Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

y">   В ночь на 27-е июля государь отправился обратно в Петербург, получив уведомление, что государыня почувствовала приближение родов.

   Действительно, прибыв в Царское Село, Николай Павлович был обрадован рождением сына Николая Николаевича, нареченного в честь новгородского угодника блаженного Николая Качанова.

   По этому случаю в Ноговороде несколько времени носилась в народе молва, что новорожденный наименован великим князем новгородским.

   Высочайшее посещение довершило сознание виновности в поселянах, искоренило ложные убеждения и преступную надежду безнаказанности, обуздало и смирило буйных.

   Об отраве не стало и помину; поселяне забыли думать о своем вымышленном яде, а в страхе помышляли только о решении своей участи; возвратили в комитет награбленные вещи; в округе императора австрийского полка говели и исповедывались.

   Оставшиеся в штабе семейства офицеров совершенно успокоились, для них миновала беззащитная, тяжелая зависимость и опасность, угрожавшая каждую минуту, особенно в первые дни нападения на их собственность и жизнь.

   Несчастные, как будто из плена, возвратились в отечество, под защиту законной власти и правительства. Десять дней томились они в полной неволе, десять дней было для них прервано сообщение с окрестностями и городом.

   В эти дни они чувствовали себя отторгнутыми от общества людей, живя, как будто, на необитаемом острове с диким зверями.

   Теперь спокойствие округа было упрочено. Комитет твердо вступил в управление, возобновив свои законные действия.

   В церквах, при каждом служении, продолжались приличные обстоятельствам вразумления и увещания до самого окончания суда и исполнения высочайше утвержденных приговоров виновным.

   Генерал Скобелев, славный отец еще более славного сына, в бытность свою в то время в округах, при сборе поселян в экзерциргаузе, тоже не упускал ни одного случая делать резкие и вразумительные увещания.

   Вскоре открылась в Новгороде общая комиссия для преследования преступлений во всех округах, а для дополнения деланы были известные розыски и допросы, в каждом округе отдельно. Каждый, позванный к ответу, чтобы оправдать себя, делал показания на других, а те, в свою очередь, ссылались или слагали вину еще на других. Друг друга оговаривали, друг друга уличали; к этому примешивались и личные соседские неудовольствия; круг доказчиков и уличенных расширялся быстро и ничто, по-видимому, не могло укрыться от следователей. Трудность открытия истины облегчали сами ответчики, с жаром опутывая друг друга.

   Как при начале беспорядков буйные зачинщики старались всех вовлечь в бесчинные и беззаконные действия, так и при следствии первые уличенные старались оговаривать, как можно более, чтобы всем заодно отвечать и никто бы не мог избегнуть ответственности и суда.

   Необъятный, изумительный труд преодолела комиссия при разборе и различении верных показаний от ябеды, и приведении в порядок и ясность этой страшной путаницы, этого ужасающего хаоса.

   Из всего было ясно, что первый шаг своеволия и посягательства на свободу начальников прикрывался лукаво придуманным предлогом своей безопасности. Но этот шаг открыл путь и дал волю буйству и чувству мщения, которое увлекло их к злодеяниям и удовольствовалось только кровью! Картина грустная и ужасная!

   Но среди мрачных явлений и недобрых дел, несколько отрадно проявление не совсем угасших чувств и совести, веры и сознания долга. Дерзость и бесчеловечие не имели границ, но отрицание долга повиновения не дерзало явно обнаруживаться. Напротив, проявлялось сознание необходимости подчинения и остались нерушимыми благоговейный страх и вера в святость церкви и верховной власти.

   Действия комиссии окончились распределением виновных на разряды. Убийцы наказаны кнутом и сосланы в Сибирь на каторжную работу. Прочие виновные, по степени преступлений, подвергнуты наказаниям по определению военного суда.

   Наказания производились частью в Новгороде, частью в штабе округов на местах преступлений, при сборе всех поселян и их семейств.

   Удары кнута и бичевание шпицрутенами с воплем и стоном бичуемых раздавались по штабу, но крик кантонистов и визг женщин под розгами заглушал и прикрывал все.

   Поселянкам казалось, как они уверяли впоследствии, что грехи их из-под ударов вылетали из тела и поднимались в виде брызжущего пара.

   Затем, по распределению виновных в Сибирь на поселение и в арестантские роты, оставшиеся в округе свободными от суда и наказания хозяева из старослужащих, выслужившие воинский срок, уволены в отставку, а недослужившие срока распределены на службу по полкам армии.

   В первых четырех округах новгородского военного поселения осталась одна треть хозяев - коренных жителей.

   Вскоре последовало совершенное преобразование округов, высочайше утвержденное в 1832 году, по которому поселяне переименованы в пахотные солдаты, дети их кантонисты - малолетками, школы закрыты. Хозяевам прекращена выдача пайков, и на них возложена рекрутская повинность и поземельный оброк; им разрешено строить избы на собственный счет, по особенно изданным планам, но, по желанию их, на местах прежнего их жительства.

   Так совершился последний переворот в существовании военного поселения, и в этом-то виде округ сей доживал последний возраст недолговечной сорокалетней жизни новгородского военного поселения до перехода в удельное ведомство, оставя потомству много глубоких назидательных уроков и наказов: религиозных, политических, экономических, нравственных и житейских - в пользу правительства и быта народного.

   Погибла безвозвратно и навсегда "заветная царственная мечта" благословенного венценосца, погибли все усилия ума и энергия графа Алексея Андреевича Аракчеева, которые он приложил для осуществления этой мечты своего государя и благодетеля.

   Сперва из грузинского уединения, потом из Тихвина и Новгорода, и, наконец, снова из Грузина с горечью в сердце видел он разрушение своих многолетних трудов, трудов, для которых не жалел он ни сил, ни жертв.

   Этот удар едва ли не был один из тех, который окончательно сломил крепкую натуру "железного графа" и вскоре свел его в могилу, обиженного и оклеветанного современниками, и, увы, до сих пор по заслугам не оцененного потомством.

   Первые, а по следам их и вторые, нашли даже в нем причину вспыхнувшего бунта, несмотря на то, что имя Аракчеева не было даже произнесено злодеями, что подтверждают все оставшиеся записки очевидцев кровавых дней 1831 года.

  

  

   На берегах Волхова снова воцарилась тишина.

   Спасенный положительно чудом, не только от смерти, но даже от серьезных оскорблений находившийся у самого кратера народного безумия, Василий Васильевич Хрущев только тогда, когда опасность окончательно миновала и его жизнь и служба вошла в обычную колею, ясно и определенно понял, что в течение десяти дней его жизнь каждую минуту висела на волоске.

   Впрочем, он и теперь не очень радовался, что остался жив.

   Что на самом деле представляла для него эта жизнь, что сулила ему его будущность? Конечной целью его существования было искупление им вины перед государем и отечеством за кратковременное заблуждение, окончившееся бытностью его в числе заговорщиков на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

   Несмотря на пройденную им солдатскую лямку, нося которую он верой и правдой служил своему государю, ему все еще казалось, что вина его далеко им не искуплена.

   Производство его в офицеры и перевод на службу в военное поселение совсем не обрадовали Василия Васильевича. Он понимал, что он обязан этим графине Аракчеевой, и эта монаршая милость, им незаслуженная, тяжелым гнетом еще больших укоров совести легла на его душу.

   Быть истязуемым и убитым поселянами, мученическою смертью завершить свою службу было бы, казалось ему, гораздо легче и отраднее, чем влачить его никому не нужную безотрадную жизнь, без даже мгновения радости, без проблеска надежды когда-либо успокоить угрызение совести за свое преступление, когда-либо изгнать из сердца любимый образ отвергнувшей его девушки, все продолжавшей наполнять и терзать это бедное сердце.

   Это безразличие перед жизнью и смертью, это скорей стремление к последней и пренебрежение опасностью, быть может, и служили главною причиною его чудесного спасения - своего рода несчастием, заключавшимся в возможности достигнуть того, чего желаешь.

   Словом, Василий Васильевич продолжал жить и... быть по-прежнему несчастным.

   Судьба, видимо, разделяла его мнение, что он недостаточно наказан - она готовила ему удар, горший и мучительнейший, нежели смерть от руки разъяренных бунтовщиков.

   Она готовила ему известие о смерти любимого им существа - Марьи Валерьяновны Зыбиной, урожденной Хвостовой, этой безвременной смерти, сопровождавшейся годами муки и несчастий.

   Он получил его от графини Натальи Федоровной Аракчеевой, которую посетил в ее имении близ Тихвина, куда она возвратилась из Москвы в половине августа 1831 года.

   При свидании перед своим отъездом в первопрестольную столицу, она угадала сердцем, что Хрущев желал бы получить сведения о том, что делается у Хвостовых, куда, по его словам, ему самому тяжело было ехать, а потому она не решилась при вторичном его к ней визите скрыть от него известные ей роковые новости.

   С присущими Наталье Федоровне деликатностью и тактом она передала ему грустную повесть злоключений безвременно погибшей молодой женщины, так дорого поплатившейся за свое увлечение, за необдуманный шаг своей молодости.

   Он выслушал ее, казалось, совершенно спокойно, ей даже показалось, что чересчур равнодушно, и она приписала это всеисцеляющему времени, хотя, судя по себе, не признавала за долгими годами целительного средства от несчастной любви.

   - Какой удар для тетушки и для Пьера! - заметил Василий Васильевич, не выразив даже своего личного ощущения, точно он никогда не знал несчастную женщину.

   Графиня даже бросила на него удивленный взгляд и с горечью подумала: "Он забыл ее!"

   На этот раз Наталья Федоровна ошиблась.

   Это кажущееся равнодушие Хрущева было сильнее, нежели в страшных криках отчаяния выраженная печаль.

   Василий Васильевич вдруг ощутил какую-то пустоту в уме и сердце, и эта пустота мешала ему не только выразить свое страдание, но даже, казалось, чувствовать его. Так нанесенный смертельный удар причиняет порой менее боли, нежели легкая царапина.

   В таком состоянии нравственного отупения уехал Василий Васильевич из имения графини Аракчеевой.

   Еще ранее он решил после визита к Наталье Федоровне заехать в Грузино к графу Алексею Андреевичу, просившего его запискою заехать к нему для личного рассказа о пережитых им днях во время бунта.

   Граф Аракчеев в начале возмущения находился в Грузине, но, узнав о происходивших волнениях, поспешил уехать в Тихвин.

   Губернатор А. И. Депфер, узнав о приезде графа, послал к нему полицеймейстера с просьбою о выезде из города, так как присутствие его сиятельства могло быть опасным для жителей, без того уже боявшихся нападения со стороны поселян.

   Видимо, этот сановник, под влиянием ходивших тогда толков в лагере графских врагов, считал его чуть ли не первым виновником бунта.

   Алексей Андреевич страшно рассердился и тотчас отправил эстафету в Петербург.

   Ответ не замедлил. Ему было разрешено оставаться в Новгороде, а губернатору поставили на вид его опрометчивость и бестактность.

   В Новгороде, впрочем, граф оставался недолго и ни к кому не ездил кроме доктора Азиатова, у которого по вечерам играл в свою любимую игру - бостон по грошу.

   Хотя граф и был уверен в своей безопасности и в Тихвине, и в Новгороде, но тем не менее опасался за свою шкатулку, которую в Тихвине отдавал на сохранение жившей там своей куме - генеральше Анне Григорьевне фон Фрикен, а в Новгороде доктору Ивану Ивановичу Азиатову.

   Последний спрятал ее под кровать и очень обрадовался, когда Алексей Андреевич, несколько дней спустя, взял ее обратно.

   Шкатулка эти причинила Ивану Ивановичу несколько бессонных ночей.

   - Не хорошо быть богатым, но еще хуже хранить чужое, быть может, миллионное богатство, - говаривал он впоследствии, рассказывая об этом.

   В один из вечеров, проведенных графом у Азиатова, он, выходя от него, задел воротником шинели за какой-то почти незаметный гвоздь в дверях, рассердился и сказал:

   - Вот какие у тебя неисправности; эту шинель снял со своих плеч покойный государь на поле сражения в 1812 году и подарил мне, и эту драгоценность пришлось мне разорвать у тебя. Прощай, никогда более к тебе не приеду.

   И действительно, не был, но перед своим отъездом позвал Ивана Ивановича и его жену на прощальный обед, был весел и любезен и просил доктора, в случае надобности, приехать в Грузино.

   По усмирении бунта в Старой Руссе возвратился в Новгород генерал Эйлер, в сопровождении резервного батальона карабинерного полка для начальствования над войсками.

   - Благодарите вашего генерала за оказанную мне честь, но с моей стороны было бы непростительно отрывать нашего генерала от столь важных государственных дел! - отвечал граф и ушел в свой кабинет.

   Адъютанту пришлось передать этот саркастический ответ графа генералу Эйлеру.

   Вскоре граф возвратился в Грузино.

   Это возвращение было за несколько дней до приезда с Кавказа Михаила Андреевича Шумского, прибывшего, если не забыл читатель, туда 15 августа 1831 года.

   Василий Васильевич Хрущев прибыл в Грузино в самый разгар неприятностей между графом Аракчеевым и его мнимым сыном. Это, впрочем, не помешало Алексею Андреевичу любезно и гостеприимно принять приезжего и с интересом и вниманием выслушать рассказ ближайшего очевидца так недавно усмиренного кровавого возмущения.

   - Вот ты цел и невредим вышел, а тоже, чай, им поблажки не давал... народ понимает и уважает справедливых начальников, без строгости нет службы... Несправедливость, лицеприятие... этого народ не перенесет... Покойники-то, верно, не тем будь помянуты, - заметил граф.

   Хрущев стал горячо возражать.

   - Если спасся я, то только положительно чудом... - закончил он.

   - Толкуй, брат... нет дыма без огня, недаром пословица молвится... Не ты один жив, а и другие, - отвечал Алексей Андреевич.

   Обласкав и пожелав успехов по службе, граф Аракчеев отпустил Василия Васильевича.

   Последний отправился домой.

   Только оставшись наедине с самим собою, он понял, что затаенной даже от самого себя главнейшей целью его жизни, кроме искупления вины, была надежда, несбыточная и безумная, но все же надежда на свидание с Марьей Валерьяновной, и что теперь, когда эта надежда совершенно исчезла, образовавшаяся в его сердце и уме пустота сделала ему жизнь каким-то тяжелым, невыносимым бременем.

   "Я не увижу ее никогда... никогда!" - повторял он сам себе, как бы не веря во всю очевидность этой роковой истины.

   "А там... за гробом..." - появилось в уме его соображение.

   "Да, да, за гробом... я увижусь с нею... за гробом..." - ответил он сам себе.

   Эта мысль неотвязно носилась в его уме. Его вдруг потянуло в Москву.

   Ему показалось, что выплакавшись на могилах матери и Марьи Валерьяновны - этих двух любимых им существ, ему станет легче переносить эту пытку, которая называется жизнью.

   Он подал рапорт об отпуске и тотчас же по получении его укатил в Москву.

   Въехав в город, он приказал ямщику везти его прямо в Новодевичий монастырь и, остановившись у ворот обители, расплатился с возницею, и быстро прошел на дорогие могилы.

   Ему подробно описала их местоположение графиня Наталья Федоровна Аракчеева.

   В тот же день к вечеру по Москве разнеслась весть о самоубийстве на могиле Марьи Валерьяновны Зыбиной ее кузена - декабриста Хрущева.

   Его нашли монашенки, лежавшим ничком, с зияющей в правом виске огнестрельной раной. Около трупа лежал пистолет - орудие самоубийства.

   Ольга Николаевна Хвостова не узнала о трагической смерти своего племянника - она в это время лежала на смертном одре. Кончина в ее объятиях любимой, хотя и оскорбившей ее дочери, окончательно расшатала даже ее железный организм, и она стала хиреть и слабеть и, наконец, слегла в постель, с которой ей не было суждено уже вставать.

   Петр Валерьянович выхлопотал разрешение предать самоубийцу Хрущева церковному погребению, и он был похоронен в семейном склепе Хвостовых, у которого он покончил свои расчеты с жизнью, около той, которая была причиной, хотя и бессознательной, его разбитой жизни и преждевременной смерти.

   Не прошло и недели, как в это же место вечного успокоения отвезли и Ольгу Николаевну Хвостову, тихо скончавшуюся на руках сына и его жены.

   Жизнь других наших московских героев, за описанное нами время, не представляла ничего выходящего из обыденной рамки. Они жили в том же тесном кружке и делились теми же им одним понятными и дорогими интересами. Самоубийство Хрущева, конечно, достигло до дома фон Зееманов, и вся "петербургская колония", как шутя называл Андрей Павлович Кудрин себя, супругов фон Зееманов и Зарудина, искренно пожалела молодого человека.

   Что произошло за это время между графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым и Шумским уже известно нашим читателям.

  

  

   Прошел год.

   Было 15 августа 1832 года - Успеньев день.

   Главная церковь Ново-Девичьего монастыря была полна молящимися. Среди них у левого клироса коленопреклоненная почти всю обедню молилась Екатерина Петровна Хвостова.

   Она сильно изменилась и похудела, что особенно оттеснялось глубоким трауром ее одежды, но выражение ее лица было спокойнее и светлее прежнего.

   Видимо, она душевно успокоилась, хотя пережила и переживала много горя.

   Смерть старухи Хвостовой сильно поразила ее, Екатерина Петровна не думала даже, что так горячо была привязана к покойной.

   Но это горе было только преддверием другого - сильнейшего. Не прошло и двух месяцев после смерти Ольги Николаевны, как Петра Валерьяновича поразил первый удар апоплексии, за которым вскоре последовал второй, и несчастный, еще сравнительно молодой мужчина оказался на всю жизнь прикованным к креслу на колесах.

   Екатерина Петровна удвоила к мужу свою нежность, но страдания и беспомощное положение боготворимого ею мужа глубоко терзали ее душу, тем более, что ей казалось, что Бог наказывает его за нее, за то, что он соединил свою судьбу с такой великой, как она, грешницей - женщины, вообще, зачастую страдают отсутствием логики, а в несчастии в особенности.

   Кроме забот о муже, Екатерина Петровна посвятила всю свою жизнь молитве и благотворительности, и в этих подвигах веры и добрых дел, предписанных Евангелием, нашла, наконец, успокоение душе и сердцу.

   Она совершенно успокоилась относительно возможности разоблачения самозванства, так как графиня Аракчеева, посетив ее несколько раз, дала ей весьма прозрачно понять, что ей не следует опасаться Зарудина, не говоря уже о ней самой.

   - Это мой многолетний лучший друг, и право, мы оба довольны, что судьба послала нам в удел лишь духовную близость - такие отношения прочнее и отраднее! - заметила графиня.

   По воскресеньям Екатерина Петровна неукоснительно бывала в своей приходской церкви - святых Афанасия и Кирилла, а по большим праздникам ездила к обедне в Новодевичий монастырь и после службы приходила к могильному склепу Хвостовых, где служила панихиды об успокоении душ усопших рабов Божиих Ольги, Марии, Ираиды и Василия.

   Потому-то в Успеньев день мы и застаем ее в церкви Ново-Девичьего монастыря.

   Служба кончилась.

   Народ густыми нарядными массами повалил из храма, мешаясь с черной одеждою монашенок.

   Екатерина Петровна вышла почти последняя и медленно, с опущенными долу глазами, прошла на кладбище, куда следом за ней направился священник с диаконом, несколько монашенок и кое-кто из богомольцев.

   Она не заметила, что почти рядом с ней вышел мужчина брюнет, все время и за обедней следивший за ней каким-то жадным взглядом, и даже опередил ее.

   Он остановился на паперти, пропустил ее мимо себя, внимательно оглядев с головы до ног и медленно пошел по кладбищу в ту же сторону, куда отправилась Бахметьева и духовенство.

   Он, однако, не подошел к склепу Хвостовых, а скрылся за один из стоявших поблизости высоких надгробных памятников и стал оттуда снова неотводно следить за Екатериной Петровной.

   Началась панихида. Опустевший от мирских пришельцев монастырь, - так как народ уже вышел за ворота, - огласился заунывным служением, особенно гулко раздавшимся среди наступившей тишины.

   Кадильный дым синими облаками несся ввысь в прозрачном воздухе августовского светлого дня.

   Яркое солнце играло на ризах священнослужителей и на серебре кадильницы.

   Погода была превосходная и в самой природе царила такая тишина, что ни один листочек не шевелился на немногочисленных деревьях монастырского кладбища.

   Служба кончилась, духовенство и монашенки удалились, ушли и несколько богомольцев.

   У склепа осталась одна коленопреклоненная Екатерина Петровна, забывшаяся в горячей молитве за усопших и за своего полуживого мужа.

   Следивший за ней брюнет вышел из-за памятника и тихо приблизился к склепу.

   Екатерина Петровна очнулась от шума шагов, встала с колен, обернулась и очутилась лицом к лицу с незнакомым ей мужчиной.

   - Катя!? - проговорил брюнет.

   Бахметьева вздрогнула и бросила удивленно-вопросительный взгляд на незнакомца.

   - Ты не узнаешь меня, я стал брюнетом, да и много лет не видались мы с тобой, Катиш - назову уж я тебя, как звала покойная твоя мать...

   У Екатерины Петровны подкосились ноги - она узнала голос. Перед ней стоял ее кузен Талицкий.

   - Сергей!.. - могла только произнести она и пошатнулась.

   - А-а-а... узнала!.. - заметил он, успев поддержать ее, и бережно усадил на стоявшую у склепа скамейку.

   Она сидела, бессильно опустив на грудь свою голову.

   - Только я теперь не Сергей, а Евгений, и не Дмитриевич, а Николаевич, и не Талицкий, а Зыбин, - медленно начал он, - как ты не Екатерина Петровна Бахметьева, а Зоя Никитишна Хвостова, урожденная Белоглазова. Славно ты, Катюшка, устроилась...

   Она молчала, казалось, не только не понимая, но даже не слыша его. Он, между тем, развязно сел с ней рядом на скамейку.

   - Мы с тобой теперь не только по далекому прошлому, но и по-настоящему родственнички - в этом склепе полеживает и моя супружница Марья Валерьяновна, урожденная Хвостова... Царство ей небесное... - с гадкой усмешкой продолжал Зыбин-Талицкий.

   Екатерина Петровна вздрогнула, как-то гадливо отодвинулась от своего непрошенного соседа, но не проронила ни слова и не подняла головы.

   - Что же ты молчишь, как рыба, или не рада встрече, после такой долгой разлуки... Ведь, говорит же французская пословица, что всегда возвращаются к своей первой любви... Хорошо же ты возвращаешься... Молчишь, точно встретилась с выходцем с того света... Я, вот, так рад, что встретился с тобой, кузинушка, давно я тебя уже выследил, да выбирал удобное место и время... Надоело мне, чай, так же, как и тебе, носить столько лет чужую кожу - отрадно поговорить по душе с близким человеком, которого нечего бояться...

   Екатерина Петровна, между тем, только казалась неслушающей и непонимающей - она слышала все и все поняла, поняла к своему ужасу.

   Сперва ее ум поразила вся путаница событий. Если бы она прочла все это в какой-нибудь книжке, то признала бы за ее автором положительную неправдоподобность вымысла, а между тем, жизнь порой является автором таких сложных драм, до которых уму человеческому и не додуматься.

   В этом она теперь убедилась воочию.

   Пропавший без вести ее кузен и первый любовник - Талицкий оказывается жив и невредим, но перекрашен и носит другие имя, отчество и фамилию, и даже был женат на покойной сестре ее мужа Хвостова, за которым она замужем, но не как Екатерина Петровна Бахметьева, а как Зоя Никитишна Белоглазова - то есть она такая же самозванка, как и он - Талицкий.

   Все это мгновенно промелькнуло в ее голове, в которой затем возник роковой вопрос: что же теперь будет?

   "Чего он потребует от меня? Денег или любви?.."

   При этой мысли она и вздрогнула, гадливо отстранившись от сидевшего рядом с нею ее бывшего любовника.

   "А быть может, и того и другого вместе? Он, кажется, нравственно не изменился, а она знала его, знала, к несчастью, очень хорошо".

   Она поняла, поняла совершенно ясно, что она всецело в его власти, что он может погубить ее, раскрыв все ее мужу, явившись к нему прежним Талицким и смыв с себя эту так изменившую его краску.

   "Что побудило его на самозванство? Вероятно, преступление... Но какое? Надо узнать... Если он проговорится, тогда шансы в борьбе у нас будут равны... Тогда я перестану бояться его и откуплюсь даже сравнительно малою суммой, а не то пригрожу".

   В присутствии первого учителя в ней проснулась его ученица.

   "А быть может, и теперь... сейчас... можно дать ему надлежащий отпор?" - мелькнуло в ее уме.

   Она собрала все свои силы и подняла голову.

   - Мы с вами, Сергей Дмитриевич, так долго не видались, что, видимо, стали совершенно разными людьми, так что я даже не вижу причин радоваться этой встрече... - сказала она с дрожью в голосе.

   - Вот как! - расхохотался он. - Вы за эти годы стали совершенно тонкой барыней из московского bean monde'a и, быть может, чем черт не шутит, верной женой, так что считаете за грех даже вспомнить те счастливые минуты, которые вы проводили в моих объятиях...

   Он снова разразился наглым смехом.

   - Я не считаю их теперь счастливыми, - поднялась она со скамьи.

   Его подлый хохот возмутил ее и придал ей энергии.

   - Я считаю их омерзительными... Оставим этот разговор... Он неуместен вообще, а в особенности здесь, у могил нам обоим близких людей... Прощайте.

   - Те... те... те... атанде... - схватил он ее руку и силой заставил снова сесть. - Я не сентиментален и готов говорить о деле не только над могилою, но даже в могиле... Мне же до вас есть дело, иначе не думаете ли вы, чтобы я стал вас столько времени выслеживать для нежных воспоминаний о прошлых поцелуях...

   - Что же вам надо? - спросила она уже снова упавшим голосом.

   Она поняла, что отпор не удался, и снова бессильно опустила голову.

   - Вот так-то лучше!.. А то фордыбачить вздумала, когда вся у меня вот здесь...

   Он сжал кулак.

   - Хочу раздавлю, хочу помилую! Мне надо говорить с тобой, - он перешел снова на "ты", - наедине и долго...

   - О чем?

   - Тогда узнаешь..

   - Если надо денег, я дам, с условием, чтобы вы меня оставили в покое...

   - Денег теперь мне не надо. Безмозглые поляки выбрали меня казначеем одной из банд... Кое-что осталось... Послезавтра ты выедешь одна в Тихвин, скажешь своему мужу, что едешь на богомолье... но одна, слышишь... Я буду тебя ждать на первой станции от Москвы... Вот тебе моя воля... Не исполнишь... берегись... сыщу на дне морском...

   Он встал и быстро пошел к кладбищу, по направлению к монастырским воротам. Екатерина Петровна сидела, как окаменелая.

  

  

   Екатерина Петровна очнулась уже тогда, когда Сергея Дмитриевича простыл и след. Она оглянулась по сторонам.

   На кладбище было пусто и тихо. Только яркое солнце по-прежнему весело играло на крестах монастырского храма и некоторых надгробных памятников, внося жизнь в это царство смерти и далеко не гармонируя ни с печальным видом ряда могил, ни с настроением одиноко сидевшей на скамье Хвостовой, в душе которой были тоже и смерть, и могила.

   На первых порах несчастной женщине показалось, что она проснулась от тяжелого, страшного сна, но восстановив подробности всей прошедшей за какие-нибудь четверть часа у склепа сцены, она должна была оставить эту отрадную надежду.

   Видневшиеся на желтом песке дорожек свежие следы удалившегося мужчины красноречиво говорили, что все ею так недавно пережитое и перечувствованное было далеко не сном. Эти-то следы и вывели Екатерину Петровну из этого сладкого предположения.

   Он был тут... Он... Талицкий... Ее первый любовник... беспощадный, способный на все...

   Она вспомнила его властный тон назначения ей свидания на завтра. Он даже не дождался ответа. Так бесповоротно, видимо, решил он, что она не посмеет его ослушаться. И он прав, бесконечно прав.

   Екатерина Петровна до боли закусила себе губу, чтобы физическим страданием заглушить нравственное...

   - Я его раба, я вся в его власти... и если не его лично, то во власти прошлого! - вырвался у ней почти громкий, отчаянный крик.

   "Надо ехать... Это вне сомнения... Но зачем? Что ему надо от меня?" - стала она задавать сама себе вопросы.

   "Денег?.. Нет! Он сам заявил, что теперь ему их не надо... Меня? Едва ли... Он так презрительно отозвался о воспоминаниях, о поцелуях... Что же ему надо?.. Какое дело имеет он до меня?.." - продолжала она пытать себя, но вопросы эти так и оставались вопросами.

   "Надо ехать домой! К мужу", - вспомнила она и вздрогнула.

   - Домой! К мужу! - повторила она, и чем-то совершенно чуждым прозвучали для нее эти слова.

   Разве теперь у ней был дом и муж, разве теперь что-нибудь принадлежало ей, когда она сама уже более не принадлежала себе? Быть может, завтра этот человек, вещью которого она была двадцать лет тому назад, и увлечет ее куда-нибудь далеко для этого неизвестного ей "дела". И она пойдет, потому что не посмеет не пойти... иначе он погубит ее, погубит и мужа, не даст умереть ему спокойно, открыв многолетний позор брака на самозванке... Если она скроется от мужа, по воле ее властелина. Талицкого, то это будет все-таки меньшее зло, причиненное несчастному Хвостову, нежели разоблачение истины.

   Выбора нет, из двух зол надо выбирать меньшее. Так решила Екатерина Петровна, и вдруг ей стало невыносимо тяжело расстаться с этим больным, прикованным к креслу мужем, с ее домом, со всеми домашними вообще, с этой жизнью, к которой она привыкла, и более чем в сорок лет начинать снова кидаться в неведомое будущее.

   А между тем, этого избегнуть нельзя. Властный голос Талицкого прозвучал в ее ушах. О, как ненавидела она этого человека; а он еще смеет говорить, что возвращаются к первой любви! Да разве чувство к нему была любовь? Любила и любит она одного своего мужа, и его-то она сделала несчастнее всех, над ним-то она и повесила Дамоклов меч позора. Надо сделать все, чтобы этот меч не упал и не отравил и так оставшиеся на счету дни несчастного человека, пожертвовавшего для нее всем, чем может жертвовать мужчина. Хвостова примирилась с необходимостью и даже как-то успокоилась.

   Несколько раз она вздохнула полной грудью, как бы освобождаясь от какой-то тяжести, встала и тихою, ровною походкою направилась к воротам монастыря, у которых ее ожидала карета.

   - Поезжай тише! - сказала она кучеру, садясь в экипаж.

   Она хотела выиграть время и совершенно оправиться до приезда домой. Кроме того, ей необходимо было обдумать предстоящий с Петром Валерьяновичем разговор о завтрашней поездке в Тихвин. Через полчаса карета въехала во двор дома Хвостовых.

   В столовой ожидал ее завтрак, и Петр Валерьянович, поджидая жену, велел придвинуть свое кресло к обеденному столу.

   - Что это ты так долго замолилась? - встретил он вопросом вошедшую Екатерину Петровну.

   - Матушка-игуменья зазвала к себе пить чай с просфорами, с пей и заговорилась, и опоздала... - произнесла она еще в карете подготовленный ответ. - Ты завтракал?

   - Нет, дожидался тебя.

   - Ну, я тебе сегодня плохая компаньонка... - сделала усилие улыбнуться она, - сыта по горло монастырскими яствами.

   Она села к столу и стала накладывать мужу кушанья. Его кормила особо приставленная к нему женщина.

   - Послушницы Зинаида и Сусанна собираются ехать в Тихвин, - начала Екатерина Петровна после некоторого молчания, - зовут меня с собою помолиться.

   - Ох, ты, богомолка моя неутомимая! - улыбнулся Петр Валерьянович. - Видно, в Москве церквей мало? Ведь сорок сороков, матушка.

   - Я и не говорю, что мало. И в одной молиться можно. Только мне бы хотелось поклониться Тихвинской Божьей Матери. Она, Владычица, заступница и исцелительница болящих, может, и тебе поможет.

   Она отвернулась, так как почувствовала, что лицо ее от этой кощунственной лжи покрылось краскою стыда.

   Петр Валерьянович грустно улыбнулся углом рта.

   - Нет, уже видно мне не ходить и не стать опять человеком, не нуждающимся в посторонней помощи, а так мне за последнее время много лучше, я чувствую себя бодрее, свежее.

   - Вот видишь ли, - оправившись и поборов в себе стыд, снова начала Хвостова, - видно, молюсь я недаром, доходят же мои молитвы до Господа. А в Тихвин меня просто как-то душой потянуло, как Зинаида и Сусанна мне о нем только заговорили. Чувствую я, что привезу тебе облегчение.

   - Да я что ж, я ведь не против... - отвечал Петр Валерьянович. - Поезжай, если тебе это доставит удовольствие и рассеяние... Тоже со мной, с калекой, сидеть не большое веселье и радость...

   - Вот ты опять за свое... Пора бы, кажется, тебе убедиться, что я без всякого самопринуждения и с большим удовольствием провожу дни около тебя, а между тем, у тебя все нет-нет, да и вырвется в этом сомнение... - взволновалась она и снова покраснела.

   Эта краска теперь могла быть объяснена нанесенной обидой.

   - Прости, дорогая моя, это я так, к слову... Я знаю тебя и уверен в твоей любви ко мне... Лучшей жены ни у кого нет, и я совершенно счастлив...

   Ударами молота по голове казались ей эти нежные слова мужа.

   Она поникла головой, и слезы неудержимо хлынули из ее глаз. Петр Валерьянович сделал движение на своем кресле.

   - Перестань, не плачь, прости меня... Боже мой, что я наделал своим глупым языком.

   В его голосе слышалось непритворное отчаяние. Она, между тем, успела оправиться, отерла слезы и даже через силу улыбнулась...

   - Это мне надо просить у тебя прощенья, что я взволновала тебя моими глупыми слезами... - сказала она. - Не обращай внимания... Это просто разыгрались нервы...

   Она встала, подошла к нему и обвила рукой его шею.

   - Так как же, мне можно ехать в Тихвин?

   - Поезжай, конечно, моя дорогая! Ведь ты ненадолго?

   - О, нет... через неделю, много через полторы я буду назад... Кстати заеду к графине Наталье Федоровне Аракчеевой, у нее там поблизости имение... Она звала меня, ее обидеть неловко, она так много сделала для покойной Марьи Валерьяновны...

   - Да, да заезжай, непременно... Ты кого же возьмешь из прислуги?..

   - Никого...

   - Как никого? Не ехать же тебе одной...

   - Ты забываешь, что я еду с Зинаидой и Сусанной на почтовых... Они мне прислужат... Зачем же я еще буду брать лишних людей... Я и из вещей с собой возьму один саквояж...

   - Как знаешь... - согласился Петр Валерьянович. Она наклонилась и крепко поцеловала его.

   Быстрое и удачное окончание дела в отношении успокоения мужа вселило в сердце Екатерины Петровны надежду, что и все остальное окончится благополучно.

   "Я на самом деле, покончив с ним, - она даже мысленно не хотела в доме мужа назвать Талицкого по имени, - проеду в Тихвин и возвращусь через полторы, две недели... Значит, я почти не солгала ему..." - успокаивала себя Хвостова.

   День ей показался томительно долог.

   Наконец наступила ночь, но не принесла с собой сна для напряженных донельзя нерв несчастной женщины.

   Все тот же вопрос: "Что будет завтра?" - свинцом давил ее мозг.

   "Быть может, он отказался от денег только для того, чтобы увеличить куш? - мелькнуло в ее голове. - О, я отдам ему десять, двадцать, даже тридцать тысяч и более, чтобы заткнуть ему горло..."

   Она распоряжалась самовластно всем состоянием мужа, от которого имела полную доверенность, а потому могла откупиться от негодяя, не доводя об этом огромном расходе до сведения Петра Валерьяновича.

   И зачем им вдвоем с мужем это громадное состояние, которым они обладают? Он богат, она постоянно при нем... Самое дорогое для них - это спокойствие. Теперь надо его купить - следовательно, нечего спрашивать о цене!..

   Лишь под утро она забылась тревожным сном.

   На другой день Екатерина Петровна приказала положить в саквояж лишь самое необходимое для дороги.

   После утреннего чаю она простилась с мужем.

   - Приезжай скорее... Ведь это наша первая разлука! - заметил он.

   - Конечно же буду спешить, - отвечала она, целуя его.

   - Возьми побольше денег, мало ли что случится дорогою...

   - Я взяла достаточно.

   - Карета подана! - доложил лакей.

   - Кланяйся графине! - крикнул ей вдогонку Петр Валерьянович.

   - Прощай!

   Екатерина Петровна приказала кучеру ехать в Новодевичий монастырь, от ворот которого и отпустила его домой, а сама, пробыв несколько минут на кладбище монастыря, вышла, наняла извозчика на почтовую станцию, откуда через час уже катила на почтовых по петербургскому шоссе.

   При приближении момента свидания с ненавистным теперь для нее Талицким, силы ее, казалось, крепли, хотя сердце порой замирало, как бы предчувствуя что-то недоброе...

   - Ведь не снесет же он мне голову! - успокаивала она себя.

   Почтовая коляска, запряженная тройкой сытых лошадей, с ямщиком, подбодренным обещанием очень щедрой подачки, ехала быстро.

   Через несколько часов ямщик лихо подкатил к станционному домику.

   Екатерина Петровна вышла из экипажа и вошла по ступеням крыльца.

   Дверь отворил перед ней кто-то изнутри.

   Это был уже часа два ожидавший ее Сергей Дмитриевич.

   - Наконец... Я уж начал подумывать, что ты осмелилась меня ослушаться... - встретил он ее.

   - Я зде