Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

Он не касался "тайны сердца" несчастного Николая Павловича, не требовал от него во имя дружбы, зачастую становящейся деспотической, откровенности в этом направлении, он, напротив, ловко лавировал, когда разговор касался тем, соприкасавшихся с недавно так мучительно пережитым им прошлым. Николай Павлович хорошо понимал и высоко ценил эту сердечную деликатность своего друга, а потому не только не уклонялся от беседы с ним, но с истинным удовольствием проводил в этой беседе целые вечера.

   Поступление в масоны было окончательно решено, и Зарудин деятельно и благоговейно под руководством Кудрина готовился к этому решительному шагу. Посвящение назначено было на октябрь месяц.

   Не изменил Андрей Павлович своему деликатному отсутствию любопытства даже тогда, когда приехал к своему приятелю вечером того дня, в который состоялось неожиданное для обоих свидание Николая Павловича с графиней Аракчеевой, описанное нами в одной из предыдущих глав, хотя застал своего приятеля в исключительно возбужденном состоянии духа.

   Таким он не видал его давно.

   Действительно, это свидание на мистически настроенного Зарудина произвело отрадное впечатление, он был почему-то глубоко убежден, что оно, несмотря на последние слова Натальи Федоровны, далеко не последнее, он, проводив графиню, снова вернулся в церковь святого Лазаря и там горячо благодарил Бога за неизреченную благость, явленную ему избранием его другом-охранителем несчастной, безумно любимой им женщины, он видел в этой встрече в храме доказательство именно этой воли Провидения. В его уме ни на одну секунду, при воспоминании об этой встрече, не появлялась мысль о Наталье Федоровне как о женщине, и это очищенное горнилом страданий чувство возвысило его в собственных глазах, доставляло ему чисто райское наслаждение и подтверждало запавшую в его голову мысль о его роли в жизни графини Аракчеевой.

   Таким образом, цель его жизни была им наконец отыскана.

   Мы увидим далее, что он не ошибался.

   Кудрин пришел в этот вечер, как он сам выразился, с полным коробом новостей.

   - Война будет объявлена очень скоро; если гвардия и останется в Петербурге, то тебе можно будет сейчас же просить о переводе в действующую армию; в этом, конечно, не откажут, я сам думаю сделать то же, нас с тобой не особенно жалует начальство и с удовольствием отпустит под французские пули, а там, там настоящая жизнь... Жизнь перед лицом смерти!.. - с одушевлением воскликнул Андрей Павлович.

   Зарудин довольно хладнокровно принял известие о близком осуществлении его заветной мечты - вырваться из ненавистного ему Петербурга.

   Кудрин удивленно и долго посмотрел на своего приятеля, но не выразил вслух своего удивления и продолжал:

   - На днях ты будешь принят в ложу, а затем мы рука об руку как духовные братья пойдем смирять расходившегося европейского буяна, которому, сдается мне, суждено погибнуть от русской нагайки...

   В конце концов восторженные, огненные речи друга возымели свое действие на Николая Павловича; в нем проснулся тот русский богатырь-солдат, который скрыт под тонким мундиром всякого честного офицера, и он с воодушевлением стал рисовать Андрею Павловичу картины их будущей бивачной жизни, заранее предвкушая сладость несомненной победы над "общеевропейским врагом", "палачом свободы", "насадителем военной тирании" Наполеоном, этим воплощенным зверем Апокалипсиса.

   Зарудин далеко не был трусом, но при первых словах приятеля о предстоящей войне его вдруг неожиданно посетил страх смерти, не за себя, а за нее.

   "Она лишится единственного друга..." - пронеслось у него в голове.

   "Нет, я не буду убит... Бог не допустит этого".

   Последнюю фразу подсказал ему какой-то внутренний голос.

   Приятели пробеседовали далеко за полночь. Кудрин увидал, что друг его вдруг окончательно выздоровел. Он не старался доискаться причины этому - он только от души за него порадовался.

  

  

   Фраза, полная всепрощающей христианской любви и кротости, по отношению к ее мужу, сказанная Натальей Федоровной Аракчеевой Николаю Павловичу Зарудину в церкви святого Лазаря: "Ведь я не могу винить и его, всякая другая на моем месте могла быть счастлива, но только не я, да ведь он совсем и не знал меня", - была совершенно справедлива.

   Трудно было найти два более противоположные существа, злосчастным роком связанные между собою на всю жизнь, чем граф и графиня Аракчеевы.

   Говорят, что крайности сходятся, но в данном случае это было неприменимо, так как подобные союзы крайностей все-таки основаны на взаимных уступках, а в железном характере графа не было и не могло им быть места.

   Быть может, он и сделал бы в этом отношении исключение для своей жены, но его ум не мог понять необходимости какого-либо послабления в супружеской жизни, этого прообраза монархического правления. Он был, кроме того, искренно убежден, что, женясь на девице Хомутовой, сделав ее первой, после высочайших, дамой в империи, введя ее в высшие придворные сферы, окружив богатством, комфортом и роскошью, он доставил ей все, что могло составлять идеал женской доли и удовлетворять женскому честолюбию. Чего, на самом деле, не доставало ей? "Разве птичьего молока?" - с усмешкой думал он, замечая порой страдальческое, недовольное выражение лица молодой женщины в первые месяцы их супружества. Это выражение прямо оскорбляло его, раздражало и постепенно отдаляло от жены.

   "Женской блажи", как называл он первые попытки вмешательства ее в его дела и приостановленную вовремя благотворительную деятельность графини, он не придавал ни малейшего значения.

   "Блажит от скуки, с жиру бесится!" - решал он с присущею ему быстротою, хотя хорошо видел, что жиру, в буквальном смысле этого слова, не было и тени в исхудавшей после замужества Наталье Федоровне.

   "И с чего ей скучать? - недоумевал он, всю свою жизнь не знавший скуки и считавший ее уделом лентяев и шаркунов. - Баба, а скучает!"

   В применении ко всякой другой девушке тогдашних дворянских семей все эти рассуждения графа были бы совершенно правильны - каждая из них была бы счастлива судьбою жены всемогущего Аракчеева, и недаром все маменьки и дочки с злобным завистливым ропотом встретили весть о замужестве Наташи Хомутовой, но, увы, для этой последней, воспитанницы m-lle Дюран, было мало наружного блеска, материального довольства, возможности исполнения дорогих капризов, ее стремления были иные, увы, неосуществимые.

   Граф, действительно, совершенно не знал своей жены, он, впрочем, даже не понял бы, если бы кто взял на себя труд растолковать ему эти мечты и стремления; мужчину с подобными идеями он бы не потерпел около себя как опасного вольтерианца, женщине же он прямо отказывал в возможности иметь такие мысли, как и в праве на скуку, что мы видели ранее.

   "Что баба? Ее царство - кухня или бальная зала, ее дело - щи варить да языком чесать или рядиться да "шуры-муры" строить, и коли в какое она дело замешается - пиши пропало, известно, там ум короток, где волос долог".

   Под "шуры-муры" граф подразумевал светское кокетство.

   Других горизонтов и не открывалось еще тогда для деятельности русской женщины, за единичными исключениями, а потому взгляд Алексея Андреевича был совершенно в духе его современников, и не его, конечно, можно винить в этом, если, скажем кстати, и в настоящее время вопрос о пресловутых женских нравах является очень и очень спорным.

   Все это привело к быстрому охлаждению между супругами и даже почти полному отчуждению их друг от друга.

   Графа раздражала апатичность Натальи Федоровны, он сознавал, что она чище, лучше его, что он все-таки виноват перед нею, и ему порой казалось, что она является воплощенным упреком его совести. В особенности он не мог выносить светлого взгляда ее чудных, страдальческих глаз.

   - Точно она душу разглядывает! - ворчал он про себя, после беседы с женою.

   Ее непорочность, покорность и безответность давили его.

   Точно тяжелое бремя свалилось с его души, когда он узнал от Бахметьевой о романе Натальи Федоровны перед замужеством. Подруга не поскупилась на краски, а Алексей Андреевич наложил еще более теней.

   "Спихнули дочку против воли, породниться со мной захотели! - думал он со злобой о стариках Хомутовых. - Тоже святошей прикидывается, а сама сохнет под кровлей законного мужа по любви к другому, чай, сбежала бы давно, кабы не страх да не стыд, который видно не весь потеряла... - продолжал он свои размышления уже по адресу своей жены. - Надо за нею глаз да глаз, недаром пословица молвится: "в тихом омуте черти водятся".

   Сознание вины перед Натальей Федоровной сменилось в сердце графа обвинением ее во всем, даже в его сближении с Минкиной и Бахметьевой, да кроме того в это же сердце змеей вползло чувство ревности, той мучительной ревности, которая является не результатом любви, а только самолюбия.

   От графини не укрылось это изменение в отношении к ней ее мужа, но не в ее натуре было оправдываться, она считала себя выше взводимой на нее кем бы то ни было клеветы, тем более ее бывшей подругой, о чем она тотчас же догадалась.

   - С кем это вы изволили сегодня прогуливаться по кладбищу?.. - глядя на нее в упор, спросил вернувшийся из дворца граф за вечерним чаем, когда они остались с глазу на глаз.

   Графиня вспыхнула, она поняла, что окружена шпионами, но не потупила глаз и спокойно ответила:

   - Я случайно встретилась с сыном друга моего покойного отца Николаем Павловичем Зарудиным...

   - Гм!.. - прогнусил Алексей Андреевич.

   - Я бы попросил вас по возможности избегать подобных случайностей! - добавил он после некоторой паузы, сделав весьма красноречивое ударение на последнем слове.

   Наталья Федоровна промолчала. Граф вскоре ушел к себе в кабинет.

   Мучительно потянулась однообразная жизнь молодой женщины. Начался зимний сезон, но и в шумных великосветских петербургских гостиных, среди расфранченной толпы, она чувствовала себя настолько же одинокой и несчастной, как и у себя дома, вечно под подозрительным, почти враждебным взглядом своего сурового мужа. Зарудина она не встречала нигде.

   Наталья Федоровна положительно изнемогала под непосильным бременем этой жизни, полной светских сплетен, мелких дрязг, интриг и нравственной грязи. Она находилась в положении цветка без почвы, рыбы без воды, она буквально задыхалась от отсутствия малейшей струи свежего воздуха.

   Чаша человеческого терпения готова была переполниться; недоставало только одной капли. Ожидать ее пришлось не особенно долго.

  

  

   Семейный разлад, все более и более обострявшийся, казалось, не замечался графом Алексеем Андреевичем, жившим исключительно государственною жизнью и считавшим и дом свой только частью той государственной машины, управление которой ему вверено Высочайшею властью.

   Страсть к строгому порядку и дисциплине с расчетливостью составляли исключительную заботу Аракчеева по службе и в жизни домашней. Село Грузино, где сосредоточены памятники доверенности и благодеяний императоров Павла и Александра, походило более на военную колонию, чем на имение помещика, даже в то время, когда он сошел уже с поприща государственного. Как в Петербурге, так и там, он был строг и взыскателен по службе, точно также не извинял ни одного упущения и беспорядка, где бы он ни появлялся, и всякая вина была в его глазах виною неизвинительною.

   "Где нет суровости, там нет службы", было его любимым изречением, а служба была его жизнью.

   К тому же он был человеком, скрывавшим от самых близких ему людей свои мысли и предположения и не допускавшим себя до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило, быть может, и от гордости, так как он одному себе обязан был своим положением, но граф не высказывал ее так, как другие. Пошлого чванства в нем не было. Он понимал, что пышность ему не к лицу, а потому вел жизнь домоседа и в будничной своей жизни не гнался за праздничными эффектами. Это был "военный схимник среди блестящих собраний двора".

   Масса государственных дел положительно отнимала у него все время, совершенно поглощала его и не давала возможности, даже при желании, следить за внутреннею жизнью близких ему людей, а быть может он и не подозревал о существовании такой жизни.

   В 1803 году император Александр Павлович сделал его инспектором всей артиллерии и командиром лейб-гвардии артиллерийского батальона, но, кроме того, он постоянно призывал его к себе для советов, и все главнейшие дела государственного управления, не исключая и дел духовных, рассматривались и приготовлялись при участии графа Аракчеева.

   Естественно, что при таких усиленных и разносторонних занятиях, поглощавших дни и часть ночей графа Алексея Андреевича, он, весь отдавшись исполнению священного долга служения государю и отечеству, в своем служебном ослеплении и не подозревал нравственных страданий своей молодой жены.

   Если мы припомним к тому же его взгляд на женщин вообще и его отношение к ним, то нам станет совершенно ясна возможность того, что совершавшаяся в его доме глухая, скрытая житейская драма прошла для него совершенно незамеченною.

   Весь строй его домашней жизни продолжал оставаться по своей внешности в той же заранее строго определенной им форме, всюду царил образцовый порядок, все исполняли возложенные на них обязанности, в приемные дни и часы гостиные графини были полны визитерами, принимаемыми по выбору графа, графиня аккуратно отвечала на визиты - все, следовательно, обстояло, по мнению Алексея Андреевича, совершенно благополучно.

   Чего же ему надо было желать, до чего допытываться, да и где было найти для этого время?

  

  

   - Ну, что и как? - встретил тревожным вопросом Сергей Дмитриевич Талицкий свою кузину, вернувшуюся из Грузина. Он знал также, что она оставалась там одна, без графини, приехавшей в Петербург к умирающему отцу.

   Екатерина Петровна как бы нехотя удовлетворила его любопытство.

   - Вот и прекрасно, молодец!.. - одобрительно воскликнул он.

   - Я все же виновата перед Талечкой, она была ко мне так добра, - как бы про себя проговорила она.

   - Ну, это пустяки, сентименты... - пренебрежительно отозвался он. - Поговорим лучше о деле... Старухе-то скоро капут...

   - Какой старухе? - не поняла Екатерина Петровна.

   - Какой, известно какой, твоей матери; очень она плоха стала последние дни, третьего дня уже ее соборовали и причащали, лежит теперь без памяти второй день, доктор говорит, что каждую минуту надо ожидать конца...

   Бахметьева побледнела.

   В ее душе шевельнулось нечто вроде угрызения совести. Жалость к матери, всю жизнь боготворившей ее, здоровье и самую жизнь которой она принесла в жертву греховной любви к сидевшему против нее человеку, приковавшему ее теперь к себе неразрывными цепями общего преступления - на мгновение поднялась в ее зачерствевшем для родственной любви сердце, и она почти враждебно, с нескрываемой ненавистью посмотрела на Талицкого.

   Он не заметил этого взгляда.

   - Почему же ты меня не уведомил?.. - упавшим голосом спросила она.

   - К чему, помочь ей ты не могла, так зачем же было тебя по пустякам отрывать от серьезного дела... - с циничным спокойствием ответил он.

   - По пустякам... Смерть моей матери, по-твоему, пустяки... - простонала она.

   - Всякая смерть пустяки, а если она приходит в старости, то тем более, не два же века жить было старухе, пора и на покой...

   Екатерина Петровна не выдержала и зарыдала. Сергей Дмитриевич вскочил со стула и стал быстрыми шагами ходить по комнате, проворчав довольно громко:

   - Разнюнилась!

   Бахметьева не слыхала этого замечания и продолжала плакать.

   Первою ее мыслью было броситься к постели больной матери, но почти панически обуявший ее страх остановил и как бы приковал ее к креслу. Вся вина ее перед этой, там, за несколько комнат лежащей умирающей женщиной, готовящейся ежеминутно предстать на суд Всевышнего, Всеведующего, Всемилостивейшего судьи и принести ему повесть о ее земных страданиях, главною причиною которых была ее родная дочь, любимая ею всею силою ее материнской любви, страшной картиной восстала перед духовным взором молодой Бахметьевой, а наряду с тем восстали и картины ее позора и глубокого безвозвратного падения.

   Слезы неудержимым градом лились из ее очей.

   Ее привел в себя резкий голос Талицкого.

   - Если ты сейчас не перестанешь реветь, как корова, то я уйду и только ты меня и видела. Ты знаешь, я этого не люблю, слезы не внушали мне никогда чувства жалости, напротив, они всегда бесили и злили меня, бесят и злят и теперь... Если я не уйду, то не ручаюсь, что я исколочу тебя... Плачут только бесхарактерные, слабые люди, а они не стоят ни сожаления, ни пощады... Ты знала, на что шла, сходясь со мной, смерть матери входила в наши расчеты, она умирает вовремя, иначе она связала бы наши руки. Чего же плакать? С этой дороги, по которой ты пошла со мной, поворота нет.

   Молодая девушка расслышала только последние слова своего страшного руководителя.

   Они ударили ее, как обухом по голове. Она быстро отерла слезы.

   - Ты прав, сняв голову, по волосам не плачут, - заметила она почти спокойным голосом, но при этом окинула Сергея Дмитриевича таким взглядом, полной непримиримой ненависти и бессильной злобы, каким арестант глядит на своего тюремщика, или дикий зверь на своего властного укротителя.

   От него не ускользнул этот взгляд, но он только презрительно усмехнулся.

   - Умные речи приятно слушать! - сквозь зубы заметил он. Несколько минут оба молчали.

   - После смерти матери ты выдашь мне верящее письмо на управление всеми своими делами и домом, и имением, квартиру нашу мы разделим, и я займу заднюю половину, мы с тобой, таким образом, не будем расставаться, в глазах же света будет весьма естественно, что ты как девушка не можешь жить одна и пригласила к себе своего ближайшего родственника.

   Она слушала его безучастно, она понимала, что он не советовался с ней, а только излагал свои окончательные решения.

   - Что же ты молчишь, разве ты не одобряешь этого плана? - спросил он все-таки ее, видимо, для проформы.

   - Делай, как знаешь, я во всем полагаюсь на тебя... одной, конечно, мне жить неудобно.

   - Значит, это решено, мне пора, а ты иди к матери, но только не плачь, слезы не помогут, она все равно их не увидит, да и едва ли узнает тебя.

   Он взял шляпу и вышел.

   Все сказанное им о состоянии здоровья старухи Бахметьевой оказалось вполне справедливым. Мавра Сергеевна была совершенно без памяти, она поводила вокруг себя бессознательным взглядом своих полузакрытых глаз и слабо стонала.

   В комнате при больной, пригорюнившись, сидела на сундуке старая нянька Екатерины Петровны Акулина. Она неотлучно ухаживала за своей больной барыней и благодетельницей, хотя слабые силы старушки подламывались от проводимых ею бессонных ночей.

   Она и теперь, сидя, вздремнула.

   Молодая девушка опустилась на колени перед постелью матери и горько, искренне заплакала.

   Умирающая не узнала ее и даже, видимо, не обратила внимания на ее присутствие у постели.

   Плач Екатерины Петровны потревожил лишь дремоту Акулины; последняя вздрогнула, отерла глаза и зевнула, три раза перекрестив свой беззубый рот.

   Несколько минут она молча смотрела на свою воспитанницу.

   - Чего ревешь белугой, матери спокойно и умереть не даешь, сама во гроб вогнала сердечную, а теперь ишь заливается... - сердито молвила старуха.

   - Прости, Господи, мое великое согрешение! - добавила она.

   Екатерина Петровна быстро встала с колен и, повернувшись лицом к няньке, поглядела на нее широко раскрытыми глазами.

   - Чего глазища-то на меня свои уставила, за правду рассердилась, непутевая... Мать при смерти лежит, а она невесть где по чужим людям слоняется... домой вернулась, чем бы прямо к матери, она с этим охальником, прости Господи, шуры-муры разводит, бесстыжая.

   - Да как ты смеешь... - с какой-то дрожью в голосе вскрикнула Екатерина Петровна и сделала несколько шагов по направлению к Акулине.

   - Чего сметь-то... правду-то тебе в глаза сказать, завсегда скажу, не закажешь... - невозмутимо продолжала старуха, не трогаясь с места. - Ударить думаешь, так бей, убей, пожалуй, как вон и ее убила.

   Старуха вся выпрямилась и торжественным жестом указала на умирающую.

   Екатерина Петровна отступила.

   - Чего пятишься... бей!.. - продолжала Акулина. - Тебе что... все равно ты... проклятая!

   Бахметьева вспыхнула.

   - Погоди, ужо, я с тобой на конюшне велю расправиться... - глухо проворчала она и вышла, так сильно хлопнув дверью, что даже умирающая испуганно повела взором в сторону ушедшей.

   Старуха стремительно бросилась к постели, но больная по-прежнему была без всякого сознания.

   - На конюшню... - ворчала Акулина, - молода старых людей на конюшне учить, тебя бы вот так поучить следовало с твоим полюбовником.

   Между тем, Екатерина Петровна вошла к себе в комнату и бросилась, совершенно разбитая нравственно и физически, в кресло.

   "Проклятая... - неслось в ее голове. - Действительно, я проклятая, Акулина права, с избранной мною дороги поворота нет! - припомнились ей слова Талицкого. - И он прав! - подумала она. - Значит, надо идти вперед, рука об руку с ним, только с ним, так как он один и остался около меня".

   Недавнее, мгновенно посетившее ее, раскаяние, при известии об опасной болезни матери, так же мгновенно было заглушено опрометчивыми словами старой няньки, и прежняя эгоистическая злоба стала царить в ее уже теперь вконец испорченном сердце, в котором потухла последняя тлевшаяся в его глубине искра добра.

   С хладнокровием и спокойствием, достойными лучшего применения, присутствовала Бахметьева на похоронах своей матери, умершей через два дня после возвращения Екатерины Петровны из Грузина.

   Отпевание и погребение тела покойной происходило на Смоленском кладбище.

   Злобным взглядом проводила издали Бахметьева графиню Наталью Федоровну Аракчееву и ее мать Дарью Алексеевну Хомутову, садившихся в экипаж после погребения Мавры Сергеевны, но ни за обедней, ни после нее не подошедших к искусно притворившейся убитой горем дочери покойной, во все время похорон поддерживаемой ее троюродным братом.

   - Чего тебя корчит? - злобно шептал он ей по временам. - Все ты мне руки оттянула.

   Но она не унималась и то и дело впадала в притворные обмороки.

   - Покажу я вам себя, покажу... - прошептала она по адресу уехавших дам.

   Вскоре после похорон старухи Бахметьевой, в доме начались переделки, квартира была разделена на две совершенно отдельные половины, большую из которых заняла Екатерина Петровна, а меньшую, заднюю, Сергей Дмитриевич, облеченный полным доверием молодой помещицы и домовладелицы.

   Старуха Акулина, конечно, избегла конюшни, но, к великому удовольствию ее бывшей воспитанницы, отпросилась на богомолье по святым местам, на что и получила тотчас согласие барышни.

   Последняя даже не спросила, когда она думает воротиться. Присутствие, хотя совершенно безмолвной после сцены в спальне, старой няньки было очень тяжело Екатерине Петровне. Она была очень рада от нее отделаться, не возбуждая нарекания знакомых...

   Барышня предложила ей на дорогу денег, но Акулина отказалась.

   - Как же ты пойдешь без денег? - с недоумением спросила Екатерина Петровна.

   - А Христос-то на что? Весь мир обойду Его именем... - степенно отвечала старуха.

  

  

   Образ действий Дарьи Алексеевны Хомутовой и графини Аракчеевой по отношению к молодой Бахметьевой не остался без подражателей среди знакомых Екатерины Петровны. Все они постепенно отшатнулись от нее вскоре после похорон ее матери и в особенности, когда слух о том, что она будет жить под одной кровлей со своим "кузеном" Талицким, пользовавшимся весьма нелестной репутацией, подтвердился на деле.

   Переделка квартиры не принесла результатов, предсказанных Сергеем Дмитриевичем, и никого не убедила в чистоте отношений этих "родственников". "Шила в мешке не утаишь", - говорит русская пословица, в данном случае блистательно подтвердившаяся. Сплетня о Бахметьевой и Талицком росла, как снежный ком, среди обитателей Васильевского острова, и даже проникла в "город", как называли в то время центральную часть Петербурга. Сергей Дмитриевич, впрочем, не особенно дорожил честным именем своей кузины и даже под влиянием Бахуса, нередко среди пьяной компании своих товарищей-собутыльников хвастался этою связью.

   Ему, впрочем, терять было нечего. Принужденный выйти в отставку за растрату казенных денег, пополненных офицерами, он безвозвратно испортил свою карьеру и всецело предался своей страсти к вину и картам. Игру он вел довольно счастливо и даже, как поговаривали, не особенно чисто, а недостатка в партнерах в то время не было, как и недостатка в домах, где можно было поесть и попить на даровщинку.

   Понятно, что подобный общественный строй порождал массу прихлебателей, лизоблюдов, бездельников и шулеров; к категории этих общественных паразитов принадлежал и Сергей Дмитриевич Талицкий.

   В долгу, как в шелку, он вечно нуждался в деньгах, кредит же почти исчез после того, как он принужден был снять военный мундир, имевший большое значение в глазах и поставщиков, и ростовщиков того времени. Бесконтрольное и безотчетное распоряжение хотя и незначительным состоянием его кузины было ему на руку; он, что называется, оперился и пошел чертить, так что домой не появлялся подчас по нескольку дней.

   Екатерина Петровна по целым дням сидела совершенно одна; злобная тоска грызла ее, она срывала свою злость на своих крепостных служанках и на возвращавшемся "кузене". От последнего, впрочем, всегда получала энергичный отпор, и их ссоры оканчивались тем, что молодая девушка чуть не на коленях вымаливала себе прощенья и ласку. По странному свойству ее чисто животной природы, грубость и даже побои Талицкого - случалось и это - все более и более укрепляли ее чисто собачью к нему привязанность.

   Казалось, этим путем женского унижения добытые ею ласки были для нее приятней и слаще, казалось, она и затевала ссоры для того, чтобы потом молить о прощении и примирении.

   Кто разгадает эту мировую загадку, которая называется женщиной?

   Вскоре, впрочем, некоторые из отшатнувшихся от нее знакомых вернулись и у нее образовался свой кружок, внесший в ее жизнь некоторое разнообразие.

   Этим она была обязана графу Алексею Андреевичу Аракчееву.

   Первые визиты были сделаны к Бахметьевой на другой же день после того, как коляска могущественного графа довольно долго простояла у подъезда ее квартиры.

   Посещения графа были хотя редки - он отговаривался делами - но все же приятно щекотали самолюбие Екатерины Петровны, и сладость этой связи для нее увеличилась еще тем, что ей казалось, что она мстила ее бывшей подруге Талечке и старухе Хомутовой, поведение которых на похоронах ее матери она не могла ни забыть, ни простить.

   В силу этого же она продолжала настойчиво лелеять в своей тщеславной голове мысль сделаться в будущем графиней Аракчеевой.

   Каким образом это случится, она не знала, но на возможности осуществления этой идеи продолжал настаивать Сергей Дмитриевич, и она ему верила, главным образом потому, что хотела верить, так как в подробности его плана он ее еще не посвящал.

   Он, если говорить откровенно, и сам еще не создавал никакого плана, ему надо было занять чем-нибудь ум скучающей девушки, отвлечь ее от матери, всецело привязав к себе, чего он и достиг, играя на слабой струне ее мелкого тщеславия и не менее мелкой зависти к счастью, выпавшему на долю Талечки Хомутовой. Кроме того, он полагал, что сблизив ее с Аракчеевым, он может через нее исправить свою карьеру, получить хорошее место, но, увы, ошибся в этом, так как Алексей Андреевич наотрез отказал Екатерине Петровне при первой попытке ее протежировать своему родственнику.

   - У меня есть правило, никогда не определять на службу тех, за кого просят женщины... - прогнусил ей в ответ Аракчеев, когда она чрезвычайно осторожно начала разговор о вышедшем в отставку и находящемся без места ее родственнике.

   Граф, впрочем, не оставался совершенно глух к ее просьбе и, видимо, приказал собрать справки о Талицком.

   - Уж и хорош молодец, твой родственник... не советовал бы я не только хлопотать за него, а и знаться с ним, его повесить мало... - заметил ей Алексей Андреевич при следующем посещении.

   Он, понятно, не только не знал их отношений, но и того, что этот, родственник живет в ее доме, так как Сергей Дмитриевич избегал встречи с могущественным обожателем своей кузины.

   Екатерина Петровна передала ему отзыв о нем графа.

   Талицкий злобно заскрежетал зубами.

   - Погоди же ты, дуболом неотесанный, солдафон, кто кого!.. Меня-то тебе повесить не удастся, а вот я тебе повешу на шею кузинушку, и будет тебе это хуже всякой петли...

   Но и после этого Сергей Дмитриевич не позаботился о плане дальнейших действий, надеясь на случай, тем более, что ему было не до того. Он только что продал без ведома Бахметьевой ее маленькое имение, и в его кармане были деньги, а с деньгами разве думают о делах?

   Сергей Дмитриевич, по крайней мере, решал этот вопрос отрицательно.

   Екатерину Петровну он успокаивал общими фразами.

   - Говорю, будешь графиней, значит, будешь, спешить не надо, можно все дело испортить, поспешишь, людей насмешишь, необходимо, чтобы он к тебе привык, привязался... Надо подождать...

   И Бахметьева ждала.

   Время, между тем, шло и обстоятельства складывались для нее, по-видимому, очень благоприятно.

  

  

   В то время, когда в доме графа Аракчеева разыгрывалась глухая драма скрытых страданий его молодой жены, задрапированная блеском и наружным деланным счастьем и довольством беспечной светской жизни, в то время, когда на Васильевском острове, в доме Бахметьевой, зрело зерно другой светской драмы будущего, село Грузино служило театром иной грубой, откровенной по своему цинизму, кровавой по своему исполнению, возмутительной драмы, главными действующими лицами которой были знакомые нам Настасья Минкина, Агафониха, Егор Егорович и Глаша.

   Прошла уже неделя после окончательного отъезда из Грузина графа Алексея Андреевича, а в нем, между тем, продолжала царить, как и летом, "тишь, гладь и Божья благодать". "Тишина перед бурей", - догадывались некоторые скептики из дворовых.

   Настасья Федоровна, казалось, совсем изменилась и ходила такая тихая, добрая да ласковая.

   Все окружающие диву давались, смотря на нее, и даже в сердце Егора Егоровича запала надежда на возможность объяснения с присмиревшей домоправительницей, на освобождение его, с ее согласия, от тягостной для него связи и на брак с Глашей, которая через несколько месяцев должна была сделаться матерью и пока тщательно скрывала свое положение, что, к счастью для нее, было еще возможно.

   Не ускользнуло, впрочем, это положение от зоркой и опытной Агафонихи, которая не преминула доложить своей благодетельнице Настасье Федоровне.

   К удивлению старухи, та приняла известие довольно равнодушно.

   - Знаю, - сказала она, - все знаю.

   Агафониха замолчала.

   Она, по своему ежедневному обыкновению, сидела у кровати отходившей ко сну Минкиной и занимала ее грузинскими сплетнями.

   - Жаль Павлушку, парень первый сорт и как по ней, непутевой, убивается, - после некоторой паузы начала Агафониха.

   - Какого Павлушку?

   - Конюха, чернявый такой, парень непьющий, обстоятельный...

   - Знаю, что ж?

   - Да вот и говорю я, очень он по Глашке этой самой убивается, сколько разов ко мне на поклон приходил.

   - К тебе, зачем?

   - Приворожи, говорит, бабушка, век твоим холопом буду, совсем я по ней измаялся, да и по лицу видно, исхудал, глаза горят, как уголья; я ему, грешным делом, давала снадобья, да не помогают, вишь, потому все туча тучей ходит.

   - Да разве есть такие приворотные зелья? - со смехом спросила Минкина.

   - Коли правду сказывать, благодетельница, - своим беззубым ртом в свою очередь усмехнулась Агафониха, - настоящих нет, только людей морочим, а бывает удается, так случается. Конечно, есть одно снадобье, если его в питье положить да дать испить девице или бабе...

   Агафониха наклонилась к уху Минкиной и что-то зашептала.

   - Только в здоровьи большой изъян от него делается, - продолжала она вслух, - трех дней после того человек не выживает, потому и дать его - грех на душу большой взять надо, все равно, что убивство... Баба-то делается совсем шалая, в умопомрачении, видела я однорядь еще в своей деревне, одна тоже девка на другой день после этого снадобья Богу душу отдала... Говорю, что все равно, что убивство, грех, большой грех.

   У Настасьи Федоровны блеснула мысль.

   - Ты о грехе не толкуй, старая, - с усмешкой заметила она, - не первый он, чай, на твоей душе и не последний, так один не в счет... У тебя снадобье-то есть?

   - А вам зачем, благодетельница? - вздрогнула старуха и уставила на лежащую Минкину свои слезящиеся глаза.

   - Надобно, значит, коли спрашиваю, - с сердцем крикнула Настасья Федоровна и даже привскочила на постели.

   Старуха присмирела и потупилась.

   - Есть, спрашиваю?

   - Есть, благодетельница, есть!

   - Угости-ка завтра по вечеру Глашку в людской чайком с этим снадобьем, да и Павлушку настрой.

   - Благодетельница, да ведь у ней под сердцем ребеночек, - почти взмолилась старуха.

   - Молчать, исполняй, как приказывают, а то, знаешь меня, со света сживу! - вся красная от прилива злобы воскликнула Минкина.

   Агафониха молчала, низко опустив голову.

   Настасья Федоровна несколько успокоилась и через минуту начала другим тоном.

   - Не ожидала я от тебя этого, Агафониха, чтобы ты мне так супротивничала, или ты недовольна мной, или мало награждала я тебя за службу твою верную, не поскуплюсь я, коли исполнишь, что приказываю, вот и задаточек.

   Минкина вынула из ящичка, стоявшего у постели шкафчика, крупную ассигнацию и протянула ее сидевшей с поникшею головою старухе.

   Последняя подняла голову. При виде денег глаза ее засверкали алчностью, она вздрогнула, выпрямилась и быстро схватила ее своей костлявой рукою.

   - Будет исполнено, благодетельница!

   - Так-то лучше, - с усмешкой заметила Настасья, - а то, что задумала, со мною ссориться, не советую.

   Последние слова она снова сказала угрожающим тоном. Далеко за полночь перешептывались две сообщницы о подробностях гнусного их плана.

  

  

   Тихо наступил и прошел следующий день. Был уже поздний вечер. Настасья Федоровна в своем флигеле угощала Егора Егоровича, позванного для обсуждения хозяйственных дел. Вся прислуга по обыкновению была отпущена.

   Хозяйка была тиха, приветлива и ласкова. Воскресенский уже подумывал воспользоваться ее настроением и начать разговор на тему, к которой он так долго и так мучительно готовился.

   Вдруг в соседней комнате послышался старческий кашель.

   Глаза Минкиной засверкали злобною радостью.

   - Агафониху принесло не вовремя! - заметила она деланно равнодушным тоном и, встав из-за стола, подошла к окну.

   - Вечер-то какой распречудесный, не пройтись ли нам по селу, Егорушка? - ласково сказала она.

   Октябрьский вечер был действительно великолепен; в природе царила какая-то особенная ясность и тишина, полная луна обливала всю землю своим молочным светом.

   "Вот и хорошо, без помехи поговорю с ней во время прогулки!" - пронеслось в голове Егора Егоровича.

   - Пройдемтесь! - покорно ответил он ей.

   Старческий кашель за стеной продолжался.

   Настасья Федоровна быстро оделась и вышла вместе с Егором Егоровичем.

   Проходя мимо людской и тянувшихся за ней сараев, чтобы выйти на село через боковые ворота, Минкина вдруг остановилась и стала внимательно прислушиваться.

   В крайнем из сараев, дверь которого была не на замке и он служил складочным местом для пожитков графской дворни, слышался какой-то странный шепот и стон.

   Егор Егорович тоже насторожился, но не успел дать себе ясного отчета, откуда именно слышатся эти странные звуки, как его спутница быстро распахнула дверь сарая. Луна осветила его внутренность и глазам присутствовавших представилась картина нарушенного, несомненно преступного свидания.

   Из сарая выскочила Глаша в растерзанном платье, с растрепанными волосами, с горящими каким-то демоническим блеском глазами и растерянно остановилась на пороге.

   Вслед за ней показалась и быстро скользнула по освещенной, луною стене сарая испуганная фигура, мгновенно скрывшаяся за постройками.

   - И с кем это она, непутевая, тут якшается? - невинным тоном воскликнула Настасья Федоровна.

   - Егорушка! - бросилась на шею к Воскресенскому, видимо, обезумевшая девушка.

   - Прочь, гадина! - с силой оттолкнул он ее от себя.

   Несчастная Глаша, как пласт, упала на землю, ударившись головой о стену сарая.

   На происшедший на дворе шум сбежалась дворня, молодую девушку подняли и унесли в людскую.

   Совершенно ошеломленного неожиданным зрелищем Егора Егоровича Минкина увела в свой флигель.

   Он как-то машинально вошел в комнату, разделся и сел к столу.

   - Чего это ты так расстроился из-за непутевой этой, тебе-то что? - тоном соболезнования и недоумения спросила Настасья Федоровна.

   Он тупо посмотрел на нее блуждающим, почти безумным взглядом, но молчал.

   - Выпей-ка лучше, это помогает! - продолжала Минкина, наливая в стакан Егора Егоровича рому, который имела обыкновение пить с чаем.

   Воскресенский быстро схватил стакан и опорожнил его.

   За одним последовал другой, и в этот вечер Егор Егорович первый раз в своей жизни мертвецки напился.

   Предсказание Агафонихи сбылось. Над несчастной Глашей было действительно совершено "все равно, что убивство".

   В ночь у ней сделался страшный жа