Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

р и бред, она металась и билась в таких судорогах, что ее принуждены были связать, а на утро отправить в больницу.

   Через четыре дня она умерла.

   Егор Егорович пил почти без просыпу, поощряемый Настасьей Федоровной, охотно разделявшей ему компанию.

   "И еще уведомляю вас, батюшка, ваше сиятельство, Алексей Андреевич, что на днях заболела моя дворовая девка Глафира и, отправленная в больницу, вскорости умерла, а от какой причины - неизвестно", - писала между прочим Минкина в Петербург графу Алексею Андреевичу, требовавшему от нее еженедельных отчетов обо всем происходящем в Грузине.

  

  

   Прошло около месяца.

   Егор Егорович Воскресенский сидел у себя в комнате и занимался сведением каких-то счетов. Работа, видимо, ему не удавалась, так как от ежедневного пьянства голова была тяжела, как чугун, и отекшие руки не с прежней быстротой перекидывали косточки на лежавших перед ним конторских счетах.

   Да он был к тому же изрядно пьян, так как зимний короткий день уже давно склонился к вечеру.

   Нагорелая сальная свеча освещала его опухшее лицо и какие-то посоловелые, остановившиеся безжизненные глаза, устремленные в раскрытую испещренную рядом цифр страницу большой книги, лежавшей рядом со счетами на столе, под которым был привинчен железный сундук.

   Вдруг дверь комнаты тихо отворилась и в нее робко вошел конюх Павел.

   Егор Егорович не заметил вошедшего.

   Тот несколько времени нерешительно потоптался у порога и откашлянулся.

   - Тебе что? - оглянулся на вошедшего помощник управляющего.

   - К вашей милости, Егор Егорович, выслушайте меня, окаянного... - сделал вошедший несколько шагов и вдруг неожиданно опустился на колени...

   Егор Егорович вскочил.

   - Чего ты, что с тобой? - бросился он подымать Павла.

   - Не замайте, так мне сподручнее, только выслушайте, Христа ради!

   - Говори!.. - остановился перед ним ничего не понимавший в этой сцене Егор Егорович.

   - Глашина-то смерть, ведь, мой грех... да проклятой Агафонихи... - почти простонал Павел. - Третью неделю и во сне, и наяву мерещится она, Глаша-то, с ребеночком... покоя не дает, туда зовет... на муку мученическую... руки я на себя решил наложить, да вот перед смертью вам открыться, казните вы ее, покойной, ворогов, ведьму Агафониху да Настасью, отродье цыганское, треклятое...

   Павел проговорил все это серьезно и вдумчиво.

   - Как же это так, расскажи толком, - растерянно пробормотал Воскресенский.

   Молодой конюх начал свой рассказ. Подробно рассказал он о своей любви к Глаше, от невнимания последней обратившейся в неудержимую страсть, о приворотных кореньях, которые он получил от Панкратьевны и носил на кресте в ладонке...

   - Ничего не действовало, - с грустью заключил он, - а тут раз, с месяц тому назад, подозвала меня к себе Агафониха, да и говорит: "Помочь я тебе, парень, всерьез задумала, не помогают, видно, коренья-то приворотные в сухом виде, я твою зазнобушку попою сегодня вечером, сама к тебе на шею бросится... А ты, парень, возле людской посторожи вечером". Обрадовался я, окаянный, сердце затрепетало во мне, насилу дождался вечера... Похаживаю около людской с час, смотрю, выходит Глаша да такая из себя сменившаяся, глаза, как угли, горят, кругом никого, я ее в охапку сгреб, не соврала старая карга, не по-прежнему, не противится... Я ее в сарай и потащил... Остальное сами знаете... А как умерла она, домекнулся я, окаянный, что опоила ее Агафониха и отдалась она мне сама не своя, заглодала с тех пор тоска меня змеей лютою!.. Да и покойница мне все, как живая, мерещится... вон она и здесь стоит и глядит на меня строго-настрого...

   Павел, весь бледный, вскочил с колен, несколько мгновений стоял, устремив свой взгляд в темный угол комнаты и вдруг стремительно бросился вон.

   Старая Агафониха, случайно увидавшая его вошедшим в дом с заднего крыльца, последовавшая за ним и подслушивавшая у двери, едва успела отскочить в сторону.

   Гонимый паническим страхом, конюх не заметил ее.

   Егор Егорович остался стоять, как вкопанный, среди комнаты. Неожиданность открытия страшной тайны смерти горячо любимой им девушки, в связи с полной невиновностью ее перед ним, положительно ошеломила его.

   Весь угар разом выскочил из его головы.

   В искренности и правдивости этого человека, так бесповоротно, что было видно по тону его голоса, решившегося покончить свои расчеты с жизнью, сомневаться было нельзя, да и рассказ его всецело подтверждался мельчайшими обстоятельствами происшедшего, а главное характером и способностью решиться на такое гнусное дело обвиняемых им Агафонихи и Настасьи.

   Припомнил Воскресенский и те злобные взгляды последней, которые она бросала на покойную Глашу, взгляды, уже давно подмеченные им, по которым он еще тогда догадался, что от Минкиной не скрылись его отношения к покойной.

   - Погоди же ты, подлая убийца, отомщу я тебе за мою голубку неповинную, отольются тебе ее слезы и кровь сторицею. По твоей же науке все сделаю, подольщусь к тебе, притворюсь ласковым да любящим и задушу тебя, чародейку подлую, задушу в грехе, не дам и покаяться... - с угрожающим жестом проговорил он вслух.

   За дверью послышался какой-то шорох и как бы шум быстро удалявшихся шагов.

   Воскресенский бросился к двери и распахнул ее. В следующей комнате не было никого.

   - И мне, кажись, стало мерещиться! - про себя проговорил Егор Егорович и вернулся к себе.

   Взгляд его упал на почти полную бутылку рому, стоявшую на столике около его постели. Он налил себе полный стакан, выпил его и грузно сел на свою постель.

   Ром произвел свое действие на разбитый пережитыми волнениями организм. В голове его помутилось.

   Он, тем не менее, налил и выпил еще стакан.

   Голова его бессильно опустилась на грудь. Глаза устремились в какую-то одну видимую только им точку.

   Он думал горькую думу.

   Через несколько минут весь разговор конюха Павла с Егором Егоровичем и угрозы последнего были уже почти слово в слово известны Настасье Федоровне Минкиной.

   Воскресенскому далеко не померещилось: за дверью его комнаты и после стремительного ухода конюха осталась подслушивать Агафониха.

   Минкина, услыхав рассказ своей взволнованной и испуганной наперсницы, и сама первые минуты не на шутку перетрусила.

   - Убьет, шалый да пьяный, убьет меня, как пить дать! - застонала она, страшно боявшаяся смерти. - Вернись, родимая, вернись, милая Агафониха, последи за ним, охальником, что он там у себя делает...

   - И-и смертушка моя приходит, - заныла в свою очередь старуха, - боюсь я его, окаянного, глазищи у него огнем горят, как у дьявола, заприметит он меня, неровен час, живую не выпустит.

   - А ты потихоничку, на цыпочках...

   - Уж только для тебя, королевна моя прекрасная, попытаюсь, головы своей грешной не жалеючи...

   Старуха тихо, неслышными шагами, вышла из комнаты.

  

  

   Настасья Федоровна осталась одна и, как подстреленный зверь, забегала по комнате.

   - Убьет, окаянный, убьет, злобный он такой стал, огоньки так в глазах и бегают... Извести его надо скорей, а как? Агафониху не подошлешь, и ее пристукнет, и сюда ко мне придет... из людей никто за меня и не заступится, знаю я их, холопов подлых, все, все до единого зубы на меня точат, самой надо, да как? Я с ним, кажись, минуты вдвоем не останусь...

   Минкина даже вздрогнула, продолжая быстро ходить по комнатам, боязливо прислушиваясь ко всякому малейшему шороху.

   Прошло около часу.

   Дверь неслышно отворилась, и перед все еще продолжавшей свои бесплодные размышления грузинской домоправительницей, как из земли, выросла Агафониха.

   - Ну, что? - с тревогой спросила Настасья Федоровна.

   - Дрыхнет пьяный поперек кровати, и свеча горит вся заплывши... при мне рома из этой бутылки страсть выдул, да так и свалился, ошеломило видно.

   - Спит, говоришь, крепко?

   - Страсть, как дрыхнет, сопит...

   Минкина снова несколько раз прошлась по комнате.

   - Иди себе, завтра поговорим! Благодарствуй! - обратилась она к Агафонихе. - Да скажи, что девки могут идти в людскую.

   Та низко поклонилась и вышла.

   Настасья Федоровна провела несколько раз рукою по лбу и медленно прошла к себе в спальню. Там она открыла ларец вычурной работы и что-то стала торопливо искать в нем.

   Через несколько секунд в ее руках очутилась бритва. Это была бритва Егора Егоровича, случайно забытая им с месяц тому назад во флигеле Минкиной, когда он, по ее просьбе, обрезал сухие листы и ветви растений, наполнявших комнаты грузинской домоправительницы.

   Она открыла ее, попробовала острие - бритва оказалась остро отточенною.

   Настасья Федоровна взглянула в окно: на дворе было совершенно темно.

   Она осторожно вышла из спальни, прошла в переднюю комнату и, как была в одном платье, вышла на двор и пошла по направлению к дому, обогнула его и направилась к заднему крыльцу. Мелкий, недавно выпавший снег хрустел у нее под ногами и знобил ноги, одетые в легкие туфли, резкий ветер дул ей в лицо, но она не чувствовала холодка. Твердою поступью взошла она на заднее крыльцо, открыла не запертую дверь и вошла в заднюю переднюю, через две комнаты от которой находилась комната помощника управляющего.

   Чуть касаясь пола, как кошка, добралась она до двери этой комнаты и приложила свой глаз к замочной скважине. Представившаяся ей картина вполне подтвердила доклад Агафонихи. Еле мерцающая, сильно нагоревшая свеча полуосвещала комнату и спавшего крепким сном поперек кровати Егора Егоровича. Он даже сполз с перины и лежал, закинув голову назад. Богатырский храп гулко раздавался среди окружающей тишины.

   На столе, у кровати, стояла опорожненная бутылка.

   Минкина несколько минут простояла в нерешительности, затем осторожно скинула туфли и в одних чулках, полуотворив дверь, как змея, проскользнула в комнату.

   Как будто по воздуху, еле скользя по полу, она через мгновение уже очутилась возле лежавшего Воскресенского. Он безмятежно и крепко спал сном пьяного человека.

   Быстро вынула она бритву, раскрыла ее и что есть силы полоснула его по горлу. Он сделал конвульсивное движение, глухо простонал и замолк.

   Кровь фонтаном брызнула из горла, но Настасья Федоровна, как серна, отскочила в сторону, и ни одна капля ее не попала на нее. Выпущенная ею из рук бритва со звоном упала на пол.

   Она несколько раз боязливо оглянулась.

   Кругом все было тихо.

   На постели лежал бездыханный труп, весь залитый кровью.

   Минкина вздохнула полною грудью, как бы сбросив со своих плечь непомерную тяжесть.

   Затем она, осторожно приподняв платье, подняла бритву и бросила ее около постели под свесившейся правой рукой трупа.

   Взгляд ее упал на стол, где возле раскрытой конторской книги лежала связка ключей. Она подскочила к столу, взяла ключи и одним из них - она, видимо, хорошо знала которым - отперла стоявший под столом сундук.

   При звоне замка она снова вздрогнула и инстинктивно обернулась к постели; труп лежал недвижимо. Она сунула руку в сундук, вынула объемистую пачку ассигнаций, бережно уложила ее в карман, снова заперла сундук и положила ключи на прежнее место.

   Догоревшая свеча начала трещать и гаснуть. Настасья Федоровна быстро выскользнула из комнаты, надела туфли и через несколько минут была уже в своей спальне.

   На другой день ей доложили о двух самоубийствах.

   Помощник управляющего Егор Егорович Воскресенский найден зарезавшимся в своей комнате, а в том самом сарае, где месяц тому назад она накрыла на любовном свидании свою горничную, покойную Глашу, усмотрен повесившимся на вожжах конюх Павел.

   Обо всем этом аккуратная домоправительница в тот же вечер отписала в Петербург его графскому сиятельству, благодетелю и другу Алексею Андреевичу.

   "При осмотре конторского сундука, находившегося в комнате зарезавшегося слуги вашего сиятельства Егора Воскресенского, денег, каковые должны были быть по книгам, более тысяч рублев, не найдено".

   В следующем за этим рапортом вторичном письме Настасья Федоровна, касаясь этого вопроса, не без гордости писала: "Недаром я, батюшка, ваше сиятельство, вас против него упреждала, чуяло мое вещун-сердце, что хотя тихоня он был, царство ему небесное, а вор".

  

  

   Наступил, наконец, день, назначенный для принятия Николая Павловича Зарудина в масоны.

   Это было в половине октября месяца.

   Андрей Павлович Кудрин привез его в шесть часов вечера в ложу вольных каменщиков и, введя в небольшую комнату, оставил одного.

   Там Зарудин дожидался более часа, пока окончился обряд принятия другого профана.

   Наконец, в комнату вошел человек, одетый просто во фрак. Он завязал ему глаза и повел через большой ряд комнат, но вдруг остановился. Зарудин услышал гром запоров, заскрипели двери, и они переступили через порог.

   Провожатый посадил его на стул и сказал:

   - Когда я уйду - скиньте повязку и углубитесь в книгу, которая развернута перед вами.

   Скрип двери и гром запоров возвестил его об удалении провожатого.

   Николай Павлович снял повязку.

   Черные стены мраморной пещеры окружали его; при слабом свете лампады, висевшей над ним, глаза его встретили мертвую голову и близ нее развернутую библию на бархатной голубой подушке, обшитой золотым галуном. Вверху темное мерцание изображало также мертвую голову с двумя внизу накрест костями и надписью: "Memento mori".

   Зарудин взял библию и стал читать ее про себя.

   Через несколько минут двери снова отворились и явился человек с обнаженным мечом; на шее его висела широкая голубая лента с золотым треугольником, такой же треугольник, но только гораздо менее, на алой ленте, с серебряными каймами, украшал левую сторону его груди.

   Он важно спросил Зарудина по-французски:

   - Какое намерение ваше, вступая в собратство вольных каменщиков?

   Тот, заранее подготовленный к ответам, отвечал:

   - Открыть вернейший путь к познанию истины.

   - Что такое истина?

   - Свойство той первоначальной причины, которая сообщает движение всей вселенной.

   - По силе и возможности дастся вам понятие о тех путях; но теперь следует вам знать, что послушание, терпение и скрытность суть главнейшие предметы, которые требует от вас в начале общество, в которое вы вступить намерены. Чувствуете ли вы себя способными облечься сими первоначальными добродетелями?

   - Я употреблю к тому все свои силы, но знайте также, что меня привлекает не любопытство к наружным обрядам общества; я хочу увериться в том, чего жаждет, но не постигает душа моя; хочу иметь средства утвердиться в добродетели и усовершенствовать те, которыми обладаю, хочу знать, бессмертна ли душа моя?

   - Можно ли сомневаться в том? Ничто не исчезает в мире.

   - Но будучи часть предвечной души мира сего, каким образом душа человеческая, оскверненная пороками, соединится с чистейшим источником своим? - спросил Зарудин.

   - Ищите и найдете, толкните и отверзется, - отвечал ему вошедший, - но начните повиновением.

   Затем, позвав брата-прислужника, он приказал ему снять с Николая Павловича мундир, жилет и сапог с левой ноги, перевязать ногу крепко платком выше колена, завязать глаза и, спустив с левого плеча рубашку, обнажить грудь. Вывел его, приставя обнаженный меч к груди, из мрачного убежища.

  

  

   Долго он с Зарудиным делал различные обороты по комнатам, не переменяя позы и, наконец, остановясь, сказал:

   - Ударьте три раза кольцом.

   Он положил на это кольцо руку Николая Павловича.

   Последний исполнил.

   Через минуту за дверями послышался голос.

   - Кто нарушает спокойствие беседы братской?

   Путеводитель Зарудина отвечал:

   - Профан, он желает вступить в члены священного братства.

   - Не тщетное ли любопытство влечет его к тому?

   - Нет, он жаждет озариться светом истины.

   - Какое имя его? Звание, лета, месторождение?

   Со стороны путеводителя последовали надлежащие ответы. По окончании этого допроса двери отворились, и Зарудин переступил порог, все еще имея на глазах крепкую повязку. Важный, тихий голос спросил его:

   - Настоятельно ли желаешь ты, профан, вступить в священное сословие братства?

   - Да! - отвечал Николай Павлович.

   - Имеешь ли довольно твердости, чтобы перенести испытания, тебе предлежащие?

   - Да.

   - Брат-учредитель порядка, начни испытания, соверши с ним путь продолжительный и трудный, - воззвал тот же голос.

   Тогда брат-учредитель порядка, приставя меч к груди Зарудина и взяв другою его за руку, начал исполнять повеление.

   Он начал с Николаем Павловичем путь с востока на запад и тихо малыми шагами продолжал водить его, и говорил громко и внятно о жизни и смерти; потом остановился, потрепал его по плечу и воскликнул:

   - Venerable! Профан сделал первое испытание, твердость его подает надежду к перенесению дальнейших испытаний.

   Эта речь была повторена двумя голосами, и голос повелевающего сказал:

   - Начни второй путь.

   Когда и он был окончен, так как и третий, когда брат-наблюдатель порядка поставил Зарудина на место, потрепал по плечу и отдал отчет; когда тоже повторили два голоса, то голос тихий, сострадательный произнес:

   - Возлюбленные братья! Профан окончил с похвалою испытания свои, он достоин вступить в общество наше, позволите ли ему приобщиться к лику вашему?

   Глухое рукоплескание братьев изъявило согласие; Зарудину велено было приблизиться, его повели прямо, направляя его ноги, чтобы он ступал на известные места; взвели на ступени, поставили коленом на подушку и положили руку на Библию и меч.

   Кто-то положил на нее свою руку и повелел клясться в сохранении тайны, потом задом отвели его на прежнее место.

   Тогда кто-то возле него сказал:

   - Выстави язык! - и приложил к нему какое-то железо.

   В то же самое время послышался голос:

   - Да спадет повязка с глаз его, да удостоится видеть свет лучезарный!

   Она упала.

  

  

   Огонь вспыхнул перед глазами Николая Павловича и исчез, и он увидел перед собою в освященной круглой зале около сорока человек, сблизившихся в полукружии к нему с устремленными прямо против него мечами.

   За ними в возвышении, на престоле под зеленым балдахином, усеянном звездами, стоял великий магистр. По его мановению сонм братьев занял свои места. Все они были покрыты шляпами и имели лайковые передники; но одни просто белые, другие обшитые розовыми и голубыми лентами, по степеням своих достоинств. По степеням же их достоинств были они украшены различными знаками, повешенными на голубых или красных с серебряными каймами лентах, на шее и в петлицах. Великий магистр был в шляпе с такими же знаками, но только кроме треугольника отличался угольником, висящим на голубой ленте.

   Перед ним находился стол, покрытый до самого пола. На этом столе возвышались три подсвечника на трех углах стола и лежали на подушках библия, меч, циркуль, треугольник и белый молоток.

   Когда все заняли свои места, великий магистр велел подвести Зарудина к своему престолу. Посреди зала лежало изображение храма Соломонова, через которое Николай Павлович проходил с завязанными глазами. Теперь он мог видеть, что ноги его переставляли для того, чтобы ступать на изображения, последовательно на те места, которые ведут постепенно к святилищу.

   Вступив на ступени и подойдя к налою или столу, он преклонил колено Великий магистр взял циркуль, поставил его на обнаженную грудь и ударил молотком три раза.

   Зарудин почувствовал боль и увидел, что из-под его груди отнесли чашу, орошенную кровью.

   По окончании этой церемонии великий магистр велел ему одеться. Он был выведен в другую комнату, оделся там и снова вернулся в ложу.

   Венерабль велел представить его и другого посвященного с ним брата к престолу, и когда они подошли, он начал речь:

   - Любезные братья! Все, что вы ощутили и видели есть иероглифы таинственной существенности: повязка на очах, темная храмина, умственные углубления, ударение кольцом, пути с востока на запад, шествие по изображению храма Соломонова - все это есть не что иное, как разительные черты того, что может возбудить в душе вашей мысли о ничтожности мира, возбудить желание к отысканию истины: ищите и обрящете; толкните и отверзится. Мы уверены, что довольно было бы единого слова вашего к сохранению тайны, но мы ведаем также и слабость сердца человеческого и потому, над священною книгою религии, наполняющею сердца всех нас, приемлем, для обеспечения себя, клятвы ваши, связующие вас посредством сей священной книги с нами: для того требуем мы клятвы к хранению тайны, дабы профаны, не понимающие цели братства, не могли издеваться над оною и употреблять во зло. Свобода и равенство царствуют между нами; под именем вольных каменщиков мы будем стараться вкупе о восстановлении здания, основанного на краеугольных камнях, изображенных в сей священной книге.

   Он правой рукою указал на библию.

   - Для того-то, любезные братья, облекаем вас, подобно каменщикам, запоном и вручаем кирку.

   Он подал им лайковый передник и маленькую серебряную кирку.

   - Примите также сию безделку, знак братского союза нашего, и носите на груди вашей всякий раз, когда посетите общество.

   Он подал им по алой ленте с серебряною каймою, прорезной золотой треугольник, на сторонах которого было изображено: "Les amis reunis", a в середине две соединенные руки.

   - Примите сии перчатки в знак сохранения чистоты ваших деяний! - продолжал великий магистр. - Примите женские для подруги жизни вашей! Прекрасный пол не входит в состав нашего общества, но мы не нарушаем устава Творца и натуры. Добрая жена есть утешение в ужасных испытаниях мира сего; но да будут они чисты и невинны в деяниях своих.

   И та, и другая пара данных великим магистром перчаток были из батиста.

   - Примите, наконец, сей меч, которым должны отсекать страсти ваши, и ведайте, что общество соединенных братьев, в которое теперь вступили вы, есть ничто само по себе, если не устремите воли своей к отысканию истины; послужите преддверием в пути, который жаждет открыть пробужденная совесть падшей души.

   По окончании этих слов великий магистр велел учредителю порядка облечь в знаки вольных каменщиков и поучать предварительным иероглифам.

   Так как братья имеют различные степени и Зарудин и другой новичок облечены были еще первою - Les Apprentis (ученики), то знак их есть прикосновение правой руки к шее, а затем перенос руки на правое плечо и, наконец, опущение вдоль по бедру. Знак для познания брата есть пожатие руки таким образом, чтобы большой палец одного подавил руку другого вдруг два раза с малою остановкою, а в третий гораздо сильнее. Слово для у знания масона есть Saquin, и говорится так после пожатия руки: "скажи мне первое слово - я тебе скажу второе"; другой произносит "s", первый: "а"; другой "q" и так далее. Слово священное tuboleain. Все эти слова и иероглифы имеют свое значение, но не открываются первой степени.

   Когда новопосвященных научили этим знакам, то навязали запоны, повесили на пуговицу кирку, а в петлицу треугольник, дали в руки обнаженные мечи, велели надеть шляпы подобно всем братьям и указали место, где должно сесть.

   Обряд принятия в масоны окончился.

  

  

   С томительным однообразием миновал для Натальи Федоровны Аракчеевой зимний сезон, наступил май месяц 1807 года.

   Граф Алексей Андреевич предложил своей жене отправиться на лето в Грузино, куда сам рассчитывал наезжать лишь изредка, занятый множеством государственных дел, осложненных все еще продолжавшейся войной с Наполеоном на прусской территории.

   Графиня безропотно согласилась, ей было все равно, где влачить свою одинокую жизнь, ее даже радовала поездка, так как общество "бедного Миши", к которому она успела привязаться своим любящим, но волею рока замкнутым для всякой иной любви сердцем.

   Просьбу ее относительно этого ребенка граф исполнил; он приобрел для него дворянство, что при тех известных исключительных обстоятельствах, при каких произошло рождение мальчика, представляло большие затруднения. Но граф достиг того, чего желала его жена, а главное, чего желал он сам, окончательно простивший Минкину за обман и привязавшийся не на шутку к ребенку. В Литве и Польше в то время существовала самая широкая фабрикация фальшивых дворянских бумаг. В городке Слуцке, Минской губернии, находился адвокат Томшевский, который за сорок или пятьдесят рублей давал какие угодно документы на дворянство. Аракчеев послал в такую обетованную землю генерала Бухмейера, который и привез оттуда бумаги дворянина Михаила Шумского.

   Столкновений с Настасьей графиня не опасалась; она слишком хорошо поняла ее и знала, что эта женщина, в силу своего врожденного ума и такта, будет, как и в прошлое лето, искусно избегать ее.

   Да и, кроме того, Наталья Федоровна за последнее время как-то совершенно окаменела - для нее все казалось безразлично. С некоторой душевной тревогой следила она за известиями с театра военных действий, и эта тревога увеличилась, когда вскоре после битвы при Прейсиш-Эйлау получено было известие о выступлении гвардии, в рядах которой служил Зарудин, в Юрбург под начальством великого князя Константина Павловича, а затем и сам государь поехал в лагерь.

   Тяжелое известие о неудачной для нас битве при Фридланде, происшедшей 27 июня, получено было графинею в Петербурге, когда она уже возвратилась из Грузина, где почти не расставалась со своим любимцем Мишей. Грузинская жизнь текла ровно и тихо. В Минкиной Наталья Федоровна не ошиблась, ее как бы не существовало в Грузине в присутствии ее сиятельства.

   Графине нравились тишина и однообразие деревенской жизни, она жила какою-то чисто растительною жизнью, без дум, без надежд, без опасений за будущее.

   В Петербург графиня переехала внезапно, по случаю болезни своей матери, оказавшейся, впрочем, непродолжительной и неопасной; проведя в столице более двух недель, графиня уже решила ехать обратно в Грузино, но судьба решила иначе.

   Графиня никогда более не была в Грузине. Но не будем спешить, все расскажется в своем месте.

   Петербург с отъездом государя опустел, в нем царила какая-то тягостная тишина.

   Главнокомандующий армией Бенингсен донес императору о поражении нашей армии под Фридландом на другой день после битвы; в конце донесения он намекал на необходимость перемирия, с целью выиграть время и вознаградить наши потери.

   Александр Павлович согласился на переговоры о перемирии с тяжелым чувством. "Вверив вам армию прекрасную, - писал он Бенингсену, - явившую столь много опытов храбрости, весьма удивлен я был ожидать известий, какие вы мне сообщили. Если у вас, кроме перемирия, нет другого средства выйти из затруднительного положения, то разрешаю вас на сие, но с условием, чтобы вы договаривались от имени вашего. Отправляю к вам князя Любанова-Ростовского, находя его во всех отношениях способным для сих скользких переговоров... Вы можете посудить, сколь тяжело мне решиться на такой поступок".

   В день подписания перемирия 10 (22) июня Наполеон пригласил князя Лобанова к себе на обед. "В продолжении стола, - доносил он императору, - Наполеон спросил шампанского вина и, налив себе и мне, ударились вместе рюмками и выпили за здоровье вашего императорского величества. По окончании стола, почти до 9 часов вечера, оставался я с Наполеоном один. Он был весел и говорил до бесконечности, повторял мне не один раз, что он всегда был предан и чтил ваше императорское величество, что взаимная польза обеих держав всегда требовала союза и что ему собственно никаких видов на Россию иметь нельзя было. Он заключил тем, что истинная и натуральная граница российская должна быть река Висла.

   После ратификации перемирия, Наполеон через Дюрока поздравил государя императора Александра Павловича с прекращением военных действий и предложил ему свидание.

  

  

   Знаменитое Тильзитское свидание произошло 13 июня.

   На середине Немана, то есть на самой демаркационной линии Наполеон приказал соорудить два павильона на плотах: один большой и красивый для государей, другой - попроще, для их свиты. На одном фасаде большого павильона было огромное изображение буквы N, на противоположном такое же А, у берегов стояли большие барки с гребцами.

   Тильзит был в это время переполнен войсками, толпами жителей и любопытных, желавших видеть торжество свидания.

   По сторонам главной улицы от ее сгиба до берега была выстроена старая гвардия, а с другой стороны ввиде конвоя стояли полуэскадрон кавалергардов и эскадрон прусской конной гвардии, правым флангом к реке, а левым к полуразрушенной усадьбе, где должен был остановиться император Александр. Около 11 часов утра государь с королем прусским и цесаревичем отправились в коляске по тильзитской дороге к реке. Генералы свиты в полной парадной форме скакали верхом по сторонам коляски.

   Александр Павлович был в Преображенском мундире, с аксельбантами на правой руке, но без эполет, которых тогда не носили; в белых погонах и коротких ботфортах, на голове высокая трехугольная шляпа с черным султаном на гребне и белым плюмажем по краям. Шпага, шарф вокруг талии и андреевская лента через плечо. Государь и все другие остановились в уцелевшей комнате усадьбы и в продолжение получаса сидели молча. "Я не спускал глаз с государя, - говорил адъютант Багратиона Давыдов, - мне казалось, что он прикрывал искусственным спокойствием и даже иногда веселостью духа различные чувства, его обуревавшие и невольно обнаруживавшиеся в ангельском взгляде и на его открытом, высоком челе".

   Через полчаса дежурный флигель-адъютант быстро отворил дверь в комнату и произнес:

   - Едет, ваше величество!

   Александр Павлович встал со стула, взял шляпу и перчатки и медленно вышел из комнаты.

   В это время Наполеон, окруженный громадною свитою, скакал между рядами своей старой гвардии, которая приветствовала его оглушающими криками восторга.

   Оба государя вступили на барки и отплыли от берега одновременно. Наполеон стоял впереди своих сановников: Мюрата, Бертье, Дюрока и Коленкура, в мундире старой гвардии, с лентой Почетного Легиона через плечо и в известной всему миру шляпе, скрестив руки на груди, как его и тогда уже изображали на картинках. Барки причалили к плоту одновременно, но Наполеон успел раньше взойти на паром и сделать несколько шагов навстречу Александру.

   Они подали друг другу руки и рядом вошли в павильон. Беседа их длилась около двух часов. Свиты обоих государей остались на плоту и знакомились, пока не были призваны государями и отрекомендованы.

   Наполеон говорил дольше других с Бенингсеном.

   - Вы были злы под Эйлау, - сказал он ему между прочим и заключил разговор словами: - Я всегда любовался вашими дарованиями, еще более вашею осторожностью.

   Свидание кончилось тем, что Александр проводил Наполеона до барки и тем как бы отплатил ему по этикету за его вежливость при встрече.

   Статьи мирного договора, выработанные князьями Куракиным и Лобановым-Ростовским вместе с Талейраном под руководством самих императоров, были подписаны 27 июня.

   Мир этот произвел на армию и на общественное мнение России тяжелое впечатление.

   Чувствовалось, что им далеко не закончена борьба с этим злодеем, гиеной, грабителем, негодяем революции, как называли в то время Наполеона в русских журнальных статьях и драматических произведениях.

  

  

   В декабре 1807 года император Александр Павлович отправил Аракчееву в числе других бумаг проект об учреждении министров и написал ему, что назначает его военным министром.

   Деятельность графа Аракчеева как военного министра, хотя не была продолжительна, - он сам отказался от этого звания, - но полезна и плодотворна, как всякая, за которую брался этот замечательный человек.

   Будучи министром, он ценил службу тех, к кому не имел личного расположения и считал обязанностью вникать не только в хозяйство и в администрацию армии, но и в строевое ее образование.

   Казнокрадство и взяточничество, эти две язвы тогдашней русской администрации, против которых всю свою жизнь боролся граф Алексей Андреевич, с особым ожесточением были им преследуемы в бытность его военным министром. Кроме беспощадных исключений уличенных в этих пороках чиновников и примерных их наказаний, Алексей Андреевич прибегал к оглашению поступков не только отдельных личностей, но даже целых ведомств в печати путем приказов.

   Понятно, что такой человек стоял поперек горла большинства русского, как военного, так и гражданского чиновничества, и они потихоньку злобствовали и исподтишка сочиняли целые легенды о его жестокости и разных недостатках.

   Из этих клевет сложилось, к сожалению, чуть ли не историческое мнение об этом замечательном государственном деятеле.

   Поручив Аракчееву, почти против его воли, военное министерство, государь Александр Павлович не обходился без его всегда правдивых и метких советов и по другим отраслям государственного управления.

   Алексей Андреевич, несмотря на совершившийся в его частной жизни недавний переворот, ни мало не изменился в своем усердии к службе - служебный долг был для него выше всего.

  

  

   Окаменелость и безразличие к настоящему и будущему, появившиеся в характере Натальи Федоровны за полтора года ее несчастного супружества, были результатом тех нравственных потрясений и унижений, которые она испытала одно за другим, не подготовленная к ним, не ожидавшая их, а напротив, лелеявшая, как мы видели, иначе мечты, вдруг забрызганные житейской грязью, строившая иные планы, вдруг разбившиеся вдребезги о камень жизни.

   Слез не было, да их и понадобилось бы целое море, нервы не расшатались, а, скорее, закалились под неожиданными ударами судьбы, идея терпения, терпения нечеловеческого, запала в ум молодой женщины, и она отдалась вся преследованию этой идеи, не рассчитав своих сил. Как для туго натянутой струны, сделалось достаточно одного слабого удара смычка, чтобы она лопнула.

   Так случилось и с графиней Аракчеевой.

   К явным изменам графа своей жене, почти на ее глазах, даже с подругою ее девичества - с чем графиня почти примирилась, присоединились с некоторого времени со стороны Алексея Андреевича сцены ревности и оскорбления ее неосновательными подозрениями.

   Самолюбивый до крайности, ревниво оберегавший честь своего, им же возвеличенного имени, граф чрезвычайно боялся малейшего повода для светских сплетен, в которых он мог бы явиться в смешном виде обманутого мужа.

   Это хорошо знали и этим искусно пользовались обе его фаворитки, преследовавшие каждая в своих исключительных- интересах один и тот же план разлучить его с графиней Натальей Федоровной.

   Безответность и терпение молодой женщины выводила их из себя; в особенности негодовала Бахметьева.

   "Ишь присосалась, не оторвешь ничем, - рассуждала она сама с собою о Наталье Федоровне, - хоть плюй в глаза, она все будет говорить: "Божья роса". Но погоди... я тебя доеду..."

   И она действительно "доехала", хотя и не одна, но с совершенно неожиданной для нее помощью Минкиной.

   Измученный их полупрозрачными намеками, выражаемыми сомнениями в святости и недоступности его жены, граф действительно вообразил, что надо принять тщательные меры к охранению его чести.

   Мысль эта, в связи с предстоящим ему отъездом за границу в свите государя, не давала ему покоя. Он предложил жене уехать в Грузино, но, как мы видели, болезнь матери заставила ее вернуться в Петербург.

   Граф еще не уехал за границу, но отъезд государя ожидали со дня на день, а Алексей Андреевич должен был сопровождать его.

   На третий день после приезда жены граф действительно уехал. Уезжая, он между прочими домашними распоряжениями, отдал приказание своим людям, чтобы графиня отнюдь не выезжала в некоторые дома, в числе которых был дом Небольсиных, но ее даже не предупредили об этом.

   Сделано ли это было по забывчивости или же по совету и наущению его фаворитки Минкиной и Бахметьевой, - неизвестно, но это-то и было последней каплей, переполнившей чашу долготерпения молодой графини.

   Через несколько дней она приказала подать себе карету.

   - К Небольсиным! - отдала она приказание, уже становясь на подножку экипажа.

   - Его сиятельство изволили запретить... - почтительно отвечал лакей.

   - Что? - удивленно уставилась на него графиня.

   Лакей смутился и молчал.

   - Что ты сказал? - повторила она.

   - Его сиятельство... приказали... туда не возить... кучер знает и... не поедет... - с видимым усилием отвечал слуга, оказавшийся тактичнее графа и понимавший, в какое неловкое положение он ставит ее сиятельство.

   Наталья Федоровна побледнела и до крови закусила свою губу.

   - Вот как! - протянула она и несколько минут стояла в тяжелом раздумье, не снимая ноги с подножки.

   - На Васильевский! - переменила она приказание.

   Карета покатила.

   Графиня Аракчеева более не возвращалась в дом своего мужа. На нее нашло то мужество отчаяния, которое присуще всем слабым и нервным людям, доведенным до крайности.

   Твердо высказала она свое бесповоротное решение Дарье Алексеевне. Неприготовленная к подобной выходк