Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

">   Доверчивая Наталья Федоровна невольно расчувствовалась.

   - Чем же я могу помочь вам? - сочувственно спросила она.

   - Он обещал на мне жениться... А теперь, а теперь, когда под сердцем моим я ношу его ребенка...

   Бахметьева остановилась и указала глазами на свою фигуру, на самом деле красноречиво доказывавшую справедливость ее слов.

   - Теперь он... перестал даже бывать... Вы расстались с ним навсегда... Напишите ему... что вы заступитесь за меня, что сами обратитесь к государю с просьбой о разводе; он тотчас же предупредит вас и поправит свою вину относительно меня... Иначе я сама дойду до государя и государыни и брошусь к их ногам, умоляя заставить его покрыть мой позор... Я решилась на все... я не могу долее выносить такую жизнь... я терпела семь лет... семь долгих лет...

   Екатерина Петровна истерически зарыдала.

   Наталья Федоровна подошла к рыдавшей Бахметьевой.

   - Успокойтесь, я напишу ему... я не буду угрожать... но он сделает все... он честный человек... а вы... дворянка... Он просто упустил это из виду за массою дел. Вы не говорили ему об этом?

   - Нет... я боюсь... его... - прошептала Екатерина Петровна.

   - Я напишу, напишу на днях, - снова уверяла ее графиня и отпустила от себя почти обласканную.

   По уходе Бахметьевой молодая женщина задумалась. Она решилась посоветоваться с Зарудиным и Зееманом; Они явились в тот же вечер. Она рассказала им все, конечно, в отсутствии Лидочки.

   По окончании рассказа взгляды Натальи Федоровны и Зарудина встретились. Они прочли в этих взглядах одну, появившуюся разом, у них мысль.

   Если граф согласится на развод, то она, Наталья Федоровна, будет свободна.

   Новые мечты о возможности, быть может, для них счастья снова заютились в их сердцах.

   Прошло несколько дней, во время которых графиня усиленно работала над письмом к мужу, изорвав несколько десятков начатых, но неоконченных. Наконец, письмо было написано и одобрено триумвиратом.

   Но кто решится отвезти его графу, передать в собственные руки и просить ответ?

   На этом главном вопросе, как всегда, в начале не останавливались, он возник лишь в конце и поставил всех трех в тупик.

   Николаю Павловичу Зарудину, в силу ходивших по городу сплетен об его отношениях к графине, было неловко взять на себя это дело.

   - Я отвезу письмо... - решил Антон Антонович.

   Наталья Федоровна и Зарудин взглянули на него с испугом.

   - Ты... Вы... - в один голос спросили они.

   - Да, я... Это решено бесповоротно... Иначе, все равно, при первой встрече с графом я вызову его на дерзость и потребую удовлетворения... Отвезти письмо - меньше шансов погибнуть.

   В голосе молодого офицера звучала такая бесповоротная решимость, что Зарудин и графиня согласились.

   Любящие люди, впрочем, все немножко эгоисты.

   С этим-то поручением графини Аракчеевой и появился капитан фон Зееман в приемной всесильного графа 11 января 1815 года "по личному, не служебному делу", как заявил он пораженному его присутствием Клейнмихелю, что, вероятно, не забыл читатель.

  

  

   День 11 января 1815 года оказался знаменательным не для одной частной жизни главных действующих лиц нашего правдивого повествования, но и для всей России. В этот день в глубине ангельского сердца государя Александра Павловича зародилась мысль, которую по справедливости можно было назвать "мыслью от сердца", осуществление которой поразило и встревожило всю Европу, но которая, увы, в конце концов, при ее осуществлении на деле, ввиду отсутствия умелых исполнителей, оказалась тоже лишь дивной царственной мечтой, разбившейся о камень жизни.

   Расскажем этот исторический момент, ярко и рельефно характеризующий великого венценосца.

   В 1815 году повторилась почти такая же жестокая зима, какая была и в незабвенном для России 1812 году, когда русский богатырь-мороз, явился истинным посланником Всемогущего Бога для избавления в союзе с огнем народного негодования, выразившемся в московском пожаре, многострадальной русской земли.

   Холод и жар, сплотившись вместе, изгнали пришельцев, и вместо французского ига, которое так самонадеянно готовил для нас избалованный ратной удачей Бонапарт, доставили нам славу освободителей Европы.

   11 января был страшный мороз при ярком блеске холодного петербургского солнца.

   Последнее, не достигнув еще полудня, целым снопом блестящих лучей вырвалось в зеркальные окна Зимнего дворца и освещало ряд великолепных комнат, выходивших на площадь, среди которой не возвышалась еще, как ныне, грандиозная колонна, так как тот, о которым напоминает она всем истинно русским людям, наполняя их сердца благоговением, был жив и царствовал на радость своим подданным и на удивление и поклонение освобожденной им Европы.

   Комнаты дворца были пусты.

   Государь Александр Павлович находился у себя в кабинете. Это была большая, высокая комната, увешанная оружием и портретами, среди которых особенно выделялся висевший над камином портрет прелестной молодой женщины: ее улыбающееся личико с полными щечками и вздернутым носиком, сплошь освещенное солнечными лучами, дышало, несмотря на неправильность отдельных черт, какою-то неземною прелестью, какою-то гармоничною красотою. Посредине стоял рабочий стол государя с восковыми свечами в высоких канделябрах. Остальная меблировка кабинета отличалась необыкновенною простотою, хотя и не была лишена комфорта.

   Император Александр Павлович, в расстегнутом мундире, из-под которого виднелся белый жилет, задумчиво стоял у мраморного камина, облокотясь правой рукой на выступ его карниза. Ему шел в это время тридцать восьмой год, лета цветущие для мужчины, но на его прекрасное лицо, с необъяснимо приятными чертами, соединяющими в себе выражения кротости и остроумия, государственные и военные заботы уже наложили печать некоторой усталости, хотя оно по-прежнему было соразмерной полноты и в профиль напоминало лицо его великой бабки - императрицы Екатерины II.

   Невдалеке от государя в почтительной позе, в застегнутом наглухо мундире стоял граф Алексей Андреевич Аракчеев.

   Выражение лица советника государя было угрюмо и сосредоточенно.

   Кроме этих двух лиц, в глубине кабинета находился дежурный флигель-адъютант князь Алексей Федорович Орлов.

   После доклада, который обыкновенно кончался в десять часов утра, государь задержал графа Аракчеева и стал передавать ему свои соображения о необходимых улучшениях в учреждениях для просвещения народа, высших и низших, а также задуманный им вызов некоторых иностранных ученых.

   - Я всегда был, да и теперь глубоко убежден, что развитие умственных способностей подданных может увеличить их благосостояние и доставить государству значение, влияние и вес. Ты, надеюсь, согласен со мной, Алексей Андреевич? - заключил свою речь государь.

   - Не смею, ваше величество, входить об этом в рассуждение, не учен настолько, мое дело - фронт да стрельба... - уклончиво ответил Аракчеев.

   - Заскромничал некстати, - улыбнулся государь, бросив взгляд на Орлова, который тоже почтительно улыбнулся, - не первый год я тебя знаю, дело не в науках, а в светлом уме и верном взгляде, а их тебе не занимать, другим - хоть уступить и то в пору.

   Граф Аракчеев низко поклонился, но промолчал.

   - Так как же, правильно ли я сужу, желая идти следом за моим прадедом Петром Великим, дать моим подданным следить за европейской наукой... за европейским развитием... или же нет? Говори...

   - Вон, Сперанский недавно заметил, что там законы лучше наших, а люди хуже, так может, ваше величество, это и происходит от их законов, науки и развития... - снова, не отвечая на вопрос и глядя куда-то в пространство, заметил граф.

   - Ну, вижу, вижу, ты не любишь Европы; самобытность и патриотизм - качества достойные похвалы, но все же не следует так узко смотреть на вещи, для молодого народа необходимо учиться у поживших наций...

   - Опасно, ваше величество, вливать старое вино в новые мехи... сильно бродит оно... Недавно вернулись мы из этой самой Европы, а как уже имел я честь докладывать вашему величеству, между офицерами явилось нежелательное брожение умов, влияющее на дисциплину... Полковник Зар...

   - Знаю, знаю... Не называй фамилий... Я тебе уже говорил... я сам держусь тех же идей... не могу же я за них взыскивать... Прямого нарушения дисциплины ведь не было?..

   - Не было! - мрачно отвечал Аракчеев. - Но зараза распространяется исподволь... Долг верноподданного... Необходимо предупредить... - отрывисто добавил он.

   - Верю, верю в тебя, Алексей Андреевич, в твои добрые намерения, но верю тоже и в мои войска, покрытые европейской славой...

   Государь медленно подошел к окну.

  

  

   Из-под арки главного штаба шел, направляясь в казармы, Преображенский караул.

   Государь движением руки подозвал к окну графа Аракчеева, продолжавшего насупившись стоять у камина.

   - Кстати, посмотри, Алексей Андреевич, на моих гвардейцев. У меня всякий раз, как я смотрю на них, сердце обливается кровью, сколько они в походах испытали трудов, лишений и опасностей. Поход кончился, мы с тобой отдыхаем, а им служба в мирное время едва ли не тягостнее, чем в военное. Как подумаю еще и то, что по выходе в отставку, после 25 лет службы, солдату негде голову преклонить, у него нет семейного очага.

   - Надо, ваше величество, подумать об этом и устроить быт войск к лучшему.

   - Да, да, - поспешно заговорил государь, - тем более, что нам придется серьезно обдумать меры усиления войск, положение европейских государств меня сильно тревожит, надо ожидать новых осложнений, которые могут привести к новых войнам, надо отыскать средства усилить армию без обременения государства, так как Гурьев все жалуется на плохие финансы.

   - Этого не трудно достигнуть, ваше величество, - спокойно и твердо отвечал Аракчеев, - необходимо водворить войска на казенных землях, занятых экономическими крестьянами, тогжа они сами в себе найдут средства своего содержания.

   - Говори, каким образом.

   - Это не будет новостью для вашего величества, вам известно, что я, будучи военным министром, поселил в 1807 году на казенных землях Могилевской губернии два батальона елецкого и полоцкого полков, но дело не получило развития по независящим от меня обстоятельствам...

   - Да, да, помню... Так ты хочешь?..

   Государь остановился.

   - Я ничего не смею хотеть, ваше величество, я лишь указываю на единственное, по моему мнению, средство исполнить желание вашего величества и осуществить выраженную вашим величеством заботу о войсках и думаю, что принятая мера вызовет беспокойство Европы...

   - Да, да, водворить на землях, возвратить в мирное время семьям, из бобылей сделать хозяев... это мысль хорошая, светлая мысль... И скоро ты можешь мне представить проект?..

   - Времени на это потребуется немного, так как существуют иностранные образцы...

   - Вот и попался... - засмеялся государь, - так ты за этим пойдешь в ненавистную тебе Европу?..

   - Я, ваше величество, пойду в старую монархическую, а не в новую революционную Европу... - угрюмо ответил Аракчеев.

   - Тебя не словишь. Продолжай...

   - Военные поселения еще в конце XV столетия существовали в Австрии. Там учреждение их было вызвано желанием оградить южную границу от нашествия турок. Для устройства этих поселений, вся Германия дала средства императору Рудольфу, по воззванию которого на свободные земли между реками Кульною и Унною сошлось до 4000 славян, кроатов, масса переселенцев из Валахии и из христианских провинций, страдавших под владычеством турок. Правительство дало пришельцам земли и освободило их от податей, они были разделены на роты и находились в ведении военного министра. Кроме того, осмелюсь доложить вашему величеству, что хотя я и указал на европейский пример, но военные поселения и для России дело исторически неновое. Казачье народонаселение по Дону и Днепру, по Кубани и Уралу, на берегах Черного моря и в Сибири составляют не что иное, как военные поселения...

   - Верно, верно, - заметил государь, - но я прибавлю тебе пример Швеции, где есть отдельные поселения в виде отдельных хозяев, из которых каждое выставляет солдата. Этому хозяину отводится такое количество земли, чтобы он мог прокормить себя и свою семью, дается все необходимое для хлебопашества; казна же дает только ружье и амуницию, а при выступлении в поход - жалованье.

   - Я приму это к сведению, ваше величество, - с поклоном отвечал Аракчеев. - Позвольте мне лишь выразить мнение о цели этих поселений...

   - Конечно же, говори! - нетерпеливо воскликнул государь.

   - Военные поселения должны, по моему убеждению, образовать резерв войск, обязанный заниматься сельским хозяйством, содержать себя и, неся военную службу, быть всегда готовым к бою...

   - Так, совершенно так, - радостно сказал государь, - устрой же мне это, Алексей Андреевич, это моя заветная мечта, этим ты доставишь мне большое удовольствие, и я тогда умру спокойно.

   - Постараюсь, ваше величество, но решусь заметить, что выполнение этой важной меры должно быть поручено одному лицу, так как при многих распорядителях, дело едва ли может удасться так быстро и успешно...

   - Конечно, конечно, и кому же, как не тебе, генерал-инспектору всей пехоты, распоряжаться этим делом, я к тебе обратился, на тебя и полагаюсь; лучшего исполнителя и не найти, я помню твою гатчинскую службу при покойном отце моем. Не правда ли, Алексей Федорович? - обратился государь к стоявшему в некотором отдалении князю Орлову.

   - Совершенно верно, ваше величество, в деле военных преобразований не найти искуснее Алексея Андреевича, все, я уверен, совершится в тишине и порядке...

   В его голосе прозвучала чуть заметная ирония.

   - Одно только, крут ты, а то бы был совершенство, - шутя обратился к Аракчееву государь.

   Мутные глаза графа на мгновение вспыхнули. Произошло ли это от замечания государя или же от тона похвалы князя Орлова - неизвестно.

   - Я не крут, ваше величество, а требую службы государю и отечеству по своей мерке, служи, как я служил, меня отличили, из ничтожества вызвали, значит, я служил неплохо, пусть служат так и другие, делом, а не словами и... интригами...

   Он чуть заметно метнул взглядом в сторону князя Орлова.

   - Знаю, знаю, я пошутил... - прервал его государь, и на его устах появилась та обворожительная улыбка, которая покоряла ему все сердца.

   Он не терпел размолвок и старался всегда потушить всякое столкновение в самом его начале.

   - Так, пожалуйста, ты мне устрой моих солдатиков, - добавил он, взглянув на часы.

   - Слово государя моего для меня закон! - с низким поклоном отвечал Аракчеев.

   - Приезжай нынче вечером... - подал ему государь руку.

   Едва Алексей Андреевич вышел из кабинета государя, как лицо его сделалось еще более мрачным.

   - Пошел! - крикнул он кучеру таким голосом, что тот вдруг сделался белей полотна и сани вихрем полетели по площади и свернули на Невский.

   Через каких-нибудь пять минут они остановились уже у подъезда домика на Литейной, занимаемого графом Алексеем Андреевичем.

   Что произошло затем, уже известно читателям.

  

  

   Сумерки в обширной приемной дома графа Аракчеева окончательно сгустились. Был пятый час вечера в исходе.

   От долгого нетерпеливого ожидания Антон Антонович фон Зееман пришел в какое-то странное напряженно-нервное состояние: ему положительно стало жутко в этой огромной комнате, с тонувшими уже в густом мраке углами. В доме царила безусловная тишина, и лишь со стороны улицы глухо доносился визг санных полозьев и крики кучеров.

   - Да что он меня, дуболом, ночевать, что ли, здесь оставить хочет? - проворчал, наконец, сквозь зубы, Зееман. - Да нет, погодишь... Я к тебе в кабинет и без вторичного доклада войду...

   Он встал, чтобы привести в исполнение это последнее решение, как вдруг дверь кабинета скрипнула, отворилась, и на ее пороге появилась высокая фигура графа Алексея Андреевича.

   Не ожидая из этой двери появления самого графа, Антон Антонович, нервно разбитый долгим ожиданием, вздрогнул и остановился, как вкопанный, широко раскрытыми, почти полными ужаса глазами глядя на приближающегося к нему властного хозяина.

   Последний шел медленно, как бы намеренно укорачивая шаги, и тоже в упор смотрел на стоявшего, по военной привычке, на вытяжке молодого офицера.

   Наконец, он подошел к нему совсем близко.

   - Ко мне? - прогнусил лаконично граф.

   - К вашему сиятельству с письмом от ее сиятельства графини Натальи Федоровны, - по-военному, с чуть заметною дрожью в голосе, отрапортовал фон Зееман.

   Вынув из кивера, который был у него в левой руке, письмо, он подал графу.

   - Ее сиятельство просили обязательно ответа! - добавил он.

   - А давно ли гвардейские офицеры на посылках у баб состоять стали? - вместо ответа снова прогнусил Алексей Андреевич, и не успел фон Зееман что-либо возразить ему, быстро, по-военному, повернулся к нему спиной и, так же быстро проследовав в залу, скрылся в своем кабинете.

   В кабинете было уже совершенно темно. Граф захлопал в ладоши.

   - Огня! - крикнул он явившемуся Степану.

   Свечи были зажжены.

   Граф Аракчеев не спеша уселся за письменный стол, так же не спеша разорвал конверт и принялся читать письмо.

   На постоянно как бы с окаменелым выражением лице Алексея Андреевича невозможно было прочесть никакого впечатления от читаемых строк, только в конце чтения углы его губ судорожно передернулись и густые брови сдвинулись и нависли над орбитами глаз, как бы под гнетом внезапно появившейся мысли.

   Он отложил письмо в сторону и стал рыться в кипе бумаг, лежавших на письменном столе. Наконец, он, видимо, нашел искомое.

   Это были два полученные им третьего дня полицейские уведомления: первое об отлучившейся из своего дома девице из дворян Екатерине Петровне Бахметьевой, оставившей записку о том, чтобы никого не винить в ее смерти, и второе - о найденном около одной из прорубей реки Невы верхнем женском платье, признанном слугами Бахметьевой за принадлежащее этой последней. "Тело утопившейся, несмотря на произведенные тщательные розыски, еще не найдено". Такой стереотипно-полицейской фразой оканчивалось последнее уведомление.

   Граф вспомнил, какое тяжелое впечатление произвело на него это известие о самоубийстве все же близкой ему девушки, которую он видел всего за какую-нибудь неделю до означенного в уведомлении дня. Алексей Андреевич не заметил в ней ничего особенного, хотя она была как-то рассеяннее и задумчивее обыкновенного. Он теперь припомнил это.

   "Рехнулась, спятила! Баба, как задумается - беда!" - пронеслось в его голове.

   Он не догадался и теперь, что эта задумчивость Екатерины Петровны была по поводу решенного ею на другой день визита к Наталье Федоровне.

   Оставшийся, между тем, снова один в темной приемной, фон Зееман со скрежетом зубов опустился на стул.

   "Мальчишка, трус, не нашелся что ответить, растерялся, как баба!" - мысленно посылал он ругательства по своему собственному адресу.

   Со злобной решимостью он стал ждать появления графа после прочтения письма, чтобы высказать ему все, особенно, если он откажется тотчас же ответить графине. В этом отказе Антон Антонович был почти уверен.

   "Я покажу ему, что я не состою только на посылках у его жены, что я ее друг, и друг верный, готовый своею грудью защитить ее даже против него - "изверга Аракчея", - мысленно продолжал злобствовать фон Зееман.

   Граф Аракчеев, сидя в кабинете, второй раз перечитал письмо жены, а затем стал припоминать мельчайшие подробности катастрофы с Бахметьевой. Он тотчас же приказал тогда произвести тщательное дознание, по которому оказалось, что в вечер исчезновения Екатерины Петровны в доме была только одна старуха Агафониха, которая показала, что барышня ушла из дому под вечер, приказав ей ставить самовар, и более не возвращалась. Прислуга же была частью отпущена со двора, а частью разослана за покупками. По показанию некоторых из соседей, они видели под вечер стоявшую у ворот крытую повозку, запряженную тройкой сильных деревенских лошадей.

   Он сам, наконец, ездил в дом Бахметьевой и застал еще там Агафониху, собиравшуюся в дорогу. В ней он узнал любимицу Минкиной.

   - Ты как попала сюда, старая карга? - спросил ее граф.

   Старуха даже присела от испуга.

   - Отвечай!

   - Еще в Грузине, батюшка, ваше сиятельство, обласкала меня покойная барышня, царство ей небесное, так я сюда к ней гостить и шастала, тайком от Настасьи Федоровны...

   - Тайком ли, старая?

   - Видит Бог, тайком... Настасья Федоровна ни сном, ни духом ни о чем не ведает...

   Граф прекратил допросы, но все это показалось ему настолько подозрительным, что он решил во что бы то ни стало обнаружить истину.

   "Настасьино это дело! Как пить дать, Настасьино! Ревнива она у меня, словно черт..." - думал граф.

   Последнее приятно защекотало его самолюбие.

   "Но я это дело разберу..." - закончил он свою мысль.

   Получение письма от жены разрушило этот план. Самоубийство Екатерины Петровны являлось теперь для него спасительным якорем от "светского скандала" и "огласки", которые несомненно вызвали бы предлагаемый и даже почти требуемый Натальей Федоровной развод и вторичный брак с Бахметьевой, а этого "скандала" и этой "огласки" он боялся более всего на свете.

   При жизни последней избежать и того, и другого было бы для него невозможно; государь и государыня были бы - он знал это - в этом деле далеко не на его стороне.

   Допытываться при подобных обстоятельствах, покончила ли с собой на самом деле молодая женщина, или же это только проделка ревнивой Минкиной и ее сообщницы - последнее-то и подозревал граф - было бы более чем неблагоразумно.

   Граф решил не допытываться.

   Остановившись на этом решении, Алексей Андреевич с письмом жены в руках вошел снова в приемную и подошел к вставшему при его появлении фон Зееману.

   - Передайте ее сиятельству, что при всем моем желании, я не могу исполнить ее просьбы, так как особа, по ходатайству которой она обратилась ко мне с письмом, несколько дней тому назад утопилась в припадке умственного расстройства... Вероятно, и к ней являлась она в болезненном состоянии.

   - Утопилась?.. Бахметьева?.. - мог только произнести совершенно растерявшийся Антон Антонович. - Не может быть.

   - Я никогда не лгу... - строго заметил граф. - Вы можете узнать подробности в местном квартале...

   Последнюю фразу он бросил уже на ходу, медленно удаляясь по направлению к своему кабинету.

   Антон Антонович прямо из дома графа поехал на Большой проспект Васильевского острова. Там от местного квартального надзирателя и из расспроса соседей он узнал все то, что уже известно нашим читателям по поводу загадочного исчезновения и самоубийства Екатерины Петровны.

   Получив все эти сведения, фон Зееман отправился на 6 линию, в дом Хомутовых.

   Спокойно выслушала Наталья Федоровна доклад своего верного посланного, только еще более мертвенная бледность покрыла ее исхудалое лицо и две крупные слезинки выступили на длинных ресницах.

   Были ли эти слезы о погибшей ее бывшей подруге, или же об окончательно погибших последних мечтах о земном счастии - как знать?

   - Царство ей небесное! - истово перекрестилась она... - Да будет Его святая воля! - добавила она после некоторой паузы.

   Антон Антонович почувствовал сердцем, что молодой женщине необходимо остаться наедине и уехал.

   Он спешил к тому же принести грустную весть Зарудину, нетерпеливо, как помнит читатель, ожидавшему его в этот вечер сначала в обществе Кудрина, а затем и Павла Кирилловича.

   - Антон! Наконец-то ты? - встретил его Николай Павлович.

   По бледному, расстроенному лицу молодого офицера он увидал, что случилось что-то неладное.

   - Говори скорей, не томи...

   Антон Антонович вопросительно поглядел на Андрея Павловича и Павла Кирилловича, с которыми ранее как-то растерянно поздоровался.

   - Говори при них, все равно... Они знают почти все...

   Фон Зееман начал свой рассказ. Он передал свое дежурство почти целый день в приемной графа, свою беседу с ним, ответ его, справки, наведенные на месте, и, наконец, свой доклад графине Аракчеевой. Он повторил сказанные ею слова: "Да будет Его святая воля!"

   Бледный, как смерть, положительно убитый полученным известием, дрожащим голосом повторил эти же самые слова Николай Павлович и низко опустил голову.

   Кудрин и Павел Кириллович стали обсуждать вместе с фон Зееманом загадочность смерти Бахметьевой и странность ее совпадения с вопросом о разводе.

   - Она жива! - вдруг поднял голову и почти диким голосом воскликнул молодой Зарудин.

   Все трое взглянули на него с испугом.

   "Он сошел с ума!" - почти мгновенно у всех мелькнула одна и та же мысль.

  

  

   Прошло десять лет.

   Много воды утекло за эти долгие годы. Россия под скипетром "благословенного" Александра, пресыщенная бранною славою, быстрыми шагами шла по пути законодательного, административного и экономического процветания. "Свод законов Российской Империи" является бессмертным памятником этой эпохи подъема государственного духа, явившегося как бы последствием подъема народного духа, выразившегося в войне 1812 года.

   К числу реформ славного Александровского времени, реформ, которые исключительно осуществлены графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, принадлежит и даже занимает среди них первое место осуществление уже известной нам "царственной мечты" - учреждение военных поселений, которые должны были образовать резерв войск и обязанны заниматься сельским хозяйством, содержать себя и, неся военную службу, быть всегда готовыми к бою.

   Как из русских, так и иностранных историков видно, что учреждение поселений, несмотря на то, что это имело у нас столько порицателей, несколько озадачило Европу. Под личиною общей благодарности за избавление от порабощения, она с завистью смотрела на наше главенство, и поэтому все государства взглянули на учреждение военных поселений по новой системе, как на желание России сделаться еще сильнее. Были даже дипломатические запросы, но они не только не ослабили мысль об основании поселений, а напротив, убедили в их пользе и ускорили их осуществление. Поощрением к этому послужило еще и то, что после наполеоновских войн все державы стали увеличивать свои армии до чрезвычайных для того времени размеров. {П. П. Карцев. "О военных поселениях при графе Аракчееве".}

   За прошедшие десять лет поселения, благодаря неутомимой, полной энергии деятельности графа Алексея Андреевича, достигли апогея своего развития.

   Кроме поселенных еще в 1805 году двух батальонов в Могилевской губернии, в 1815 году началось развитие поселенной системы в Новгородской губернии, затем военные поселения появились в Харьковской губернии, в Змиевском и Чугуевском уездах, а также в Херсонской и Подольской губерниях. Численность жителей во всех этих поселениях простиралась до 700 000 душ.

   Во главе всех этих поселенных войск стоял граф Аракчеев, непосредственно, впрочем, управлявший лишь поселениями в Новгородской губернии.

   Горечь семейного раздора с летами исчезла совершенно. Короткое, свободное от многосложных занятий время граф проводил в своем любимом Грузине, около своего верного друга Настасьи Федоровны, ставшей полновластной хозяйкой и в имении, и в сердце своего знаменитого повелителя, и если бы не огорчения со стороны его названного сына Михаила Андреевича Шуйского, графа можно было бы назвать счастливым.

   Жизнь остальных действующих лиц нашего правдивого повествования во многом изменили пронесшиеся годы, не говоря уже о Павле Кирилловиче Зарудине и Дарье Алексеевне Хомутовой, в описываемое нами время уже давно лежавших в могилах на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

   Николай Павлович Зарудин вскоре по смерти отца вышел в отставку, недолго после него прослужил и Андрей Павлович Кудрин, и оба друга всецело отдались масонской деятельности.

   Антон Антонович фон Зееман, произведенный за это время в полковники, жил вместе с женою своею Лидиею Павловной на 6 линии Васильевского острова, в том самом домике, где "турчанка Лидочка" провела свое детство и юность, где встретилась со своим ненаглядным "Тоней", как ласкательно называла она своего мужа. Свадьба их состоялась вскоре после отважного, хотя и неудачного визита Антона Антоновича к грозному Аракчееву. Дарья Алексеевна при жизни своей предложила поселиться молодым в ее доме, а после смерти отказала его по завещанию Лидочке.

   Завещание это старушка сделала по просьбе Натальи Федоровны.

   В том самом углу гостиной, где некогда притаившись любила играть в куклы маленькая Лидочка, теперь тоже сиживал, окруженный игрушками, хорошенький белокурый мальчик с блестящими черными глазами, восьмилетний сын супругов фон Зееман - "Тоня", Антон Антонович II, как в шутку называли его отец и мать.

   Маленький Тоня был крестником Николая Павловича Зарудина и графини Натальи Федоровны Аракчеевой.

   Породнившись духовно у купели новорожденного ребенка их счастливых молодых друзей, вскоре после разбитой самоубийством Бахметьевой последней мечты о совместном счастьи, Зарудин и графиня Аракчеева вполне, казалось, удовольствовались своей духовной близостью, своим духовным единением.

   Масонские перчатки, переданные ей Николаем Павловичем, Наталья Федоровна, как реликвии, хранила в отдельной шкатулке.

   Она жила в своем маленьком имении близ Тихвина, но почасту и подолгу приезжала гостить на Васильевский остров, в доме Лидии Павловны фон Зееман.

   В уютной гостиной этого дома собирался тесный кружок наших старых знакомцев, живших своею особою, удаленною от света жизнью и настолько замкнуто, что даже любопытный петербургский "свет", после тщетных попыток проникнуть в их мир, оставил их в покое и как бы забыл о их существовании.

   Они были очень довольны этим забвением.

   Тело погибшей в волнах Невы Екатерины Петровны Бахметьевой так и не было найдено. Его или унесло в море, или же оказывался правым Николай Павлович Зарудин, все продолжавший настойчиво уверять, что Бахметьева жива.

   Нянькин сын Миша, ставший дворянином Михаилом Андреевичем Шумским, окончил курс в пажеском корпусе и, служа в гвардии, считался коноводом петербургских "блазней". Слава о его скандалах и дебошах гремела в столице.

  

  

   Для обитателей села Грузина прошедшие десять лет тянулись необычайно долго. День за днем, один безусловно похожий на другой, тот же систематический порядок без малейших отступлений от раз установленной нормы.

   Настасья Федоровна, живавшая, впрочем, по зимам подолгу в Петербурге, тоже чувствовала эту томительную скуку, особенно во время отсутствия графа, занятого по горло делами, и срывала свою злость по-прежнему на окружавших ее безответных крепостных девушках.

   Знаменитая "домоправительница" сильно состарилась, и хотя на ее чистом лице не было ни одной морщинки, а, скорее, появилась одутловатость и выражение какой-то усталости и изнурения, но все же это не была прежняя "красавица Настасья".

   Эта одутловатость и это выражение изнурения явились последствиями периодического пьянства, почти запоя, которому она предавалась за последнее время и проводимые ею бессонные ночи в отвратительных оргиях с избранными дворовыми.

   Все это она с прежним искусством скрывала от зоркого глаза графа, положительно ослепленного за последнее время хитрой женщиной. Последняя употребляла для этого все средства. Подосланная ею к графу цыганка сказала ему: "Береги Настасью, пока она жива, и ты жив и счастлив". Это произвело сильное впечатление на мнительного Алексея Андреевича. Другой ее фокус заставил графа считать ее даже "прозорливицей" и своим "ангелом-хранителем". Она перед смотром позвала к себе правофлангового Свиридова и велела ему зарядить ружье пулей.

   - Не бойся, - сказала она ему, - тебе ничего не будет.

   Свиридов не смел ослушаться всесильной экономки. Провожая графа, она сказала ему:

   - Вот ты ничего не знаешь, а тебя хотят убить. Сегодня на смотру посмотри ружье у правофлангового - оно заряжено.

   Аракчеев поступил, как ему сказала Настасья, и на самом деле нашел заряженное ружье.

   Он стал считать, что обязан Настасье жизнью.

   Несмотря на такое положение ее в Грузине, она постоянно была в дурном расположении духа; постоянно была всем недовольна, угодить ей не было никакой возможности и бедные дворовые девушки терпели такие страшные истязания, что и вообразить было трудно. Они так были забиты и загнаны своею тиранкою, что на них больно было смотреть. Особенно доставалось красивым от злобствующей отцветшей красавицы. К числу последних и самых несчастных ее жертв принадлежала Прасковья Антоновна, выдающаяся по красоте блондинка. Характер у нее был несокрушимо твердый; никакие мучения не могли вызвать из груди ее ни стона, ни жалобы. Только по впалым и бледным щекам ее, да по большим голубым глазам, полным безотрадной грусти, было заметно, что она, при всей твердости духа, не в силах была сносить тиранства Настасьи. А над нею-то, повторяем, более всего раздражалась злоба домоправительницы. Прасковья была ее старшею горничною, она убирала ей голову, одевала ее, смотрела за ее гардеробом, и, как старшая, отвечала за все проступки прочих.

   - Ну, Паша, какая ты переносливая, - говорили ее подруги, - словно ты железная!..

   Прасковья глядела на них и улыбалась, но в этой улыбке выражалась вся безнадежность ее страданий.

   Было 6 сентября 1825 года.

   Настасья Федоровна сидела перед зеркалом, совершая свой утренний туалет. Прасковья Антоновна стояла около нее и щипцами припекала ей волосы, завернутые в папильотки. Вдруг щипцы случайно скользнули и слегка коснулись уха Минкиной.

   Она вскрикнула и вскочила в припадке страшного бешенства.

   - Ты жечь меня вздумала, жечь! - кричала она, скрипя от злости зубами. - Так вот же тебе!

   Минкина выхватила из рук Паши щипцы, разорвала ей рубашку и калеными щипцами начала хватать за голую грудь бедной девушки. Щипцы шипели и дымились, а нежная кожа лепестками оставалась на щипцах. Паша задрожала всем телом и глухо застонала; в глазах ее заблестел какой-то фосфорический свет, и она опрометью бросилась вон из комнаты.

   Брат Паши, Василий Антонов, молодой парень, лет девятнадцати, находился поваренком в графской кухне. Он увидал в окно, что сестра его побежала растрепанная по направлению к Волхову. "Что-нибудь, да не ладно!" - подумал он и погнался за ней.

   Он едва догнал ее на самом берегу и схватил за руку.

   - Пусти меня, пусти! - бормотала Паша, стараясь освободиться из рук брата.

   - Куда пусти? Что с тобой? Куда ты? - спросил он.

   - В воду... топиться... - отрывисто отвечала она.

   С ней вдруг сделался сильный истерический припадок. Она хохотала, прерывая хохот рыданиями, и упала на руки Василия, который бережно опустил ее на траву, сам не зная что делать.

   - Паша!.. Парасковья!.. Что с тобой?.. Что это ты задумала? - говорил растерявшийся парень, ходя вокруг сестры.

   Та продолжала метаться на траве и рыдать. Наконец, Василий догадался, стал пригоршнями носить воду и поливать на голову и грудь бедной девушки. Она очнулась.

   - Дай мне испить, - проговорила девушка слабым голосом. Брат принес воды и сел возле сестры.

   Паша молча показала брату свою сожженную грудь.

   - Кто это так тебя истерзал? - с тревогой в голосе спросил он.

   Она рассказала брату только что испытанные мучения от злобной Настасьи.

   Во время этого рассказа Василий молчал. Он только изредка поскрипывал зубами, глаза его налились кровью, а кулаки судорожно сжались.

   - Змея подколодная! - прошипел он, когда сестра окончила свой рассказ.

   Наступило довольно продолжительное молчание, прерываемое болезненными вздохами Паши и скрипом зубов Василия.

   Придя немного в себя, он начал что-то шептать на ухо Паше. Та отрицательно качала головой. Он горячился, махал руками. Наконец, Паша сама стала говорить что-то шепотом на ухо брату.

   Долго они шептались и, по-видимому, о чем-то жарко спорили, наконец, Паша сказала громко:

   - Ну, ладно! Будь что будет!

   Оба они встали с травы и медленно вернулись на графский двор. Паша, по-прежнему спокойная, бесстрастная, прошла во флигель Минкиной.

  

  

   Прошло три дня после описанного нами в предыдущей главе происшествия.

   Рано утром в графскую кухню прибежала Прасковья, отозвала в сторону брата и стала с ним шептаться. По ее уходу Василий Антонов взял большой поварской нож и стал точить его на бруске. По временам он выдергивал из головы своей волос, клал на лезвие ножа и дул на него; волос оставался цел; тогда он с новым усилием принимался точить нож. Наконец, нож сделался так остр, что сразу пересек волос. Тогда Василий спрятал нож под передник и вышел из кухни.

   - Что, спит? - спросил он сестру, поджидавшую его у флигеля Минкиной.

   - Спит, иди смело! - сказала Паша, провожая брата в сени.

   - Поди, посмотри, не проснулась ли? - сказал он, остановившись в первой комнате.

   Он был бледен, как мертвец, и дико озирался по сторонам. Паша ушла. Он вынул из-под передника нож, попробовал его на ногте большого пальца левой руки и снова спрятал.

   - Спит мертвым сном, - сказала Паша, вернувшись к брату.

   - Нет ли кого, посмотри... - говорил он, неохотно следуя за ней.

   - Да никого нет, говорю тебе, я их всех разогнала, - проговорила нетерпеливо Прасковья, вводя брата в спальню Настасьи Федоровны.

   - Не промахнись!.. - шепнула она ему и вышла из комнаты, плотно затворив за собою дверь.

   Василий остался один. Тихонько, на цыпочках подкрался он к спящей Минкиной. Она, закутанн