Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

лся к груди молодой девушки, чтобы выслушать ее.

   Вдруг больная обхватила его за шею горячими руками стала покрывать его лицо, глаза, губы страстными поцелуями.

   Ошеломленный неожиданностью, Орлицкий с силой отшатнулся от постели, но руки Татьяны Борисовны точно окостенели и она всем туловищем повисла на шее Орлицкого, продолжая целовать его с бешеной страстью.

   Слабый полусвет лампады освещал ее огнем пылавшее лицо с блестящими, уже совершенно зелеными глазами, ее колыхавшуюся страстью роскошную грудь.

   В глазах Семена Павловича вдруг сверкнул огонь ответной страсти... Руки против его воли обхватили талию молодой девушки.

   Их губы слились во взаимном поцелуе...

   Настя сладко вздремнула в соседней комнате. Ее разбудил Орлицкий.

   - Иди спать! Татьяне Борисовне лучше, - сказал он.

   Голос его дрожал.

   "И впрямь, он не истукан!" - ухмыляясь, думала она, провожая из-дому Семена Павловича.

  

  

   Вернувшись к себе после совершенно неожиданного по своим последствиям визита к внезапно заболевшей Татьяне Борисовне, Семен Павлович Орлицкий без мысли, как подкошенный, упал, не раздеваясь, на диван в своем кабинете и заснул, как убитый.

   Только на утро все происшедшее ночью живо восстало в его памяти, и холодный пот выступил на его лбу.

   Сначала ему показалось, что это был страшный сон, но увы, он вскоре должен был отбросить это утешительное предположение - то, что совершилось, была ужасная действительность.

   Он сделался любовником воспитанницы графа Аракчеева, восемнадцатилетней молодой девушки!

   Семен Павлович стал припоминать подробности ночного приключения, и ужас его поступка еще более усилился в его глазах.

   "Она было просто в горячечном бреду, а я негодяй воспользовался этим ее болезненным состоянием!" - думал он, и волосы его при этой мысли поднимались дыбом.

   Он и не подозревал, что это свидание было заранее обдумано и устроено по плану одного из романов из графской библиотеки.

   "Что делать теперь? Как вести себя?" - возникали в его голове вопросы, возникали и оставались без ответа.

   Какая-то двойственность появилась в его мыслях. С одной стороны, голос рассудка говорил, что ему следует бежать из этого дома и более никогда не встречаться с жертвой его гнусного преступления, какою считал он Татьяну Борисовну, а с другой, голос страсти, более сильный, чем первый, нашептывал в его уши всю соблазнительную прелесть обладания молодой девушкой, рисовал картины ее девственной красоты, силу и очарование ее молодой страсти, и снова, как во вчерашнюю роковую ночь, кровь бросалась ему в голову, стучала в висках, и он снова почти терял сознание.

   Никакие рассуждения не помогали - Семен Павлович понял, что, несмотря на его лета, его без вспышек настоящей страсти прошедшая молодость давала себя знать сохранившимися жизненными силами, которые, вопреки рассудку, деспотически подчиняли его себе. Он понял, что он весь во власти вспыхнувшей в нем поздней страсти к Татьяне Борисовне и от воли последней будет зависеть его дальнейшее поведение, даже его жизнь, пока пробужденная ею страсть не угомонится сама собою всеисцеляющим временем.

   Тогда только наступит отрезвление, которое безуспешно призывать голосом рассудка.

   "Будь что будет!" - решил он и отправился с обычным утренним визитом к графу.

   Первая, кто встретила его, была Татьяна Борисовна. Она, видимо, поджидала его и поздоровалась без малейшего смущения. Он казался смущеннее, чем она, и с усилием заставил себя взглянуть ей в глаза. Эти глаза смеялись, и вся она дышала какой-то особой свежестью и еще большей привлекательной красотой. Так, по крайней мере, показалось ему.

   - Сегодня после обеда в зеркальной беседке, - успела шепнуть она ему.

   Он кивнул головой, и в этой голове мелькнула последняя мысль о его бессилии перед этой девушкой, являющейся олицетворением прелести греха, - он почувствовал себя подхваченным быстрым течением и отдался ему, так как бороться у него не было сил.

   Зеркальная беседка находилась в глубине грузинского сада и в прежнее время была свидетельницей многих мимолетных романов графа с приглянувшимися ему дворовыми девушками. Искусно сделанным механизмом украшавшие стены зеркала поворачивались на шарнирах и открывали ряд картин соблазнительного содержания. В описываемое нами время ее уже не посещал Алексей Андреевич и, только исполняя каприз Тани, отдал ей от нее ключ. Она любила уединяться в этой беседке, не подозревая секрета зеркал, который, конечно, не открыл ей старый граф.

   Беседка была приспособлена для свиданий - ее-то и избрала Татьяна Борисовна.

   Прошло несколько месяцев. Угар страсти в Семене Павловиче прошел, наступило отрезвление.

   Семен Павлович с ужасом думал о роковой связи, которая с минуты на минуту могла быть открыта графом Алексеем Андреевичем, хотя и не прежним властным распорядителем служащих, но все же могущим путем личного письма к государю погубить такую мелкую сошку, как полковой лекарь, да еще и за несомненную вину, за безнравственность.

   Эта мысль стала отравлять ему часы свиданий в зеркальной беседке, свиданий, к слову сказать, порядком надоевших Орлицкому, и потерявших обаятельную прелесть новизны. Сорокалетний возраст давал себя знать...

   Случай выручил его из беды сравнительно легко.

   Сплетня грузинской дворни о "дохтуре" и барышне или "ведьминой племяннице", как втихомолку звали грузинские дворовые и крестьяне Тятьяну Борисовну, дошла до графа. Он понял ее только в том смысле, что между Орлицким и Танюшей начинаются "шуры-муры" и, конечно, тотчас принял решительные меры, особенно когда пойманные им на лету несколько взглядов Татьяны Борисовны на доктора подтвердили основательность этой сплетни.

   В один прекрасный день Татьяна Борисовна была отправлена в Новгород, в Свято-Духов монастырь, к игуменье Максимилиане Петровне Шишкиной, под предлогом обучения рукоделью, а Орлицкий был отозван в Петербург.

   Граф сухо простился со своим бывшим любимцем, но не сказал ему ни слова.

   Так окончился мимолетный грузинский роман угрюмого врача.

   Семен Павлович благословляет судьбу, что так сравнительно благополучно расстался с графом Алексеем Андреевичем, и вместе с своею женою, добродушной, ничего не подозревавшей женщиной, далекой от грузинских сплетен, уехал в Петербург.

   Граф через Федора Карловича фон Фрикена предложил врачу новгородоского госпиталя, Ивану Ивановичу Азиатову, которого граф Алексей Андреевич знал ранее и часто у него пользовался, и даже был крестным отцом его сына, занять место Орлицкого, но тот уклонился и просил поблагодарить графа за оказанную честь.

   Несмотря на это, через несколько дней в Новгород приехал Орлицкий и явился к Азиатову, с которым был сослуживцем по военным поселениям.

   - Поздравляю тебя, ты назначен состоять при графе Аракчееве, - были его первые слова, - а мне предписано принять от тебя госпиталь. Вот тебе предписание медицинского департамента с приложением высочайшего приказа, распорядись, как знаешь.

   - Я в Грузино не поеду, - отвечал Азиатов, - ты сам знаешь, какое там житье... Приезжай завтра в госпиталь и вручи мне бумаги в конторе.

   - Прощай, брат, завтра увидимся, - ответил Семен Павлович и уехал.

   Иван Иванович не знал, с чего начать, но подумав немного, поехал, хотя уже довольно поздно, к генерал-лейтенанту Данилову и, рассказав в чем дело, просил его превосходительство уволить его хотя на четыре дня в Петербург, на что тот и согласился, хотя выразил мнение, что все хлопоты отделаться от графа ни к чему не поведут, тем более, что высочайший приказ уже состоялся, но все-таки приказал снабдить билетом.

   На другой день, прибыв в контору госпиталя, Иван Иванович уже застал там Орлицкого, который и вручил ему бумаги, а Азиатов сообщил ему, что он еще вчера уволен генерал-лейтенантом Даниловым в Санкт-Петербург на 4 дня и до его возвращения приказал приготовить все необходимое для сдачи госпиталя и, передав свою должность, отправился в Грузино.

   Он прибыл туда около шести часов вечера и остановился в доме для приезжающих, так называемой "гостинице". С полчаса спустя, пришел грузинский полицеймейстер господин Макариус и передал доктору желание графа видеть его сейчас же, так как чай уже подан.

   Одевшись, против обыкновения, в мундир, он отправился в главный дом и застал графа за чайным столом.

   - Что это у тебя, братец, новый мундир что ли, что приехал в мундире? - встретил его Алексей Андреевич.

   - Никак нет, ваше сиятельство, но был назначен состоять при особе вашей, долгом счел явиться, - отвечал Азиатов и сообщил графу о переданном ему предписании медицинского департамента и высочайшем приказе.

   - Не думал я, чтобы государь так скоро исполнил мою просьбу. Спасибо Якову Васильевичу Виллие за его дружбу ко мне, больному старику. Вы уже совсем из Новгорода?

   - Никак нет; а ежели ваше сиятельство позволите, то мне нужно бы предварительно побывать в Петербурге по некоторым домашним обстоятельствам.

   - Хорошо, но пожалуйста поторопись, ибо Орлицкий от меня уже отчислен.

   - Слушаю-с, ваше сиятельство, но позвольте мне доложить, что на условиях, переданных мне Федором Карловичем Фрикен, я служить у вас не могу. Вы даете мне 2500 рублей ассигнациями и квартиру, но это для меня недостаточно, так как все припасы. у вас в Грузине дороже. Я имею теперь уже двоих детей и содержу двух старух, так что из определенного вашим сиятельством жалованья ничего отложить не могу, и совесть упрекала бы меня, что я, в угождение вашему сиятельству, жертвую благосостоянием своего семейства. Прибавьте же 500 рублей, и я готов остаться у вас до гробовой доски, поберечь вас, сколько хватит знания и опытности, готов пользовать и крестьян ваших по деревням, как мой предместник.

   - Ты, брат, в Новгороде избалован, - сказал граф, - впрочем, здесь рассуждать нечего, у тебя высочайший приказ, а это свято.

   - Я это очень хорошо понимаю, но какая вашему сиятельству охота иметь при себе врача, которому вы доверяете свою жизнь, против его воли и желания. Я обязан у вас служить, но 1 октября подам в отставку и все-таки вашему сиятельству придется искать себе другого врача.

   Граф, видимо, расстроился, нахмурил брови и сказал в нос:

   - Ступай в свой флигель и явись к утреннему чаю - тогда потолкуем. Покойной ночи.

   Алексей Андреевич ушел в кабинет.

   Не спав почти всю ночь, Азиатов явился к графу в шесть часов утра и застал его с чайником в руке, так как после трагической смерти Настасьи Федоровны он редко кому доверял приготовлять чай, разве только приезжим дамам или Татьяне Борисовне, которой в то время уже не было.

   Походив по комнате с четверть часа и посматривая на явившегося доктора с какою-то насмешливой и язвительной улыбкой, он наконец спросил:

   - Хорошо ли ты обдумал вчерашний разговор?

   - Как же, ваше сиятельство, но, к сожалению, я должен вам объявить, что, несмотря на ваше ко мне благодеяние и ласки, я у вас долее сентября остаться не могу. Извините мой дерзкий отказ, но я говорю от души, как отец семейства.

   Граф переменился в лице. Он был, видимо, тронут этим ответом.

   - Не ожидал я этого от тебя, любезный кум, - сказал граф и начал ходить по комнате и после некоторого раздумья спросил:

   - Кто же назначен на ваше место в Новгороде?

   - Орлицкий.

   - Какой Орлицкий?

   - Ваш бывший врач, Семен Павлович.

   - Гм! Гм! Где же в настоящее время ваш госпиталь?

   - В порожних строениях бывшей фабрики.

   - Как? Следовательно, стена об стену с Духовным монастырем?

   - Точно там.

   Граф несколько минут оставался в раздумье и затем проговорил вполголоса:

   - Этому не бывать.

   - Знаете ли вы, за что я просил удалить господина Орлицкого? - обратился он к Азиатову.

   - Слыхал кое-что, но мне что-то не верится.

   - Но это так, и потому я отправил Татьяну в Духов монастырь, а теперь предстоит им опять случай видеться и возобновить прежние отношения, но этому никогда не бывать. Я хотел их разлучить, но ваше сиятельство соединило их опять. Шутить, что ли, надо мной, стариком, хотят?

   Граф, по-видимому, был вполне уверен, что все грузинские сплетни должны быть известны и медицинскому департаменту, который, чуждый, конечно, всем грузинским происшествиям, назначил Орлицкого в Новгород, а Азиатова в Грузино.

   - Позвольте мне теперь отправиться, так как я уволен только на четыре дня, и господин Орлицкий ждет меня в Новгороде, - сказал Азиатов.

   - Подождите немного, зайдите в библиотеку, там найдете разные новые модели и рисунки, - заметил граф и ушел в свой кабинет.

   Через час доктор был позван к Алексею Андреевичу, который, вручая ему письмо к Якову Васильевичу Виллие, просил передать поклон.

   Азиатов тотчас же отправился в Петербург и на другой день явился в медицинский департамент к дежурному генералу и в департамент военных поселений. Везде он получил один и тот же вопрос.

   - Вы из Грузина?

   - Точно так.

   - Хорошо, что исполнили так скоро волю государя.

   Около двух часов Иван Иванович явился к Якову Васильевичу Виллие.

   - Вы из Грузина?

   - Точно так.

   - Совсем переехали?

   - Никак нет.

   - Пожалуйста, поторопитесь, так как вы знаете, что граф без врача долго оставаться не может.

   - Граф теперь здоров, просил передать вашему превосходительству свой дружеский поклон и вручить это письмо.

   Яков Васильевич прочел письмо, взял свое увеличительное стекло, прочел вторично и задумался.

   - Вы говорите, что граф здоров, но мне кажется, что он сошел с ума.

   - Не думаю, так как при моем выезде вчера вечером я ничего особенного не заметил.

   - Знаете ли вы содержание письма?

   - Никак нет.

   - Граф просит меня об одной милости у государя - оставить вас на прежнем месте в Новгороде, обещая уже более не беспокоить государя о назначении ему врача. Скажите, пожалуйста, что за причина столь быстрого и крутого поворота? Может быть, вы сами умоляли графа остаться в Новгороде?

   - Я и подумать не смел! - ответил Азиатов и рассказал историю с Татьяной Борисовной.

   Яков Васильевич улыбнулся.

   Азиатов возвратился прямо в Новгород и вступил в прежнюю должность, а Орлицкий был назначен в Чугуевский госпиталь.

   Граф Аракчеев пригласил к себе вольно-практикующегося врача, но вскоре его уволил и обращался к врачу военных поселений К. П. Миллеру и иногда к Азиатову.

   Жизнь "грузинского отшельника" сделалась еще более томительно одинока.

  

  

   Зима 1830 года отличалась чрезвычайно лютыми и продолжительными морозами.

   В один из вечеров конца ноября месяца к почтовой станции Московского тракта невдалеке от города Тихвина подъехал дормез, запряженный четверкой почтовых лошадей, и из него вышли две тепло закутанные с головы до ног женские фигуры.

   Торопливо взобрались они на ступеньки крыльца станционного домика и в первой же комнате были встречены выбежавшей на звон колокольчика старушкой, благодушной, маленькой, со сморщенным в виде печеного яблока лицом, - женой станционного смотрителя Петра Петровича Власова - Софьей Сергеевной.

   - Матушка, Наталья Федоровна! Добро пожаловать! - заволновалась старуха. - Только не знаю, где мне вас поместить; пожалуйте уже к нам в горницы, потому для приезжих комната четвертый день занята и как освободить ее ума не приложу... Такая беда стряслась, что жалости достойно!..

   - Что такое, что случилось? - заволновалась одна из приезжих.

   - Проходите, проходите, матушка, в горницу... Все расскажу по порядку... Может, советом мне поможете, что делать... Ум хорошо, а два лучше... Свой-то я на старости лет растеряла...

   Софья Сергеевна отворила дверь, ведущую в квартиру смотрителя...

   Приехавшая была графиня Наталья Федоровна Аракчеева со своей служанкой Ариной. Последняя, крепостная графини, еще девочкой служила в доме Хомутовых и после смерти матери Натальи Федоровны была взята последней в качестве горничной.

   Графиня ехала из своего имения близ Тихвина в Москву гостить к фон Зееману.

   Антон Антонович уже более года, как вышел в отставку и переехал с женой и сыном в первопрестольную столицу, где получил весьма видный пост по администрации.

   Вскоре после переезда в Москву фон Зееманов туда перебрались и Николай Павлович Зарудин со своим неизменным старым другом Андреем Павловичем Кудриным. Последних побудили расстаться с невской столицей, кроме перехода на службу в Москву Антона Антоновича цели масонского общества, совершенно прекратившегося в Петербурге и в небольших остатках еще продолжавшего влачить свое существование в Белокаменной. Для поддержки и возможного развития дела и перебрались с берегов Невы на берега реки Москвы наши оба беззаветно преданные делу масонства приятеля.

   Наталья Федоровна Аракчеева была в душе очень довольна этим перенесением центра ее симпатий из Петербурга в Москву, так как первый навевал на нее грустные воспоминания прошлого, и она с удовольствием выехала из него в свое новгородское именьице, с тем, чтобы никогда в него не возвращаться.

   Гостить она ездила теперь в Москву, город, ничем не связанный с ее прошлым, и по душевности, простоте и радушию его обитателей пришедшийся совершенно по душе графине.

   Коричневый домик по 6-й линии Васильевского острова стоял с закрытыми, заколоченными досками ставнями и один в Петербурге остался немым свидетелем многолетних драм, разыгравшихся в нем в течение четверти века.

   Мы застали графиню Аракчееву на почтовой станции Московского тракта, ехавшую уже третий раз в Москву и на этот раз рассчитывавшую пробыть в ней довольно продолжительное время, уступая усиленным просьбам Антона Антоновича и Лидии Павловны.

   Пока с помощью своей горничной Наталья Федоровна разоблачалась от массы платков и шалей, буквально окутывавших ее с головы до ног, Софья Сергеевна прерывающимся от волнения голосом рассказала ту беду, которая стряслась над ними дня четыре тому назад.

   - В это же время, матушка Наталья Федоровна, - говорила жена смотрителя, знакомая давно с Аракчеевой, она знала, что та не любила, чтобы ее титуловали "графиней" или "сиятельством", - мороз был еще сильней, чем сегодняшний, дня четыре уже будет тому назад, да и темней было, не в пример, чем теперь, слышу я кто-то на крыльцо вбежал, отворил дверь и шасть в горницу. Выбежала я так же, как и к вам, со свечей, глядь - барыня в салопике налегке и с ребеночком на руках стоит у порога. и дико озирается... - Что вам, голубушка? - спрашиваю я, а она как зальется слезами да затрясется всем телом - меня мороз по коже подрал... Я без разговоров ее ввела в горницу для приезжающих, усадила на диван, водицы испить дала, ну, она и успокоилась... Ребеночек у нее в легонькое одеяльце завернут был, ознобился, видно, на морозе, не шелохнется... Хотела я было у нее его взять, да не дает и таким диким взглядом меня окинула, что я попятилась... Поврежденная... грешный человек, про нее подумала.

   Старушка приостановилась.

   - Что же дальше? - спросила Наталья Федоровна, присевшая к столу, на котором Арина уже поставила вынутый из сундука чайный прибор, а сама побежала на кухню распорядиться самоваром. - Да вы присядьте...

   Софья Сергеевна села на другой стул, стоявший около стола.

   - Да кое-как я ее опять успокоила, ребеночка она сама уложила на диван, с полгода ему, не более - девочка, крикнул он, да так пронзительно, что сердце у меня захолодело... она его к груди, да, видно, молока совсем нет, еще пуще кричать стал... смастерила я ему соску, подушек принесла, спать вместе с ней уложила его, соску взял и забылся, заснул, видимо, в тепле-то пригревшись... Самоварчик я соорудила и чайком стала мою путницу поить... И порассказала она мне всю свою судьбу горемычную... Зыбина она по фамилии...

   - Зыбина! - перебила рассказчицу графиня и в ее уме мелькнуло какое-то смутное воспоминание...

   - Зыбина, матушка, Зыбина... имение тут у ее мужа верстах в двенадцати, только не в вашу сторону, а в противоположную... С год они из чужих краев вернулись, ну и изверг же муж у ней, у несчастной, все как есть дочиста прожил, что за ней было, а денег была уйма - триста тысяч, сын у ней в Париже воспитывается, в чужие руки басурманам его отдал, и с собой взять запретил, как назад в Россию они ехали. Здесь она девочку-то и родила, а супруг-то ее закрутил, да запил, полюбовниц из дворовых завел, ночь не спит, пьет напропалую, а днем дрыхнет. Полюбовниц своих жену поносить заставляет... Не вытерпела она, сгрубила ему, так он ее из дому выгнал с грудной девочкой... Она пешком к матери в Москву пробирается, да окоченела вся и зашла к нам... А мать-то ее, как она говорит, богатая, пребогатая... Хвостова, по фамилии.

   - Хвостова! - вскрикнула Наталья Федоровна. - А как зовут ее, эту несчастную!..

   - Марья Валерьяновна...

   При произнесении этого имени в голове графини разом восстали уже совершенно определившиеся воспоминания. Она поняла, что в соседней комнате находится та самая Марья Валерьяновна Хвостова, которая была предметом безумной и безответной любви Василия Васильевича Хрущева, желавшего утопить эту несчастную любовь в мутных волнах политического заговора и поплатившегося за это почти четырехлетним пребыванием на Кавказе под тяжелою солдатскою лямкой. Наталья Федоровна недавно узнала, что по ходатайству ее уже теперь "опального" мужа, молодой Хрущев был прощен, произведен в офицеры и находился в настоящее время на службе в военных поселениях.

   Узнала это она от него самого, приезжавшего к ней в имение и со слезами на глазах благодарившего ее за свое спасение. Прошедшие лета и перенесенные невзгоды изменили и состарили Василия Васильевича до того, что Наталья Федоровна с трудом узнала его.

   Рассказ Софьи Сергеевны приобрел для нее, в силу этого, еще больший интерес.

   - Продолжайте, продолжайте... - почти подавленным от волнения шепотом произнесла графиня.

   Жена смотрителях удивлением взглянула на нее.

   - А вы разве, матушка, ее знаете?

   - Слышала... Знала ее родственника... Но что же дальше... Почему она до сих пор у вас... Заболела?..

   - Заболела бы - не беда... Как-нибудь выходили бы... Хуже - совсем рехнулась... Я уже, прости мое согрешение, раскаиваюсь, что ее задержала, сказала ей, что авось проезжие господа до Москвы ее по пути доставят, пешком идти куда же, не ближний свет, в мороз, да с ребенком... Переждите, я говорю, денек другой... - Денег у меня, говорит, нет и сама не знаю как до Москвы доберусь, - отвечает она... - Мне-то, говорю, ваших денег не надо, накормлю и напою и даже малость помочь могу, потом отдадите, да и проезжий иной добрый человек, тоже войдет в ваше положение. Вот и уговорила на свою голову...

   - Чем же на свою... Я с удовольствием доставлю ее в Москву... - сказала Наталья Федоровна. - И даже сама завезу к ее матери...

   - То-то и оно-то, что теперь поздно, она сама не нынче-завтра умрет, потому второй день не ест, не пьет и все качает мертвого ребенка... Прислушайтесь-ка... Просто за эти три дня мне всю душу своим заунывным пением вымотала.

   Из соседней комнаты действительно слышались заунывные звуки.

   - Да, уж удружила мне старуха постоялицу, кажется, на свой бы счет в Москву ее отправил... И жалко-то, и тяжело... - вмешался в разговор вышедший из соседней комнаты станционный смотритель - благообразный старик, одетый в вицмундир. - Здравствуйте, матушка Наталья Федоровна... Лошадок сейчас запрягать прикажете?

   Он расшаркался по-военному перед графиней Аракчеевой и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

   - Нет, никаких там лошадей, я переночую... Если только не стесню вас...

   - Какое там стеснение, для вас сами в чулан уйдем, все горницы предоставим.

   - Зачем же это?.. Я, если можно, в этой комнате...

   - Это я так, к слову... Устроим, устроим... - отвечал смотритель.

   - Когда же умер ребенок? - обратилась Наталья Федоровна к Софье Сергеевне.

   - Да в ночь же, как она пришла, жар у него начался, горлышко, видимо, схватило, а к утру он и преставился...

   - Что же она?..

   - Тут-то с ней и попритчилось. Как увидала она, что девочка-то ее умерла, схватила она ее, прижала к своей груди и ну качать, да убаюкивать... Я ее и так, и сяк уговаривать... Ангельская-де душа за нее молиться будет перед алтарем Всевышнего, грех и убиваться о них, великий грех, потому радоваться надо, если кого в младенческих летах Господь к себе призывает, тягостей жития этого нести не приказывает... Куда тебе! Глядит на меня глазищами, ничего, видимо, не понимает, и даже улыбается... Улыбка такая, что хоть слезами от нее обливайся и то впору...

   - Несчастная! - воскликнула графиня. - Но что же делать, надо ее все-таки увезти к матери... Как же быть с ребенком?..

   - Не отдаст... нечего и думать, я уж не раз приступалась... Куда тебе... так прижмет к себе, что хоть руки ей ломай и кричит не своим голосом, пока не отойдешь... Я уже ее и оставила, и мужа к ней не допустила... мужчина, известно, без сердца, силой хотел отнять у нее... Я не дала, а теперь, грешным делом, каюсь... Пожалуй, сегодня или завтра все же его послушаться придется... Не миновать...

   - Известно, баба... волос дорог, а ум короток. Не дело безумной потакать, мертвого младенца столько дней не прибранного держать... Наедет кто-нибудь из властей... Ох, как достанется... А кому?.. Все мне же, а не бабе... Баба что... дура... для нее закон не писан... а моя так совсем об двух ярусах... Сегодня же отниму у ней трупик и отвезу к отцу в имение. Пусть хоронит, как знает...

   - Оставьте, я постараюсь уговорить ее, - поспешила вступиться Наталья Федоровна, - проводите меня к ней. А если нельзя уж будет, так я ее и с ее мертвым ребенком до Москвы довезу, а там доктора, мать ее, авось, Бог даст, придет в себя и поправится. Ведите меня к ней, Софья Сергеевна, - добавила она, встав с места и направляясь к двери комнаты.

   - Голубушка, родимая, и впрямь, может, вы уговорите, - быстро сорвалась с места Софья Сергеевна и, забежав впереди графини, отворила дверь комнаты для приезжающих.

   Наталья Федоровна остановилась в дверях, пораженная представившейся ей картиной.

  

  

   Картина, которая представилась глазам графини Натальи Федоровны Аракчеевой, была, на самом деле, полна холодящего душу ужаса.

   На диване с обитым коричневым сафьяном и сильно потертым сиденьем и спинкою красного дерева, полуосвещенная стоявшей на столе нагоревшей сальной свечой, сидела молодая женщина, одетая в темно-коричневое шелковое платье, сильно смятое и поношенное, на руках у ней был ребенок, с головой закутанный голубым стеганым одеяльцем, обшитым кружевами.

   Исхудалое лицо женщины с большими, широко раскрытыми глазами, совершенно лишенными проблеска мысли, было полно такого невыразимого нечеловеческого страдания, что невольно при взгляде на него сердце обливалось кровью и слезы лились из глаз.

   Никто в этой худой, не по летам состарившейся женщине не узнал бы гордой красавицы-девушки - Марьи Валерьяновны Хвостовой, какою мы знали ее около десяти лет тому назад.

   Много эти годы должны были принести ей невзгод и треволнений, мук и страданий, чтобы положить такие резкие черты безысходного отчаяния на это все еще до сих пор красивое, но с отупевшим от непрерывных ударов судьбы выражением, лицо. Когда-то роскошные волосы стали жидки и в них даже пробивалась преждевременная седина. Теперь они были даже растрепаны и жидкими прядями падали на лоб.

   Грустная и красноречивая повесть читалась на этом лице и во всей фигуре сидевшей женщины.

   И действительно, то, что наскоро передала графине о судьбе молодой женщины Софья Сергеевна, была одна сплошная неприкрашенная правда.

   Менее года длилось семейное счастье Марьи Валерьяновны с Евгением Николаевичем Зыбиным, если можно назвать счастьем непрерывно продолжавшийся около года угар чисто животной страсти со стороны ее мужа, на которую она отвечала такою же страстью, но источником последней была далеко не одна плотская сторона молодой женщины: она привязалась к нему искренно и беззаветно, не только телом, но и душою. Это, увы, составляет высокое, но часто гибельное для женщины свойство неиспорченной женской натуры, не способной отдаваться без любви, без чувства, подчиняясь одной чувственности, которая для большинства мужчин всю жизнь исполняет должность любви.

   Угар страсти, естественно, должен был окончиться, а вместе с ним окончились и счастливые дни для Марьи Валерьяновны. Это совпало с рождением сына-первенца, - сына, названного, по настоянию матери, в честь отца Евгением.

   Жена перестает быть желаемой любовницей мужа и делается для него ненужной обузой, ее ласки тяготят его, и он ищет рассеяния на стороне; средства его или даже жены позволяют ему это в широких размерах. Такова печальная участь всех жен беспринципных негодяев, в душе которых нет места ни чистому чувству любви, ни понятию о святости брака, а вся жизнь их в конце концов дряблого организма зиждется на похоти и только на одной похоти...

   Эта участь постигла и Марью Валерьяновну Зыбину.

   Евгений Николаевич вдруг резко изменился в отношении своей жены, стал зол, раздражителен и порой бросал на нее полные ненависти взгляды. Переход этот показался резким только одной Марье Валерьяновне, так как, на самом деле, охлаждение к ней мужа шло постепенно, и он сначала принуждал себя ласкать ее, старался забыться под ее ласками, но это принуждение себя сделало то, что он стал к ней чувствовать физическое отвращение и головой бросился в омут разврата и кутежей, чтобы найти то забвение, которое он почти в течение целого года находил в страсти к своей молодой жене.

   Забвение нужно было Евгению Николаевичу: образ человека, имя которого он носил, не переставал преследовать его, лишь только он оставался наедине с самим собою, мертвые глаза смотрели ему в глаза и в ушах отдавался протяжный вой волков...

   Евгений Николаевич дрожал, обливаясь холодным потом. Около полугода со времени женитьбы этот страшный кошмар наяву, казалось, совершенно оставил его - он забыл о прошлом в чаду страсти обладания красавицей-женой, но как только эта страсть стала проходить, уменьшаться, в душе снова проснулись томительные воспоминания, и снова картина убийства в лесу под Вильной рельефно восставала в памяти мнимого Зыбина, и угрызения скрытой на глубине его черной души совести, казалось, по временам всплывшей наружу, не давали ему покоя.

   Он старался забыться, переезжая с места на место, но всюду привозил с собой своего рокового спутника, свое внутреннее "я", требовавшее его к ответу за содеянное им преступление.

   Он снова начал прибегать к спасительному вину, искать сильных, заглушающих этот внутренний голос, ощущений в игре в карты и рулетку, и в оргиях с женщинами, которых цинизм граничит с грацией, и в беспутстве которых есть своего рода поэзия, поэзия низменных душ.

   Это женщины, поцелуй которых - медленный, но смертельный яд, а объятия полны сладострастия могильного холода. В обладании этими живыми нравственными трупами заключается высшая прелесть и незаменимое наслаждение для нравственно умерших людей.

   Мы не будем описывать перипетий той многолетней драмы, которую пережила Марья Валерьяновна, окончившейся полнейшим ее разорением, приездом в отечество и изгнанием из дома мужа, предававшегося безобразным оргиям в кругу своих многочисленных крепостных любовниц.

   Это могло бы составить многотомный, совершенно отдельный роман, построенный на идее самоотверженного долготерпения русской женщины.

   Наталья Федоровна Аракчеева несколько минут стояла, как пригвожденная к месту. На нее даже на минуту напало раскаяние, что она пришла сюда, - так невыносимо тяжело было созерцание этой страдалицы, - но это было только на минуту. Мысли о том, что она, может быть, спасет эту несчастную и доставит ее к ее матери, наполнили душу графини тем радостным чувством, которое для доброго человека является лучшим вознаграждением за доброе дело, и она, мысленно укорив себя за мгновенную слабость, также мысленно возблагодарила Бога, что он привел ее в этот дом одновременно с пребыванием в нем Марьи Валерьяновны.

   Софья Сергеевна, между тем, тихо подошла к сидевшей, сняв лежавшими около подсвечника щипцами нагар со свечи.

   - Вот вы теперь и можете ехать к мамаше, барыня одна приехала, добрая, да ласковая, берется вас доставить в Москву, знает вашу маменьку и ваших родственников...

   Марья Валерьяновна повернула свое лицо к говорившей, но взгляд ее совершенно безучастно скользнул по Софье Сергеевне, - она, видимо, ничего не слыхала, или не поняла, что та говорила ей, продолжая укачивать ребенка, напевая какие-то заунывные на самом деле, но выражению жены станционного смотрителя, выматывающие всю душу мотивы.

   Софья Сергеевна повторила сказанную фразу и указала рукой на приблизившуюся к больной Наталью Федоровну.

   Марья Валерьяновна, казалось, внимательнее вслушалась в сказанное ей, - в глазах ее блеснуло сознание.

   - К мамаше, да, к мамаше, поедем!

   Она заторопилась и даже встала с дивана...

   - Не сейчас, завтра, теперь уж скоро ночь... - сказала Наталья Федоровна. - Я вас довезу и хотя не знаю лично вашей мамаши, но много слышала о ней и о вас от моего знакомого Василия Васильевича Хрущева.

   - Василия Васильевича... Хрущева... Basile... - как бы припомнила несчастная женщина и горько улыбнулась, покорно снова садясь на диван.

   Сознание исчезло так же быстро, как возвратилось, и больная снова затянула свою заунывную песенку.

   В голове Наталья Федоровны мелькнула мысль, которую она решила привести в исполнение.

   Пробыв еще несколько минут около Марьи Валерьяновны, совершенно как бы не замечавшей их присутствия, графиня шепнула Софье Сергеевне:

   - Пойдемте, мне нужно с вами переговорить...

   Обе женщины перешли в другую комнату, где на столе уже кипел самовар.

   - Вот что я придумала, Софья Сергеевна, - начала графиня. - Надо заставить ее заснуть покрепче и во время сна взять трупик и заменить его сшитой из тряпок куклой... тогда можно завтра ее увезти, а трупик отвезет ваш муж в имение этого Зыбина и сдаст ему, сказав, что графиня Аракчеева повезла его сумасшедшую жену к матери, а трупик приказала ему похоронить... так пусть и скажет: графиня Аракчеева, этот титул и это имя еще до сих пор страшны для негодяев...

   - Слушаю-с, это все сделать можно, а вот как заставить ее заснуть, не спит все ночи, я и сама подумывала украсть у ней трупик во время сна и наблюдала за ней... не спит.

   - Со мной есть, сонные капли, я ведь сама часто страдаю бессонницей... Дайте ей их в чаю... выпить чаю уговорить ее, я думаю, можно...

   - Это можно, я ей дала утром сегодня прямо с ложечки, целую чашку выпила и кусочек булки съела, только сама ни до чего не дотрагивается, боится из рук ребенка выпустить...

   - Так вот и теперь напоите ее чайком, с этими капельками... Она устала от бессонных ночей и на нее они скоро подействуют...

   Наталья Федоровна приказала подать себе саквояж и скоро разыскала в нем пузырек, из которого и накапала в налитую Софьей Сергеевной чашку чаю тридцать капель.

   - Идите, милая, напоите ее... - сказала графиня.

   Жена смотрителя взяла чашку и отправилась в комнату, а Наталья Федоровна стала пить чай.

   Минут через десять Софья Сергеевна вернулась с опорожненной чашкой.

   - Ну, что? - спросила ее Наталья Федоровна.

   - Слава Богу, все выпила... Я ей и подушки на диване поправила, в случае если в самом деле подействуют капли-то ваши, чтобы удобнее ей лечь было... Только мне что-то не верится... не заснет...

   - Если выпила, так заснет непременно... Эти капли отлично действуют... - заметила графиня.

   Софья Сергеевна присела к самоварчику, пришел и Петр Петрович, по приглашению Натальи Федоровны тоже присевший к столу.

   Все трое стали пить чай и рассказывать Наталье Федоровне о своем житье бытье.

   - Не житье, а собачья травля, каждый норовит тебя обидеть, облаять, с кулаком так к морде и лезет, - жаловался смотритель на приезжающих.

   Арина на таком же, как и в первой комнате, диване, приготовляла постель для своей барыни.

   Вдруг из соседней комнаты послышался стук от падения чего-то на пол.

   Софья Сергеевна, со свойственной ее возрасту быстротой, вскочила из-за стола и бросилась в соседнюю комнату.

   Через несколько минут она возвратилась, держа в руках завернутый в одеяльце труп умершей девочки.

   - Спит, крепко-прикрепко, как сидела, так и свалилась на подушки, и ребенка из рук выронила, он на пол и упал...

   - Я говорила, что заснет... - заметила Наталья Федоровна.

   - Вижу, матушка, что правы вы, уж извините, что усумнилась, наше дело темное, неученое...

   Тотчас же ребенка в соседней комнате, спальне хозяев, положили на столик под образа, а Софья Сергеевна смастерила из старых чистых тряпок такого же размера куклу, набила ее сеном и, завернув в одеяльце, бережно положила около спавшей крепким сном Марьи Валерьяновны.

   Сделав все это, все успокоенные заснули.

   Наутро больная проснулась позже всех, взяла положенную куклу и стала качать, не заметив подмена.

   Лошади были запряжены и Наталья Федоровна, повторив Петру Петровичу инструкцию, как поступить с мертвой девочкой, уехала и увезла с собою несчастную Марью Валерьяновну, которая покорно дала себя одеть в салоп, закутать и даже положила на это время на диван свою драгоценную ношу, хотя беспокойным взглядом следила, чтобы ее у ней не отняли.

  

  

   Фон Зееманы поселились в Москве на Тверской улице.

   Они наняли довольно большой дом особняк, одноэтажный, окрашенный серой краской, с зеленой железной крышей и такого же цвета ставнями на семи окнах по фасаду, с обширным двором, куда выходил подъезд с громадным железным зонтом к которому вели ворота с деревянными, аляповато выточенными львами, окрашенными, как и самые ворота, в желтую краску.

   Такие же дома еще изредка встречаются и теперь в отдаленных переулках Москвы, на Тверской же их исчез давно самый след.

   Жизнь фон Зееманы вели в Москве хотя и не настолько обособленную, как в Петербурге, что было бы уже совершенно противно вековым уставам гостеприимства Белокаменной, но все же довольно уединенную - Антон Антонович, ссылаясь на служебные занятия, а Лидия Павловна на дет