Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

nbsp;   Алексей Андреевич шел быстро, и они скоро достигли того места берега, где лежал невод с так поразившей и графа, и Семидалова утопленницей.

   Аракчеев долго всматривался в покойницу.

   - Ты прав - это она! - сказал он Петру Федорову и с поникшей головою отправился к себе в дом.

   - Дать тотчас же знать сотскому и исправнику, и как приедут, пусть явятся ко мне! - отдал он приказание сопровождавшему его Семидалову и удалился в кабинет.

  

  

   Дом вдовы действительного тайного советника Ольги Николаевны Хвостовой находился в Москве на Сивцевом Вражке - в местности между Арбатом и Пречистенкой.

   Это был деревянный на каменном фундаменте, окрашенный в традиционную серую краску, старинный барский дом. Он стоял в глубине двора с круглым палисадником посредине, так что дорога к подъезду, обтянутому и зиму и лето полосатым тиком, шла вокруг этого палисадника.

   Дом как бы разделялся подъездом на две половины; шесть высоких окон по фасаду каждой половины на ночь плотно затворялись ставнями, окрашенными в зеленую краску и с вырезанными в верхней их части сердцами.

   По бокам деревянного решетчатого забора, окрашенного тоже в серую краску, с такими же репчатыми воротами посредине, находились два флигеля, в три окна каждый, выходящий на улицы. В правом флигеле помещалась кухня, а в левом людская - оба флигеля были соединены с главным домом крытыми галереями. За домом был тенистый сад, а за обоими флигелями тянулись обширные надворные постройки.

   Таковы были владения вдовы действительного тайного советника Ольги Николаевны Хвостовой.

   Сама хозяйка - высокая, худая старуха, лет около шестидесяти, с белыми, как лунь, волосами, причудливые букли которых спускались на виски из-под никогда не покидавшего голову Ольги Николаевны черного кружевного чепца с желтыми муаровыми лентами, одетая всегда в темного цвета платье из легкой или тяжелой материи, смотря по сезону - производила впечатление добродушной и сердечной московской аристократки, тип, сохранившийся в сановных старушках Белокаменной и до сего дня.

   Властность в каждом взгляде и движении, наряду с отсутствием напускной чопорности и жеманства - служили в Хвостовой признаками истой родовитости, да и на самом деле она была последним отпрыском знатного, но обедневшего рода князей Брянских. Все окружающие ее любили и все боялись ее сдержанного гнева, никогда даже не выражавшегося крикливою нотою.

   В молодости Ольга Николаевна была выдающеюся красавицей, о чем красноречиво говорили тонкие черты ее старческого лица, и украшением двора императрицы Екатерины II, при котором она была фрейлиной и в водовороте блеска и роскоши которого погибло громадное состояние ее родителей.

   Оба они в один год сошли в могилу, почти следом за своей монархиней, когда их единственной дочери шел двадцать шестой год, не оставив ей никакого состояния, кроме знатности и красоты. Последняя в тот романтический век была сама по себе хорошим капиталом, не в том смысле, как понимается это выражение теперь, а действительным состоянием, обеспечивающим девушку на всю жизнь и делающим ее счастливой и довольной.

   Это оправдалось на судьбе Ольги Николаевны, вскоре вышедшей замуж за гвардейского полковника Валериана Павловича Хвостова, человека с блестящей будущностью и громадным состоянием.

   Москвич по рождению, он через два-три года после свадьбы перешел из военной в статскую службу и получил назначение на один из видных административных постов первопрестольной столицы.

   С тех пор семейство Хвостовых, состоявшее из мужа и жены, сына Петра, родившегося в Петербурге, и дочери Марии - москвички по рождению, не покидало Москвы, где Валериан Павлович, лет за семь до того времени, с которого начинается наш рассказ, умер сенатором.

   Оставшееся после него состояние выразилось в крупной сумме девятисот тысяч, кроме описанного нами дома на Сивцевом Вражке, купленного им на имя жены, и родовых имений в Рязанской губернии. По оставленному им завещанию, капитал делился на три части: триста тысяч получила жена, триста тысяч сын по достижении сорокалетнего возраста, и триста тысяч дочь по выходе замуж с согласия матери; имения отходили также к сыну, но он тоже делался их полноправным собственником лишь по достижении им сорокалетнего возраста.

   До достижения сыном назначенного возраста и до выхода дочери замуж, процентами с капитала пользовалась жена завещателя Ольга Николаевна, выдавая своим детям суммы из дохода по ее усмотрению.

   "В случае же смерти моей жены ранее достижения сыном моим Петром сорокалетнего возраста и ранее выхода замуж моей дочери Марии - оговаривался завещатель - все права матери по отношению пользования доходами переходят к сыну".

   Завещание это в свое время в судейских кружках Москвы наделало много шуму по своей оригинальности.

   Смерть мужа не поразила Ольгу Николаевну своею неожиданностью - он уже с год, как был прикован к постели, и месяца три его смерти ожидали со дня на день - и не внесла какое-либо изменение в домашний режим, так как не только во время тяжкой болезни Валериана Павловича, но и ранее, с первого дня их брака, Ольга Николаевна была в доме единственной полновластной хозяйкой, слову которой безусловно повиновались все домашние, начиная с самого хозяина дома и кончая последним "казачком" их многочисленной дворни.

   Искренно оплакивая кончину горячо любимого ею супруга, Ольга Николаевна не давала горю овладеть ею совершенно, памятуя, что на ней лежат обязанности по отношению к сыну, которому шел двадцать второй год и он был поручиком артиллерии и стоял с бригадой в одной из южных губерний, и к дочери - шестнадцатилетней красавице Мери, как звала ее мать.

   Петр Валерианович находился в Москве, в долгосрочном отпуску, по причине со дня на день, как мы уже сказали, ожидаемой кончины его отца. Через шесть недель после его смерти, ему надо было возвратиться к месту своего служения, а потому первая забота Ольги Николаевны была выхлопотать для него перевод в полки, расположенные ближе к Москве.

   Ее ненаглядный Петя, статный, красивый, с темно-каштановыми волосами, с правильными чертами лица и глубоким и умным взглядом темно-карих глаз, живой портрет ее покойного мужа, был ее кумиром, хотя властная женщина не давала никогда этого чувствовать своему первенцу-любимцу.

   Она свои ласки расточала умеренно, и щедро лишь полезную, по ее мнению, строгость.

   Перевести сына в гвардию, чего бы она легко могла достигнуть, она не хотела, помня завет покойного мужа, ни за что не желавшего, чтобы его сын был в этой не военной, а придворной службе, как называл Валериан Павлович, и сам бывший гвардеец, службу в гвардии.

   - Одни пиры да балы - вот вся и служба, - говаривал он. - Нет, пусть послужит как следует, потрет солдатскую лямку - человеком будет...

   Валериан Павлович, наперекор мнению всей Москвы, был ярым сторонником графа Аракчеева.

   Надо заметить, что сановная Москва не любила последнего как выскочку, не входя в обсуждение его государственных заслуг. Когда в Москве узнали, что граф Аракчеев отклонил намерение государя Александра Павловича сделать его мать, Елизавету Андреевну Аракчееву, статс-дамой, и пожаловать ей орден святой Екатерины, то даже эта скромность стоявшего на вершине власти человека была истолкована досужими москвичами как следствие необычайного, будто, самомнения Аракчеева. Говорили, что Алексей Андреевич сказал своим приближенным, что для его матери не может быть больше чести, как быть матерью Аракчеева.

   К старушке Елизавете Андреевне, жившей, впрочем, и без того очень уединенно и скромно в Москве, сановитая ее часть относилась с холодною, сдержанною любезностью, и эти отношения не изменились даже после посещения ее государем Александром Павловичем 18-го августа 1816 года.

   Дом Валериана Павловича Хвостова был один из немногих московских домов, где Елизавета Андреевна Аракчеева бывала запросто и всегда была радушно принимаема, как хозяином, так и хозяйкой.

   Ольга Николаевна даже очень любила ее, и Аракчеева платила ей искренней взаимностью.

   К ней-то и обратилась Хвостова, прося написать сыну о переводе ее первенца на службу под непосредственное начальство всемогущего графа, надеясь при дружбе с матерью открыть, таким образом, своему Пете блестящую карьеру.

   Елизавета Андреевна, неохотно ходатайствовавшая за кого бы то ни было у всесильного сына, на этот раз сделала исключение и тотчас же при Ольге Николаевне написала письмо к Алексею Андреевичу.

   Ответ не заставил себя долго ждать и пришел в форме уведомления через московского коменданта о переводе поручика артиллерии Петра Хвостова в распоряжение графа Аракчеева.

   Приказ этот поразил, как громом, Петра Валериановича, которому мать, готовя сюрприз, ни слова не сказала о своем ходатайстве.

   - Я погиб!.. - схватился за голову молодой офицер.

   - Да разве можно служить вблизи этого изверга, - начал Петр Валерианович и около часа рассказывал матери все те нелепые басни, которые ходили про жестокого временщика, как в то время многие называли графа Аракчеева.

   Ольга Николаевна испугалась.

   - Как же быть-то? - растерянно спросила она.

   - Как быть? - отчаянно воскликнул он. - Никак... Надо ехать... С ним шутить неявкою или же подачей в отставку тотчас после назначения нельзя. И зачем я ему понадобился... Кто это добрый человек так порадел за меня...

   Ольга Николаевна закусила губу и опустила глаза. Она не решилась сказать сыну, что этим он обязан ей.

   Сын в волнении не заметил смущения матери.

   Начались сборы и Петр Валерианович, простившись с сестрою и матерью, поскакал в Грузино.

   - Бог даст все хорошо обойдется, граф его полюбит, и по службе как шар по мыльной доске покатится, я же буду еще любезнее с Елизаветой Андреевной и через нее повлияю на графа, - утешала себя Хвостова после отъезда сына.

   Судьба, к несчастью, готовила иное.

  

  

   В первой половине 1820-х годов кипели, как известно читателям, работы по созданию военных поселений. Исполнителями их были большею частью артиллерийские офицеры, так как граф Аракчеев недолюбливал инженеров, и эти последние были только составителями смет и проектов. Впрочем, сам Алексей Андреевич зорко следил за производившимися работами, поощряя усердных и карая нерадивых. Офицеров, желавших служить в поселениях, почти не встречалось, и они были переводимы туда большею частью по распоряжению начальства, то есть по указанию графа, или по рекомендации тех начальников, которым он более доверял, вот почему письмо Елизаветы Андреевны имело, несмотря на то, что ее сын не любил, когда она кому-нибудь протежировала, такой быстрый и успешный результат.

   Проезжая по почтовой дороге от Москвы до Новгорода, Петр Валерианович вечером остановился на одной из почтовых станций, чтобы погреться чаем.

   Покончив эту операцию, он стал собираться в дальнейший путь, как вдруг зазвенел почтовый колокольчик, и храп остановившихся под окнами лошадей дал знать о прибытии на станцию нового проезжего, а вслед затем вошел в комнату пожилой господин в помятой артиллерийской фуражке, закутанный в поношенную енотовую шубу.

   Вновь прибывший проезжий, пытливо осмотрев Хвостова, приветливо поклонился ему - и Петр Валерианович почтительно ответил на поклон старика.

   - А, артиллерист, мое почтение, куда едете? - спросил проезжий.

   - В военные поселения...

   - А, к Аракчееву, ну и хорошо... - заключил проезжий, усаживаясь на кожаный диван.

   - К сожалению, ничего не предвижу в этом хорошего, - с горечью возразил Хвостов.

   - Почему же так, или служба так тяжела?

   - Не служба, а жизнь. Кто не знает графа, этого жестокого и жесткого человека, у которого нет сердца, который не оценивает трудов своих подчиненных, не уважает даже человеческих их прав, - с горячностью произнес Петр Валерианович, почти до слова повторяя все то, что он несколько дней тому назад говорил своей матери.

   - Вот как! А я так знаю, что Аракчеев только лентяев и вертопрахов не любит, пьяниц и мотов преследует, а хорошему слуге и у него хорошо, - протяжно проговорил проезжий, пристально глядя на Хвостова.

   - Хорошо слуге, который льстит ему, слуге, который... - начал было снова последний.

   - Смеленько, смеленько, молодой человек, смеленько осуждать человека, которого знаете только по слухам, - несколько сурово перебил его проезжий.

   - Не я один осуждаю его, - поспешил оправдаться Петр Валерианович, торопливо собираясь выйти из комнаты.

   - Мое почтение, желаю счастливого пути, доброй службы и советую не слушаться дураков - может быть, увидимся! - проговорил незнакомец на прощальный поклон Хвостова.

   В воротах, при выходе его на улицу, прошмыгнул кто-то мимо него в военной шинели и в фуражке солдатского покроя и взошел на крыльцо станционного дома.

   "Это слуга проезжего!" - подумал Петр Валерианович и роковая догадка промелькнула в его уме. Последние слова проезжего несколько его озадачили.

   "А что, если это Аракчеев? - подумалось ему. - Вот попался!"

   Но почтовая тройка тронулась, зазвенел колокольчик, и Хвостов помчался тою ухарскою прытью ямской езды, какою славилась Русь до искрещения ее сетью железных дорог, и на другой день вечером путник был уже у цели своего путешествия.

   Явившись к новому своему начальству, он узнал, что все прибывающие на службу в поселения должны были непременно представляться самому графу, а так как граф накануне выехал в южные поселения, то Хвостову и предстояло исполнить этот долг по возвращении его сиятельства.

   Известие, что граф Аракчеев уехал накануне, неприятно отозвалось в ушах Петра Валериановича, и теперь он был вполне убежден, что в дорожном незнакомце встретил своего страшного начальника.

   Со дня своего приезда в течение трех недель Хвостов был без дела, но, однако, никому не промолвил о своей встрече, не упомянув о ней и в письме к матери, ожидая разрешения своей догадки и придумывая средства выйти из затруднительного положения, если бы эта догадка оправдалась.

   Но вот, наконец, раз вечером он получил форменную записку, содержавшую в себе приказание:

   "Ваше благородие имеет честь завтра, в 10 часов утра, представиться его сиятельству".

   Тревожно проведена была Петром Валериановичем наступившая ночь.

   На другой день, за час до назначенного времени для представления графу, он уже был в знаменитом Грузине - резиденции Алексея Андреевича.

   Войдя в залу, назначенную для представления, Хвостов застал уже там двух-трех офицеров. Вскоре, впрочем, молча, тихо, как бы под давлением страха или благоговения, стали входить новые лица, и в какие-нибудь полчаса вся зала наполнилась военными чинами разных родов войск, начиная с генерала до прапорщика.

   Несмотря на количество ожидавших, в зале царила глубокая тишина, нарушаемая лишь изредка порывистым шепотом старших чинов. У одной из запертых дверей стоял навытяжку офицер в парадной форме - это был дежурный.

   Эта дверь, на которую часто обращались взоры присутствовавших, вела во внутренние покои графа.

   Но вот дверь отворилась - все встрепенулись, и из нее вышел какой-то генерал с бумагой в руке.

   - Клейнмихель! - шепнул Хвостову его сосед.

   Петр Андреевич был начальником штаба военных поселений.

   Он, раскланявшись с присутствовавшими генералами, развернул бумагу, оказавшуюся списком представляющихся графу, и стал по ней приводить длинный строй их в порядок вокруг залы.

   Окончив эту проверку, Клейнмихель удалился снова в заветную дверь, и тишина в зале стала еще томительней.

   Не прошло, однако, и пяти минут, как дверь снова отворилась и из нее вышел старый генерал, сопровождаемый Клейнмихелем.

   Сердце бедного Петра Валериановича дрогнуло и сильно забилось: это был он - проезжий, встреченный им на станции, это был сам Аракчеев, которому он высказал о нем же самом столько дерзких мнений.

   Граф Аракчеев, войдя в залу, остановился, суровым взглядом обвел всех присутствующих, как будто отыскивая кого-то своим взором, и Хвостову показалось, что этот обзор окончился на нем.

   Началось и самое представление.

   Генерал Клейнмихель по списку называл представляющихся.

   Граф одних обходил молча, другим выражал свое одобрение, а некоторым делал строгие выговоры.

   Дошла, наконец, очередь и до Хвостова.

   Начальник штаба громко прочел:

   - Поручик Петр Хвостов, переведенный из...

   Граф Аракчеев не дал докончить генералу его доклада.

   - Мое почтение! - сказал он полунасмешливо Петру Валериановичу.

   Тот отдал ему почтительный поклон.

   - Мое почтение! - повторил Алексея Андреевич с особенным ударением.

   Хвостов повторил тот же поклон.

   - Мы с ним старые знакомые, - сказал граф, обернувшись к Клейнмихелю. - Не так ли? - обращаясь снова к Петру Валериановичу и пристально глядя на него, спросил Алексей Андреевич.

   - В первый раз имею счастье представляться вашему сиятельству! - смело ответил Хвостов.

   - Как в первый раз! А помнишь станцию на московской дороге? Помнишь, как ты честил меня?

   - Я говорил с проезжим, ваше сиятельство.

   - О, да ты, я вижу, молодец на слове, каков-то на деле? Повторяю тебе, что Аракчеев дураков и лентяев не терпит! Пусть он будет, по-твоему, такой-сякой, а посмотрим ты какой?

   - Петр Андреевич! - обратился граф к Клейнмихелю. - Поручить поручику Хвостову постройку нумера...

   При этом Аракчеев назвал нумер предполагавшейся постройки какого-то нового здания близ самого Грузина.

   Во все время этой сцены в зале царила мертвая тишина.

   Отдав это приказание относительно Петра Валериановича и затем пасмурно окинув с места все остальное собрание представлявшихся, граф Алексей Андреевич удалился. Все стали расходиться.

   По выходе из дома, несколько лиц обратилось к Хвостову с расспросами о знакомстве его с графом, и на свои объяснения он выслушал предупреждение:

   - Будьте осторожны! Вам предстоит тяжелое испытание. Работы по устройству военных поселений открывались раннею весною, граф торопился с их окончанием.

   Через две-три недели должен был начаться египетский труд.

   За это время Петр Валерианович Хвостов получил для соображения все письменные и словесные наставления и усердно принялся за их всестороннее изучение. Так как порученная ему постройка находилась, как мы уже знаем, близехонько от Грузина, то он догадывался о цели такого распоряжения и приготовился к борьбе со всякою случайностью, приготовился быть всегда начеку и настороже под зорким глазом самого графа Аракчеева.

  

  

   Наконец настала и самая пора работ, и молодой офицер со всею горячностью предался порученному делу.

   Отрешившись от всех знакомств, товарищеских связей, бросив все посторонние занятия, он только и помышлял о том, как выйти ему из того тяжелого положения, в какое он поставил себя своею опрометчивостью: одна надежда жила в его сердце, что его труды и усердие укротят, наконец, затаенный гнев на него всесильного графа.

   Прошло несколько дней от начала его занятий, как вдруг граф Аракчеев пожаловал для осмотра работ.

   Осмотрев их и не сказав ни слова, он удалился.

   Не прошло после того и двух дней - новое посещение графа, потом скоро не замедлило и третье, и все три в разные часы дня.

   Хвостов понял, что надобно не дремать и вооружился терпением.

   Чтобы быть поближе к работам, он расположился бивуаком в одном из рабочих сараев и ночь только отдавал себе.

   С раннею утреннею зарею он уже был на работах и с вечернею возвращался в свой сарай на ночлег, а граф неустанно посещал и посещал его, но всегда заставал строителя на месте работ.

   В одно из таких посещений, Алексей Андреевич внимательно осмотрел всю постройку и вдруг заметил Петру Валериановичу, что в оштукатуренной печке один из углов крив.

   Хвостов отвечал, что прям.

   - А я говорю, крив! - раздражительно повторил граф.

   Подали отвесную доску - угол оказался верен.

   - Виноват - извини! - и затем, сказав по адресу Петра Валериановича несколько лестных слов, Алексей Андреевич уехал.

   Петр Валерианович уже не раз после этого слышал от графа Аракчеева слова одобрения: "Хорошо, молодец", - и было за что. Работа под наблюдением Хвостова, действительно, кипела, и он далеко опередил своих товарищей по той же профессии.

   В середине лета постройка была совершенно окончена, и через неделю Петр Валерианович был приглашен запискою представиться графу.

   - Ну, поздравляю тебя - ты штабс-капитан, - обратился Алексей Андреевич к представлявшемуся ему Хвостову. - Повторяю тебе, что Аракчеев лентяев и дураков не жалует, но усердие и труды оценивает.

   Сказав это, граф тут же передал приказание генералу Клейнмихелю о поручении Хвостову новой работы:

   Как ни обрадовался Петр Валерианович чину штабс-капитана, который в описываемое нами время весьма туго доставался в артиллерии, но едва ли не более был опечален новым поручением. Он не боялся труда, но его сильно возмущал надоедливый надзор за ним графа.

   Но и новая работа была окончена и так же благополучно, как и предшествовавшая, с тем же благоволением строгого начальника, и результатом ее была новая награда, полученная Хвостовым.

   Таким образом, два с половиною года тянулись тяжкие для него испытания, и за это время он успел получить чин капитана и даже орден.

   Граф, видимо, стал благоволить к нему и даже отличал его своим доверием, но, к несчастью, не таков был характер Петра Валериановича, чтобы быть счастливым вниманием к нему начальства. Одержав, как ему казалось, нравственную победу над графом, он возомнил о своем уме и способностях и даже решился вступить в борьбу с всесильным графом Аракчеевым на почве излюбленной последним заветной идеи будущей несомненной и неисчислимой пользы организуемых им военных поселений, долженствовавших покрыть своею сетью всю Россию, на страх, на самом деле, встрепенувшейся при известии о преобразовании в этом смысле русского военного быта, Европе.

   В это-то время, когда граф Алексей Андреевич, увлекаемый мечтою создать что-то необыкновенное из устройства военных поселений, так ревниво преследовал малейшее порицание задуманного им, по его мнению, великого дела, он, в лице Хвостова, встретил непрошенного дерзкого противника своей заветной мысли.

   Последний находил, что устройство военных поселений - обращение мирных поселян с их потомством в пахотных воинов - не только не может принести ни малейшей пользы, но готовит в будущем непоправимое зло и грустные последствия.

   От мнения Петр Валерианович перешел к делу: в обширной записке он изложил свой взгляд по этому предмету, критически отнесся к этому нововведению, пророча ему в будущем полную несостоятельность и, в конце концов, совершенную его отмену.

   Эту несчастную записку он имел смелость представить через начальство своему грозному принципалу.

   История умалчивает, с каким чувством читал граф Алексей Андреевич эту записку, но только вскоре она вернулась по начальству же к ее автору с лаконичною, энергичною пометкою самого графа: "Дурак! Дурак! Дурак!"

   По слухам, и посредствующему начальству передача этой записки обошлась нелегко.

   Петр Валерианович, однако, не угомонился. Оскорбленное ли самолюбие, уверенность ли в непогрешимости своего мнения, изложенного в записке, а, быть может, упрямая настойчивость, подстрекнули Хвостова, и он успел, вероятно, при помощи врагов всесильного графа, а их было у него немало, довести свою записку до сведения императора Александра Павловича.

   Государь прочитал записку, и она была им препровождена к графу Аракчееву с изображенною на ней, как говорили, такой, приблизительно, резолюциею государя: "Прочитал с удовольствием, нашел много дельного и основательного, препровождаю на внимание графа Алексея Андреевича".

   Можно себе представить то раздражение графа, в какое он был приведен дерзкою настойчивостью Хвостова.

   Муравей осмелился восстать на слона и беспощадно был им раздавлен.

   Капитан Петр Валерианрвич Хвостов исчез в одну ночь.

   Ходили разного рода слухи, догадки - но капитан исчез и на квартире его не оказалось даже его денщика.

   Рассказывали, что в роковую ночь кто-то видел троечную повозку, отъезжавшую от квартиры Хвостова с ямщиком и двумя пассажирами.

   Поговорили, посудили втихомолку об этом событии и забыли, занятые новыми интересами дня, а капитан все-таки пропал, пропал бесследно.

   Это исчезновение живого человека было, на самом деле, до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать, не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по службе, так как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя ее желание, не менее раза в неделю, но письма его были коротки, уведомляли лишь о том, что он жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни, как то: получение чина, ордена - встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама поехала в Новгород и там узнала лишь, что сына ее куда-то увезли, но куда - этого не мог ей никто сказать, так как никто этого, и на самом деле, не знал.

   - Кроме графа... - шепотом добавил городничий, смягченный и сделавшийся разговорчивым, ощутив в своей руке внушительную пачку ассигнаций, перешедшей в эту руку из руки неутешной матери.

   Он рассказал ей подробно всю историю ее сына, но от этого ей было не легче, так как ответить на щемящий ее душу вопрос: "Где этот сын, жив ли, здоров ли?" - он не мог, да, по его словам, и никто ответить на этот вопрос не был в состоянии, даже губернатор.

   Ольга Николаевна знала последнее по опыту, так как была у начальника губернии, но не узнала от него ничего.

   - Никто ничего не знает, кроме графа! - снова понизив до шепота голос при произнесении последних слов, сказал городничий.

   Хвостова бросилась в Грузино.

   Там прожила она около недели, но никаким образом не могла добиться приема и с разбитым сердцем поехала в Петербург.

   Но и тут ожидало ее полное разочарование - никто ничего не знал и не мог ей сказать об участи капитана Петра Валериановича Хвостова.

   Последняя надежда, еще теплившаяся слабою искрою в сердце Ольги Николаевны, исчезла. Она впала в какую-то апатию. Без слез просиживала она по целым часам на одном месте, уставив свой взгляд в какую-то ей одной видимую точку.

   В эти две-три недели она страшно осунулась, похудела, поседела и даже как-то сгорбилась.

   Ей приходило на мысль, что если бы сын ее умер, то это не так бы сломило ее - все мы ходим под Богом, все мы должны Умереть рано или поздно, но потерять его живым, не знать, где он находится, что делает, или вернее, что с ним делают - было более чем ужасно.

   В таком страшном состоянии Хвостова возвратилась в Москву до того, как мы уже сказали, изменившаяся, что домашние и знакомые прямо не узнали ее.

   На другой же день она поехала к Елизавете Федоровне Аракчеевой, но узнала от хозяина дома, где она жила, что старушка переехала на постоянное жительство в Тихвин; Ольга Николаевна послала ей длинное письмо, но оно осталось без ответа, доставив Хвостовой около месяца маленькой надежды.

   Время, однако, этот исцелитель всякой скорби, затянуло сердечную рану матери и притупило жгучую боль.

   Провидение как бы укрепляло силы несчастной Хвостовой, так как вскоре ее ожидало другое, не менее ужасное и тяжелое семейное горе.

  

  

   Читатель, вероятно, не забыл, следя за судьбой героев нашего правдивого повествования, что Сергей Дмитриевич Талицкий - этот кузен и злой гений Екатерины Петровны Бахметьевой, так трагически исчезнувшей со сцены нашего романа, считался после войны 1812 года, по официальной справке, пропавшим без вести.

   Но официальная справка всегда остается только официальною справкою, а жизнь - жизнью.

   Быть может, читатель, знакомый с нравственным обликом этого "героя", узнав об его исчезновении, с довольным видом воскликнул: "Худая трава из поля вон", - но мы, увы, должны напомнить ему другую, но уже немецкую пословицу: "Unkraut fergeht nicht", - то есть, худая трава не изводится, которая всецело и оправдалась на Талицком.

   Он был жив, здоров и даже относительно счастлив, но он не был только Сергеем Дмитриевичем Талицким. Волк надел другую шкуру.

   Метаморфоза эта произошла при следующих трагических обстоятельствах.

   Во время медленных движений нашей армии до Бородинского сражения и после него Сергей Дмитриевич успел сойтись на короткую, дружескую ногу с капитаном своей роты Евгением Николаевичем Зыбиным.

   Последний был одних лет с Талицким, и даже в лице их было некоторое сходство, и не будь Талицкий светлым шатеном, а Зыбин совершенным брюнетом, сходство это было бы еще разительнее.

   Долгие дни военного бездействия сдружили молодых людей и побудили их к откровенности в продолжительных беседах.

   Скажем кстати, что со стороны Талицкого эти дружеские излияния были сплошною ложью, и только добряк и, что называется, "рубаха-парень" - Зыбин говорил искренно.

   Из этих рассказов Сергей Дмитриевич узнал, что Евгений Николаевич Зыбин круглый сирота, имеет независимое состояние, заключающееся в двух сотнях душ в Тамбовской губернии.

   Из родных у него в живых одна старая тетушка, имеющая в Москве дом на Арбате и маленькое имение в Новгородской губернии, душ в тридцать.

   Зовут эту тетушку Ириада Александровна Зыбина, но он, Зыбин, не видал ее почти с детства, хотя и переписывается с ней изредка.

   На воспоминаниях своего детства, когда он жил до поступления в корпус в доме этой тетушки, Евгений Николаевич останавливался с особенными подробностями и удовольствием.

   Сергей Дмитриевич старался не проронить ни слова из рассказа своего друга и товарища.

   Ему казалось, что эти сведения пригодятся ему.

   Петербургская жизнь травленного зайца, где бесчисленные кредиторы играют роль неутомимых охотников и к которой Сергей Дмитриевич volens nolens должен будет возвратиться после кампании, представлялась Талицкому страшным кошмаром, от которого он страстно желал освободиться всеми средствами.

   Но освободить его от этого кошмара могла одна смерть.

   Умирать же ему не хотелось.

   "Смерть! - повторял сам себе Сергей Дмитриевич. - Страшная штука!"

   "А если не твоя, а чужая!" - подсказывал ему какой-то насмешливый голос.

   Страшный план возник в его уме. Гнусная мысль нашла уже в нем готовую почву.

   Время шло.

   Наша армия дошла до реки Березины, через которую так бесстыдно бежал Наполеон с ничтожными остатками своей "великой" армии.

   Война окончилась согласно обету государя Александра Павловича - ни один живой враг не остался в пределах русской земли.

   Русские войска, во главе со своим венценосным вождем, побывали в Париже и, даровав мир с облегчением вздохнувшей Европе, возвратились на родину.

   Офицеры получили продолжительный отпуск при переходе через границу.

   Евгений Николаевич упросил совершенно влезшего к нему в душу Талицкого провести время этого отпуска у него в имении.

   Услыхав это дружеское предложение, Талицкий невольно вздрогнул - так это соответствовало задуманному им ужасному плану.

   Он некоторое время даже молчал, ничего не отвечая на любезное приглашение.

   - Разве ты составил себе другой план? - с тревогой в голосе спросил его Забын.

   - План, какой план? - с испугом уставился на него Сергей Дмитриевич.

   - Да что с тобой, чего ты на меня так уставился, конечно, план провести время нашего отпуска...

   - Нет, мне, собственно, на этот счет безразлично, - с облегченным вздохом проговорил Талицкий, - я очень буду рад проехать с тобою к тебе...

   - Вот это по-приятельски, благодарю, благодарю, - бросился обнимать друга Евгений Николаевич.

   Почтовые тракты еще не были приведены после войны в должный порядок, но Зыбин приобрел в одном из пограничных местечек у какого-то жида бричку и пару лошадей, и друзья решились отправиться в путь вдвоем.

   - Я правлю, как настоящий жокей - мы отлично обойдемся без кучера, - успокаивал своего приятеля Зыбин. - Это что, клячи, - указывал он на купленных им лошадей, - а вот погоди, в имении на каких я буду тебя рысаках катать.

   Талицкий только кивал головой в знак полного согласия. Внутренне он переживал состояние человека, подхваченного быстрым потоком, справиться с волнами он не был в силах и с головокружительной быстротой несся по течению.

   Сборы приятелей были не долги - Зыбин даже вещи Талицкого положил в свой чемодан, купленный им за границей и оказавшийся очень поместительным.

   - Это не чемодан, а целый дом, - смеялся он, укладывая вещи.

   Наконец, в одно прекрасное раннее утро они выехали. Путь им лежал на Вильну.

   - Там найдем кучера и покатим уже с большим комфортом, - заметил Евгений Николаевич.

   Талицкий при этом замечании только вскользь бросил на него тревожный взгляд.

   Зыбин был в каком-то восторженном состоянии духа, он болтал без умолку, рисовал планы будущего, их жизнь в деревне, затем в Петербурге.

   Сергей Дмитриевич был, напротив, сосредоточенно угрюм.

   - А ты чего нос повесил? - допытывался по временам у него Евгений Николаевич. - Теперь ты не один на свете, у тебя есть друг, друг преданный, и этот друг - я.

   Талицкий часто рисовался перед приятелем своим сиротством, одиночеством, неимением друзей, и тем, что он в мире "один, как перст".

   - Тяжело, брат, сойдешься с кем по душе, а потом и видишь, что она норовит тебе гадость сделать, а смерть не берет, одно остается - самому пойти за ней! - заключал он, по обыкновению, свои угрюмые монологи.

   - Ужели и теперь, когда мы с тобой вышли невредимы буквально из-под тысячи висевших над нашими головами смертей, я отделавшись легкой царапиной, а ты уже совершенно неприкосновенным, ты все думаешь о смерти? - озабоченно спросил его приятель.

   Он не ошибся, Сергей Дмитриевич действительно думал о смерти.

   "Не твоя смерть, а чужая!" - шептал ему уже давно преследовавший его насмешливый внутренний голос.

   Об этой-то чужой смерти и думал Талицкий, и эта чужая смерть была смерть человека, называвшего себя его искренним другом - смерть Зыбина.

   Таков был конечный план этого, до сих пор сравнительно мелкого негодяя, готовящегося стать крупным.

   Переход этот оказывался не из легких.

   Убить человека, убийство которого было так удобно, человека, ему доверяющего и не подозревающего его гнусных замыслов, сидящего с ним бок о бок, и, конечно, не думающего принимать против него каких-либо мер предосторожности - ведь это же так легко, но на деле оказывалось страшно трудным.

   Это доверие, эта близость, эта беззащитность и, в конце концов, именно эта легкость исполнения затрудняли дело, парализовали злую волю - рука, уже державшая заряженный пистолет, сама собою разжималась и бессильно падала.

   А между тем, убить было необходимо - это уже давно обдумано, решено, закончено...

   Это венец того плана, зародыш которого сидит в голове, растет, вырос и требует настоятельного появления на свет - это так же физиологически неотложно, как неотложно беременной женщине родить в установленный природою срок.

   Внутреннее сознание подсказывало все это Сергею Дмитриевичу, и, между тем, силы оставляли его.

   Он переживал все муки невозможности разрешиться от тяготевшего в его душе бремени, напрягал все усилия нравственных мышц своей воли, подбодрял себя, укорял, стыдил в своей слабости и минутами был готов завершить обдуманное дело, но это были только минуты.

   "В Вильне мы найдем кучера! - припоминал он слова Зыбина. - Значит, появится свидетель, следовательно, надо это сделать до Вильны. Может быть, можно избежать... Нет... надо... необходимо... неотложно".

   "Не твоя смерть - чужая!" - свинцом засело в его голове. Они приехали в последнюю деревушку перед Вильной.

  

  

   Дорога к Вильне от той деревушки, в которой имели последний привал наши путешественники, была почти сплошь густым лесом.

   Осень 1814 года, во время которой происходили описываемые нами события, была поздняя, но сухая и ясная. Была уже половина октября, а деревья еще не обнажались от покрасневшей листвы. Днем в воздухе чувствовалась даже теплота, только к ночи температура резко понижалась, а на заре были холодные утренники.

   Когда Зыбин с Талицким въехали в деревушку, уже вечерело, небо было покрыто тучами, а потому было совершенно темно.

   Зыбин предложил заночевать и дать более продолжительный отдых лошадям, но Сергей Дмитриевич, всю дорогу во всем соглашавшийся со своим спутником, тут вдруг горячо запротестовал:

   - Помилуйте, до Вильны осталось каких-нибудь тридцать верст и вдруг сидеть всю ночь в этом свином котухе, без воздуха, среди вони и смрада.

   Он сделал даже отчаянный жест, указывая на действительно неприглядную обстановку крестьянской хаты, в которую они зашли отдохнуть.

   Евгений Николаевич усмехнулся.

   - Ишь... неженка, тюфячка захотел, оно и правда, давно мы с тобой не нежили наши походные кости, так будь по-твоему, часа четыре дадим постоять лошадям, а там и в путь в Вильну.

   Талицкий успокоился и снова как-то еще более затих, погрузившись в свои думы, машинально выпил несколько кружек чаю, две чарки водки и закусил.

   Зыбин, привыкший к его настроению, не беспокоил его расспросами. "Само собою пройдет. В Вильне я его развлеку", - думал он глядя на своего задумчивого товарища.

   - А я все же всхрапну часок-другой, а тебе тоже советовал бы сделать, - заметил он Сергею Дмитриевичу, устроив себе из шинели ложе на лавке и с наслаждением располагаясь на нем. - Вон порожняя лавка.

   -