Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

сердца?

   Время шло. 1825 год близился к концу.

   Среди членов "Северного союза благоденствия" произошел раскол. Зарудин, Кудрин и фон Зееман, как более благоразумные, заявили себя противниками всяких насильственных мер и подпольных действий, а первый даже подал мысль явиться к государю, изложить выработанные планы и просить инициативы их осуществления с высоты трона.

   Горячие головы, предводительствуемые Рылеевым, конечно, не согласились и перестали посещать фон Зеемановские пятницы. В числе их был и Василий Васильевич Хрущев.

   Местом нового сборища заговорщиков - они могли именоваться теперь по справедливости этим позорным именем - был одноэтажный дом с красной черепичной кровлею, стоявший в глубине уютного садика, выходившего решеткою на угол набережной реки Мойки и Демидова переулка. Над крыльцом этого дома красовалась вывеска: "Магазин мод мадам Полин".

   Француженка-содержательница этого модного магазина, Полина Гебель была подругой гувернантки невесты Бестужева-Рюмина, одного из деятельных членов "Южного союза благоденствия".

   Император Александр Павлович, между тем, уехал в Таганрог, и вскоре было получено роковое известие о его смерти.

   Началось продолжавшееся около месяца томительное междуцарствие.

   Заговорщики через своих членов, имевших доступ в Большой и Аничковский дворцы, знали в подробностях все, что там происходило, и ликовали.

   Данная войсками присяга Константину Павловичу, со дня на день долженствующая быть замененной другою, давала им в руки возможность действовать на солдат якобы легальным путем, указывая на то, что шутить присягой грешно, что от присяги может освободить их лишь тот, кому они присягали, а именно, их император Константин Павлович, которого брат его Николай держит, будто бы, под арестом, намереваясь захватить престол силою.

   Одержимые политическим безумием, заговорщики все же хорошо понимали, что русский народ вообще, и русских солдат в частности, можно взбунтовать не "против царя", а только "за царя". Таков внутренний смысл появления всех русских самозванцев.

   Отуманенные французскими идеями и ходившими в то время на западе десятками, одна другой несуразнее, политическими теориями, сами лично они добивались изменения формы правления, хорошо зная всю суть причин наступившего междуцарствия - этой, повторяем, неслыханной в истории государств борьбы из-за отречения от власти, между двумя рыцарями без страха и упрека, стоявшими около опустелого трона.

   Но народ и солдаты не знали, конечно, ничего этого.

   Грамотные - среди солдат того времени, они были редкостью - и те наивно полагали, что "конституция", о которой трактуют господа офицеры, была не кто иная, как "супруга царя Константина". С такими людьми надо было действовать иначе.

   Заговорщики и действовали.

  

  

   Подпоручик Яков Иванович Ростовцев, открывший, как мы знаем, великому князю Николаю Павловичу существование готового вспыхнуть заговора, был совершенно чужд ему и не знал ни его целей, ни разветвлений: он угадал только, что заговор этот давно существовал и что обстоятельства давали ему в руки опасное оружие против императорского правительства. Он узнал также по счастливому случаю имена главных заговорщиков.

   Один из товарищей его по службе и его лучший друг, граф Коновницын, поручик главного штаба гвардейской пехоты, был вовлечен в тайное общество и со всем жаром юности усвоил себе убеждения членов "Союза благоденствия" и даже не скрывал перед своими друзьями своих стремлений и политических надежд.

   Он часто говорил о необходимости полного преобразования Русской Империи и излагал революционные принципы.

   Ростовцев с каким-то энтузиазмом привязался к графу Коновницыну, но не разделял его политических убеждений.

   Он употреблял всю силу своей дружбы, чтобы противодействовать пагубному влиянию, которое оказывали на молодого человека многие офицеры главного штаба, известные своими демагогическими идеями.

   Князь Оболенский, также поручик гвардии и адъютант генерала Бистрома, Кондратий Рылеев, бывший поручик этого же корпуса, и два-три других приверженца тайных обществ, в числе которых был и Хрущев, главным образом окружали Коновницына и оказывали на него сильное влияние.

   Ростовцев напрасно старался удалить их от него, и хотя беспрестанно встречался с ними у Коновницына, однако, не сблизился с ними. Он понимал, что знакомство с этими людьми должно быть гибельно для Коновницына.

   Он следил, в силу этого, за каждым шагом своего друга и старался как можно меньше разлучаться с ним, но с тех пор, как в Петербург долетела роковая весть о смерти императора Александра Павловича, Коновницын сделался мрачным и задумчивым. Он беспрестанно ускользал от присмотра Ростовцева и отправлялся на тайные сходки. Сходки эти имели подозрительный характер, изумивший Ростовцева - он откровенно передал свою мысль другу и остался неудовлетворенным его неясными и сбивчивыми объяснениями.

   Граф Коновницын не скрывал, впрочем, своих личных чувств.

   - Великий князь Николай, - начал он, - не может ни в каком случае наследовать императору Александру, так как престол принадлежит исключительно цесаревичу...

   Ростовцев только удивленно и с сожалением смотрел на положительно обезумевшего юношу.

   Самому себе он объяснил эти выходки своего друга личной неприязнью, которую граф Коновницын питал к великому князю Николаю Павловичу.

   12 декабря Ростовцев, по обыкновению, зашел к Коновницыну и застал у него до двадцати офицеров разных полков.

   При входе его, все они замолчали и недоверчиво начали на него поглядывать.

   Коновницын, смущенный неожиданным посещением друга, подал ему руку и сказал, обращаясь к присутствующим:

   - Господа, те из вас, которые не знают Ростовцева, могут поверить мне, что говоря в его присутствии, нам нечего бояться. Это мой лучший друг, и хотя он еще не из числа наших, но человек, как нельзя более либеральный.

   - Прошу извинения, господа, что я обеспокоил вас! - прервал его Яков Иванович, узнавший в числе присутствующих Рылеева, Каховского, князя Оболенского и некоторых других, которых он уже прежде заподозрил в политическом заговоре, - я понимаю, что мое место не здесь, и удаляюсь...

   Выйдя с этой сходки, он решился из благородного патриотизма сделаться доносчиком, чтобы спасти империю и императорскую фамилию.

   Он более не сомневался в существовании ужасного заговора, который в первую удобную минуту готов вспыхнуть, и написал свое письмо к великому князю Николаю Павловичу, в надежде предупредить намерения заговорщиков - мысль о друге была в этом случае его главною мыслью.

   На другой день, 13 декабря, проведя все утро в делах службы, он вернулся домой и начал записывать разговор, который имел накануне с Николаем Павловичем. Присоединив к этому, так сказать, протоколу, копию своего письма к великому князю, он вложил оба эти документа в пакет, запечатал его и отправился к графу Коновницыну.

   Он встретил там опять Рылеева и многих других заговорщиков.

   - Господа, - сказал он, обращаясь к ним холодно-вежливым тоном, - позвольте дать вам совет: отрекитесь от проектов, которые ни для кого не тайна...

   - Так между нами есть изменники! - воскликнул Рылеев, бросив проницательный взгляд на побледневшего и смутившегося Коновницына.

   - Вы не поверяли мне ваших тайн, - возразил Яков Иванович, - и благодарю вас за то, что вы оставили мне свободу действий. Знайте только, что великий князь Николай Павлович обо всем извещен.

   Рылеев бросился на Ростовцева, но последнего заслонил собою Коновницын.

   Все присутствующие встали разом и окружили двух друзей, осыпая их угрозами и проклятиями.

   - Смерть изменникам! - кричал Каховский, взмахивая кинжалом.

   - Клянусь честью, - возразил спокойно Ростовцев, - что Коновницын совершенно не участвовал во всем том, что произошло между великим князем и мною. Я сделал то, что должен был сделать всякий хороший гражданин, преданный своей стране и своему государю. Я ни на кого не доносил, но предупредил императора, чтобы он принял надлежащие меры...

   - Николай - не император и не будет им! - раздались возгласы.

   Каховский бросился на Ростовцева с поднятым кинжалом. Коновницын схватил его за руку и, таким образом, предупредил убийство.

   - Господа! Ростовцев у меня! - сказал он. - Под моим покровительством, и я надеюсь, что вы не заставите меня защищать его ценою жизни...

   - Подумайте, господа, о совете, который я позволил себе дать вам, - с тем же непокидавшим его все время спокойствием сказал Ростовцев, пожимая руку своего друга Коновницына. - Ты найдешь в этом пакете мое и свое оправдание.

   Он сунул в его руку пакет и, не торопясь, вышел из комнаты. Несколько заговорщиков хотели было броситься за ним, но Коновницын удержал их.

   - Господа, он не уйдет от вас и не станет скрываться... Выслушаем лучше его письменное оправдание.

   Он подал пакет Рылееву. Тот дрожащими от волнения руками взял его и сломал печать.

   Неизвестно, с какими чувствами выслушали чтение этих документов заговорщики, но впоследствии эти бумаги найдены были в числе других, отобранных у них.

   Первое впечатление у заговорщиков было, что все погибло, что готовое увенчаться здание рухнуло, рассыпалось до основания, но затем все понемногу успокоились, и так как в разговоре Ростовцева с Николаем Павловичем первый не упомянул ни одного имени, то решили, что опасность не так велика, как представлялась всем вначале.

   - Не так страшен черт, как его малюют, - выразил почти общую мысль находившийся у Кононицына Хрущев.

   - А может, он соврал, может, он там же, с глазу на глаз с великим князем, всех переименовал в точности.

   Граф Коновницын горячо возразил:

   - Нет, этого же быть не может... все, что здесь у него записано, правда, это чистосердечная и не прикрашенная исповедь - я знаю Ростовцева и повторяю вам - он человек безусловно честный.

   - Давайте окончим прерванное чтение, - проговорил Рылеев. - Пора и по домам.

   Был пятый час вечера.

   - Читай, Рылеев, читай! - послышались голоса.

   Кондратий Федорович вынул из кармана объемистую рукопись, спрятанную им при входе Ростовцева, откашлянулся и начал чтение. Рукопись эта была - кодекс будущих русских законов, составленных главою "Южного союза благоденствия" Пестелем и названная им "Русской Правдой". Чтение это не вызвало энтузиазма в слушателях, так как далеко не соответствовало их настроению. Один Василий Васильевич благоговейно не проронил ни одного слова.

   "Сентименты!" - решили другие.

  

  

   Проект манифеста был приготовлен Сперанским к вечеру 12 декабря. Государь, одобрив его с некоторыми исправлениями, продолжал сохранять дело втайне до ожидаемого приезда великого князя Михаила Павловича и потому переписку манифеста поручил личному надзору князя А. Н. Голицына.

   Проект был переписан в ночь с 12 на 13 число в трех экземплярах Гавриилом Поповым, доверенным чиновником князя, в его кабинете, со строгим запрещением всякой огласки.

   Государь, подписав манифест утром 13 декабря, пометил его, однако же, 12-м, как тем днем, в который все решилось окончательным отказом цесаревича.

   В то же утро 13 декабря объявили воцарение нового императора, под запрещением, впрочем, кому-нибудь рассказывать это наследнику - великому князю Александру Николаевичу - тогда семилетнему отроку.

   Ребенок много плакал.

   Затем Николай Павлович с супругою обедали в Аничковом дворце, как бы на вечное прощание со всем минувшим.

   13 декабря было воскресенье. По приказанию, отданному через князя Лопухина, члены государственного совета, в числе которых был и граф Алексей Андреевич Аракчеев, явились к 8 часам вечера в чрезвычайное собрание.

   Когда все собрались, Лопухин объявил, что в это заседание желают прибыть "великие князья" Николай и Михаил Павловичи.

   Прошло, однако, несколько часов в бездейственном ожидании, которым все усиливалось и напрягалось тревожное любопытство, а великих князей еще не было.

   Государь продолжал ждать Михаила Павловича, а его приезд, как оказалось после, замедлился, несмотря на поспешность отправления и быстроту переезда, оттого, что посланный за ним поспел в Ненналь только в два часа пополудни того же 13 числа.

   Наступила полночь.

   В городе давно разнеслось, что совет созван в чрезвычайное заседание и, по необычайности дня собрания - в воскресенье, по поздней поре его, все догадывались, что должно, наконец, последовать что-нибудь решительное, и с нетерпением ждали конца томительной неизвестности.

   Государь с сердечным сокрушением покорился необходимости предстать совету без своего брата.

   Отсюда мы продолжим наше повествование подлинными словами светского журнала. Он любопытен не только в отношении историческом, но и по самому образцу изложения, так как в одном и том же акте одно и то же лицо называется сперва великим князем и высочеством, потом императором и величеством.

   "Его высочество, по прибытии в совет, заняв место председателя и призвав благословение Божье, начал сам читать манифест о принятии им императорского сана вследствие настоятельных отречений от сего высокого титула великого князя Константина Павловича. Совет, по выслушивании сего манифеста в глубоком благоговении и в молчании, нелицемерной верноподданнической преданности новому своему государю императору, обратил опять свое внимание на чтение всех подлинных приложений, объясняющих действия их императорских высочеств".

   Когда все члены, при начале чтения государем манифеста, по невольному движению встали, то и сам Николай Павлович встал с места и продолжал чтение стоя.

   По окончании весь совет благоговейно ему поклонился.

   "После сего государь император повелел правящему должность государственного секретаря прочесть вслух отзыв великого князя Константина Павловича на имя председателя совета, князя Лопухина. По прочтении сего отзыва, его величество изволил взять его к себе обратно и, вручив министру юстиции читанные его величеством манифест и все к нему приложения, повелел немедленно приступить к исполнению и напечатанию оных во всенародное известие. После чего его величество, всемилостивейше приветствовав членов, изволил заседание совета оставить в исходе 1 часа ночи. Положено: о сем знаменитом событии занесть в журнал для надлежащего сведения и хранения в актах государственного совета; причем, положено также сегодня, то есть 14 декабря, исполнить верноподданнический обряд, произнесением присяги пред лицом Божьим в верной и непоколебимой преданности государю императору Николаю Павловичу, что и было членами совета и правящим должность государственного секретаря исполнено в большом дворцовом соборе".

   Журналы совета всегда представляются на монаршее усмотрение в так называемых "мемориях", или "извлечениях", но этот был представлен в подлиннике и на нем написано: "Утверждаю. Николай".

   Так совершилось и второе историческое заседание государственного совета - первое державное слово нового императора.

   Из совета государь возвратился в свои комнаты. Там его ожидали в тревоге родительница и супруга. Супруги проводили императрицу-мать на ее половину, где комнатная прислуга, с ее разрешения, первая поздравила новую императорскую чету.

   Бывшая великая княгиня отметила в своем дневнике, что их должно бы не поздравлять, а скорее утешать и сожалеть о них. Те же чувства разделял и ее супруг.

   Во внутреннем карауле от конной гвардии, перед половиной императрицы, стоял тогда случайно один из заговорщиков, князь Одоевский.

   Уже после, когда открылось его участие, вспомнили, что он беспрестанно обращался к придворным служителям с расспросами о всем происходившем - обстоятельство, которое в то время приписывали одному любопытству.

   Того же 13 числа государь подписал приготовленное Сперанским по его приказанию и мыслям письмо к цесаревичу, следующего содержания:

   "Любезный брат!

   С сердечным сокрушением в полной мере разделяя с вашим высочеством тяжкую скорбь, совокупно нас постигшую, я искал утешения в той мысли, что в вас, как старшем брате, коего от юности моей привык я чтить и любить душевно, найду отца и государя.

   Ваше высочество, письмом вашим от 26 ноября лишили меня сего утешения. Вы запретили мне следовать движением моего сердца, и присягу, не по долгу только, но и по внутреннему чувству мною вам принесенную, принять не благоволили.

   Но ваше высочество не воспретите, ничем не остановите чувство преданности и той внутренней, душевной присяги, которую, вам дав, возвратить я не могу и которой отвергнуть, по любви вашей ко мне, вы не будете в силах.

   Желания вашего высочества исполнены. Я вступил на ту степень, которую вы мне указали и коей, быв законом к тому предназначены, вы занять не восхотели. Воля ваша совершилась.

   Но позвольте мне быть уверенным, что тот, кто против чаяния и желания моего поставил меня на сем пути многотрудном, будет на нем вождем моим и наставником. От сей обязанности вы пред Богом не можете отказаться; не можете отречься от той власти, которая вам, как старшему брату, вверена самим Провидением и коей повиноваться, в сердечном моем подданстве, всегда будет для меня величайшим в жизни счастьем.

   Сими чувствами заключая письмо мое, молю Всевышнего, да в благости своей хранить дни ваши, для меня драгоценные.

   Вашего императорского высочества душевно-верноподданный

   Державная чета отошла к покою, и сон ее был безмятежен: с чистою перед Богом совестью она предала себя от глубины души Его неисповедимому промыслу.

   Наступило 14 декабря...

   Государь встал рано.

   В семь часов утра он вышел в залу тогдашних своих покоев, где были собраны начальники дивизий и командиры бригад, полков и отдельных батальонов гвардейского корпуса.

   Он объяснил им сперва, что, покоряясь непременной воле старшего брата, которому недавно вместе со всеми присягал, принужден теперь принять престол, как ближайший в роде отрекшегося.

   Затем, прочтя им манифест и приложенные к нему акты, спросил: не имеет ли кто каких сомнений?

   Все единогласно отвечали, что не имеют никаких и признают его законным своим монархом.

   Тогда, несколько отступя, государь, с особенным величием, которые еще живы в памяти у свидетелей сей незабвенной минуты, сказал:

   - После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, если буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин!

   Отпуская начальников гвардейских полков, государь приказал им ехать в главный штаб присягать, а оттуда немедленно отправиться по своим командам, привести их к присяге и донести об исполнении.

   В то же самое время собрались в своих местах для выслушания манифеста и принесения присяги синод и сенат, и разосланы были повестки, чтобы все, имеющие приезд ко двору, собирались в Зимний дворец к 11-ти часам для торжественного молебствия.

   В главном штабе присяга была совершена в круглой зале библиотеки.

   Так начался этот знаменательный в русской истории день.

   "Если буду императором хоть один час, то покажу, что был того достоин" - эти слова незабвенного императора Николая Павловича, сказанные им Ростовцеву и повторенные начальникам гвардейских полков, золотыми буквами занесены на скрижали новой русской истории.

   Торжественно оправдались они!

   Тридцать лет среди благословения мира и громов войны, в законодательстве и суде, в деле внутреннего образования и внешнего возвеличения России, везде и всегда император Николай I был на страже ее чести и славы, ее отцом, а вместе, первым и преданнейшим из ее сынов.

   Случайно набежавшая и быстро рассеянная туча, омрачавшая первые часы его славного царствования, только рельефнее оттенила последующие полные света долгие дни благоденствия России под скипетром "Незабвенного".

   Туча рассеялась... Взошло солнце... еще ярче, еще лучезарнее... Пронеслась легкая гроза... Атмосфера, сгущенная парами гнилого Запада, очистилась.

   Россия вздохнула свободно.

  

  

   На дворе стоял январь в начале нового 1826 года. Год этот, после рокового декабря 1825 года, канувшего в вечность, был встречен благоразумным большинством в России с облегченным вздохом.

   Кровавое событие на Сенатской площади за истекшие две-три недели с каждым днем теряло, даже в глазах современников, значение выдающегося исторического факта, а лишь приобретало окраску незначительного эпизода - безумной выходки нескольких безумных голов.

   Заговор, говоря языком официальным, был потушен при первом вылившемся наружу языке пламени, полное спокойствие воцарилось в империи. Оно явилось как бы реакцией, сопровождая несколько бурное воцарение императора Николая Павловича, а твердая рука царственного вождя России ручалась за продолжительность этого спокойствия.

   К этому облегченному вздоху нашего отечества присоединились рыдания и слезы родственников арестованных безумцев, которых ожидала строгая и вполне заслуженная кара.

   О них плакали как о нравственно умерших, и даже самые близкие им люди не присоединяли к этому плачу жалобы на быстроту предпринятых со стороны правительства мер, на строгость назначенной кары.

   Кара эта завершилась, молчаливо и единогласно одобренная Россией.

   Мы умышленно опустили завесу на происшествия 14 декабря и не вошли в подробности изложения массы, в этот, печальной памяти, исторический день, одного за другим сменившихся событий.

   Официальные, или, если можно так выразиться, протокольные источники произведенного следствия видят главными виновниками вспыхнувшего за несколько часов заговора представителей нашей армии, мы же полагаем, что эти "представители" только явились олицетворением русской пословицы: "В семье не без урода", - и никакого отношения к общему настроению русской армии того времени иметь не могли, что красноречиво доказывается быстрым подавлением "безумного дела" тою же, всегда преданной престолу армиею. Только несколько человек вожаков действовали сознательно, если это слово применимо к "делу безумия", остальная же военная и народная толпа была вовлечена в активную роль путем грубого обмана, благодаря своему легковерию.

   День этот не может бросить ни малейшей тени на полную блеска и света историю нашей всегда верной царю, отечеству и долгу армии, как темные пятна на солнце не могут помешать его лучезарному блеску.

   В задачи нашего повествования не входят вопросы по исторической патологии, к каковой, несомненно, должно быть отнесено, как иноземный нарост на здоровом русском теле - событие 14 декабря 1825 года.

   В самый день Крещения, 6 января, часу в седьмом вечера, из одного из грязных трактиров на Сенной площади вышел человек, одетый в почти новый дубленый полушубок и сдвинутую на самые глаза мерлушечью шапку, остановился на минуту в дверях трактира, блок которых еше продолжал издавать резкий скрип, как бы в нерешительности, куда ему идти, и пошел, видимо, наудачу, вправо, как-то крадучись и озираясь по сторонам.

   На Сенной было сравнительно пустынно, ее завсегдатаи провожали святки в трактирах и кабаках, из отворявшихся дверей которых слышался пьяный шум, доказывавший, что там идет разливное море веселья.

   Вышедший медленно, по всем признакам бесцельно, направился по Садовой к Невскому проспекту, где, смешавшись с толпой гуляющих, пошел к адмиралтейству, но не доходя его, свернул направо по Морской и вышел под арку главного штаба.

   Пройдя ее, он остановился, прислонившись к одному из ее выступов.

   Перед ним расстилалась Дворцовая площадь.

   Незнакомец на минуту вышел из-под тени арки. Лунный свет ударил ему в лицо. Он как бы боязливо попятился и снова скрылся в тени.

   Этой минуты было достаточно, чтобы узнать в исхудалом, обросшем жесткими волосами лице Василия Васильевича Хрущева.

   С рокового дня 14 декабря, когда он по назначению членов "Союза благоденствия" - какою злою ирониею звучало в это время это название - должен был с некоторыми из своих сотоварищей изображать "бунтующий народ", вел несчастный, к ужасу своему прозревший в самый момент начала безумного, братоубийственного дела, скитальческую жизнь - жизнь нового Каина.

   И теперь, прислонившись к выступу арки главного штаба и глядя на освещенные окна дворца и искрящуюся под кротким светом луны белоснежную площадь, переживал он снова виденные им более трех недель тому назад картины.

   Вот он видит царственную фигуру императора Николая Павловича, выходящего без шинели одного на площадь к толпам народа, среди которого по тяжелой, невыносимо тяжелой, как кажется ему теперь, обязанности заговорщика находился и он, Хрущев.

   Народ окружил царя.

   - Читали вы мой манифест? - отдается в ушах Хрущева заданный государем народу вопрос и слышится ему затем протяжное, с расстановкой чтение государем этого манифеста.

   Вот толпа сдвинулась, сплотилась вокруг монарха, и множество голосов закричало, что не допустят до него никого, разорвут всех на клочки, не выдадут его.

   Два человека в партикулярном платье, с георгиевским крестом в петлицах, подходят к государю.

   - Мы знаем, государь, что происходит в городе; но мы старые раненые воины и покуда живы, вас не коснется рука изменников! - припоминает Василий Васильевич слова этих доблестных сынов отечества.

   Другие из народа хватали руки царя, фалды его мундира, падали на землю, целовали его ноги.

   Русский народ вполне выказал тут врожденную царелюбивость, то святое патриархальное чувство, которым искони сильна наша Русь.

   Но при первом слове царя: "Ребята!" - это всколебавшееся море опять успокоилось и сделалось тихо и неподвижно.

   - Ребята, - сказал государь, - я не могу поцеловать вас всех, но - вот за всех!

   Николай Павлович обнял и поцеловал ближайших, так сказать, лежавших у него на груди, и несколько секунд в тишине смолкших тысяч слышались только поцелуи.

   Народ свято делил между собой поцелуй царя.

   Этот звук царственного поцелуя болезненно отозвался в душе Хрущева, и как тогда, так и теперь, вызвал на его глазах горячие слезы.

   В его душе проснулся тогда русский человек, понявший всю пропасть своего падения. Первою мыслью его было броситься к ногам этого монарха-отца и молить, подобно блудному сыну, о прощении, но его грех показался ему настолько великим, неискупимым, что тяжесть его парализовала все его чувства, и он дал себя увлечь стоявшему рядом с ним Якубовичу.

   Василий Васильевич долго стоял с устремленными на площадь глазами, из которых текли по исхудалым щекам горячие слезы.

   Затем, как бы очнувшись от тяжелого сна, он медленно отправился по направлению к Сенатской площади, к памятнику Петра Великого.

   Здесь, облокотившись на гранитную глыбу, служащую пьедесталом памятника, Хрущев стал снова воспроизводить в уме своем роковые картины.

   Особенно рельефно восстала в его памяти картина убийства графа Милорадовича, одного из героев войны 1812 года. Заговорщик Каховский выстрелил в генерала в упор из пистолета, а другой заговорщик ударил его штыком в спину. Граф, смертельно раненный, упал на руки своего адъютанта.

   Раздался ружейный залп.

   Этот залп был последним воспоминанием Василия Васильевича. Какое-то горькое чувство презрения к самому себе охватило его. Он, не поднявший ни на кого руки, уже сделался братоубийцей. Это роковое сознание тяжелым свинцом залегло в его мозгу.

   "Каин, где брат твой Авель?" - неслось, казалось ему, по его пятам.

   Это еще более ускоряло его бег. Он бежал уже прямо по льду Невы. Вдруг ему бросилась в глаза зимовавшая полуразрушенная барка.

   Он вскочил в нее и, забравшись в уцелевшую каюту, как сноп бросился на лежавшую в углу промерзлую солому.

   "Каин, где брат твой Авель?" - продолжало звучать в его ушах.

   И теперь, стоя у памятника Петра Великого, Хрущев вздрогнул всем телом, и в ушах его снова раздался этот роковой вопрос.

   С поникшею головой он отправился к спуску на Неву, и затем вдоль реки по льду к той самой барке, где он провел весь день 14 декабря и где с тех пор скрывался более трех недель. Зачем скрывался он? Что мешало ему явиться и понести кару за свое преступление, кару справедливую, которую уже понесли его недавние сообщники по преступлению. Разве им, даже приговоренным к смерти, не было легче, чем ему? О, конечно, легче, неизмеримо легче - в этом не могло быть сомнения. Что же останавливало его разделить их участь?

   Эти вопросы во время тяжелых дней и бессонных ночей не раз задавал себе сам Василий Васильевич,

   Ему казалось, что эта-то сравнительная легкость наказания с громадностью совершенного им преступления и останавливала его. Он сам наказывал себя более страшно, более жестоко.

   Кроме того, его останавливала еще одна страшная, роковая мысль. Что если, когда он явится с повинной, ему придется увидеть государя.

   Царственный поцелуй, слышанный им на Дворцовой площади, звучал в его ушах - волосы его поднимались дыбом.

   Лицезрение царя для него, преступника-братоубийцы, казалось ему такою страшною непереживаемою минутой, что холодный пот выступал на его лбу и нервная дрожь охватывала все его члены.

   Он избегал смотреть в глаза даже незнакомым, встречавшимся с ним людям, он говорил с людьми в течение этих трех недель только по необходимости. Ему казалось, что каждый, глядевший на него, узнает в нем преступника, что каждый брезгливо сторонится от него, что на его лице лежит именно та печать "древнего Каина", которая по воле карающего Бога мешала первому встречному убить "братоубийцу".

   Хрущев вскоре достиг своего убежища - барки, вошел в каюту. Лунный свет слабо проникал в замерзшее маленькое окошко и освещал убогое помещение. Соломы в углу, служившей постелью, было довольно много - Василий Васильевич собрал ее в других частях барки, было даже несколько незатейливой глиняной посуды, кружка, горшки, словом, каюта, за эти проведенные в ней несчастным молодым человеком дни, приобрела некоторый вид домовитости.

   Усталый и нравственно, и физически, Хрущев лег на свое жесткое ложе и устремил свой взгляд на замерзшее окно, на льдинках которого лунный свет переливался всеми цветами радуги.

  

  

   Василию Васильевичу не спалось, несмотря на то, что он давно успел привыкнуть к своему убогому ложу в не менее убогом жилище.

   Вид затейливо замерзшего окна каюты барки навел его на размышления о далеком прошлом. Он вспомнил свое детство, свою кузину Мери, как звал он когда-то Марью Валерьяновну Хвостову. Живо представилось ему ее миловидное, детское личико с широко раскрытыми глазами, слушавшею рассказы старой няни, повествовавшей о доброй фее, разрисовывающей зимой окна детской послушных девочек искусными и красивыми узорами.

   Как живая, стояла она перед ним сперва ребенком, затем взрослой девушкой, такой, какая она была в тот роковой день, когда он видел ее последний раз в доме ее матери.

   Где-то она теперь? Счастлива ли? Довольна ли? Ужели никогда-никогда нам не суждено уже встретиться?

   Этот вопрос перенес мысли Хрущева на будущее.

   Что ожидало его в будущем?

   Эта мысль с момента бегства его с Сенатской площади почему-то совершенно не приходила ему в голову.

   Теперь он вдруг стал всесторонне, настойчиво обдумывать этот вопрос, как бы наверстывая потерянное время.

   Будущее! Да есть ли для него это будущее? Его, несомненно, считают мертвым, да и на самом деле, он заживо похоронил себя в этой ужасной барке.

   Эти три недели ему казалось, что это единственный исход в его положении, что иначе поступить ему было нельзя, что этим он навеки ушел от людей, скрылся, исчез бесследно, навсегда, что будущего нет совсем и нечего о нем и думать.

   Теперь же, когда эта мысль о будущем пришла ему в голову, все изменилось в его мыслях: он сразу как бы понял то, что в нормальном состоянии должен был бы понять давно. Он понял, что долго в таком положении он быть не может, что каждый день могут прийти разбирать полуразрушенную барку и лишить этим его крова.

   Куда пойдет он?

   "Надо умереть!" - мелькнула в голове его мысль.

   - Умереть! - повторил он даже вслух и вдруг ему стало невообразимо жутко. Он окинул взглядом свою маленькую каморку и ему показалось, что это и есть его гроб, что здесь он похоронен, зарыт, похоронен заживо, когда ему хочется жить. Стены гроба давят его, ему тяжело дышать, члены онемели, ему хочется двинуться - он не может приподняться - не в состоянии. Он умер, а жить ему хочется. О, как хочется ему жить. Где его мать? Где она, Мери? Никого нет! Он один, один в тесном гробу. Все кончено. Выхода нет.

   Василий Васильевич напряг все свои усилия, вскочил на ноги и бросился из каюты. Он выскочил на барку, спрыгнул на лед реки и побежал, не зная сам куда и зачем. Ветер бил ему в лицо, поднималась вьюга - небо заволокло тучами, ноги порой до колен утопали в снегу, но он, видимо, не обращал на это внимания и бежал все быстрее и быстрее.

  

   Происшествие 14 декабря не коснулось обитателей коричневого домика на 6 линии Васильевского острова ни прямо, ни косвенно. Знакомство с заговорщиками, прерванное своевременно, не отразилось ни на служебной карьере Антона Антоновича фон Зеемана, ни на жизни его друзей Зарудина и Кудрина. Арестованные деятели кровавой политической трагикомедии не назвали даже по имени людей, которые предостерегали их и отговаривали от исполнения безумного плана. Первое время наши трое друзей ожидали приглашения в следственную комиссию, но ожидали совершенно спокойно, так как могли явиться пред лицом властей с вполне чистою совестью. Время шло, а вызова не было. Лидочка и Наталья Федоровна волновались гораздо более, но мало-помалу тоже успокоились и даже в вечер Крещенья решили устроить елку для маленького Тони.

   Был двенадцатый час ночи. Елка, стоявшая посреди залы, давно потухла, а сам виновник миновавшего празднества спал безмятежным сном в детской, сладко улыбаясь во сне, как бы переживая приятные треволнения вечера.

   В гостиной, несмотря на поздний час ночи, сидели хозяин с хозяйкой, графиня Аракчеева и Зарудин с Кудриным.

   Лица эти, связанные такою долгою дружбою и общностью чисто частных интересов, вели оживленную беседу, которая была прервана вбежавшей прислугой, горничной Лидии Николаевны.

   - Барыня, у наших ворот лежит упокойник! - испуганно проговорила она.

   - Что-о! - поднялись все с места.

   - Упокойник у наших ворот лежит! - повторила горничная.

   - Какой покойник, что ты болтаешь? - раздраженно произнес Антон Антонович, бросив тревожный взгляд на побледневших, как полотно, жену и Наталью Федоровну.

   - Сейчас умер - правда, Иван пошел запирать калитку, а он около нее и есть, я и сама бегала смотреть и другие.

   - Пусть Иван зажжет фонарь и идет за ворота, я пойду посмотрю сам... - отдал приказание горничной Антон Антонович.

   - Пойдем все вместе, нам и по домам пора! - заметил Кудрин. - Не так ли? - обратился он к Николаю Павловичу.

   - Давно, дружище! Засиделись. Но надо прежде посмотреть, что это за несчастный, нельзя ли помочь ему.

   - Это само собою.

   Мужчины отправились в переднюю, оделись и вышли на улицу.

   Там уже стоял дворник с фонарем в руке, полуосвещая лежавшего неподвижно ничком человека.

   Зарудин наклонился к лежавшему и дотронулся рукой до открытой шеи.

   - Он не мертвый, тело теплое, вероятно, просто пьяный.

   Дворник принялся после этого замечания расталкивать лежавшего.

   - Эй, ты, земляк, поднимайся, да ступай своею дорогою... неча здесь зря прохлаждаться, - приговаривал он.

   Лежавший не шевелился.

   Наконец, дворник перевернул его навзничь. Свет от фонаря ударил ему в лицо. Зарудин, Кудрин и Зееман в ужасе отступили.

   - Хрущев! - почти в один голос воскликнули они.

   - Как он попал сюда! И в таком виде? Я слышал, что он убит! - послышались догадки.

   - Однако, надо внести его в комнаты. Может, удастся привести в чувство... тогда все объяснится само собою, - заметил Антон Антонович.

   Все трое подняли бесчувственного Хрущева на руки и понесли в дом.

   Дворник и другая, выбежавшая за ворота, прислуга с немым удивлением смотрели на казавшуюся им чрезвычайно странной барскую затею - внести в чистые горницы пьяного проходимца. Что он был пьян - они ни капли не сомневались после слов Николая Павловича.

   Фон Зееман поместил его в своем кабинете, где на широком диване наскоро приготовили постель, на которую, раздев, уложили Василия Васильевича.

   Теплота комнаты и нашатырный спирт сделали свое дело - Хрущев пришел в себя, открыл глаза и обвел комнату и присутствовавших помутившимся, бессмысленным взглядом.

   Он не узнал никого и вскоре снова впал в забытье.

   - У него горячка, - заметил Антон Антонович, дотрагиваясь до лба лежавшего.

   Как бы в подтверждение его слов, у больного начался бессвязный бред. Фраз понять было нельзя, слышны были только отдельные слова: государь, Мери, Каин, Авель.

   - Поедем, Кудрин, и по дороге завернемся к доктору и пришлем его сюда, - сказал Николай Павлович, и оба друга стали прощаться, как с Антоном Антоновичем, так и с только что вошедшими в кабинет Лидочкой и Натальей Федоровной, которым Антон Антонович рассказывал, как он был поражен, узнав в лежавшем у ворот их дома бесчувственном человеке, принятом им за пьяного, Василия Васильевича Хрущева.

   - Он ведь был с ними... - сделав ударение на последнем слове, испуганно заметила Лидочка, переводя беспокойный взгляд с лежавшего в забытьи Хрущева на мужа.

   - С кем бы он ни был, матушка, но не умирать же ему на улице... - раздражительно ответил ей последний.

   Наталья Федоровна одобрительно кивнула головой.

   - Бедный, как он страдает! - с глубоким вздохом сказала она.

   Больной тяжело и прерывисто дышал, продолжая бредить.

   Только через два часа приехал, наконец, присланный Зарудиным его, знакомый доктор, которому он сказал, что у его друга фон Зеемана заболел приехавший погостить издалека родственник.

   Доктор осмотрел больного и покачал головою.

   - Что с ним? - с тревогой в голосе спросила Наталья Федоровна.

   - Нервная горячка, сударыня, да такая, что