Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

"

   "Но если и да... если и любит... Пусть! Я не смею и не должна любить его, его любит другая, его любит Катя..."

   "Завидная участь, вместо одной несчастной, будет трое, - продолжал смущать ее бес - в том, что это бес, Талечка не сомневалась. - За что ты разобьешь его жизнь?"

   - Я должна, должна... - вслух вскрикнула Талечка, вскочила с постели и бросилась на колени перед образом.

   В этом крике, вырвавшемся, видимо, против ее воли, слышалась нестерпимая душевная боль.

   Наталья Федоровна почувствовала близкую победу над ней "смутителя беса" и в горячей молитве думала сыскать в себе силу и подкрепление в этой неравной борьбе.

   Она и не ошиблась.

   Кроткий лик Богоматери, освещенный полусветом лампады, отражавшемся в кованой серебряной ризе, глядел из угла комнаты на молящуюся девушку.

   Из глубоких, как тихое море, очей непорочной и присно-блаженной Девы, казалось, изливалось такое же море благодати и небесного спокойствия.

   Это спокойствие сообщилось коленопреклоненной Талечке, и она, после короткой, но искренней молитвы, хотя и со слезами на глазах, но с каким-то миром в душе вернулась на свою кровать.

   "Будь, что будет, - решила она, - чего я так волновалась, еще ничего не зная, быть может, он и не думает обо мне, может быть, все это только представилось ревнивой Кате, а я глупо поверила ей и вообразила себе Бог знает что... Мне завтра надо будет улучить свободную минуту и переговорить с ним... Любит ли он меня или нет, я должна помочь Кате в ее беде, я обещала ей и сделаю, я выскажу ему, что заставлять страдать ее, такую хорошую, добрую - грех, что он может убить ее своим невниманием, быть может, умышленным; я читала, что мужчины практикуют такого рода кокетство, он должен узнать ее, понять ее и тогда он оценит и ее, и ее чувство к нему..."

   "А если он не в силах будет отказаться от любви к тебе?" - вновь ворвалась в ее голову жгучая мысль.

   Она вздрогнула, но осилила себя.

   "Он должен отказаться от этой любви, ведь я же отказываюсь от своей, чтобы спасти Катю. Он тоже должен спасти ее, хотя бы во имя любви ко... мне".

   Она заставляла себя так думать, потому что надеялась, что и она, и Катя ошибаются в этой предполагаемой его любви к ней, к Талечке.

   Над всеми этими благоразумными, самоотверженными мыслями господствовала, таким образом, иная мысль и эта мысль была: "Дай Бог, чтобы мы ошибались!"

   Она стала думать, как будет она счастлива, когда после разговора с ним сообщит Кате, что он далеко не равнодушен к ней, что он только не знал ее чувств к нему, а потому и свои чувства скрывал, боясь оскорбить ее их малейшим проявлением, что к ней, к Талечке, он ничего не чувствует, кроме дружбы, братской привязанности, что избранница его - Катя, которую он готов хоть завтра вести к алтарю и назвать своею перед Богом и людьми.

   "Какое это будет для нее счастье, как горячо она будет благодарить меня, она совсем переродится и опять будет прежняя веселая хохотушка, с глубокими ямочками на ярко-розовых, пухленьких щечках!"

   Апрельское утро уже врывалось в завешанные окна комнаты Талечки, и лучи солнца пробивались в края штор, освещая забывшуюся с этими мыслями тревожным сном молодую девушку...

  

  

   Павел Кириллович Зарудин, бывший незадолго перед тем последовательно губернатором двух губерний, был в описываемое нами время, что называется, не у дел.

   Это был высокий, худощавый старик, с гладко выбритым выразительным лицом и начесанными на виски редкими седыми волосами. Только взгляд его узко разрезанных глаз производил неприятное впечатление своею тусклостью и неопределенностью выражения. Если справедливо, что глаза есть зеркало души, то в глазах Павла Кирилловича ее не было видно. Вообще это был человек, который даже для близких к нему людей, не исключая и его единственного сына, всегда оставался загадкой.

   Последний, живой портрет своей покойной матери, не имел с ним ни малейшего сходства, кроме разве роста и осанки. В его красивом и открытом лице матовой белизны, с большими умными карими глазами, тонким, совершенно правильным носом никто бы не нашел ни единой родственной черты с лицом старика-отца.

   В молодости, кроме того, Павел Кириллович был сильный брюнет, Николай же Павлович, как и его мать, - темный шатен.

   За последнее время старик Зарудин, хотя все еще держался молодцом, сравнительно, осунулся и одряхлел: вынесенные им служебные неприятности, неожиданная отставка, наложили свою печать на этого привыкшего к власти человека.

   Любимым "коньком" его разговора была именно эта отставка, это нахождение его "не у дел".

   Все посещавшие его близкие приятели, просто знакомые и даже люди, видевшие его раз или два, непременно знали происшедший с ним "казус", как он называл испытанную им роковую для его дальнейшей карьеры служебную неприятность.

   Причиною всех причин был, по его мнению, граф Алексей Андреевич Аракчеев.

   Старик доказывал это с пеной у рта и с неопровержимыми, как ему, по крайней мере, казалось, документами в руках.

   - Доконал меня этот бес, лести преданный, - начинал он обыкновенно свой рассказ, повторяя искажение девиза графа Аракчеева: "без лести преданный", - девиза, прибавленного самим императором Павлом Петровичем, в представленном ему проекте герба возведенного им в редкое в России баронское достоинство Аракчеева. Это искажение было придумано неизвестным остряком и переходило из уст в уста среди врагов Аракчеева.

   Таких врагов было немало.

   Все знакомые Павла Кирилловича принадлежали к ним.

   Далее из рассказа старика Зарудина оказывалось, что в районе той губернии, где он начальствовал за последнее время, находилось имение графа Аракчеева. Земская полиция приходила часто в столкновение с сельскими властями, поставленными самим графом и отличавшимися, по словам Павла Кирилловича, необычайным своеволием, так как при заступничестве своего сильного барина они рассчитывали на полную безнаказанность. Некоторые из столкновений дошли до сведения графа и последний написал к Зарудину письмо.

   С этими словами Павел Кириллович обыкновенно отправлялся в свою шифоньерку красного дерева, стоявшую в углу его кабинета, и доставал из нее прошнурованную и за печатью тетрадь, заключающую в себе письма к нему графа Аракчеева и копии с ответов последнему. На обложке тетради крупным старческим почерком было написано: "Правда о моей отставке".

   Зарудин начинал читать эти письма. В первом письме граф Алексей Андреевич писал следующее:

   "Ваше превосходительство, Павел Кириллович!

   Я полагаю, что неприятности по делам моего имения происходят оттого, что мы имеем с вами сношение через посредников, и потому, во избежание сего, я прошу ваше превосходительство, во всех делах касательно до села моего, относиться прямо ко мне, а я уже со своей стороны буду брать свои меры. Почему я и предписал моему бурмистру ожидать моих приказаний и не обращать внимания на требование земской полиции. Надеюсь, что ваше превосходительство не откажет мне в сем одолжении".

   - Как вам это нравится? - задавал Зарудин обыкновенно вопрос своему собеседнику после прочтения этого письма и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Ну уж и ответил я ему - чай, глаза у него перекосило, как читал он мое письмо. Слушайте! Павел Кириллович начинал читать свой резкий ответ: "В губернии моей до 500 помещиков, и ежели я исполню желание вашего сиятельства и войду с вами в особую переписку по делам вашего имения, то я не вправе буду отказать в оном последнему из дворян и не буду иметь времени на управление губернией. А потому прошу ваше сиятельство переменить распоряжение ваше и предписать бурмистру вашему исполнять строго все предписания земской полиции, ибо, в противном случае, я буду вынужден потребовать его в город и публично наказать плетьми".

   - Не утерпел я, сударь мой, получив от графа письмо и послав ответ, не рассказать о сем в собрании дворян. Нашлась среди них "переметная сума" - предводитель, сообщил о рассказе моему графу, да еще с прикрасами. Получаю я недельки через две обратно мое письмо и записку графа. Пишет он мне, да вот послушайте-ка, что он пишет:

   "В письме вашего превосходительства вы употребили не то выражение, которое сказано вами при собрании дворян, а именно: ежели мне начать переписываться с графом, то придется вступить в переписку и с последним капралом. А потому обращая к вам оное, прошу поправить сделанную вами ошибку".

   - Не оставил я и этого письма, сударь вы мой, без надлежащего ответа. Слушайте!..

   Зарудин снова начинал читать:

   "Бесчестно и подло передавать из дома в дом вести - и еще бесчестнее и подлее передавать их с прибавлениями. Я не отпираюсь от слов моих и смысл их остается все тот же, кроме слова "капрал", вместо которого я употребил "последний дворянин", а потому написанное мною к вам письмо возвращаю без поправки. После сих объяснений я уверен, что приобрел в вас злейшего врага.

   Ваше сиятельство - вельможа, много значите при дворе, можете сделать мне вред, и, зная ваш характер, я уверен, что не упустите первого случая, чтобы оказать мне оный; но знайте, что я более дорожу своею честью, нежели своим местом, и держусь русской пословицы: "хоть гол, да прав".

   Окончив чтение этого письма, Павел Кириллович обыкновенно с торжествующим видом взглядывал на своего собеседника, вставал со своего вольтеровского кресла и, бережно уложив в шифоньерку бумаги, возвращался на место и некоторое время молчал, выжидая вопроса.

   - Я, конечно, не ошибся, - начинал он, когда собеседник выражал желание слышать окончание "казуса", - месяца три прошло с отправки последнего письма, все шло по-прежнему, вдруг наехала ревизия, стала всюду шарить да нюхать, да ничего не пришлось найти, машина у меня по управлению шла как по маслу, без сучка и задоринки. Неймется ревизорам, отписали в Петербург, что-де я препятствую открыть злоупотребления, вызвали меня в столицу, месяца два продержали, но и без меня ни до чего не доискались, так и бросили, донесли, что все-де обстоит благополучно. Не понравилось это сильно всемогущему графу, прислал он ко мне в губернию переодетых полицейских, начали они шмыгать в народе, отыскивать недовольных мною, да нарвались на моего полицеймейстера - молодец был Петр Петрович - он их арестовал, да заковав в кандалы, представил ко мне; тут-то все и объяснилось; оказалось, что они питерские полицейские крючки... Сделал я вид, что не поверил им, чтобы вельможа, граф, дал им такое грязное поручение и всыпал обоим горячих да этапным порядком и препроводил к их непосредственному начальству.

   - Дела! - разводил руками слушатель. - Верить не хочется, чтобы такой низкой души человек на такую высоту взобрался, и ангел-то наш государь другом его считает.

   - Э, батюшка, и на престоле цари - те же люди, от сетей дьявола и они подчас ограждены не бывают, а этот Аракчей-то... одно слово "бес, лести преданный", - желчно выражал свое мнение Зарудин.

   - Так-то оно так, а все... странно! - заявлял подчас собеседник, не принадлежавший уже совершенно к ненавидящим Аракчеева.

   - Ничего тут нет странного, - раздражался Павел Кириллович, - вы этого дуболома-то нашего не знаете, ведь это сатана во плоти, Вельзевул... самому, кажись, Архангелу туману в глаза напустит... Что же тут странного.

   - Ну, а ваше-то дело чем кончилось? - переменял разговор собеседник, чтобы не раздражать долее хозяина.

   - Тем и кончилось, - отрывисто отвечал тот, - что видите... Через месяц так в ночь прибыл из Петербурга курьер и привез Высочайший приказ об увольнении меня от службы, с приказанием немедленно сдать все дела вице-губернатору. В один день сдал я всю губернию и все суммы и донес государю, думал, хоть этим снискать себе милость, не тут-то было, обошел его бес, нашептал на меня, как слышно, турусы на колесах: и пьяница я, и взяточник. Представиться хотел я государю, не допустили. Вот и сижу здесь в каморке моей и жду у моря погоды. И руки есть у меня сильные, да против Аракчеева, как против рожна, нечего прати... Наказал им Бог и царя, и Россию.

   Так обыкновенно оканчивал свое повествование "о казусе" опальный губернатор.

   Насколько было правды в его словах - неизвестно. Люди антиаракчеевской партии безусловно верили ему и даже варьировали его рассказ далеко не в пользу всесильного, а потому ненавистного им графа. Другие же говорили иное, и, по их словам, граф в Зарудине только преследовал нарушения принципа бескорыстного и честного служения Царю и Отечеству, а личное столкновение с Павлом Кирилловичем не играло в отставке последнего никакой существенной роли.

   Правота последних подтверждается отчасти дальнейшею судьбою Павла Кирилловича, но... не будем опережать событий.

   Другою излюбленною темою разговора Павла Кирилловича была недостаточность средств к жизни, хотя с имений своих он получал большой для того времени доход в шесть тысяч рублей, да кроме того, как утверждали хорошо знающие его люди, имел изрядненький капиталец. Каморка его, как он называл свою квартиру, была далеко не мала и не дурна. Деревянный, двухэтажный дом выходил фасадом на Гагаринскую набережную. Квартира Зарудина, в которой он жил вместе с сыном, находилась на втором этаже и состояла из шести комнат, не считая прихожей; три из них, залу, кабинет и спальню, занимал старик, а остальные три сын, у которого была своя гостиная, кабинет и спальня. Расположение квартиры было таково, что половины отца и сына были почти совершенно отдельны.

   Николай Павлович, имевший независимое от отца, доставшееся ему от покойной матери, довольно большое состояние, платил половину квартирной платы, а также вносил свою половину и для хозяйственных расходов.

   Небольшой по тому времени штат прислуги, состоявший из десяти человек, исключительно мужчин, кроме одной прачки, был, конечно, из крепостных отца и сына.

   Меблировка квартиры, особенно на половине Николая Павловича, отличалась солидным комфортом и даже роскошью.

   Все в ней дышало довольством, и жалобы старика Зарудина на то, что ему нечем жить, звучали в этих стенах каким-то особенным диссонансом, да они и не были искренни, а составляли только подходящую тему для старческого брюзжания сановника, находящегося не у дел.

   Таков был отец Николая Павловича, приятель старика Хомутова - Павел Кириллович Зарудин.

  

  

   В тот вечер, когда в кабинете старика Хомутова последний беседовал со своею женою, а в спальне Талечки Катя Бахметьева с рыданиями открывала подруге свое наболевшее сердце, оба хозяина квартиры на Гагаринской набережной, отец и сын Зарудины, были дома.

   Павел Кириллович мелкими нервными шагами ходил по ковру своего кабинета, то и дело поглядывая на большие часы, заключенные в огромный футляр-шкаф красного дерева.

   - Угостил его, видно, сиятельный граф на славу, вместо обеда-то не отправил ли за реку... - с беспокойством ворчал Зарудин.

   Читатель, конечно, понимает, что под сиятельным графом он подразумевал Аракчеева; что же касается выражения "за реку", то под этим термином подразумевалась Петропавловская крепость, куда зачастую, как, по крайней мере, уверяли враги графа, Алексей Андреевич отправлял тех или других провинившихся перед ним офицеров.

   В настоящее время Павел Кириллович боялся, как бы такая участь не постигла сына его старого, года с три как умершего, приятеля Петра Ивановича Костылева.

   Сын Петра Ивановича, Иван Петрович, служил капитаном в одном из артиллерийских полков, расположенных на Кавказе. Это был человек лет под сорок, давно уже тянувший служебную лямку, но, несмотря на свою долголетнюю службу, на раны и на все оказываемые им отличия, не получал никаких наград и все оставался в чине капитана; сколько его начальство ни представляло к наградам, ничего не выходило; через все инстанции представления проходили благополучно, но как до Петербурга дойдут, так без всяких последствий и застрянут.

   Наконец, капитана это вывело из терпения и он решился ехать в Петербург к Аракчееву и, несмотря на весь ужас, им внушаемый, - вести о его строгости, с чисто восточными прикрасами, достигали далеких кавказских гор, - объясниться с ним и спросить, за что он его преследует, так как капитан почему-то был убежден, что все невзгоды на него нисходят от Аракчеева.

   Сказано - сделано; взял капитан отпуск и уехал; но так как в то время пути сообщения были не теперешние и так как капитан по кавказской привычке любил хорошенько выпить, то ехал он довольно долго с остановками и отдыхами. Наконец, недалеко уже от Петербурга, в Новгородской губернии, остановился он ночевать на одной станции, велел подать самовар и стал попивать пуншик. В это время проезжал Аракчеев в дорожном платье, без эполет, заглянул к капитану в комнату и назад, но капитан, по кавказскому гостеприимству, крикнул Аракчееву:

   - Чего заглядываешь, заходи обогреться пуншиком!

   Вследствие такого бесцеремонного приглашения, Аракчеев, будучи и сам артиллеристом, заинтересовался личностью капитана, вошел к нему, подсел к столику и у них завязалась оживленная беседа. На вопрос графа, зачем капитан едет в Петербург, тот, не подозревая, что видит перед собою Аракчеева, брякнул, что едет объясниться с таким-сяким Аракчеевым и спросить, за что он, растакой-то сын, преследует его, причем рассказал все свое горе.

   Аракчеев заметил, что он, капитан, вероятно, не знает, как силен и строг Аракчеев, а потому, как бы ему, капитану, не досталось от графа еще хуже; но Иван Петрович, будучи под влиянием винных паров, ответил, что не боится ничего и лишь бы только увидеть ему Аракчеева, а уж тогда он ему выскажет все.

   Затем Аракчеев уехал, приказав на станции не говорить капитану, с кем он беседовал; с последним же он простился по-приятельски, посоветовал, чтобы он, по приезде в Петербург, шел прямо к графу Аракчееву, которого уже он предупредит об этом через своего хорошего знакомого, графского камердинера, и постарается замолвить через того же камердинера в пользу его перед графом словцо.

   Приехал Иван Петрович в Петербург, облекся в полную форму и отправился к Аракчееву. Доложили о нем графу, ввели в приемную, граф вышел и, о ужас, капитан в Аракчееве узнал своего станционного приятеля, при котором он так бесцеремонно отзывался об Аракчееве. Но граф принял его очень ласково, сам сознал свою вину перед ним, обещал возвратить все им потерянное и пригласил к себе на другой день на обед, но непременно в сюртуке. Иван Петрович Костылев все это рассказал Павлу Кирилловичу Зарудину, с которым, чтя память покойного отца, был хотя и в редкой переписке, но по приезде в Петербург после визита к Аракчееву не преминул явиться к другу своего отца. Павел Кириллович не видал его более десяти лет.

   - Ласково, говоришь, принял?.. Наобещал кучу милостей?.. - переспросил его старик, выслушав от него вышеприведенный рассказ.

   - Уж на что ласковее, просто можно сказать по-приятельски... не начальник он, золото...

   - Не верь... - не дал договорить ему Зарудин.

   Костылев вытаращил глаза.

   - То есть как не верить, это его-то сиятельству?..

   - Его-то сиятельству, - передразнил Павел Кириллович, - и не верь: мягко стелет, жестко спать...

   Капитан, нервы которого были с утра напряжены, побледнел.

   - Что вы говорите, ваше превосходительство? - начал он упавшим голосом.

   - Дело, вот что говорю, дело... Я вот тебе о себе расскажу, какие он со мной штуки подстроил.

   Павел Кириллович направился к шифоньерке. Капитан, сидя на стуле против хозяйского вольтеровского кресла, опустил голову.

   - Не может быть, - вдруг заявил он, - резоны он мне представил, почему относительно меня такой "казус" вышел: однофамилец и даже соименник со мной есть у нас в бригаде, тезка во всех статьях и тоже капитан, и сам я слышал о нем, да и его сиятельство подтвердил, такой, скажу вам, ваше превосходительство, перец, пролаз, взяточник... за него меня его сиятельство считали, а того, действительно, не токмо к наградам представить, повесить мало...

   Павел Кириллович уже вложил ключ в ящик шифоньерки, как вдруг вынул ключ и возвратился в кресло.

   - Взяточник, пролаз... Все у него взяточники да пролазы, ишь какой указчик объявился, почему это до него на Руси матушке взяточников не было, многие, кого он взяточниками обзывает, при Великой Екатерине службу несли. А почему тогда взяточников не было? Почему?

   Он даже нагнулся к капитану.

   - То есть, как не было, ваше превосходительство, чай, и тогда бывали... только надзора строгого не было... - осмелился возразить капитан.

   - Надзоров не было... - передразнил его Зарудин. - Молод ты еще о старших так рассуждать... зелен ум у тебя, вот что... - рассердился Павел Кириллович.

   Иван Петрович промолчал.

   - Пойди, пойди пообедать к твоему надзирателю излюбленному, угостит он тебя обедом... угостит... поперек горла встанет и не проглотишь. Бывали примеры, что люди после таких обедов и кочурились...

   Костылев снова не на шутку перепугался. Раздраженный Павел Кириллович постарался усилить это впечатление испуга храброго кавказца, рассказывая все ходившие в среде враждебной ему партии небылицы о бесчеловечности и зверстве всемогущего графа.

   Капитан ушел почти убежденный, что ему вместо обеда предстоит назавтра гнусная ловушка, а затем жестокая казнь.

   - Ты завтра заходи после обеда-то у твоего благодетеля, коли жив, да на свободе останешься, - преподнес ему на прощание Зарудин.

  

  

   На другой день, впрочем, раздражение Павла Кирилловича против капитана прошло и он сам, как мы видели, стал тревожиться, как бы не исполнились над сыном его покойного друга вчерашние предсказания.

   Сыну, не бывшему накануне дома, он сообщил случай с капитаном, но не рассказал высказанных последнему своих соображений: он сына своего считал тоже аракчеевцем, так как тот не раз выражал при нем мнения, что много на графа плетут и вздорного.

   Павел Кириллович сперва за это на него очень сердился, а затем махнул рукою и отводил душу, беседуя об Аракчееве с другими и то не в присутствии сына.

   - Убей меня Бог, коли я не прав, за реку отправил молодца изверг, - продолжал разговаривать сам с собою Зарудин. - Время-то вон уже какое позднее...

   Часы показывали седьмой час в исходе. В передней раздался звонок.

   - Неужели он? Нет, голову прозакладываю, что не он, за рекой он уже теперь, чай, в каземате думку думает, - упрямо проворчал старик.

   Дверь кабинета отворилась, и на ее пороге появился весь сияющий, видимо, от счастья, Иван Петрович Костылев. На груди его сюртука блестели два новеньких ордена. Павел Кириллович был совершенно озадачен таким торжественным появлением предполагаемой им жертвы аракчеевского деспотизма, и тревога за судьбу капитана быстро сменилась раздражением против него.

   - Кажись, и сыт, и пьян, пане капитане! - иронически обратился он к нему.

   - Не капитан, ваше превосходительство, а полковник и кавалер Георгия и Станислава.

   Иван Петрович указал на новенькие ордена.

   - Это как же так, расскажи! - растерянно произнес не ожидавший такого оборота дела Зарудин.

   - Напугали вы меня, ваше превосходительство, понапрасну только, снова повторю: не начальник граф Алексей Андреевич, а золото для помнящих присягу служак, сказочно, можно сказать, случилось это, все повышения и ордена за обедом в какой-нибудь час времени получил... - залпом выпалил Костылев.

   - Да ты расскажи толком.

   Иван Петрович передал, что пришел он на обед, после насказанных ему Павлом Кирилловичем страстей, ни жив, ни мертв, застал общество в мундирах и звездах; все с недоумением смотрели на него, бывшего, по приказанию графа, в сюртуке. Но каково же его и всех остальных было удивление, когда Аракчеев, представляя его, назвал своим приятелем. Когда подали шампанское, граф рассказал, как, по его ошибке, капитан был обходим множество раз разными чинами и наградами, и что он желает теперь поправить сделанное капитану зло, а потому предлагает тост за здоровье подполковника Костылева; далее, говоря, что тогда-то капитан был представлен к награде, пьет за полковника Костылева, затем за кавалера такого-то и такого-то ордена, причем и самые ордена были поданы и, таким образом, тосты продолжались до тех пор, пока он, капитан, не получил все то, что имели его сверстники.

   - Век не забуду его сиятельства, в поминание запишу за здравие, детям и внукам закажу молиться за него, - закончил с восторгом Иван Петрович.

   Зарудин слушал и хмурился.

   - В добрый час ты попал, таких часов у него раз, чай, лет в десять бывает... рад за тебя, рад, хотя многих людей знаю, которые фаворитами его быть за бесчестие почитают и по-моему правильно.

   - Нет, ваше превосходительство, этого не говорите, - расхрабрился новоиспеченный полковник, - какой уж тут правильно. Всем известно, что граф Алексей Андреевич царскою милостью не в пример взыскан, а ведь того не по заслугам быть бы не могло, значит, есть за что, коли батюшка государь его другом и правою рукой считает, и не от себя он милости и награды раздает, от государева имени... Не он жалует, а государь...

   - А знаешь пословицу "жалует царь, да не жалует псарь"?

   - И пословица эта, вы меня простите, ваше превосходительство, тут ни к чему, и смысла применения оной понять не осмеливаюсь.

   - И не осмеливайся... и благо тебе, а за тебя я рад, одно скажу, рад, покойного отца твоего любил, - счел за нужное переменить разговор Зарудин.

   Разговор перешел на воспоминания и, наконец, полковник Костылев откланялся Зарудину, объявив, что завтра же уезжает к месту своего служения.

   - И его сиятельство сей мой прожект одобрил: "Нечего, говорит, тебе здесь зря болтаться, еще испортишься".

   - Ну, прощай, поезжай с Богом, дай тебе Господь куль червонцев и генеральский чин! - пошутил Павел Кириллович.

   О своей отставке он так и не рассказал Костылеву.

  

  

   По уходе Костылева старик Зарудин еще долго в раздумьи ходил по кабинету и, наконец, отправился на половину своего сына, у которого в тот вечер собралось несколько его товарищей.

   В кабинете Николай Павловича шла оживленная беседа. Дым от трубок наполнял обширную, с комфортом меблированную комнату и запах табака смешивался с запахом истребляемого стакан за стаканом крепкого пунша.

   Кроме хозяина, в комнате находились три офицера и молоденький юнкер. Старший из них был капитан гвардии Андрей Павлович Кудрин, выразительный брюнет с неправильными, но симпатичными чертами изрытого оспой лица - ему было лет за тридцать; на его толстых, чувственных губах играла постоянно такая добродушная улыбка, что заставляла забывать уродливость искаженного оспинами носа, и как бы освещала все его некрасивое, но энергичное лицо. Храбрый до отваги, добрый, но справедливо строгий, он был кумиром солдат и любимец той части своих товарищей, которые искали в человеке не внешность, а душу.

   К последним принадлежал и Николай Павлович Зарудин и был всем сердцем привязан к Андрею Павловичу. Их даже в полку в насмешку прозвали inseparables. Не было у них друг от друга тайн, они жили, что называется, душа в душу.

   Два других офицера были поручики Смельский и Караваев, приятели и однополчане Зарудина, с которыми свели последнего общность взглядов, общая наклонность к размышлению, отвращение к переходящим меру кутежам и дебошам, и пожалуй, общее подозрительное отношение к ним начальства. По внешности это были белокурые, бесцветные офицеры, физиономии которых по этой причине не стоят описания. Художник не поместил бы их на батальной картине, а плохой портретист сделал бы с них весьма схожий портрет - так они были шаблонны.

   На последнем госте Николая Павловича молоденьком юнкере - Антоне Антоновиче фон Зеемане мы остановим на более продолжительное время внимание читателя, так как этому молодому человеку придется играть довольно значительную роль в нашем правдивом рассказе.

   Потеряв не так давно свою мать, оставившую ему, как единственному сыну, - отца он лишился ранее, - хорошее независимое состояние, он выхлопотал себе перевод в тот гвардейский полк, где служили Николай Павлович и Кудрин, и сразу почувствовал к ним род немого обожания. Это не укрылось от "предметов его восторженного поклонения" и последние, увидав в нем доброго, отзывчивого на все хорошее юношу и, вместе с тем, хорошего служаку, стали с ним в товарищеские отношения, вследствие чего Антон Антонович почувствовал себя на седьмом небе.

   Не проходило дня, чтобы он не являлся то к Зарудину, то к Кудрину, внимательно прислушивался к их беседам, скромно вставлял иногда словечко или рассказывал им что-нибудь о себе.

   Он начал свою службу в артиллерии, а домашнее воспитание получил за границей, где его мать безвыездно проживала.

   Когда ему минуло шестнадцать лет, она отправила его в Петербург к своему троюродному племяннику, Петру Андреевичу Клейнмихелю, любимцу и крестнику графа Аракчеева. Маменькин сынок попал сразу в суровую школу последнего, и хотя она принесла ему пользу, выработав из него образцового служаку, но оставила в его душе такую горечь, что он возненавидел и Клейнмихеля, и Аракчеева. Открыто идти против его "благодетелей", как его мать называла обоих в письмах к сыну, он при жизни старушки не мог и помышлять, и более двух лет протянул на этой "каторге", как он называл службу в артиллерии.

   Смерть матери только отчасти развязала ему руки, так как без разрешения всесильного Аракчеева перевестись в "шаркуны", как последний называл гвардейцев, было невозможно.

   Тогда Антон Антонович, смирив свою гордость, чуть не со слезами на глазах, стал умолять Клейнмихеля добыть ему это разрешение у графа, мотивируя свою просьбу неподготовленностью его к службе в артиллерии, для которой все-таки необходимы некоторые специальные знания, и даже прямо неспособностью к этой службе, неспособностью, могущею повлиять на всю его военную карьеру. Петр Андреевич внял этой просьбе и выхлопотал разрешение графа. Пылкий и впечатлительный капитан Кудрин всецело разделял эту ненависть, питаемую фон Зееманом к "самодуру" и "дуболому", как обзывали они оба графа Алексея Андреевича, и лишь молодой Зарудин в этом не сходился со своими друзьями и был, как мы знаем, против бывшего тогда в ходу огульного обвинения графа Аракчеева.

   Зато старик Зарудин именно за это отношение капитана и юнкера к графу особенно полюбил их, и зачастую, когда Николая Павловича не было дома, они оба забирались в кабинет к старику и тогда уже должно было икаться графу Алексею Андреевичу.

   Фон Зееман обладал мимическим и актерским талантом и очень удачно копировал графа, заставляя своих собеседников хохотать до слез. В особенности забавлял старика Зарудина рассказ фон Зеемана, как он, уже переведенный в гвардию, был приглашен, по ходатайству Клейнмихеля, думавшего, что он оказывает этим своему родственнику особую честь, на бал к графу.

   - Я явился в рукавицах, - рассказывал Антон Антонович. - Увидал меня Петр Андреевич, подходит ко мне весь бледный. "Ты забыл, мальчишка, у кого ты, пошли сейчас ко мне за моими перчатками и надень". "Не имею на это права, как нижний чин, а перчатки у меня за рукавом", - отвечаю я ему. "Надевай!" - Я надел, повел он меня к графу и представил. "Очень рад", - прогнусил тот. Так как солдат кланяться не смеет, то я вместо поклонов шаркал и стучал каблуками. Стал бродить я по комнатам, скука смертная! Вдруг снова передо мной как из земли вырос граф: "Да что же ты не танцуешь?" Подлетел я, не помня себя, к какой-то даме: "Если вы не желаете, чтобы я был в Сибири, провальсируйте со мной", - гляжу, а передо мной мать Петра Андреевича - почтенная старушка. "Ты с ума сошел, я не танцую, пригласи мою племянницу - рядом со мной сидит". Пригласил и затанцевал. Насилу дождался, когда кончился этот бал. А тут еще напасть, Петр Андреевич объявил мне, что назавтра граф приказал привести меня к нему обедать. "Я принесу с собой деревянную ложку, так как нижнему чину не полагается есть серебряной", - стал уверять я ошеломленного новой моей дерзостью Петра Андреевича. Впрочем, на обед я не попал - притворился больным.

   Павел Кириллович был всегда после этого рассказа в большом восторге.

   - Хорошо, очень хорошо: "если не желаете, чтобы я был в Сибири, провальсируйте со мной" и прямо к старухе, - хохотал он, потирая руки.

   - Ну-ка, расскажи, Антоша, - называя его ласкательным именем, обращался в веселую минуту к фон Зееману Павел Кириллович, - как ты у графа на балу танцевал?

   И Антон Антонович чуть ли не в сотый раз начинал повторять свой рассказ.

  

  

   Собравшиеся в кабинете, как мы уже сказали, оживленно беседовали. Темой этой беседы, даже на половине Николая Павловича, что случалось очень редко, служил тот же граф Алексей Андреевич Аракчеев.

   Молодой Зарудин рассказал слышанное им от отца приключение с капитаном Костылевым.

   - Отец его ждет сегодня с обеда, вероятно, не утерпит и зайдет рассказать окончание "казуса".

   С этого началось: стали обсуждать поступок графа, его любовь появляться и беседовать инкогнито, припомнили разные случаи из его оригинальной деятельности.

   - Самодур, совсем самодур, я недавно слышал, - говорил Кудрин, - армейского полковника одного чуть ли не за три тысячи верст отсюда полк его расположен, вдруг в Петербург вызвал. Приехал бедный тоже ни жив, ни мертв. Кого только здесь ни спрашивал, зачем бы его мог вызвать граф, никто ничего не знает. Наконец, является он пред лицом Аракчеева, а тот его же спрашивает, зачем приехал? "Не могу знать, зачем ваше сиятельство требовали!" - "Я требовал! А, помню, как ваша фамилия?" - "Так-то!" - "Как, как?" - "Так-то, ваше сиятельство" - "А..." Отодвигает Аракчеев ящик стола, достает какую-то бумагу и спрашивает у полковника: "Это ваш рапорт?" - "Мой, ваше сиятельство" - "Так вот видите ли, я никак не мог разобрать вашу фамилию, затем и потребовал вас, пожалуйста, прочтите ее". Полковник прочел. "Теперь можете ехать обратно". Как вам это нравится? - развел в заключение руками Андрей Павлович.

   Смельский, Караваев и фон Зееман расхохотались.

   - Чай, рад был, бедняга, что так дешево отделался, - заметил первый.

   - И фамилию свою стал писать наиразборчиво... тоже шесть тысяч верст отмахать не шутка, - вставил фон Зееман.

   В это время в кабинет вошел Павел Кириллович. Офицеры поспешили застегнуть сюртуки и почтительно стали здороваться с его превосходительством.

   - А ведь Аракчей-то капитана за реку не отправил, великодушного начальника разыграл, в полковники произвел и двумя орденами наградил, - сообщил старик Зарудин и в подробности рассказал все слышанное им от Костылева о сегодняшнем обеде у Аракчеева.

   - Иезуит, - произнес Кудрин, - может случиться, что он вернет с дороги этого свежеиспеченного полковника, да и отдаст под суд.

   - Правда, правда, - ухватился за эту мысль старик Зарудин, хотя и беспокоившийся за Костылева, но все же недовольный в душе, что его предсказания не сбылись. - Ведь это он может сделать, как пить дать, а бедняга так рад, что ног под собою не чувствует.

   - Конечно, может.

   - Чего он не может, коли всю Россию выкрасить хочет, - вдруг выпалил фон Зееман, сделавшись смелее в присутствии Павла Кирилловича, в своих нападках на своего бывшего "благодетеля".

   - Как выкрасить, Антоша? - воззрился на него старик Зарудин, заранее улыбаясь и предвкушая какую-нибудь интересную историю.

   - Так, краской выкрасить, в три колера пустить... разве вы не слыхали? Об этом уже в городе толкуют, проект он подает государю, хочет всю матушку Русь в три краски выкрасить: мосты, столбы, заставы, гауптвахты, караульни, даже тумбы и все присутственные места и казенные здания будут по этому проекту под один манер в три колера: белый, красный и черный. Ссылается он, как слышно, на то, что будто бы подобный проект был еще во времена Екатерины II, но ею не выполнен. А вы говорите, что он чего-нибудь не может; видите, всю империю красить собрался. С него хватит и всех россиян вымазать в три колера, тело зеленым, рожи фиолетовым, а волосы пунцовым. Вот кабы с него начать! - закончил со смехом Антон Антонович.

   Павел Кириллович так и покатился со смеху, сидя в кресле.

   - Ишь придумал, с него бы начать, тело зеленым, рожу фиолетовым, а волосы пунцовым. Хорош бы был его сиятельство, ха, ха, ха, - заливался старик.

   Остальные тоже хохотали от души.

   Не смеялся только один Николай Павлович. Он медленно, с трубкой в зубах, ходил по кабинету и, казалось, не слыхал даже, что говорили вокруг него. Мысли его на самом деле были далеко, и не трудно догадаться, что это "далеко" было на Васильевском острове. Это стало с ним за последнее время случаться нередко, он сердился на себя, но не мог ничего поделать с собой: обитательница коричневого дома окончательно похитила его сердечный покой. Сегодня ему было легче, он рассказал все своему другу Кудрину и завтра повезет его представить Хомутовым.

   "Как-то она ему взглянется. Да разве она может не понравиться?" - бродили в его голове отрывочные мысли.

   Взрыв хохота после рассказа фон Зеемана возвратил его к действительности. Он принял участие в дальнейшем разговоре.

   Павел Кириллович вскоре ушел, как он выражался, "на боковую". Поднялись и гости.

   - Так до завтра, в шесть часов, запросто, в сюртуках, они люди нецеремонные, - сказал Кудрину Николай Павлович, дружески пожимая ему на прощание руку.

   - Да, да, у тебя я даже буду в половине шестого.

   - Отлично!

  

  

   На другой день Андрей Павлович Кудрин, верный своему слову, ровно половина шестого вечера был у Николая Павловича Зарудина.

   - Аккуратен, как часы, и точен, как весы! - радостным восклицанием встретил его последний, уже совершенно одетый.

   - Аккуратность - вежливость царей, - отвечал Кудрин. - Разве мы сейчас? - добавил он, видя, что его приятель стал натягивать перчатки.

   - Да, конечно, сейчас же, ведь не на вечер едем, а запросто и останемся недолго. Ты не отпустил извозчика?

   - Нет, дожидается.

   - Так мы на твоем и поедем.

   Молодые люди вышли из дому.

   Всю довольно дальнюю дорогу с Гагаринской набережной до 6-й линии Васильевского острова Николай Павлович восторженно описывал Кудрину предмет своего поклонения - Талечку.

   - Слышал уже я, слышал, посмотрим, посмотрим, на нее не твоими влюбленными глазами, авось найдем, что не совсем совершенство, - подсмеивался Андрей Павлович над своим приятелем.

   - Нет, вот увидишь и сам убедишься, что совершенство.

   - Рассказывай там, и на солнце есть пятна. Найду, брат, я их, да еще пожалуй и тебя разочарую.

   - Ну, это едва ли тебе удастся.

   - А если так, то чего же ты дремлешь и не женишься? Нашел сокровище и бери, а то как раз из-под носу выхватят.

   Николай Павлович побледнел.

   - Жениться... знаешь ли, я последнее время думал, но...

   Зарудин остановился.

   - При чем же тут "но"?

   - Я не знаю... любит ли она меня... она еще совсем ребенок.

   - Позволь, какой же это ребенок, когда ты говоришь, что ей восемнадцать лет... значит, совсем невеста.

   - Дело не в летах, но это такая воплощенная чистота и невинность, такое нечто не от мира сего, что мне страшно подумать сказать ей наше земное слово любви.

   - Смотри, дождешься, что другой скажет.

   - Кто же другой, у них никто, кроме меня, не бывает.

   - Все до поры до времени.

   Извозчик остановился у подъезда дома Хомутовых.

   П