Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

ать за священником, исповедывать и причастить умирающих, - сказал он унтер-офицерам.

   - А ты что тут пришел? Не заступиться ли за них хочешь? Мы и тебя тут же уложим! - закричали на него поселяне.

   Но унтер-офицеры кое-как уняли злодеев и вывели Панаева из риги.

   - Этак, пожалуй, будет уговаривать освободить их, и тогда всем нам обида будет... - слышались толки. - Надо их добить.

   Злодеи бросились на умирающих и стали добивать несчастных железом по головам.

   - Бейте до смерти, я один за все буду отвечать! - кричал поселянин Макаров.

   Несчастные были окончательно добиты.

  

  

   Присутствие духа инженер-полковника Н. И. Панаева, который настолько повлиял на поселян, что они избрали его своим начальником, спасло жизнь многим из офицеров и удержало бунтовщиков-поселян от разорения зданий и грабежа.

   Уговаривая поселян, он обещал им, что если они выберут от себя хожалых, то он даст им билет к самому государю императору, и тогда они могут рассказать лично его величеству все обстоятельства и принести жалобы.

   Поселяне усомнились, будут ли они допущены пред лицо государя и просили Панаева ехать с ними, но он отказался, сославшись на семейные обстоятельства.

   На площадь, между тем, привели еще двух офицеров: одного заведывающего полковыми мастерскими, а другого из немцев, но их уже не убили, а отдали под арест к Панаеву, который успел убедить поселян, что все офицеры, которых они подозревают, будут примерно наказаны самим государем, а если они убьют их, то сами за это поплатятся.

   Когда приведенные офицеры были водворены на гауптвахте, поселяне объявили Панаеву, что теперь остается взять командира 3-й роты Соколова, который укрепился в роте.

   У Николая Ивановича блеснула мысль, что он может в этой роте найти точку опоры и, соединившись с Соколовым, начать усмирять бунт.

   - Мы, ребята, слушаемся государя, и нас Соколов не тронет, давайте-ка я поеду к нему, объясню все подробно и с ним возвращусь к вам.

   Поселяне согласились, и Панаев приказал подать свои дрожки, сел и поехал в 3-ю роту, радуясь, что нашелся человек, который умел сохранить команду.

   Он скакал во весь дух, так как поселяне, через минуту после его отъезда, одумались и погнались за ним.

   Уже 3-я рота была в виду, и Николай Иванович разглядел толпу в ротных воротах. Он думал, что это Соколов идет на усмирение, но подъехав ближе, увидал, что человек двадцать верхом ведут, или лучше сказать тащат Соколова за веревку, привязанную за шею, а сзади идет и вся рота толпою.

   Толпа поселян 2-й роты, между тем, нагнала здесь Панаева и соединилась с третьей ротой.

   - Ведите разбойника на судище во 2-ю роту, там мы с ним расправимся! - кричали они.

   Толпа повалила во вторую роту.

   Панаев успел только убедить поселян снять веревку с шеи офицера, так как тот задыхался.

   По прибытии во 2-ю роту, Николай Иванович снова обратился к бунтовщикам с речью, убеждая их не убивать Соколова, а арестовать или же отправить с теми, которые поедут с жалобою в Петербург.

   Поселяне разделились на две партии, одна кричала, чтобы его посадили за железную решетку, другая требовала, чтобы его вели в ригу и там с ним покончили.

   Раз двенадцать несчастный Соколов был перетаскиваем поперек шоссе и обе партии, как стоявшая за арест, так и приговаривавшая его к смерти, били его, отнимая одна у другой. Наконец, партия ареста одолела, и бесчувственного Соколова утащили на гауптвахту.

   В то время, когда шла эта борьба, Панаев увидел унтер-офицера с несколькими нашивками на рукаве, лежавшего ничком на крыльце и горько плакавшего.

   - О чем ты плачешь? - спросил его Николай Иванович.

   - Что делают! - рыдая, отвечал тот. - Убивают не командира, а отца.

   - Чего же плакать, этим не поможешь, лучше иди и уговори их отдать его ко мне под арест.

   Унтер-офицер побежал.

   Не прошло и двух минут, как, пробившись с несколькими поселянами на помощь к Соколову, Панаев увидал того же унтер-офицера с колом в руке, бившего командира.

   - Что ты делаешь, не сам ли ты мне сейчас говорил, что он был вам не командир, а отец?

   - Уж видно, что теперь пора такая, ваше высокоблагородие, видите, что весь мир бьет, что же я буду стоять так? - ответил унтер-офицер.

   Вот образец суждения большей части людей в таких случаях - уговаривать их можно только штыком или пушкой.

   Вскоре после того, как Соколов был водворен на гауптвахте, Панаев увидал, что резервный батальон приближается в сомкнутой колонне и строится около гауптвахты. Впереди шел майор Баллаш с несколькими солдатами, имевшими ружья на перевесе.

   Поселяне перепугались, что их всех перестреляют, а Николай Иванович, полагая, что майор осматривает позиции, успокоил поселян, заявив им, что пойдет к батальону и прикажет не стрелять.

   - Ну, слава Богу, что вы пришли! - сказал он, подойдя к Баллашу.

   - Что делать, я не виноват ни в чем, ведут меня убивать! - отвечал майор.

   Панаев приказал отвести Баллаша на гауптвахту, что и было бесприкословно исполнено поселянами без сопротивления батальона.

   Затем приступили к выбору депутатов, которые должны были отправиться в Петербург. На прогоны им Николай Иванович выдал 4000 рублей, найденных в кармане у штабс-капитана Панова и принесенных Панаеву одним из поселян.

   Между тем, как Николай Иванович с истинным героизмом ходил по площади, от поселян к резерву и обратно, уговаривая их восстановить спокойствие и тишину, некоторые из злодеев, отойдя к стороне, стали сговариваться к концу дня положить и Панаева.

   Подойдя к нему, мятежники стали ругать его за то, что он уговаривает оставлять в живых начальников, причем, один из поселян ударил его по затылку.

   Николай Иванович не потерялся.

   - Постойте, ребята! - сказал он и снял фуражку. - Посмотрите, я уже сед и послужил довольно царю моему: каждый волос мой принадлежит ему; хотя вас много и вы можете делать мне дерзости, но вспомните, что вы делаете? Знайте, что государь меня лично знает; я вместе с ним рос и воспитывался - неужели из вас сыщется кто-нибудь, кто решится пролить невинную кровь, за которую вы будете отвечать и в этой, и в будущей жизни? Бог хранил меня от пуль и ядер врагов отечества; слава Богу, у нас еще существуют законы - на них лежит право обвинять и оправдывать. Опомнитесь, ребята, и послушайте меня старика - я могу еще вам быть полезен!

   Речь эта произвела впечатление.

   - Хорошо, когда так, будь ты наш начальник - тебя мы готовы слушать! - послышались возгласы, и поселяне стали унимать друг друга.

   Начинало темнеть.

   В это время из Новгорода ехал полковой священник Лавр Смелков.

   Еще дорогою слыша о происшествии, он тихо подвигался вперед; назад воротиться было нельзя, а потому он и решился ехать прямо к собравшимся и ожидавшим его поселянам.

   - Откуда, батюшка, едешь? - встретили они его вопросом.

   - По собственной надобности пробыв в Новгороде, опоздал и спешу исполнить нужные требы.

   - Ну, это небольшая нужда, - стали говорить поселяне, - вылезай-ка из телеги-то, нам нужно с тобой поговорить и посоветоваться. Посмотри, сколько тут покойников, скажи нам, следует ли их хоронить по-христиански?

   - Никак и ты, батюшка, подписался на холеру и заодно с господами вздумал морить нас? Покажи-ка нам, что ты везешь из города, не яд ли? - закричали другие.

   Они обступили телегу и стали шарить в ней. Лошадь, испугавшись толпы с дрекольями, бросилась в сторону, опрокинула телегу, и отец Лавр упал и ушиб себе руку.

   Его подняли и привели к Панаеву.

   Последний предложил отцу Лавру взять образ и благословить народ. На гауптвахте нашли ветхий лик пророка Ильи, восходящего на небо, подали священнику, и он, прочитав молитву, благословил народ.

   Николай Иванович потребовал, чтобы они дали ему присягу, что остаются верными государю и что более буйств делать не будут. Поселяне же потребовали, чтобы и он сам дал обещание, что все как было расскажет государю.

   Он обещал и, перекрестившись, приложился к образу, а за ним стали прикладываться и все поселяне.

   После этого все утихло. Поселяне закричали:

   - Шабаш! Не будем больше шуметь, ребята - по домам.

   Панаев стал отдавать приказания резервному батальону идти в штаб, но поселяне воспротивились этому.

   - Пусть, с Богом, идут на квартиры, им и так надоело стоят по ригам.

   Николай Иванович подчинился этому желанию, распустил батальон, и поселяне стали расходиться по домам.

   В ригу к покойникам и к гауптвахте, где содержалось довольное число лиц, мятежники приставили, не доверяя резерву, караул от себя, вооруженный, за неимением ружей, дрекольями, - и этим окончился кровавый день 16 июля 1831 года.

   К вечеру того же дня к запертому в сарае Хрущеву явилось несколько поселян.

   - Ступайте теперь домой! - сказали они. - Слава Богу, что остались живы; тут Бог знает, что происходило; теперь не опасайтесь, никто вас не тронет, а то здесь вам будет хуже: подумают, что вы спрятались оттого, что виноваты.

   В ту же ночь выбранные депутаты по двое от каждой роты с пойманным унтер-офицером и женщиной с запискою, выуженной у Богоявленского, на почтовых лошадях отправились в Петербург с жалобою на начальников императору.

   Так окончился первый день буйства поселян императора австрийского Франца I поселенного полка.

   На другой день, рано утром, поселяне один по одному стали собираться на площадь; столпились в кружок и стали толковать сначала тихо, а когда набралось их много, то начали шуметь и спустя некоторое время привели солдатку Сыропятову и поселянина Дмитрия Комкова. Обоих связали, избили и втолкнули на гауптвахту.

   Пришедший к Хрущеву поселянин рассказал, что Сыропятову долго искали и нашли спрятанною под койкой.

   - А взяли ее за то, что она часто ходила к вам на кухню, то думают, что была подкуплена вами кидать яд в колодцы; Комков же взят за то же, да сверх того, он замечен в чародействе.

   - Да и про вас что-то худо говорят! - продолжал поселянин и затем рассказал, как он находился ночью на часах при убитых в риге; все они были черны, как уголь, и в риге от их тел уже сделался дурной запах; кто-то из них ночью очнулся и стал приподниматься, но его тут же добили.

   Рассказчик не знал, впрочем, кто именно очнулся: Савурский или Богоявленский?

   - Но теперь все они лежат, уже окостеневши, в запекшейся крови, так что никого нельзя узнать.

   Рассказ этот привел Василия Васильевича в содрогание. Накануне рокового дня Савурский был на именинах батальонного командира, так весело распевал, аккомпанируя на фортепьянах, - и на другой день его не стало.

   Заверив Хрущева, что его никто не тронет, поселянин ушел.

   Василий Васильевич сел у открытого окна и стал прислушиваться к громкому говору поселян.

   Почти все унтер-офицеры и многие поселяне его роты кричали некоторым злодеям, восстававшим против него:

   - Что вы, и сегодня хотите затевать такую же кутерьму? Что вам сделал наш командир? Ведь глаза у вас, как у быков, налились кровью.

   - Видно, вы заодно с его благородием крупу делите, да погодите, ужо соберутся прочие роты, то насильно вытащим его! Что он за святой, поглядывает в окошко, небось, замечает за нами; вот дураки-то, кабы угомонили их всех, так дело-то вернее было; а то посмотрите, беда будет - всем достанется! - слышался ответ некоторых поселян.

   Но другие их уняли и даже пристыдили.

   - Ему гораздо безопаснее находиться на гауптвахте, нежели на квартире! - заговорили они тогда.

   С этим многие поселяне стали соглашаться. Тогда Василий Васильевич решился, не дожидаясь, чтобы его взяли силою, выйти к ним сам.

  

  

   - О чем вы так спорили? Если вы считаете меня виновным, то объясните: я ведь тут налицо - и прежде нежели кто-либо решится сделать мне дерзость, пусть скажет, что я сделал дурного против кого-либо из вас? - обратился Василий Васильевич Хрущев к собравшимся на площади поселянам.

   Все молчали, но затем некоторые заговорили.

   - Мы вас ни в чем не виним и знаем, что вы имеете простую душу, но хотим обеспокоить вопросом: какая у вас была подписка на холеру? Нам священника Лавра жена открыла, что Бутович приезжал к ним ночью, вошел через окно, и, вынув саблю, принуждал его подписаться на холеру и в Ильин день отравить всех вином; да вот в 1-й поселенской роте нашли в колодце записку Савурского, сколько в него положено яду; да и писарь Штоц признался, что и весь провиант в магазине отравлен, - то мы просим вас, если вы что знаете, открыть нам о таком умысле и сказать: в каких колодцах брошен яд? Будьте уверены, что пальцем вас никто не тронет.

   - Постойте, - перебил их Хрущев, - дайте мне вам сказать: если вы полагаете, что у меня в квартире есть яд, то позволяю вам осмотреть ее, - а если не найдете?

   - Мы были вами всегда довольны! - закричали поселяне.

   Василий Васильевич продолжал:

   - Итак, если вы имеете ко мне какое-либо доверие, то клянусь вам, что ничего, ни о какой отраве никогда я не слыхал, да и с какой стати была бы подписка отравить вас? Не было бы подчиненных, не было бы нужды и в начальниках.

   Из толпы на это кто-то заметил:

   - Мы видим, что вам ничего не известно, нам и Богоявленский сказал, что вас опасались, так как по добродушию, вы все открыли бы...

   Остальные поселяне заговорили разом:

   - Смотрите, остерегайтесь от других рот, не выходите; мы вас не выпустим из дому; ведь много добрых, много и злых, за вами примечают.

   Василий Васильевич пошел домой и, увидав одного поселянина, пользовавшегося большим уважением и, во время бытности в крестьянстве бывшего головой, подошел к нему и сказал:

   - Послушай, старик, ты человек умный и можешь рассудить, как можно отравлять всех! Поди ты и растолкуй им, они тебе более поверят!..

   - Что тут говорить! - отвечал поселянин. - Для дураков яд да холера, а нам надобно вас, господ, остепенить малость...

   День 17 июля во 2-й роте обошелся без убийств и особенных происшествий, но поселяне этой роты большою толпою отправились за Волхов в соседний округ короля прусского и прежде всего возмутили резервную роту этого полка, а затем и весь полк.

   В этом округе повторилась та же трагедия: арест ротных командиров и батальонного, но к этому присоединился грабеж офицерских квартир и пьянство.

   Буйные толпы поселян, поселянок и кантонистов набежали на штаб. Мятежники были и пешие, и верхами, вооруженные топорами, шкворнями, кольями и разными сельскими оружиями, шли в рубахах, с платками и тряпицами на шеях, с завязанным ртом из глупой предосторожности против мнимой отравы, летающей, будто бы, в воздухе с пылью.

   Все они рассыпались по штабу для розысков выдуманной отравы.

   Мятеж главным образом разыгрался в штабе.

   Когда злодеи арестовали ротных командиров, то мать одного и жены обоих, не страшась опасности, не отставали от них до самой гауптвахты.

   Несчастные рыдали и ползали перед поселянами на коленях, умоляя их освободить невинных. На вопли женщин поселяне отвечали одно:

   - Мы не тронем ваших мужьев, ничего им не сделаем, мы взяли их только на сохранение.

   Они говорили одно, но делали другое.

   К вечеру приведен был на гауптвахту батальонный командир, майор Яцковский. Он был оборван, без шапки, сюртука и шпаги и измучен до изнеможения. Его преследовали и взяли у крайней будки графа Аракчеева полка. В то же время на гауптвахту приведен был из аптеки аптекарский ученик Руф Федоров.

   Поселяне потребовали от Яцковского, чтобы он подписался под показанием, составленным по принуждению, и со слов поселян, одним из писарей, в котором было сказано: "яко бы начальники действительно подкуплены и согласны были отравлять их".

   Майор Яцковский упорно отказывался, но поддался, наконец, на мольбы арестованного капитана Дасаева, который просил "успокоить и их, и себя, подписав бумагу".

   Поверя обещаниям поселян прекратить буйство и надеясь выиграть время к спасению себя и других, майор подписался, как мог, едва владея дрожащею рукою.

   Злодеи только того и ждали. Они надеялись в этой подписке иметь себе оправдание перед государем императором в задуманных ими злодеяниях.

   Офицеры обманулись в надеждах получить пощаду от мятежников, мятежники же не избегли справедливой кары.

   Немедленно после подписи майор, а за ним и другие были выведены на площадь.

   Была уже полночь на 18 июля.

   На плацпараде в ночной темноте то поднимался какой-то буйный вопль и оглушительный крик, то наступала такая мертвая тишина, как будто бы плац делался совершенно пуст.

   Утром объяснилось, что неистовые крики были смертельным приговором мятежников: криками встречали каждого, одного за другим, выводимых на плац, как на казнь, арестованных лиц; наступавшая затем тишина была страшными минутами душегубства - ожесточенные злодеи умолкали.

   Исполнителем кровавого злодейства был хозяин четвертой роты из старослужащих - Горшков.

   Он взял на себя обязанность палача и саблей зарубил майора Яцковского, капитана Дасаева, штабс-капитана Денисова.

   Запыхавшись, наконец, от зверской работы, злодей бросил саблю.

   Тела убитых плавали в крови до утра, и уже часу в десятом их отнесли за штаб.

   Четыре большие кровавые лужи долгое время оставались на виду у всех, как бы уличая убийц и их соучастников.

   После этой казни невинных, на площадь привели инженер-капитана Костерева.

   Его ввели в середину толпы. Руки его крепко держали назад. Он увидал на земле трупы офицеров.

   Из толпы ему закричали:

   - Выбирай себе место и ложись!

   Не потеряв присутствия духа, капитан Костерев спросил:

   - За что вы хотите меня убить?

   Поселяне молчали.

   - Дайте мне хоть помолиться!

   Руки его освободили.

   Капитан перекрестился, прочитал тихо молитву и затем снова обратился к поселянам:

   - Да скажите же мне, за что вы меня убиваете?

   Толпа вместо ответа расступилась, и он свободно вышел. Поселяне тут же обратились к нему с просьбами быть их начальником.

   - Какой я вам командир, когда вы только что хотели убить меня? - отозвался Костерев.

   Поселяне продолжали настаивать принять над ними начальство и вместе с их выборными отправиться в Царское Село, "к царю налицо".

   Костерев согласился на предложение и пошел было в квартиру, чтобы собраться в дорогу, но поселяне из какого-то опасения не отпустили его от себя и в эту же ночь непосредственно за совершением убийств, отстраня капитана, отправили восемь человек выборных из хозяев в Царское Село, для донесения государю императору о происшедшем и для оправдания в своих поступках.

   При этом поселяне самовольно выдали своим депутатам 400 рублей из казенного ящика.

   Выборным поручено было представить мнимую опасность от подкупа начальства на отравление всех поселян ядом, и что-де эта крайность вынудила их отважиться на ослушание и насилие против начальства. В подтверждение нелепицы взяли несколько пузырьков из аптеки с острыми врачебными веществами и вынужденную подписку майора Яцковского.

   18 июля в поселенном австрийского императора Франца I полку происходило то же, что было и накануне.

   Собираясь на площади, поселяне кричали, отыскивая везде яд и советовались, каким образом поступить с оставшимися офицерами.

   4-я поселенная рота толпою пришла в штаб; здесь отыскали и поймали майора Кутузова, лекаря Гутникова, аудитора Симкова, аптекаря Ропольда и полицеймейстера Парфенова, и посадили их на полковую гауптвахту.

   Захватили писаря Штоца, надели на него петлю и привязали к хвосту лошади. Испугавшаяся лошадь притащила его по земле значительное расстояние, но благодаря своей ловкости и присутствию духа, писарь спасся от смерти, причем ему помогли некоторые из поселян, находившихся в штабе.

   Так прошел третий день буйств.

   Он заключен был тем, что взяли с гауптвахты полуживого капитана Соколова и повели под большим конвоем в ригу к покойникам.

   Положив его возле мертвых, несчастному стали угрожать, что если он не признается в подписке в отравлении ядом, то его тут же умертвят.

   Соколов твердо отвечал допросчикам, что никакой подписи на отраву не было и клялся им в своей невинности.

   Поселяне сказали ему "вставай" и повели через площадь обратно на гауптвахту, говоря, что на другой день таким же образом будут допрашивать и других арестованных.

   Между тем, в округе поселенного гренадерского полка короля прусского офицерские жены были в страхе и отчаянии. В слезах о страданиях родных и в мучительном беспокойстве за жизнь их, они собирались у священника полка, отца Воинова.

   Слезы и молитва были их пищею и некоторою отрадою.

   Мщение высказывалось и в поселянках: одна из них, пожилая и, по-видимому, степенная, подошла к устрашенным и отчаявшимся женщинам, знакомым ей, и, вместо утешения, сказала:

   - Когда наших мужей били, вы тогда чай пили.

   Насколько и женщины поселянки были озлоблены доказывает, что школьный учитель 3-й поселенной роты, унтер-офицер Гаврилов, вытерпел истязание от женщин.

   Поселянки схватили его и жестоко высекли розгами из мести за взыскания с их детей кантонистов, за школьные неисправности.

   Когда его стыдили и говорили, как он мог поддаться женщинам, то он говорил, что на стороне врагов его перевес был слишком великим, что на него напали тридцать женщин, а он был один.

   Тела убитых в ночь офицеров отнесены были поутру, как уже мы сказали, за штаб, где складывались дрова, брошены там и зарыты в неглубоких ямах.

   На плацу, между тем, поселяне истязали захваченных вновь и содержавшихся под караулом.

   В числе жертв, забитых до смерти, были подпоручик Федулов и фурштатный офицер Грешников.

   На этом убийства и истязания кончились.

   Из оставшихся в живых на гауптвахте отнесли на квартиру на руках подпоручика Винокурова, совершенно в беспамятстве, безнадежного, и отвели штабс-капитана Дмитриева, и без того слабого здоровьем, изможденного троекратным истязанием под розгами, и аудитора Губанова, изувеченного и хромого.

   Все трое впоследствии выздоровели, только первый страдал головою, которая была страшно избита, а последний остался на всю жизнь хромой и с трудом ходил на костылях.

  

  

   19 июля, кроме офицеров, передопросили снова всех арестованных.

   Допрос сопровождался жестоким наказанием розгами: несчастные, однако, твердо стояли на своем, что ничего не знают.

   Тогда, кроме Соколова и солдатки Сыропятовой, всех повели в ригу.

   Здесь стояли двое зимних дровней, запряженных пожарными лошадьми.

   Войдя в ригу, поселяне стали опять спрашивать арестованных, причем, не стесняясь, при трупах, осыпали несчастных бранью.

   Сами не смея дотронуться до своих жертв, поселяне заставляли приведенных выносить тела из риги.

   Это была потрясающая душу сцена! Окоченевшие члены - в том самом положении, как были при последних минутах - волочились по земле.

   Полковник Бутович имел вид покойнее прочих.

   - Ну, что же вы пришли, стоять что ли? - кричали на арестованных злодеи и подвигали к ним обезображенные трупы, с которых вся почти одежда была разграблена.

   Поместив четыре трупа на одни дровни, а три на другие, убийцы поволокли свои жертвы на кладбище летним путем на дровнях, спустившиеся члены волочились по земле.

   Отведя арестованных на гауптвахту, поселяне взяли отца Лавра и повели его насильно на кладбище.

   Не входя в церковь, поселяне кое-как побросали трупы в две приготовленные могилы: в одну - четыре, в другую - три.

   Один старик стал их в яме поправлять.

   Сверху, между тем, кричали:

   - Клади их по чинам, старшего под низ!..

   Отец Лавр, облачась, начал службу, после окончания которой могилы были засыпаны.

   К Василию Васильевичу Хрущеву вскоре после похорон пришел старик-поселянин, тот самый, который укладывал в могилах покойников.

   - Здравствуйте, ваше благородие, похоронили мы сейчас покойничков, уж и страсти же были! - сказал он, остановясь у притолки двери.

   Он рассказал подробности похорон и в конце концов заметил.

   - А ведь отец-то Лавр сознался, что точно была подписка.

   Он пристально посмотрел в лицо Хрущева.

   Тот, однако, не смутился.

   - Какая подписка?

   - Да не бойтесь, спрашивали об вас, кричали отцу Лавру: "Не подписался ли капитан, мы его сейчас разорвем", но он сказал, что твоего благородия фамилии подписано не было, но кроме вас - все виноваты...

   Хрущев переменился в лице.

   - Не бойсь, тебя не за что обидеть! - успокоил его заметивший смущение старик и ушел.

   Волнения стихли повсюду, и поселяне с напряженным нетерпением стали ожидать возвращения из Петербурга своих депутатов.

   В сердцах многих, видимо, зашевелилось сознание своей неправоты и угрызение совести за содеянные преступления.

   Последнее было еще усугублено суеверием, многие рассказывали, что покойный Бутович разъезжает по ночам по поселениям в своем кабриолете.

   Некоторые даже клятвенно уверяли, что видели его своими глазами.

   После взрыва наступила тишина, после преступления - раскаяние.

   Из Петербурга, между тем, до поселян стали доходить далеко не ободряющие их вести.

   Депутаты поселян были приняты государем Николаем Павловичем в Ижоре.

   - Кровожадные злодеи! - сказал им государь. - Еще не успели умыть рук ваших от невинной крови и дерзаете предстать ко мне. Знаю все ваши дерзкие замыслы. Кого вы убили? Начальников, Богом и мною поставленных!..

   Из числа депутатов был Осип Козьмин, бывший прежде головою над Вышенскою волостью. Государь сказал ему:

   - И ты здесь, тот самый, которого брат мой удостаивал посещением?

   - Мы вашим императорским величеством всегда весьма довольны, но начальство изменою хотело погубить всех отравою.

   Депутаты подали записки Богоявленского и Яцковского. Государь прочел.

   - Если я сейчас велю из вас, извергов, тянуть жилы, что тогда вы будете говорить? То же самое и записки ваши! - с гневом воскликнул государь.

   Депутаты молчали. Они были поражены таким приемом и поняли, что дело их - преступление.

   - Если есть в вас капля человеколюбия, - продолжал государь, - то раскайтесь в ваших поступках, я приеду и, быть может, помирюсь с вами, а между тем отслужите панихиду по убиенным и отговейте неделю, тогда я увижу...

   Отголоски этого царского приема какими-то неведомыми путями достигли до военных поселений ранее возвращения депутатов, и томительное беспокойство служило причиною все еще продолжавшихся бурных выходок, но уже носивших лишь характер угроз, не приводимых в действие.

   Среди поселян, по-прежнему собиравшихся толпами, слышались возгласы:

   - Надо бы было всех добить!

   От приходивших к Василию Васильевичу преданных ему поселян последний узнал, что они ожидают только своих депутатов, и чуть что, хотят затевать вторичный бунт, и тогда всем остальным "господам" беда будет.

   - Что же они говорят обо мне? - спросил Хрущев. - Вероятно, тоже хотят убить?

   - По правде сказать, и об этом разговор был, кричат, словом, чтобы и корня не было! Мы уж их уговаривали: за что нашего командира убивать? Тут и другие сказали: ведь, дескать, чуть что, и он от нас не уйдет, как гость сидит, - приди и бери!

   Поселяне ушли.

   Василий Васильевич вскоре сам вышел на площадь.

   - Здравствуйте!

   Несколько голосов ответили на приветствие, потом все разом стали говорить, что что-то долго не едут их депутаты из Петербурга.

   - Говорят, против нас идет оттуда антилерия, дело-то не так будет ладно, придется всем положить животы!

   - Кто это сказал вам? Не беспокойтесь, не может этого быть, - начал их успокаивать Хрущев. - Государь, наверно, пощадит своих подданных, притом же теперь все здесь успокоились, а раскаяние не только государь, но и Бог прощает.

   - Вот и видно, что он ничего не знает, - стали говорить между собою поселяне. - А что, чай и вашему благородию не хорошо смотреть на такой штурм? - обратились они к нему.

   - Да, признаюсь, - отвечал он, - вот уже четвертый день, как я не имею покоя, да и вы теряете время, а теперь бы только работать да работать! Посмотрите, рожь-то вся пересохла, уж и зерна светятся, да сенокос без косцов...

   - Да, да, - заметили многие из поселян, почесывая затылки, - прогневили Господа, дело пришло такое, что и воля стала не своя.

   Прошел еще день в томительном ожидании депутатов.

   Наконец, 21 числа в 9 часов утра они прибыли из Санкт-Петербурга на двух тройках. Из их осунувшихся и печальных лиц было видно, как их принял государь, хотя на расспросы Хрущева и других они уклончиво отвечали, что-де "государь их не похвалил".

   На другой день прибыл и граф Орлов. Николай Иванович Панаев выехал к нему навстречу.

   Граф приказал построить каре и, войдя в середину, поздоровавшись, сказал:

   - Государь император послал меня вместо себя, и я, его императорского величества именем, уведомляю вас, что, невзирая на противозаконные дела, которые хотя весьма прогневили его, но, по своей милости, государь имеет терпение ожидать от вас полного раскаяния и смирения.

   - Виноваты! - в голос отвечали поселяне и упали на колени. Граф Орлов начал читать им высочайший приказ, а по прочтении увещевал их, объясняя значение эпидемии.

   Все молчали. Вдруг послышался крик.

   - Смерть нам пришла, ваше превосходительство.

   Один из поселян громко воскликнул:

   - Положим, что холера существует, но зачем начальство раздало яд?

   Генерал Орлов стал объяснять ему действие лекарств. Поселянин стал спорить.

   Выйдя из терпения, Орлов ударил себя по бедру и сказал:

   - Молчи, или я тебя через крышу перекину!

   Поселянин замолчал, и вновь воцарилась мертвая тишина. Граф Орлов приказал отправить арестованных офицеров в Новгород, и сам отправился туда.

   Через несколько дней была отслужена по убитым панихида.

   Находившийся вблизи округа новгородского Софийского собора епископ Тимофей прибыл с духовенством и монашеством.

   Служба совершена была на площади 2-й поселенной роты, под поселенным батальоном.

   По окончании панихиды епископ обратился к поселянам с речью:

   - Может быть, в этот час, - говорил между прочим архиерей, - души убиенных дреколием вашим вопиют к небу. Безумные! Что в то время о сем не размыслили? Может ли быть покойна ваша совесть, исполненная воспоминаниями беспутства дел ваших? Вы отныне будете подобны листу, от малого дыхания ветра трепещущему, - и чего недоставало к благополучию вашему? Неужели наскучило вам в тишине мирской трудиться и собственными руками приобретать себе благосостояние? Какое через это утешение бывает! Сам Господь сказал: в поте лица твоего снеси хлеб твой! А вы возлюбили пуще праздность! Вспомните попечения и труды, изливаемые на вас покойным и сим государями, как равно и начальниками. А что доселе было у вас? Шинки, разврат; занимались пьянством, ленивством! Может ли терпеть сие Господь наш? Я, как архиерей, Богом поставленный, говорю вам: что при таких постыдных поступках не будет над вами благословения; ни в сей, ни в будущей жизни!

   Поселяне были смущены и начали разведывать в Новгороде о своей участи и все более и более убеждались в своем безрассудстве.

   Видя в Новгороде многих обвиненных ими в отраве офицеров, уже выздоровевших и ходивших всюду свободно, поселяне говорили между собой:

   - Вот тебе и яд, попали впросак! Видно, не начальники, а сами мы себя отравили своим глупым разумом!

   В это время всеобщего замешательства умов пронеслась весть, что в военные поселения едет сам государь император Николай Павлович.

  

  

   Император Николай Павлович прибыл в военные поселения 26 июля 1831 года, в воскресенье, в десятом часу утра.

   Появление императора перед развернутым фронтом поселенного батальона в манеже было торжественно. Царственный взгляд Николая Павловича, при росте, сложении и самой поступи, сильно подействовал на поселян. Священник Гавриил Богословский стоял с крестом и святою водою возле церкви, находившейся в манеже.

   Государь прибыл в коляске, в сопровождении графа Орлова. Вслед за ним в экипажах ехала свита. Николай Иванович подал ему рапорт, в котором, по установившемуся обычаю, убитые офицеры, до исключения из списков, показаны были в командировке.

   - Это в дальней? - заметил Николай Павлович.

   - Точно так, ваше величество!

   Государь вышел из коляски, обнял и поцеловал Панаева.

   - Спасибо, старый сослуживец, что ты здесь не потерял разум, я этого никогда не забуду...

   Обернувшись затем к стоявшим с хлебом и солью на коленях поселянам, сказал:

   - Не беру вашего хлеба, идите и молитесь Богу!

   Началось молебствие, после которого государь обратился к поселянам, все продолжавшим стоять на коленях.

   - Встаньте.

   Все встали.

   Император стоял посередине с генералом Орловым и Бенкендорфом.

   - Как смели вы восстать против меня?

   - Рады живот свой положить за ваше императорское величество! - послышались возгласы.

   - Вы убили своих начальников, Богом и мною над вами поставленных, то все равно, что вы подняли руку на меня. Удары, которые вы им наносили, - государь указал на свою грудь, - вы нанесли мне. Я поставил их начальниками над вами, а меня поставил Бог. Я отвечаю за вас Богу, а они отвечают мне! Хорошо вы чувствовали благодарность за попечения и милости покойного брата моего. Но, по крайней мере, имеете ли вы в совести вашей полное раскаяние в совершенном вами преступлении?

   - Виноваты, ваше императорское величество! - отвечали поселяне трепещущими голосами.

   - Если бы я и хотел простить вас, но простит ли вас закон, простит ли Бог?

   Государь вздохнул и на минуту приостановился, а затем продолжал:

   - Понимаете ли вы, что вы безвинно замучили ваших начальников?

   - Виноваты перед Богом и великим государем! - отвечали поселяне.

   - Раскаиваетесь ли в ваших поступках?

   - Дай Бог вашему императорскому величеству много лет здравствовать.

   - Будете ли стараться заслуживать за ваши преступления?

   - Рады стараться, ваше императорское величество! - дружно отозвались поселяне.

   - Будете ли молиться за убитых?

   - Будем, ваше императорское величество!

   - Одно только ослепление ваше, - продолжал государь, - убеждает меня забыть столь важное преступление, которое заслуживало бы того, чтобы стереть таких злодеев с лица земли. Имеющие георгиевские кресты - выходите вперед.

   - Вас ли я вижу? И вы живы все? - спросил вышедших государь после некоторого молчания.

   - Слава Богу, ваше величество, Бог помиловал! - отвечал один из георгиевских кавалеров.

   - Молчи, не срами Бога! Вы, кавалеры, должны были все лечь тут и не допустить истреблять ваших начальников. Что вы тут делали? Не вы ли первые обязаны были подать пример собою в порядке и исполнении военной дисциплины и удерживать от буйства этих мерзавцев? Если что-нибудь хотя подобное случится вперед, то Боже вас сохрани: вы первые будете мне отвечать собственною жизнью вашею.

   Затем Николай Павлович принял хлеб, поднесенный поселянами, и отломил кусок кренделя.

   - Ну, вот я ем ваш хлеб и соль, конечно, я могу вас простить, но как Бог вас простит?

   Громкое "ура!" было ответом.

   - А ты с ними не шути и при первом ослушании выведи и тут же расстреляй на месте! - громко обратился государь к Панаеву.

   Поблагодарив после этого офицеров, государь сел в коляску и, объехав все округа кроме Старорусского, в тот же день поехал обратно в Новгород, где был в церкви святого Николая Качанова.