за ним выделывала па, выделывала их, почти теряя сознание, чувствуя на себе его отвратительный, но притягивающий взгляд.

   Таково было первое впечатление, произведенное на Зинаиду Владимировну графом Свенторжецким.

   На следующих балах он уже подходил к ней, как старый знакомый, и она шла с ним танцевать, повинуясь устремленному на нее взгляду, хотя даже давала слово притвориться усталой и отказать ему.

   Тщеславная, жаждущая успеха, блеска, она была в большой зале под восторженными взглядами мужчин, среди завистливого шепота дам и девиц, как рыба в воде.

   Ничто не смущало ее: ни присутствие самых высокопоставленных особ, ни присутствие самого государя, к которому она, напротив, лезла на глаза и добилась, как мы видели, чтобы на нее было обращено высочайшее внимание.

   Один граф Свенторжецкий смущал ее.

   Перед ним она терялась, как-то съеживалась, ей становилось то холодно, то жарко, словом, ее била лихорадка, но вместе с тем она чувствовала какую-то приятную истому.

   И теперь, когда он, испросив разрешения Ираиды Ивановны, явился с визитом в их дом и сидел перед ней в гостиной, она чувствовала на себе его взгляд и сидела как пригвожденная к креслу, то и дело поправляя на себе платье, которое, казалось ей, все вот сейчас спадет с нее.

   Это было и неприятное, но и какое-то неизведанное соблазнительное ощущение.

   Граф вмешался в общий разговор, шедший в гостиной.

   Он вертелся на только что миновавших празднествах.

   - Вы скоро едете в Петербург? - спросил он Ираиду Ивановну.

   - Через несколько дней.

   Зинаиде Владимировне пришло в это время на мысль, что она больше не увидит его.

   Первые минуты при этой мысли она почувствовала какое-то облегчение, - точно с души ее спала какая-то тяжесть, точно она, долго связанная, получила возможность расправить свои затекшие члены.

   Но на ряду с этим перспектива разлуки с графом наполнила ее сердце такою пустотою, что ей вдруг захотелось остаться в Москве, около него, остаться снова связанною, недвижимою, но остаться во что бы то ни стало.

   Это было какое-то болезненное, но бесповоротное решение.

   Все эти ощущения в течение нескольких мгновений пронеслись в уме молодой девушки.

   - Надеюсь, ваше превосходительство, что вы позволите мне бывать у вас и в Петербурге?.. - донеслась до ее ушей фраза графа Свенторжецкого.

   - А разве вы думаете бывать в Петербурге? - спросила Ираида Ивановна.

   - Я думаю даже совсем переселиться на берега красавицы Невы, - по обыкновению, вычурным, но чистым русским языком сказал гость.

   - Мы всегда будем вам рады, - ответила генеральша.

   Граф молча поклонился.

   - Но как вы хорошо говорите по-русски, - прервала наступившее неловкое молчание Ираида Ивановна. - Каким образом, будучи иностранцем, вы так усвоили себе наш язык?

   - Я почасту и подолгу жил в России еще ребенком, да и за границей вращался в обществе русских. Я так люблю их.

   - Это очень приятно, если искренно.

   - Прошу вас не сомневаться в моей искренности. Я не знаю женщин лучше русских, - продолжал граф. - А в жизни женщина - все.

   - Вы нам льстите.

   - Ничуть... Все женщины мира страдают односторонностью качеств. Польки и француженки игривы, грациозны, даже умны, но ум их направлен на житейские мелочи, и эти мелочи составляют их силу; даже при влиянии их на политику сказываются эти мелочи, которые зачастую губят все благие начинания, так как герои, выдвинутые и вдохновленные женщинами, обыкновенно были только, если мржно так выразиться, историческими ракетами, блестящими, шумными, но быстро гаснувшими и оставлявшими после себя гарь и смрад. Англичанки - холодны, методичны, домовиты, но это не женщины в том смысле, в котором желают их видеть мужчины; итальянки, испанки и женщины востока - они слишком женщины... Только в русской и одной русской женщине воплощается гармоническое сочетание всех этих качеств: они в меру рассудительны и в меру страстны.

   Нельзя сказать, чтобы граф Казимир Нарцисович имел внимательных слушательниц.

   Для Ираиды Ивановны его разглагольствования не представляли ни малейшего интереса.

   Для нее было важно, что в ее гостиной сидит титулованный гость, а что говорит он, не все ли равно.

   Титул этого гостя один приобретал ее любезность.

   За этот титул она прощала ему и довольно незавидную репутацию, которая утвердилась о нем в московском обществе.

   Так поступала и не она одна, так поступали хозяева всех московских гостиных, двери которых, как впоследствии справедливо сказал Грибоедов, были открыты:

  

   Для званных и незванных,

   Особенно из иностранных.

  

   Словом, и в описываемое нами время в Москве была жива черта, подмеченная тем же гениальным писателем.

   В ней и тогда везде ругали и всюду принимали.

   Что касается Зинаиды Владимировны, так та уже совершенно не слушала, что говорил граф.

   Она вся ушла в нахлынувшие на нее мысли.

   &