Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

царей, по их усердным молитвам, перенесены были какою-то невидимою силой в одну ночь из Египта на их отдаленную родину - в Пиккардию.

   Если бы римская курия знала, как подобные книги действуют на юные умы, то, быть может, она не распорядилась взять ее "sub index", то есть книга не была бы внесена в список нечестивых, крайне опасных для верующих сочинений, и римско-католические церковные власти не подвергали ее такому ожесточенному гонению.

   Впрочем, быть может, сами гонители хорошо знали, что все гонимое и запрещенное возбуждает интерес и в данном случае не ошиблись.

   Книга "аббата-революции", как прозвали Верто, благодаря именно этим преследованиям, получила громадную известность у многочисленных усердных читателей.

   Кроме чудесного и таинственного, великого князя-мальчика увлекала в книге и торжественная обрядовая сторона мальтийского рыцарства.

   Он не мог наглядеться на приложенные к книге великолепно гравированные портреты, изображавшие разных знаменитых рыцарей ордена, в золотых доспехах и в мантиях, и подолгу рассматривал находящиеся под каждым портретом гербы, увенчанные коронами, шлемами и кардинальскими шапками, осененными херувимами и знаменами, украшенные военными трофеями и обвитые лаврами и пальмовыми ветвями.

   В чтении этой книги он находил пищу для своего воображения, с помощью которого переносил себя в отдаленные страны, воображая себя рыцарем, избивающим неверных и достигающим славы и почестей, и таким образом уносился мечтой от своей, несмотря на его высокое рождение, неприглядной, однообразно-скучной обстановки.

   Проследим детство и юность великого князя, чтобы убедиться, что судьба его была действительно более чем печальна.

   Императрица Елизавета Петровна очень обрадовалась рождению Павла Петровича - наследника престола и, устранив его мать, сама взяла на себя все о нем заботы и попечения.

   На первых порах ее двоюродный внук был, казалось, ее единственным утешением: она холила и нежила его и по целым дням забавлялась ребенком.

   Но это высокое попечение, при отсутствии правильных понятий о первоначальном уходе за ребенком, не могло иметь хорошего влияния на великого князя.

   К тому же, вскоре императрица, отличавшаяся непостоянством своего характера, охладела к ребенку и он был передан на бесконтрольное попечение ее приживалок.

   Последствием этого было то, что за августейшим ребенком не было даже такого ухода, какой бывает за детьми в обыкновенных, со средним достаткам, семьях.

   Будущий наследник престола вывалился однажды из люльки и всю ночь проспал на голом полу, никем незамеченный.

   Но не в этом было главное зло первоначального воспитания великого князя. Отрицательные качества физического воспитания были каплями в море положительного нравственного вреда нянчивших ребенка женщин.

   От этих приставниц привились к нему суеверие и предрассудки, а их глупые россказни дали ложное направление его умственному и нравственному развитию.

   Они вконец расстроили его необыкновенно пылкое воображение - он научился от них верить в сны, приметы и гаданья.

   Он боялся оставаться впотьмах, и эта боязнь, почти болезненная, осталась в нем даже в зрелые годы.

   В ранних годах нервы его были в конец расшатаны - гром и молния заставляли его дрожать всем телом, он вздрагивал даже при скрипе неожиданно отворенной двери, при каждом стуке и шорохе.

   Мамки и няньки пугали его и чертом с хвостом, и бабой-ягой - костяной ногой, пророком Ильей, разъезжающим на огненной колеснице, и наконец самой императрицей Елизаветой Петровной.

   К последней ее внук чувствовал положительно панический страх - он не шел на ее зов и ревел благим матом, когда у ней являлось желание его приласкать.

   Это конечно, восстановляло ее против упрямого ребенка - она не доискивалась причин такого странного упрямства.

   Такое запугивание не только вымыслами фантазии, но и живыми людьми сделало из общительного по природе ребенка дикаря-нелюдима, и это свойство Павел Петрович не мог побороть в себе и в более зрелые лета никакими усилиями. Он стеснялся малознакомых ему людей и избегал большого общества.

   Первым учителем великого князя Павла Петровича был Федор Дмитриевич Бехтерев, преподававший ему русскую грамоту и арифметику по довольно своеобразной методе, посредством деревянных и оловянных куколок, изображавших солдат разных родов оружия.

   Каждая из этих куколок была помечена буквами русской азбуки или цифрами.

   Бехтерев приказывал своему ученику ставить солдатиков попарно, в шеренги и повзводно и, таким образом, выучил его сперва буквам, затем складам, слогам, словам и целым фразам.

   Также шло и преподавание арифметики.

   Такое преподавание продолжалось довольно долго.

   Наконец, в качестве главного воспитателя наследника престола был назначен граф Никита Иванович Панин, прогнавший весь штат мамок и нянек и отличавшийся строгостью к своему воспитаннику. Он не стеснялся с ним, журил его и даже прикрикивал на него и отдавал ему приказания резким тоном, который впоследствии усвоил и сам Павел Петрович.

   Ближайшим наставником великого князя вместо Бехтерева был сделан молодой, прекрасно образованный офицер Семен Андреевич Поропщи, отличавшийся, к сожалению, чрезмерною снисходительностью к своему ученику, доходившей до неуместной слабости.

   Метод запугивания сменился игрой на самолюбии великого князя, для чего воспитатели прибегали даже к таким далеко не благовидным средствам, как подлог и обман.

   Удерживая великого князя от дурных наклонностей и поступков, они говорили ему, что Европа смотрит на него, что во всех государствах знают о каждом его поступке, недостойном высокого сана наследника руссого престола, так как об этом немедленно печатается в иностранных газетах.

   По временам, для вящего убеждения воспитанника, нарочно печаталось несколько экземпляров заграничных ведомостей, в которых помещались, в виде сообщений из Петербурга, сведения об образе жизни наследника престола, его занятиях науками, играх и шалостях.

   Выдумка эта заставила самолюбивого мальчика учиться и вести себя хорошо, но имела и дурные последствия; когда проделка воспитателей со временем открылась, в уме царственного юноши укоренилась мысль, что даже самые честные, по-видимому, люди, окружающие высоких особ, способны на хитрость и обман.

   Это было зерном той страшной подозрительности, которою в более зрелых летах отличался Павел Петрович и которая была так тяжела не только для окружающих его, но даже для него самого.

   Воспитание и образование наследника шло, однако, очень успешно. Великий князь отличался выдающимися способностями и любознательностью, превосходно говорил по-французки, легко объяснялся по-немецки, хорошо знал славянский язык, а латинский настолько, что мог читать в подлиннике Горация и вести даже на этом языке отрывочные разговоры.

   Верховая езда, фехтование и танцы были также предметами тщательного изучения.

   Обстановка Павла Петровича вне учебной комнаты далеко не способствовала тому, чтобы характер его принял хорошее и твердое направление.

   Свои первые впечатления он получил среди того ханжества, которым отличался двор императрицы Елизаветы Петровны в последние годы ее царствования, когда истинно религиозное чувство сменилось одной обрядностью.

   В кратковременное царствование Петра III он был совершенно забыт.

   Доходивший до него гул государственного переворота, известие о смерти отца, замысел Мировича, московский бунт - подействовали впечатлительно на его восприимчивую душу.

   В день празднования его совершеннолетия и брака с великою княгинею Наталею Алексеевною, было получено известие о появлении самозванца под именем Петра III, а затем начался Пугачевский бунт.

   Все это в довольно непривлекательном свете выставляло перед ним его будущих подданных, и великому князю невольно вспоминались слова и речи его воспитателя, графа Панина, поклонника всего прусского, старавшегося унизить русских людей перед их будущим государем, любившего "морализировать" о их непостоянстве и легкомыслии и внушавшего своему воспитаннику, что "государю кураж надобен".

   Императрица Екатерина не любила своего сына и последний платил ей тою же монетею - факт противоестественный, но факт.

   Она считала потерянным тот день, когда была обязана, по этикету двора, видеть своего сына.

   Царедворцы старались под разными предлогами не присутствовать при этих свиданиях.

   Они не знали как держать себя.

   Искренняя преданность и должное уважение, оказанные наследнику, могли произвести неприятное впечетление на императрицу.

   Вынужденная покорнось, холодная и натянутая учтивость могли быть не забыты их будущим повелителем.

   - Ну, слава Богу, гора свалилась с плеч! - говаривала Екатерина, когда Павел Петрович уезжал в свои резиденции - Павловск или Гатчину.

   Смерть нежно любимой первой супруги наследника престола - Натальи Алексеевны произвела на него страшное впечатление.

   Вскоре, однако, по настоянию императрицы, состоялся его брак с Марией Федоровной, которую Бог благословил многочисленным потомством.

   Императрица Екатерина не дозволяла своему сыну и его супруге иметь при себе ни одного из детей.

   Он страдал как супруг, видя скорбь своей жены-матери, и как отец.

   Он тяготился бездеятельностью, а между тем его отстраняли от всякого дела.

   Когда во время турецкой войны он попросил позволения государыни отправиться в армию Потемкина в скромном звании волонтера, Екатерина не дозволила ему этого, под предлогом скорого разрешения от беремени его супруги, и выразила опасение, что южный климат повредит его здоровью.

   Огорченный этими возражениями, Павел Петрович не без раздражения спросил у матери:

   - Что скажет Европа, видя мое бездействие в военное время?

   - Она скажет, что ты послушный сын! - спокойно и равнодушно отвечала императрица.

   Отпущенный затем императрицей на театр шведской войны, он был быстро отозван обратно.

   Обреченный жить вдали от государственной и военной деятельности, он весь отдался занятию с гатчинским гарнизоном, где, под влиянием своего воспитателя графа Панина, завел прусские порядки, но эти занятия, не удовлетворяли его вполне.

   На досуге он обдумывал разные проекты и предложения, относившиеся к порядку государственного управления, подготовляя их к тому времени, когда ему, по воле Провидения, перейдет верховная власть.

   Будучи знатоком французской литературы, он увлекался господствующими в ней тогда идеями об обновлении человечества в политическом и нравственном отношении и увлечение этими идеями рождало в нем сочувствие к тем тайным и явным обществам, которые хотели осуществить эту задачу.

   Еще в 1782 году, в Венеции, он говорил однажды графине Розенберг:

   - Не знаю, буду ли я на престоле, но если судьба возведет меня на него, то не удивляйтесь тому, что я начну делать. Вы знаете мое сердце, но вы не знаете людей, а я знаю, как следует их вести...

   6 ноября 1796 года императрицы Екатерины не стало.

   Великий князь Павел Петрович сделался императором.

   Получив верховную власть, он задумал, между прочим, преобразовать к лучшему русское общество, введением в него рыцарских элементов.

   Он надеялся, что этим способом ему удастся достигнуть его политических и социальных целей, и со свойственною ему пылкостью начал прививать в России мальтийское рыцарство, полагая, что оно получит у нас обширное развитие и повлияет благотворно на весь наш быт.

   Такова причина не только появления, но даже и упроченного положения католического ордена мальтийских рыцарей в православной России в царствование Павла Петровича.

  

  

   С самых первых дней царствования Павла Петровича Петербург, как бы по мановению какого-то волшебного жезла, изменил свою физиономию.

   Жизнь столицы всегда есть отражение жизни двора. Пышность и роскошь двора покойной государыни сменилась простотой и скромностью жизни нового императора и его семейства.

   На содержание двора при императрице Екатерине расходовались огромные суммы, которые не столько употреблялись по назначению, сколько расхищались нижними дворцовыми чинами.

   Это было известно всем и более всех цесаревичу Павлу Петровичу. Поэтому, по вступлении на престол, он прежде всего пожелал искоренить это зло.

   По его распоряжению были уничтоженны отдельные обеденные столы для государя, для цесаревича, для великих князей и для великих княжен.

   Был установлен один общий стол для государя, его семейства и близких особ, и другой - кавалерский, для прочих дежурных чиновников и офицеров. Отдавая это приказание, император сказал следующие знаменательные слова:

   "И последний дворянин находит удовольствие в том, чтобы есть всегда вместе с его детьми и семейством; для чего же мне этого не делать? Я такой же отец семейства и хочу также иметь удовольствие обедать и ужинать вместе с женою и детьми..."

   Живя более чем скромно, он требовал того же от своих подданных. Это была не скупость, а благоразумие. Доказательством чему служит то, что государь до вступления своего на престол, будучи великим князем, сам испытывал нужду доходившую до крайности, а потому, чтобы во время его царствования не могли того же испытать его супруга и наследник, назначил им жалованье: супруге двести тысяч, наследнику сто двадцать тысяч, а супруге его пятьдесят тысяч рублей в год.

   Жалование это было, однако, назначено недаром. Государь поручил им и должности.

   Императрицу он сделал директрисой Смольного монастыря, а наследника - при себе генерал-адъютантом, а затем и первым генерал-губернатором Петербурга.

   Прежде всего государь начал искоренять роскошь среди гвардии.

   Для содержания себя в Петербурге гвардейскому офицеру требовалось очень много. Ему нельзя было обойтись без содержания шести или, по крайней мере, четырех лошадей, без хорошей и дорогой новомодной кареты, без нескольких мундиров, из которых каждый стоил 120 рублей, без множества статской дорогой одежды: фраков, жилетов, сюртуков, плащей и ценных шуб и прочего.

   Только богатые и могли нести эту убыточную службу, люди же со средним достатком, тянувшиеся за товарищами, входили в неоплатные долги и разорялись.

   Император разом покончил с этим ненормальным явлением военной жизни.

   Он уничтожил богатые мундиры гвардейцев, заменив их мундирами из недорогого зеленого сукна, со стамедовой подкладкой и белыми пуговицами. Стоимость такого мундира была 22 рубля.

   Штатское платье носить было запрещено, да и в модах, как мужских, так и женских, произведен поворот к простоте и скромности. Пышность выездов запрещена.

   Объявленная воля государя относительно гвардейцев повлияла и на гражданских чиновников и не служащих дворян.

   Они, в угоду государю, бросили излишнюю роскошь и стали придерживаться во всем умеренности и степенности. Добрый пример делает подчас чудеса.

   Образ жизни государя также, конечно, отразился на образе жизни столичных обывателей.

   Вставал государь не позже пяти часов и обтершись, по обыкновению, куском льда и поспешно одевшись, до шести часов, помолившись Богу, слушал донесения о благосостоянии города, отдавал приказания по делам дворцового управления.

   С 6 до 8 занимался государственными делами с первыми сановниками государства и затем два часа верхом или в санях ездил по городу, заезжая невзначай и совершенно неожиданно в разные присутственные места и казармы. По возвращении домой в 10 часов он до 12-ти занимался учением гвардии, принимал просьбы и совещался с военноначальниками.

   В двенадцать часов он возвращался в комнаты, где уже в столовой были накрыты столы с закускою и водкой. Все бывшие на разводе свободно пили и закусывали. После закуски, когда посторонние удалялись, государь с семьей и близкими садился обедать.

   После обеда государь отдыхал до трех часов, а затем снова отправлялся кататься по городу.

   С пяти до семи он снова занимался государственными делами, а час, с семи до восьми, посвящал своему семейству,

   В восемь часов государь ужинал и ложился спать. В это время во всем городе не было уже ни одной горящей свечки.

   С такими порядками жизни своего государя, конечно, должны были сообразоваться все сановники и служащие, а потому в течении нескольких дней в Петербурге переменился совершенно род жизни. День сделался опять днем, а ночь - ночью.

   Были, конечно, недовольные, но большинство с восторгом созерцало своего трудолюбивого монарха.

   Восторг этот дошел до своего апогея, когда сделалось известно, что государь в назначенные им дни и часы сам принимает просьбы от своих подданных.

   Говорили, что он заявил, что во время его царствования не будет ни фаворитов, ни таких людей, через которых он будет узнавать нужды и обиды своих подданных, да и то после нескольких недель, месяцев и даже лет, во время которых просители изнывают в ожидании. Он сам будет принимать просьбы и жалобы.

   Добавляли, что на вопрос, какого звания людей прикажет он допускать к себе и кто может пользоваться этой милостью, Павел Петрович ответил:

   - Все и все: все суть мои подданные; все они мне равны, и всем равно я государь; так хочу, чтобы никому не было в том возбраняемо.

   Несомненно, что такое распоряжение сильно повлияло на отправление правосудия и на отношения знатных людей к простолюдинам. Строгий суд самого государя висел над ними Дамокловым мечем.

   Вскоре появилось, наделавшее в Петербурге много шума, и последствие такого распоряжения.

   Один из купцов подал государю жалобу на самого петербургского генерал-губернатора Николая Петровича Архарова, в которой излагал, что последний должен ему двенадцать тысяч рублей, но несмотря на его просьбы, денег не возвращает, сперва водил обещаниями, а теперь приказал гнать его, просителя, в шею.

   Государь принял просьбу, находясь при разводе и стоя с любимцем своим Архаровым.

   Развернув бумагу, Павел Петрович пробежал ее глазами и, быстро познакомившись с содержанием, обратился к Николаю Петровичу:

   - Что-то у меня глаза слипаются и влагою как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуй Николай Петрович, прими на себя труд и прочти оную.

   Архаров почтительно взял бумагу, начал читать, но стал запинаться и, наконец, почти шептать ее содержание себе под нос.

   - Читай, читай громче.

   Николай Петрович несколько повысил голос, но все же читал так, чтобы слышал только государь.

   - Громче, громче... другим не слышно! - настаивал Павел Петрович.

   Архарову ничего не оставалось делать, как прочесть жалобу на самого себя громогласно.

   - Что это? - заметил как бы с недоумением государь. - Это на тебя, Николай Петрович?

   - Так, ваше величество! - смущенно отвечал тот.

   - Да неужели это правда?

   - Виноват, государь.

   - Но неужели это все правда, Николай Петрович, что его, за его же добро, вместо благодарности, не только в зашей выталкивали, но даже и били?

   - Что делать, - покраснел до корней волос Архаров, - должен и в том признаться, государь! Виноват... Обстоятельства мои к тому принудили. Однако, я в угодность вашему величеству, сегодня же его удовольствую и деньги заплачу...

   Чистосердечное сознание смягчило гнев государя.

   - Ну, хорошо, когда так... Так вот, слышишь, - обратился государь к купцу, - деньги тебе сегодня же заплатят. Поди, себе. Однако, когда получишь, то не оставь придти ко мне и сказать, чтобы я знал, что сие исполнено.

   Этими словами Архаров был связан более, чем всеми обязательствами.

   Павел Петрович был прав, говоря, как мы уже сообщили, что он знает людей. Строгий к обязательствам других, Павел Петрович был строг и к самому себе и не забыл людей, которым был когда-либо обязан.

   Вскоре по вступлении на престол, в Зимний дворец явился ямщик с хлебом-солью. Его не хотели пускать и гнали прочь, но он заявил, что государь его знает и просил доложить. Тогда ему не осмелились отказать.

   Государю было доложено. Он велел позвать ямщика и принял его в присутствии императрицы.

   Поблагодарив за хлеб-соль и допустив его к руке, Павел Петрович обратился к своей супруге с вопросом, узнала ли она этого мужичка.

   На отрицательный ответ ее величества государь заметил:

   - Как это, матушка, ты позабыла! Не помнишь ли, как мужичок сей нам однажды в долг на две тысячи лошадей, поверил?

   Государыня вспомнила и допустила ямщика к руке.

   - Теперь, брат, и у меня водятся деньжонки, - сказал улыбаясь Павел Петрович, - коли будет нужно, приходи...

   - Сохрани, Господи, - отвечал ямщик. - Статочное ли дело, государь! У меня, по милости Божией, деньги на нужду есть. А разве вам, государь, когда понадобиться, так готов до полушки все отдать вам.

   - Благодарю, благодарю! - сказал растроганный государь. - Заходи когда вздумаешь.

   Допустив к руке, он отпустил своего бывшего кредитора.

   Присутственный день со времени воцарения Павла Петровича начинался с шести часов утра. К этому надо было привыкнуть, но государь сумел заставить и штатских служащих исполнять неуклонно свои обязанности.

   Сделано это было не строгостью, а опять собственным примером. Так как государь бывал ежедневно при смене караула, или так называемом разводе, то это зрелище, ввиду присутствия государя, было очень интересно, и потому смотреть его собиралось обыкновенно много народу.

   В числе глазевших зевак очутился однажды и один штатский чиновник. По мундиру петербургского наместничества Павел Петрович заметил его в толпе, подошел и ласково спросил:

   - Конечно, где-нибудь здесь в гражданской службе служите?

   - Так, ваше величество! - отвечал чиновник и назвал то судебное место, где был членом.

   Государь не продолжал вопроса, вынул часы и заметил:

   - Вот видите, одиннадцатый час уже в половине. Прощайте, мне недосужно и пора к своему делу...

   Павел Петрович отошел. Чиновник, разумеется, не остался глазеть на развод, а опрометью бросился к месту своего служения. Он хорошо понял, для чего государь показал ему часы.

   Случай этот вскоре стал известен не только в Петербурге, но и во всей России и так подействовал, что с того времени все сановники перестали съезжаться в полдень, но, по примеру государя, стали вставать раньше и рачительно исправлять свои обязанности.

   Мы уже упоминали, что в дворцовом хозяйстве царило положительное хищничество, что можно было судить по одному тому, что сливок в год расходовалось на 250 тысяч рублей, а угля для разжигания щипцов парикмахерам на 15 тысяч.

   Павел Петрович, в первый же день своего правления, уволил в отставку бывшего гофмаршала князя Барятинского и назначил на его место богатейшего и честнейшего человека, графа Николая Петровича Шереметева.

   Недели через две по вступлении последнего в должность, государь обратился к нему с вопросом:

   - Ну, как идут твои дела?

   - Худо, государь, сколько ни стараюсь истребить все беспредельное и бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний об искоренении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности - не могу сладить... Все старания мои как-то ни ползут, ни едут...

   Павел Петрович улыбнулся.

   - Ну, так, надень, Николай Петрович, шоры, так и поедут скорее.

   Этих слов было достаточно, чтобы Шереметев принял действительно меры еще большей строгости и ему удалось если не совсем искоренить зло, то уменьшить его до минимума.

   Таков был император Павел Петрович, умевший и сам надевать шоры, где и когда следовало. "Строг, но справедлив!" - говорили о нем в народе.

  

  

   В самый день Крещенья 1797 года, ранним утром, к воротам одного из домов Большой Морской улицы, бывшей в то время, к которому относится наш рассказ, одной из довольно пустынных улиц Петербурга, лихо подкатила почтовая кибитка, запряженная тройкой лошадей, сплошь покрытых инеем. На дворе в этот год стоял трескучий мороз, поистине "крещенский".

   Кожаный полог кибитки откинулся и из нее выглянуло молодое, красивое лицо мужчины, еле видневшееся из-под нахлобученной меховой шапки и медвежьей шубы с поднятым воротником; мех шубы и шапки был также покрыт сплошным инеем.

   - Здесь? - спросил сидевший приятным баритоном.

   - Так точно, ваше благородие, шестой дом, вправо, как сказывал бутарь... Карповичев... - отвечал ямщик, слезая с козел и обеими руками в кожаных рукавицах, ударяя себя по полушубку... - Ну и морозец... злыдня... - добавил он, как бы про себя.

   Седок тоже вылез из кибитки и остановился в недоумении; видно было, что он не знает, куда ему идти, что он в первый раз очутился на этой улице Петербурга. Это отразилось на всей его фигуре, имевшей вид вопросительного знака.

   - Да вот поспрашайте, ваше благородие, господина офицера... может они еще доподлиннее знают...

   Из ворот дома, действительно, выходил армейский офицер.

   - Позвольте обеспокоить вас вопросом, - обратился к нему приезжий.

   - Что прикажете?

   - Это дом Карповичева?

   - Этот самый.

   - А не известно ли вам, где тут проживает отставной гвардии полковник Иван Сергеевич Дмитревский...

   - Квартира почтеннейшего Ивана Сергеевича, - отвечал офицер, - находится во дворе, первое крыльцо направо, во втором этаже.

   Офицер поклонился и пошел своей дорогой. Приезжий бросил ему в догонку: "Благодарю покорно!" - и сунув в руку ямщика какую-то ассигнацию, захватил из кибитки небольшой дорожный мешок и быстро вошел в ворота.

   Ямщик расправил ассигнацию, оказавшуюся пятирублевой, снял шапку, видимо по привычке, хотя давшего ему бумажку уже не было на улице, сунул ассигнацию за пазуху, потом еще раза два ударил себя по полам полушубка, сплюнул в сторону и взобравшись на облучек, крикнул:

   - Ну, желанные!

   Лошади повернули назад и шагом отъехали от ворот дома, под которыми скрылся приезжий.

   Поднявшись во второй этаж, приезжий дернул за звонок парадной двери. Степенный камердинер, одетый в платье военного покроя, отворил ему дверь.

   - Дядя дома, Петрович?

   - Никак нет-с... Пожалуйте, - засуетился слуга и взял дорожный мешок приезжего.

   - Так рано и уже не дома... Я слыхал у вас тут, в Питере, спят до обеда.

   - Было, Виктор Павлович... было-с... только теперь все прошло и быльем поросло... Сам государь с пяти часов вставать изволит, ну, за ним, знамо дело, и все господа.

   - Но, ведь, дядя не служит.

   - Никак нет-с, в отставке...

   - Так куда же он в такую рань?..

   Задавая эти вопросы, молодой человек с помощью камердинера разоблачился и вошел в зал, а затем в кабинет. Квартира состояла из нескольких комнат, убранных с комфортом; от каждой вещи дышало достатком ее хозяина.

   - И какой же вы, Виктор Павлович, красавец стали, просто загляденье, - искренним тоном заметил камердинер.

   Молодой человек вспыхнул от этого комплимента.

   - Чем же?

   - Как чем же; да всем взяли, и ростом, и дородством, и лицом, и станом...

   Краска смущения сменилась довольной улыбкой на губах приезжего, над которыми виднелась темная, видимо, несколько дней небритая полоса щетинистых усов.

   Петрович был прав. Виктор Павлович Оленин действительно отличался той выразительной мужской красотой, которая невольно останавливает на себе внимание каждого.

   Высокого роста, пропорционально сложенный, с выразительным энергичным лицом, которому придавали какое-то светлое выражение большие карие глаза, глядевшие из-под густых ресниц.

   Шапка густых каштановых волнистых волос не закрывала открытый высокий, как бы выточенный из слоновой кости лоб.

   Яркий румянец пробивался сквозь нежную, как у девушки, кожу щек, оттененных, как и верхняя губа, темною небритою полосою волос, идущей от ушей к подбородку.

   Оправившись от смущения, произведенного на него восторженным восклицанием Петровича, Виктор Павлович бросился в кресло.

   - Чайку или кофейку прикажите? - спросил Петрович, остановившись у двери.

   - Что есть... Да дядя-то скоро вернется?

   Петрович ответил не сразу. Он озабоченно почесал затылок.

   - Ты что-то скрываешь... Что случилось? - недоумевающе вопросительным взглядом окинул приезжий на самом деле, видимо, чем-то смущенного камердинера.

   - Да уж видно надо докладывать все,.. - с решимостью в голосе отвечал Петрович. - Над дяденькой вашим, кажись, беда стряслась.

   - Какая беда?

   - Какая, не нам то видать, а только чует мое холопье сердце, что беда не малая...

   Виктор Павлович вскочил с кресла.

   - Да говори же толком, что случилось... какая беда?

   - Сегодня утром, они еще в постеле прохлажались, да книжку почитывали, пришел к ним Петр Петрович Беклешев, в мундире и при шарфе, перед крещенским зимним парадом... и говорит ему еще шутя: "Вот, право, счастливец! Лежит спокойно, а мы будем мерзнуть на вахт-параде". Посидели это они минут с десять и ушли. Дяденька-то ваш Иван Сергеевич опять за книжку взялись, читать стали, как вдруг снова раздался звонок. Я бросился отворять, да так и обомлел, словно мне под сердце подкатило... Прибыл сам Николай Петрович...

   - Это кто же?

   - Архаров, наш военный генерал-губернатор... он вторым считается, первый-то его высочество, цесаревич...

   - Что же дальше?

   - Вошли они к дядюшке вашему прямо в спальню и так учтиво попросили их тотчас же одеваться и с ними ехать... Дяденька ваш сейчас же встали, а я уж приготовился их причесывать, делать букли и косу и пудремантель приготовил, только Николай Петрович изволили сказать, что это не нужно... Дяденька ваш наскоро надел мундир и в карете Николая Петровича уехали, а куда неведомо... Меня словно обухом ударило, хожу по комнатам словно угорелый, так с час места ходил, вы и позвонили...

   - Вот оно что... - промолвил Виктор Павлович и, видимо, от внутреннего волнения стал щипать себе небритый ус. - Только из-за чего-то это могло выйти?

   - Не могу знать...

   - Значит, у вас здесь пошли строгости?..

   - Да как вам доложить, Виктор Павлович, строгости, не строгости, а на счет прежнего вольного духа - крышка. Государь шутить не любит; он на улице за один раз офицера в солдаты разжаловал, а солдата в офицеры произвел...

   - Как так?

   - Да так-с... едет он раз, батюшка, в саночках и видит, что армейский офицер идет без шпаги, а за ним солдат несет шпагу и шубу. Остановился государь около солдата, подозвал его и спрашивает, чью несет он шубу и шпагу. "Офицера моего, - отвечал солдат, - вот того самого, который идет впереди". "Офицера! - воскликнул государь. - Так поэтому ему стало слишком трудно носить свою шпагу и ему она видно наскучила. Так надень-ка ты ее на себя, а ему отдай с портупеем штык свой: оно ему будет покойнее". Вот как он, батюшка наш, справедливо рассудил.

   - Оно и правда, что справедливо, - заметил молодой человек. - Офицер обязан уважать свое достоинство и не подавать примера солдатам в изнеженности и небрежении к своим служебным обязанностям.

   - Так, так, Виктор Павлович, и золотая же у вас голова... Молоды, а на счет рассуждений старика за пояс заткнете...

   - Ну, опять пошел выхваливать... - остановил его Виктор Павлович.

   - И во все, во все он, батюшка, до тонкости входит... Подносили тут наши купеческие бороды ему хлеб-соль... Принял он от них с лаской, только вдруг и говорит им: "А ведь вы меня не любите". Обомлели бороды, стоят, молчат; наконец, один, который поумнее, молвит: "Напрасно, государь-батюшка, так мыслить изволишь, мы тебя искренно любим, как и все прочие твои подданные". - "Нет, - повторил государь, - это неправда. А вы меня не любите, и я вам изъясню сие: я заключаю о любви каждого ко мне по любви его к моим подданным и думаю, что когда кто не любит моих подданных, также не любит в лице их и меня. А вы-то самые и не любите их; не имеете к ним жалости, стараетесь во всем и всячески их обманывать и, продавая им все неумеренной и не в меру высокою ценою, отягощаете их выше меры, а нередко бессовестнейшим образом, и насильно вынуждаете из них за товары двойную и тройную цену. Доказывает ли сие вашу любовь к ним? Нет, вы их не любите; а не любите их, не любите и меня, пекущегося о них, как о детях своих..." Сказал это им государь и замолчал. Купцы-то наши тоже молчали, да и что говорить им было против речей справедливых. Государь посмотрел на них, улыбнулся и сказал: "Таким-то образом, мои друзья! Если хотите, чтобы я был уверен в любви вашей ко мне, то любите моих подданных и будьте с ними совестнее, честнее и снисходительнее..."

   - Ну, и что же, подействовало?

   - Еще как; теперь те товары, к которым прежде приступу не было, по божеской цене продают... Пронял их, толстопузых, государь-батюшка...

   - Если так, то чего же ты боишься за дядю?.. За ним, чай, вины особой нет, а из всего я вижу, что государь строг, но справедлив.

   - И как еще справедлив, справедливее и быть нельзя...

   - Вот видишь, ты сам согласен, а давеча меня испугал относительно дяди...

   - А все боязно, больно это скоро случилось... Неровен час.

   - Посмотри, что он скоро вернется и даже, быть может, с Царскою милостью...

   - Дай Бог, кабы вашими устами да мед пить... А кофейку я вам подам... - заторопился Петрович и вышел из кабинета.

   Хотя Виктор Павлович и успокаивал Петровича относительно внезапного увоза дяди генерал-губернатором, но на сердце у него тоже не было особенно покойно.

   "Неровен час!.." - припомнилось ему замечание Петровича.

   - Что он будет тогда делать? Вся надежда его была на дядю... Его нет и все может рушиться... Что предпримет он? У кого спросит совета? Как выпутается из беды.

   "Примета эта верная..." - мелькнуло у него в голове.

   Он вспомнил, что, поворотив на Большую Морскую, он увидал идущего горбуна.

   Горбатые люди внушали ему какой-то панический страх и встреча с ними всегда предвещала ему несчастье.

   В воспоминаниях его раннего детства играл роль горбун и, быть может, антипатия к ним и была впечатлением, произведенным на его детский мозг этим первым, встреченным им в своей жизни горбуном.

   Владимир Павлович стал ходить по кабинету и затем прошел в спальню.

   Там был еще беспорядок.

   Петрович, видимо, ошеломленный внезапным увозом своего барина, не привел в порядок этой комнаты. Постель была раскрыта. На столике около нее лежала французская книга.

   Виктор Павлович машинально взял ее и стал перелистывать. Это была "La conjuration de venise, par Saint-Real".

   Он заинтересовался книгой, и взяв ее с собой, снова прошел в кабинет.

   Вскоре туда подал ему Петрович кофе со сливками и с печеньем. Виктор Павлович почти насильно принудил себя выпить чашку кофе и съесть сухарь. Несмотря на то, что он был с дороги, ему не хотелось есть. Отсутствие дяди его начинало беспокоить не на шутку.

   "Может быть Петрович знает!" - мелькнуло в его голове.

   - Петрович! - крикнул он.

   - Что прикажете? - появился тот из спальни, за уборку которой только что принялся.

   - Похвисневы здесь?..

   - Генерал Владимир Сергеевич с барыней и барышнями?..

   - Здесь...

   - А где живут?

   - Далеко-с... У Таврического сада... почти что за городом... свой домик купили-с...

   У Виктора Павловича отлегло от сердца.

   "Они здесь, а он сюда приехал для них и лучше сказать для нее... Ну, а та, другая?.." - вдруг восстал перед ним грозный вопрос.

   Петрович снова скрылся в спальню. Оленин, бросив книгу, откинулся на спину кресла и весь отдался тяжелым воспоминаниям и радужным мечтам.

  

  

   Виктор Павлович Оленин родился 31 января 1768 года, почему, по старике, и назван был Виктором.

   Он был первый и единственный сын отставного бригадира Павла Семеновича Оленина и рождение этого первенца стоило жизни его матери.

   Через неделю, а именно 7 февраля, Ольга Сергеевна Оленина, урожденная Дмитревская, скончалась.

   За неделю до родов она ездила в гости к соседям в одних башмаках и шелковых чулках и простудилась.

   Вскоре она почувствовала колотье в боку, но не обратила на это внимания, и хотя боли увеличились, но, предполагая, что они следствие ее положения, она никому не говорила о них, пока не наступил час родов.

   Родила она благополучно, но болезнь стала усиливаться не по дням, а по часам, и наконец разлилось молоко.

   Напрасно Карл Богданович, немец-лекарь, давал микстуры, порошки, ставил мушки и пиявки - ничто не помогало.

   Дня за три до смерти Карл Богданович приехал ее навестить.

   - Что, колбасник, - сказала она ему, в то время, когда он щупал ее пульс, - ты говорил, что мне к твоему приезду будет хуже, ан мне лучше: теперь я не чувствую никакой боли.

   Карл Богданович горько улыбнулся на эти слова больной, сказал "гм" и уехал.

   У постели больной сидела Фекла Парамоновна - одна из дворовых женщин, которой поручено было наблюдать за больной.

   Прошло три дня.

   Однажды, после полуночи, Павел Семенович, движимый каким-то тяжелым предчувствием, пришел посмотреть на больную жену. Его глазам представилась раздирающая душу картина.

   Сальный