Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

нему "тиранством". Желание злить ее в нем все еще не унималось.

   - Да ведь теперь его сиятельство может тоже сказать вам "шалишь".

   - Ну, это еще вилами на воде писано, кто кому... - сверкнула она глазами, в которых отразилась дьявольская решимость.

   Он понял, что она не только будет бороться за свое положение, но даже, пожалуй, останется победительницей.

   Сердце его болезненно сжалось - его рабству, таким образом, не предвиделось конца. К этому чувству присоединился и страх за Глашу, которой не сдобровать за любовь к нему со стороны этой мстительной женщины.

   Он грустно поник головой.

   Минкина чутьем догадалась, что происходило в его душе.

   - Теперь можешь и восвояси идти, пока не позову, поздно, да и натолковались... - небрежно бросила она и вышла из комнаты.

   Егор Егорович покорно исполнил волю властной хозяйки. Последняя же, прийдя в свою спальню, не раздеваясь, бросилась на кровать и около часу пролежала навзничь, не переменяя позы, с устремленными в одну точку глазами.

   Она обдумывала план борьбы.

   Вдруг она вскочила с постели.

   - Молода... добра... - вслух произнесла она.

   План был готов.

  

  

   Со дня свадьбы Талечки прошло уже несколько месяцев. Попав в вихрь высшего петербургского света того времени, в водоворот шумной, с разнообразными, одно за другим сменяющимися впечатлениями придворной жизни, молодая графиня ходила первое время в каком-то полусне. У нее не было времени сосредоточиться, задуматься не только над пестрой волной новых лиц, хлынувших на нее, но даже над своим собственным мужем, которого она видела только за обедом или перед сном, и даже в первом случае очень редко с глазу на глаз, так как почти ежедневно за столом являлся Петр Андреевич Клейнмихель и еще несколько приглашенных. По вечерам он обыкновенно лишь вводил ее в бальные залы и оставлял в кругу плеяды блестящих, но далеко не симпатичных аристократок - она чувствовала себя в этом обществе инстинктивно чужою, каковою они считали и ее, допуская до себя лишь в силу исключительного положения ее мужа. Наталья Федоровна, впрочем, не забывала о своих предсвадебных мечтах, мечтах, которым принесла она в жертву свою молодость, красоту, свою первую, сильную, еще не совсем угасшую любовь, но, увы, они разбивались мало-помалу.

   Принимать участие в делах всесильного своего супруга для нее оказалось только благочестивым желанием, тем puim dosiderium, равносильным с полной неосуществимостью.

   Люди, имевшие надобность в графе, а таких было тогда в Петербурге тысячи, пробовали зондировать почву со стороны влияния на него его молодой супруги, но вскоре разочаровались.

   Первая же попытка молодой графини на поприще ходатайства перед мужем за одного просителя встретила со стороны графа не только решительный и бесповоротный отказ, но даже ухудшила положение дела, за успех которого ходатайствовала Наталья Федоровна.

   Графиня, хотя это далеко было не в ее характере, попробовала взять настойчивостью, но наткнулась на почти резкий ответ, в первый раз услыхала грубый тон мужа, обращенный по ее адресу.

   - Знай раз навсегда, Наталья, что дела служебные и государственные не бабьего разума дело, и никакого я вмешательства в них бабы не потерплю, а тех дураков, которые с ними к тебе лазают, я от этого отучу по-свойски, - заметил ей Алексей Андреевич, когда она вторично, воспользовавшись его добрым расположением духа, заговорила о каком-то чиновнике, просившем похлопотать о повышении, так как он обременен был многочисленною семьею.

   Разговор происходил в будуаре графини, и граф, сказав ей эти слова, быстро вышел и сильно хлопнул дверью.

   Так окончилась общественная деятельность мечтательной энтузиастки.

   Она обратилась к благотворительности. Толпы нищих стали собираться на угол Литейной и Кирочной улицы к дому 2-й артиллерийской бригады, где жил граф Аракчеев, и получали щедрую милостыню из рук молодой графини, их ангела-хранителя. Слух об ее благотворительности облетел все окраины тогдашнего Петербурга, где в лачугах и хижинах ютился неимущий люд. Нищие собирались обыкновенно во время отсутствия графа по делам службы, но однажды он, вернувшись ранее обыкновенного, застал выходящими со двора несколько десятков оборванцев.

   - Это что такое? Отправить в полицию! - кратко и гневно распорядился он. - Кто впускал?

   - По приказанию ее сиятельства! - пробормотал дежуривший у ворот перепуганный насмерть солдатик.

   - Отправить! - повторил граф. - Впредь не пускать к дому на выстрел.

   Он прошел прямо к графине.

   - Ты это что же, матушка, дармоедов разводить в Питере задумала. Полиция старается очистить столицу от проходимцев, а графиня Аракчеева, жена первого советника государя, в своем доме их прикармливает. Хорошо, нечего сказать, графское занятие.

   - Но ведь это же доброе дело. По Евангелию. Они такие несчастные, полуголодные, - попробовала возразить Наталья Федоровна.

   - Доброе дело... По Евангелию... Я, матушка, побольше тебя в Бога верю и, кажись, взыскан за это Его святою милостью, да и Евангелие тоже не раз читывал, знаю, что вера без дел мертва есть, только несчастье от лени и лодырничества тоже отличать могу, а твоих несчастных пороть надо да приговаривать: работай, работай - все несчастье их как рукой снимет. Доброе-то дело я и сам сделаю ближнему, коли он в настоящем несчастье - помогу, человека поддержу, коли он стоит того, а поощрять дармоедство да бездельничанье ни сам не стану, ни тебе не позволю. Так-то!

   - Из них есть и действительно несчастные.

   - Ко мне пришли. Бабья благотворительность - это для них только пустое времяпрепровождение, с жиру они бесятся, делать им нечего, вот они и благотворят. А различать несчастья не бабье дело, так как для бабы, кто больше да громче канючит, вот и самый несчастный. Так-то!

   Наталья Федоровна замолчала, потому что убеждать графа, она уже знала это по опыту, было совершенно бесполезно.

   - Так пришли же ко мне своих настоящих несчастных! - проговорил граф после некоторой паузы и, поцеловав руку жены, вышел.

   Графиня Аракчеева была, таким образом, ограничена и в своей благотворительной деятельности.

   Но в последнем случае она не всецело подчинялась распоряжениям графа и тайком продолжала оказывать добро обращающимся к ней, - посредником между просителями и ее сиятельством был чуть не молившийся на молодую графиню камердинер графа Степан Васильев.

   Среди прежних благодетельствованных графинею лиц настоящих несчастных, которые бы решились отправиться к самому графу за помощью, не оказалось, хотя многих из них графиня не замедлила уведомить о желании его сиятельства.

   Алексей Андреевич часто шутил с женой на эту тему и подтрунивал над нею, находя поддержку в очень часто бывавшей у графини запросто подруге ее девичьих лет Екатерине Петровне Бахметьевой.

   Последняя, очень скоро излечившаяся от своей оставшейся без ответа любви к Зарудину, с чувством злобной зависти встретила известие о выпавшей на долю ее подруги Наташи Хомутовой высокой участи сделаться женою всесильного Аракчеева. То обстоятельство, что скромная и, по ее мнению, далеко не красивая Наташа сделается графиней и первой дамой в империи, а она, красавица Бахметьева, должна будет, быть может, довольствоваться более чем скромной сравнительно партией, наполняло ее душу почти ненавистью к самоотверженной, любившей ее от всего своего честного сердца Наталье Федоровне.

   Но Екатерина Петровна была слишком остра и практична, чтобы обнаружить эти чувства; напротив, она сразу смекнула, что любовь к ней графини Аракчеевой будет, несомненно, для нее полезнее любви Талечки Хомутовой и даже стала, по-видимому, еще сердечнее относиться к своей подруге, радоваться ее радостям и печалиться ее печалями.

   Не подозревая о существовании людского двуличия, наивная Талечка доверяла своей подруге все ее волновавшие чувства, призналась, так как Катя Бахметьева объявила ей, что совершенно равнодушна к Николаю Павловичу, в том, что любила и любит Зарудина и что теперь выходит замуж за графа Аракчеева лишь для того, чтобы сжечь свои корабли и свято выполнить слово, данное ей Кате, не становиться на ее дороге.

   После этого, сорвавшегося с ее губ признания, Талечка на несколько минут умолкла, устремив на Бахметьеву умоляющий взгляд. Она как бы ждала, что ее подруга освободит ее от данного слова, от клятвы, и тогда, тогда... можно еще все поправить.

   Это было недели за две до ее свадьбы.

   Но подруга... промолчала...

   "Ну, а я не задумаюсь стать на твоей дороге!" - только злобно подумала она.

   - Конечно, я буду ему верной и честной женой! - добавила Талечка, как бы в свое оправдание, поняв молчание Бахметьевой за немой укор.

   - Кто же усомнится в тебе, ведь ты - ангел! - восторженно воскликнула Екатерина Петровна, нежно заключая ее в свои объятия, чтобы скрыть волнение от появившихся в ее голове далеко не дружелюбных мыслей.

   Не знала Наталья Федоровна, что своею откровенностью давала страшное орудие в руки своей вероломной подруги.

   Сделавшись графиней, она, конечно, ничуть не изменилась к ней и с согласия графа Алексея Андреевича, на которого не осталась без влияния задорная красота молодой девушки, всюду таскала ее за собой в театры, на балы, и от себя не отпускала по целым неделям.

   - Ты будешь тоже княганей или графиней! - шептала она ей в уши и была уверена, что красота Бахметьевой не пройдет не замеченной в высшем петербургском свете.

   Она и не ошиблась - ее заметил действительно граф, и это, был... граф Алексей Андреевич Аракчеев.

   В голову наивной и чистой душою Натальи Федоровны не могла даже закрасться мысль о чем-либо подобном.

  

  

   Зимний сезон уже давно окончился, балы, приемы и выезды прекратились, жизнь Натальи Федоровны после шумного медового месяца потекла более однообразно. Начался и прошел апрель, наступили первые числа мая, и граф Алексей Андреевич приказал готовиться к переезду на лето в Грузино.

   Собственно, особенных сборов для этого никаких не требовалось, так как в грузинском доме была уже давно устроена и меблирована половина графини, и само приказание готовиться к отъезду, а не просто назначение времени его, как это делалось графом обыкновенно, доказывало, что Алексей Андреевич неохотно покидал Петербург.

   Да и на самом деле, предстоящее переселение в Грузино довольно сильно волновало его. Он - ему стыдно было сознаться в том самому себе - боялся встречи с Настасьей Федоровной. Не раздирающих душу сцен и горьких упреков боялся он, он знал, что Настасья не решится на них, хорошо памятуя то расстояние, которое существует между ними, не боялся и предстоящего объяснения с нею, так как никаких объяснений он ей не был намерен давать, ей, холопке, взысканной его, графским, милостивым капризом. Он будет молчать. Он считал Настасью слишком умною бабою, чтобы она могла действовать или поступать иначе, и из донесений вотчинного управления он видел до сих пор, что не ошибается: все распоряжения по приготовлению половины молодой графини исполнялись домоправительницей в точности и беспрекословно, с присущей ей пунктуальностью и заботливостью. Только в одном из докладов графу помощника управляющего Воскресенского появилось краткое известие: "А Настасья Федоровна, за последнее время, все прихварывает".

   "Врет, притворяется..." - решил граф.

   Других известий о грузинской домоправительнице в течение нескольких месяцев никаких не было. Первою мыслью графа Алексея Андреевича после, вероятно, не забытого читателями разговора о Настасье с Федором Николаевичем Хомутовым, было наградить ее и выслать из Грузино, вместе с маленьким Мишей, но вскоре эта мысль была им оставлена.

   "Отношения мои с ней окончены навсегда, а как экономка она незаменима, жена - девочка, что смыслит в хозяйстве, и что такое связь с холопкой, разорвал и баста - пикнуть не посмеет, только благодарна будет, что в три шеи не прогнал..." - рассудил граф и решил все оставить по-прежнему, но на свидание с Минкиной перед свадьбой не решился и упорно оставался в Петербурге в течение более полугода.

   Теперь же граф сожалел, что не предупредил свою экономку-фаворитку, теперь он боялся, что она, обиженная и оскорбленная, сама уйдет от него, между тем как ее пленительный сладострастный образ все чаще и чаще стал восставать перед графом, так как его молодая жена была далеко не такой женщиной, которая могла бы действовать на чувственную сторону мужской природы.

   В силу этого-то граф плотоядными глазами стал поглядывать на Екатерину Петровну Бахметьеву, но достижение цели в этом случае было сопряжено с риском светского скандала, чего граф боялся, как огня, а там, а Грузине, жила красавица Настасья, полная здоровья и страсти и он, граф, променял ее на эту, сравнительно тщедушную женшину с почти восковым, прозрачным цветом лица, "святыми", как стал насмешливо называть Алексей Андреевич, глазами, далеко не сулящими утолить жажду плотских наслаждений - таковой вскоре после свадьбы сделалась Наталья Федоровна.

   Такие чувства волновали графа, уже после первого месяца охладевшего к своей жене, а с другой стороны, силою своей железной воли, он старался побороть этот соблазн и остаться верным долгу, клятве, произнесенной перед алтарем, и, наконец, решил "от греха" на самом деле уволить Настасью.

   Несколько раз принимался он писать в вотчинную контору этот роковой приказ, но не дописав до конца, рвал бумагу и откладывал до следующего дня.

   Наступило время переезда в Грузино.

   - Распоряжусь на месте! - пришел граф к последнему решению.

   Приезд в Грузино графа и графини Аракчеевых состоялся с особою торжественностью: на пристани Волхова сиятельные владельцы были встречены всеми представителями вотчинного управления, из которых многие были в присвоенных их должности вышитых золотом кафтанах. Им были поднесены хлеб-соль на деревянном, искусно выточенном блюде, масса народа стояла шпалерами и бросала на пути графской коляски ветви деревьев и полевые цветы.

   Графиня приветливо кланялась и улыбалась по сторонам. Торжественность встречи льстила ее молодому самолюбию. Граф был мрачен, и на его губах при приветствиях мелькала деланная улыбка.

   Настасьи Федоровны при встрече не было.

   Он ожидал, что она встретит его и графиню на крыльце грузинского дома, но и там среди высыпавших навстречу слуг, с Воскресенским во главе, не было домоправительницы.

   "Коли так... прогоню... сегодня же прогоню!" - неслось в голове Алексея Андреевича.

   Вскоре после приезда был сервирован обед на две персоны. Граф и графиня откушали и разошлись по своим апартаментам.

   Алексей Андреевич приказал разбудить себя через два часа и прислать к нему в кабинет Егора Егоровича для доклада.

   В назначенный час Воскресенский явился с кипой бумаг и книгами.

   Граф внимательно стал пересматривать счета.

   - А где же Настасья?.. Я ее не видал... - уронил Алексей Андреевич, как бы между прочим.

   - Настасья Федоровна уже неделю как не встают с постели, - почтительно доложил Егор Егорович.

   - Что с ней! Взаправду больна? - вскинул на него граф проницательный взгляд.

   - Больны... как только мы получили известие о прибытии вашего сиятельства, с того дня и занедужилось ей... жар, озноб, бред... Господин доктор два раза на дню посещает... а какая болезнь, ума не приложит... надо полагать, что простудилась... - объяснил помощник управляющего, видимо, повторяя заученный урок.

   - А... а... - прогнусил граф и, просмотрев последние бумаги, отпустил Воскресенского.

   Оставшись один, граф стал большими шагами ходить по кабинету.

   - Больна... Неделю лежит... И с чего это с ней приключилось... - по временам про себя бормотал Алексей Андреевич.

   "Прогнать... - снова появилась в его голове мысль. - Да как же прогнать больную... Ведь не собака, и ту не выгонит больную хороший хозяин... А это все-таки женщина, столько лет бывшая мне близкой, преданной... Нельзя прогнать!.. Пусть выздоровеет!.."

   Он стал припоминать заслуги перед ним его верной домоправительницы, ее обаятельный образ снова стал настойчиво носиться перед ним. Он так давно не видал ее.

   "Что-то она, изменилась ли? Похудела ли?"

   Граф нетерпеливо тряхнул головой, как бы силясь отогнать эти мысли, вышел из кабинета и прошел к жене.

   Наталья Федоровна лежала в своем роскошно меблированном будуаре и дремала. Быстрый и шумный приход мужа заставил ее встрепенуться. Она открыла глаза и удивилась необычайному выражению его лица: он был весь красный, глаза как-то особенно горели...

   - Что с вами? - удивленно спросила она. Наталья Федоровна говорила мужу "вы".

   - Ничего... Я пришел к тебе... - с дрожью в голосе проговорил он и сел на кушетку.

   - А я еще не успела отдохнуть как следует, не могла уснуть никак, эта непривычная встреча так взволновала меня... я до сих пор совсем, как разбитая... с дороги верно... - слабым голосом произнесла она.

   Граф нахмурил брови, быстро отнял руку, протянутую было для того, чтобы обнять жену, и сухо сказал:

   - В таком случае, отдыхай, я мешать тебе не буду...

   Он прошел снова к себе в кабинет, взял фуражку и вышел на двор.

   Через несколько минут он уже поднимался по ступеням крыльца флигеля Минкиной.

  

  

   Первые комнаты флигеля были пусты, последняя, занятая под спальню, была погружена в полумрак, занавеси на окне были спущены, и только свет от двух лампад, висевших перед киотом со множеством образов в переднем углу комнаты, давал некоторую возможность разглядеть находившиеся в ней предметы.

   Граф вошел тихо, стараясь не плотно ступать по полу.

   - Батюшка, граф, родимый мой, вас ли я вижу... - раздался голос Настасьи Федоровны, лежавшей на постели.

   Со скамейки, стоявшей у ее ног, быстро поднялась Агафониха, прерванная в середине доклада своей благодетельнице о приезде графа с графинею, сделала графу почти земной поклон и кубарем выкатилась из комнаты, не забыв, впрочем, плотно притворить за собою дверь.

   - Больна? - отрывисто буркнул Алексей Андреевич, сделав несколько шагов по направлению к кровати.

   - Что-то занедужилось, благодетель мой, может, и с тоски, вас, родимый, ожидаючи, свалилась я, сердце мое изныло по вас, да по графинюшке, ждала не дождалась вас, голубя с голубкою чистою, да, видно, не допустил меня Бог до того, окаянную... Все ли в исправности в доме-то, граф-батюшка, ваше сиятельство?

   Настасья Федоровна стала как бы с трудом приподниматься на постели.

   - Все исправно, благодарствуй... Лежи, лежи... - уже более мягким голосом произнес граф. - Что чувствуешь?

   - Да теперь как будто сразу полегчало, как благодетеля моего ваше сиятельство увидала, думала уже околею, не увидя ясных очей ваших, под сердце так все и подкатывало...

   - Ну, колеть-то еще рано... поживешь... и сердце авось успокоится... - с лукавой усмешкой заметил Аракчеев.

   - Хозяюшке-то, ее сиятельству, как имение приглянулось, все ли в порядке нашла в своих апартаментах, - пропустила как бы мимо ушей шутку графа Минкина.

   - Кажись, всем довольна, только устала после дороги, растрясло ее, лежит, отдыхает...

   - С чего же это растрясло, экипаж-то, как люлька, покойный...

   - Хилая она у меня, Настасья, хилая... - как бы жалобным тоном заметил граф.

   - Х-и-и-и-лая! - протянула Минкина и с соболезнованием покачала головой.

   Алексей Андреевич, освоившись с полумраком комнаты, различил теперь вполне черты лица своей домоправительницы. Ему показалось, что она на самом деле похудела, хотя это не уменьшало ее красоты, а мягкий свет лампад, полуосвещая ее лицо с горевшим лихорадочным огнем, устремленными на графа глазами, придавал этой красоте нечто фантастическое, одеяло было наполовину откинуто и высокая грудь колыхалась под тонкою тканью рубашки.

   Граф присел на край кровати.

   В глазах Настасьи Федоровны мелькнул чуть заметный огонек торжества.

   - Может, спать хочешь, я уйду, коли беспокою... - заметил граф сдавленным голосом, видимо, лишь для того только, чтобы что-нибудь сказать.

   - И что ты, батюшка, граф, родимый мой, свою верную рабу обижать вздумал; беспокоишь, да я нонешний день светлым праздником почитаю, что пришел ты, милостивец, навестил меня, болящую.

   Настасья Федоровна совершенно неожиданно для графа схватила его руку и стала покрывать ее жаркими поцелуями.

   - Перестань, перестань! - смущенно бормотал он, стараясь выдернуть руку, но Минкина крепко держала ее в своих руках.

   - Уж дай хоть на часок отвести душеньку... - почти сквозь слезы проговорила она.

   Граф не выдержал и, наклонившись, поцеловал ее в голову. Несколько минут оба молчали.

   - Ты как же приняла известие, что я... женился?.. - с трудом, еле выговаривая слова, произнес Алексей Андреевич.

   - Известное дело как, порадовалась, что по сердцу себе нашел из своего круга, от души пожелала счастья моему благодетелю. Сказывали, что графиня и красавица писаная, и доброты ангельской. Чай, не солгали мне, ваше сиятельство?

   - Нет, она ничего, хорошенькая и добрая... - довольно равнодушно заметил он.

   - Ну, о наследнике или наследнице, не слыхать еще? - с дрожью в голосе спросила Настасья.

   - Нет, - мрачно ответил граф, - да кажись и не будет, говорю, она хилая.

   - Не будет, вот грех какой, а может, Бог и пошлет, поправится ее сиятельство, летом на вольном воздухе. Знаю ведь я, граф милостивый, сердцем чую, что ты женился из-за ребеночка, тогда еще мысль эта в голову тебе запала, когда открылся обман мой окаянный относительно Мишеньки.

   - А что он? - спросил Алексей Андреевич, чтобы переменить разговор.

   - Растет сиротинушка, все папу вспоминает, несмышленыш еще, так я, прости мне, Господи, ему не сказывала, что нет у него ни отца, ни имени, а привязалась я к нему, как на самом деле к сыну... уж так привязалась.

   - И дело, что не болтаешь вздору ребенку, что он поймет теперь, вырастет, будет еще время растолковать ему, - задумчиво отвечал граф.

   Снова произошла довольно длинная пауза.

   - Я не то хотел знать... радовалась ты или не радовалась. Я хотел спросить тебя, что ты о себе-то подумала, когда узнала, что я женюсь, - начал Алексей Андреевич.

   - О себе? Да что же мне о себе думать-то, разве я своя, я твоя, благодетель мой, до конца живота твоя, что захочешь ты, то с верной холопкой сделаешь, захочешь - при себе оставишь, а захочешь - на двор с Мишей выкинешь или, может, одну - твоя воля графская, а мне чего же о себе думать.

   - Вот ты какая!

   - А то какая же, разве не знаешь!.. Раба, до гроба раба твоя, хочешь - со щами ешь, хошь - с маслом пахтай... ни слова не скажу, все снесу безропотно и ласку, и побои от руки твоей, родимый мой.

   Она снова стала покрывать поцелуями его руку, которую он по забывчивости оставил в ее руке. От сильного движения ворот ее рубашки расстегнулся, и перед глазами графа мелькнула ее обнаженная грудь. Она заметила это, выпустила его руку и стала торопливо застегиваться, но он уже привлек ее к себе.

   - Только вот что... ведь больна ты.

   - Здорова, голубчик мой родимый, здорова, поглядела на тебя и выздоровела... люблю ведь я тебя так, что кажись мертвая от ласки твоей воскресла бы.

   Она обвила его своими горячими руками...

   С веселой, почти торжествующей улыбкой вышел граф Алексей Андреевич из флигеля Минкиной. Забыты были и долг, и клятва перед церковным алтарем. Изгнание властной домоправительницы, так недавно бесповоротно решенное графом, отличавшимся во всем другом железною волею и непоколебимою решимостью, таким образом, не состоялось. Минкина снова царствовала в его сердце. Такова была власть страсти над этим замечательным человеком.

  

  

   Чудная майская ночь спустилась над Грузиным.

   После ужина вдвоем с графом, за которым последний был очень весел и оживлен, подробно говорил о проекте нового каменного дома, который он намеревался начать строить в Грузине нынешним летом, супруги разошлись по своим комнатам.

   Графиня, отдохнув днем, не могла заснуть и, раздевшись и отпустив горничную, накинула на себя легкий капот и, потушив свечу, села к окну и отворила его, подняв штору.

   Окно выходило в сад. Волшебный белый свет майской ночи ворвался в спальню. Наталья Федоровна с жадностью вдыхала чистый свежий воздух, смешанный с ароматом трав и цветов. Причудливо распланированный сад с его роскошною растительностью, вековыми деревьями, переплетенные ветви которых в этом таинственном полусвете принимали фантастические формы, лежал перед ней, возбуждая в ее экзальтированной душе чувство какого-то боязливого благоговения. Кругом царило торжественное спокойствие, ни один листок не колыхался и не шелестел, и лишь изредка удары в чугунную доску церковного сторожа гулко отдавались в воздухе, еще более оттеняя окружающую тишину.

   Наталья Федоровна тоже сидела совершенно неподвижно, она, казалось, замерла вместе с природою и боялась малейшим движением разрушить это обаяние величественно спящей природы.

   Прошло около часу. Вдруг в соседней комнате раздались чьи-то осторожные шаги, послышался шелест платья, скрипнула дверь, которую Наталья Федоровна оставила не запертой.

   Последний звук вывел из оцепенения графиню Аракчееву, она быстро и испуганно обернулась.

   На пороге спальни, одетая вся в черном, стояла высокая, полная, красивая женщина, с небрежно свитой, черной как смоль косой и с блестящими, искрящимися в полусвете комнаты глазами.

   Наталья Федоровна вскочила, но не произнесла ни звука; страх сковал ей уста.

   - Простите, голубушка, ваше сиятельство, что не в урочный час вас обеспокоить осмелилась, слава Создателю, что спать лечь не изволили, ночкой чудною залюбовались, а то разбудить мне пришлось бы вас, потому дело у меня очень спешное... - заговорила вошедшая.

   - Кто вы, и что вам надо? - оправившись от первого испуга, все еще дрожащим голосом выговорила графиня.

   - Верная слуга вашего сиятельства, здешняя экономка Настасья. Может, слышать изволили?

   Минкина остановилась.

   - Нет, не слыхала... что ж тебе надо? - все продолжая стоять, судорожно сжимая спинку кресла, отвечала Наталья Федоровна.

   Это властное "ты", с которым обращался к Настасье Федоровне в грузинском доме только один граф Алексей Андреевич, как бичом ударило гордую экономку. Она даже слегка вздрогнула, и между ее густыми, точно нарисованными бровями появилась маленькая складка, а в глазах на мгновение блеснул недобрый огонек.

   Графиня не заметила произведенного на вошедшую впечатления от изменения ее тона и молча ожидала ответа.

   - Присядьте, ваше сиятельство, потому что речь моя будет долгая... - тоном фамильярной, тоже почти властной просьбы начала Настасья.

   Наталья Федоровна машинально послушалась и опустилась в кресло.

   Она, впрочем, и сама еле стояла на ногах, взволнованная неожиданным таинственным визитом.

   Сердце ее томительно сжалось в предчувствии чего-то недоброго.

   Минкина тихо приблизилась к ней, но молчала.

   - Я слушаю! - с трудом произнесла графиня.

   - Дайте мне, ваше сиятельство, с мыслями собраться... Как и речь свою начать, не придумаю... К приезду-то вашему да к беседе этой я уже с полгода, как к исповеди готовилась, даже слегла в постель, истомившися, думала перед вами во всех моих прежних грехах покаяться, да и в сторону... а тут ноне еще грех прибавился, так и не соображу...

   Наталья Федоровна пристально смотрела на говорившую, не понимая положительно значения ее слов; у ней мелькнула даже мысль, что это сумасшедшая, и от этой мысли холод пробежал по ее спине, и она испуганно подвинулась в глубину кресла.

   - Так о Настасье Минкиной, экономке его сиятельства, графа Алексея Андреевича, говорите вы, ваше сиятельство, и слыхом не слыхали?

   - Нет, не слыхала.

   Наталья Федоровна говорила совершенно искренно, она действительно даже не подозревала о существовании среди графской дворни женщины, заслуживающей ее исключительного внимания, в чем, видимо, так настойчиво сомневалась ее странная поздняя гостья, имевшая, по крайней мере, по ее внешнему виду, полное право на такое внимание.

   Графиня Аракчеева поняла, что перед ней стоит далеко не обыкновенная служанка, что с присутствием этой красавицы в доме графа соединена какая-то тайна, которая касается и ее, Натальи Федоровны.

   Тому, что Наталья Федоровна не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем знала и говорила вся тогдашняя Россия и даже Европа, она была обязана замкнутости своей девичьей жизни; отец и мать не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою графа, причем первый ограничился, как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности. Степан же Васильев, с которым с одним среди графских слуг имела разговор молодая графиня, из уважения к последней - он называл ее не иначе, как "небесным ангелом" не решался при ней произнести имя этой негодницы и, кроме того, считал, что с женитьбою граф покончил с "цыганкой", чему старый слуга очень радовался.

   Потому-то появление Минкиной и было поражающим для графини Аракчеевой.

   - Вижу, матушка, ваше сиятельство, что нет в вас ни на столько хитрости, - Минкина показала на кончик мизинца своей правой руки. - Хорошо, значит, я сделала, что поспешила предстать перед ваши ясные очи, пока люди обо мне вам ни весть чего наговорить не успели... Все равно, не нынче-завтра узнали бы вы, кто здесь до вас восемь лет царил да властвовал, кого и сейчас в Грузине, в Питере, да и по всей Россее называют графинею...

   Она остановилась и пристально посмотрела на сидевшую неподвижно и молча Наталью Федоровну.

   - Меня, ваше сиятельство, меня, холопку, мещанку Минкину!..

   Графиня, уже насмерть перепуганная, широко раскрытыми глазами смотрела на нее. То, что она имеет дело с сумасшедшей, казалось ей непреложной истиной.

   Настасья как бы угадала ее мысли.

   - Может, вы думаете, ваше сиятельство, что я полоумная... Не бойтесь, в полном рассудке, хотя за последнее время вся исстрадалась я да измучилась, но видно родилась я такая крепкоголовая... Простите меня, ваше сиятельство, окаянную, поведаю я вам тайну великую, все равно от людей услыхали бы, бремя с души своей сниму тяжелое... Слушайте, как на духу, ни словечка не солгу я вам...

   Настасья совершенно неожиданно для графини опустилась перед ней на колени.

   - Встань, встань... что ты... - заторопилась было она, приподнимаясь с кресла.

   - Сидите, ваше сиятельство, и слушайте! - дотронулась до нее рукой Минкина.

   Наталья Федоровна повиновалась.

   Медленно, тихим голосом начала Настасья свой рассказ об отношениях к графу Алексею Андреевичу с самого начала возникновения этих отношений, входя в мельчайшие, томительные, как она видела, для слушательницы подробности.

   По мере того, как она говорила, Наталье Федоровне становился все яснее и яснее весь ужасный смысл ее рассказа, форма которого и тон исключали всякую возможность недоверия.

   Настасья Федоровна именно и рассчитывала на это впечатление, чтобы в конце своей исповеди представить некоторые обстоятельства и изобразить свое положение в ином свете, нежели они были на самом деле, заранее гарантируя себе полное доверие графини. Она кроме того хотела пробудить в ней сочувствие к себе. Она вполне достигла и того, и другого. Графиня Аракчеева внимательно слушала стоявшую на коленях Минкину, и в ее чудных глазах отражалось испытываемое ею внутреннее волнение, несколько крупных слезинок блестели на ее длинных ресницах.

   - Загубил он мою молодость и красоту, каюсь, не вольной волюшкой сошлась я с ним первый раз, улестил он меня подарками да ласками, да и страху вдоволь натерпелась я, ребеночек у меня от него есть, сынишка, седьмой год мальчишке, Миша зовут, не признает он себя отцом его, да и мне не велит сказываться матерью, подкидыш, да и весь сказ, а что я с его графским сиятельством поделаю... Привязалась же я к графу страсть как, характер у меня уж такой привязчивый, да и девятый год - не девятый день, матушка графинюшка.

   Настасья Федоровна умолкла.

   - А где же он... этот... Миша? - прерывающимся голосом спросила Наталья Федоровна.

   - Здесь, в Грузине, при мне, ваше сиятельство, это граф дозволили, и с первоначалу очень с ним сам забавлялся... а потом, с год уже...

   Минкина тяжело вздохнула.

   - Что же потом?

   - А потом в Питере граф запропастился, вас, ваше сиятельство, увидал, присватался... уж не до меня и не до сынишки ему было... - чуть не со слезами в голосе ответила Настасья.

   Графиня молчала, но ее лицо приняло какое-то совершенно несвойственное ей строго-вдумчивое выражение. Видимо, в ней происходила какая-то внутренняя ожесточенная борьба; безыскусный, правдивый во всех его частях, как по крайней мере была убеждена она, рассказ Минкиной разрушил созданные воображением Натальи Федоровны книжные идеалы. Брызнувшая на нее первая житейская грязь причинила ей не только нравственное, но и чисто физическое страдание.

   В ее светлых глазах появилась мрачная тень, а по лицу забегали легкие судороги, симптомы физической невыносимой боли.

   Настасья, зорко следившая за графиней, не могла не заметить этого и продолжала убитым голосом:

   - Горько мне было, ох, как горько, как узнала я про графскую женитьбу, не то горько, что женился он, его это дело, и дай ему Бог счастья, совета да любви, не я, холопка, его не стоющая, могла ему быть помехою, а то горько, что не сказал мне напрямки, что обзавестись хочет законной хозяюшкой, а сделал это как-то тайком да крадучись... И решила я тогда, что дождусь я приезда вашего, свой грех прошлый с ним вам, как на духу, выложу, возьму Мишутку, да и попрощаюсь с его сиятельством, не показав ему горя моего тайного... Ан судьба-то мне иная выпала, не в одних прошлых грехах каяться перед вами, графинюшка, приходится, а и в настоящем грехе, сегодняшнем, граф-то у меня был под вечер...

   Минкина остановилась и пристально взглянула на Наталью Федоровну.

   - Сегодня? - спросила та, глядя на нее каким-то блуждающим взором.

   - Сегодня, матушка, ваше сиятельство, пришел он ко мне прежний, ласковый, о вас и не заикнулся, да и я спросить побоялась, побоялась и супротивничать...

   Настасья Федоровна стыдливо опустила глаза. Графиня молчала, глядя куда-то в сторону.

   - Как-то легче стало мне, как перед вами я открылась, - снова начала Минкина, - теперь вам ведомо, так как прикажете?

   Она замолкла, как бы ожидая ответа.

   - То есть что, как прикажете? - после продолжительной паузы спросила Наталья Федоровна.

   - Жить ли мне здесь или сбежать тайком, так как волею граф не выпустит, сегодня еще сказал мне, что не расстанется со мной до смерти, боюсь, и коли сбегу я, на дне морском сыщет, власти-то ему не занимать стать.

   - Зачем же сбегать, живите, коли на то графская воля, - твердым, с чуть заметною дрожью, голосом сказала графиня.

   - Нет, воля тут, ваше сиятельство, не графская, а ваша! - низко наклонив голову, почти прошептала Настасья. - Коли вам я во всем открылась, значит, вашу волю мне и знать желательно, потому, коли узнает его сиятельство, что все я вам поведала, со света сживет меня, и сбежать мне куда сподручнее. Без вашей воли да без слова вашего, что все, что я здесь вам ни говорила, в четырех стенах останется, я не жилица здесь, ваше сиятельство!

   - Живите! - с видимым усилием почти вскрикнула Наталья Федоровна и, поднявшись с кресла, отодвинула его назад и пошла, шатаясь, по направлению к кровати.

   Минкина несколько секунд осталась стоять на коленях среди комнаты; затем встала и тихо, с опущенною головою, вышла из комнаты. На пороге она полуобернулась и бросила на графиню злобный торжествующий взгляд. Последняя его не заметила: она лежала ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушки, и беззвучно рыдала, о чем издали красноречиво свидетельствовало конвульсивно приподымавшееся ее худенькое тельце.

  

  

   Слезы и рыдания лишь отчасти облегчили ту неожиданную тяжесть, которая упала на душу несчастной Натальи Федоровны при рассказе Минкиной. В ее сердце заклокотало какое-то до сих пор неведомое ей чувство горечи относительно всей окружающей ее обстановки и живущих около нее людей. Вокруг нее вдруг образовалась какая-то роковая пустота, и ей казалось, что она задыхается в безвоздушном пространстве. Голова ее горела, по телу пробегал озноб, и эти ее нравственные страдания вылились в форму мучительного бреда. Наталье Федоровне грезилось также ясно, как наяву, что она разломила пополам земной шар, обе половинки которого лежат перед ней, находящейся в совершенном одиночестве, в каком-то пространстве, без всякой точки опоры. "Жить более нельзя, - мелькала в ее голове мысль, - разве спастись, уйти", - подсказывал ей какой-то внутренний голос. Она бессознательно встала с постели, поставила стул на стол, ловко вскарабкалась на него, и в таком положении нашла ее горничная, проснувшаяся от шума передвигаемой мебели в спальне графини.

   Горничная спала в соседней комнате.

   Бесчувственную Наталью Федоровну осторожно сняли с ее оригинального седалища и уложили в постель. Явившийся домашний доктор графа холодными компрессами привел ее в чувство и, не постигая ни причин, ни формы болезни, предписал лишь безусловный покой. Все в доме заходили на цыпочках.

   Назначенное на другой день народное празднество, по случаю прибытия графа и графини в Грузино, было отменено.

   - Ужели ее так взволновала вчерашняя встреча? - догадывался граф. - Уж и неженка же, - недовольным тоном ворчал он сам про себя.

   Ему и в голову не приходило, что эта, взволновавшая его жену встреча, была не встреча на пристани с народом, а неожиданная встреча с другой грузинской графиней - Настасьей Минкиной.

   - Молодая-то графиня - порченая! - шепотом передавали друг другу грузинские крестьяне.

   - Настасья хоть кого испортит! - умозаключали многие. В данном случае это была роковая правда.

   Граф Алексей Андреевич несколько раз на дню заходил к больной, но та лежала с закрытыми глазами, спала или притворялась спящей.

   Последнее было верней. Наталья Федоровна, очнувшись от своего тяжелого бреда, решила воспользоваться предписанным ей покоем, чтобы всесторонне обдумать свое положение, образ своих дальнейших действий и до окончательного решения не желала разговаривать с мужем.

   Ночь свидания с Минкиной был