Гейнце Николай Эдуардович - Аракчеев

стров наиболее всех частей столицы страдал от наводнений.

   Чтобы предотвратить эти наводнения, еще в первых годах, при основании Петербурга, архитекторы Петра Великого, Леблонд и Трезин, думали весь Васильевский остров поднять на 1 1/2 сажени. Сам Петр предполагал застраховать Васильевский остров от наводнений, перерыв его большими каналами, как в Венеции.

   Затем, в описываемую уже нами эпоху при Александре I, архитектор Модьи представил свои предположения об устройстве города на Васильевском острове и Петербургской стороне; на этот проект государь сказал: "Проект ваш был проектом Петра Великого, он хотел сделать из Васильевского острова вторую Венецию, но, к несчастью, должен был прекратить работы, ибо те, коим поручено было исполнение его мысли, не поняли его: вместо каналов они сделали рвы, кои до сих пор существуют".

   Такова печальная судьба этого острова.

   В настоящее время, когда каждая пядь столичной земли ценится чуть ли не на вес золота и город растет не по дням, а по часам, опасность наводнений не останавливает обывателей и они воздвигают и на Васильевском острове многоэтажные громады.

   Но мы слишком уклонились историческими справками от описываемого нами деревянного одноэтажного домика.

   Возвратимся к нему.

   Домик этот в 1805 году принадлежал отставному генерал-майору Федору Николаевичу Хомутову. Федор Николаевич был человек лет около семидесяти, хотя по виду казался старше своих лет. Не даром, видимо, ему досталась служебная лямка, тянув которую из сдаточного рекрута он сумел дослужиться до высокого военного чина. Этот чин составлял его радость и гордость, и он требовал неукоснительно от всех величания себя "вашим превосходительством", бранясь и негодуя по целым дням и часам за неисполнение кем-нибудь этого акта чинопочитания.

   Второю его гордостью и радостью была его дочь Наталья Федоровна, которой шел семнадцатый год.

   Два его старших сына уже служили офицерами в расположенных вдали от столицы полках.

   Содержание их в гвардии было не по средствам не особенно богатой семье Хомутовых.

   Семья эта, то есть члены ее, жившие в Петербурге, состояла из старика отца, упомянутого Федора Николаевича, его жены, женщины лет за пятьдесят, Дарьи Алексеевны, и дочери "Талечки", как сокращенно звали ее отец и мать.

   В доме царило относительное довольство. Федор Николаевич, кроме довольно значительного для того времени пенсиона и скопленного во время долговременного командования полком изрядного капитальца, владел еще небольшим именьицем, с пятьюдесятью душами крестьян, в средней полосе России, полученным им в приданое за женой.

   Не балуя служащих вдали сыновей большими субсидиями, он мог окружать себя относительным комфортом, и безумно, даже сверх меры, как замечали ему его старые друзья, баловать и лелеять свою, боготворимую им, Талечку.

   - И какому заморскому принцу вы ее в жены готовите? - не без ядовитости спрашивали собравшиеся нередко у гостеприимных Хомутовых их знакомые, все больше такие же, как Дарья Алексеевна, отставные полковые дамы с мужьями, сослуживцами Федора Николаевича.

   - И какому там принцу, что вы не скажете! Талечка у меня совсем еще ребенок и ей о замужестве помышлять рано, - отпарировала всегда Дарья Алексеевна.

   - Какой там рано, девушка в самой что ни на есть поре, - не унимались дамы.

   - Вы при ней-то этого не сморозьте, я-то ко всем вашим плоскостям привыкла, - раздражалась уже резко Дарья Алексеевна, не стеснявшаяся вообще ни в выражениях, ни в манерах, что было принято тогда в кругу полковых дам, которых она в этом отношении всех затыкала за пояс, за что от кавалеров заслужила прозвище "бой-барыни".

   Кроме означенных трех лиц, в доме находилась девочка лет девяти - Лидочка, считавшаяся дальней родственницей Дарье Алексеевне Хомутовой, ею же самою выдаваемая сиротою-приемышем.

   Эта странная неопределенность ее положения объяснялась романическою таинственностью, окружавшею появление на свет этой в полном смысле красавицы-девочки.

   Черные как смоль локоны окружали матовой белизны личико с правильными тонкими чертами, красиво разрезанные глубокие темно-коричневые глаза, полузакрытые длинными ресницами и украшенные правильными дугами соболиных бровей, довершали неотразимое очарование этой смуглянки.

   Стройненькая, высокая, смышленая далеко не по летам, она явно носила на себе печать рано развивающихся детей Востока.

   Этот-то восточный тип ребенка давал большую вероятность рассказам Дарьи Алексеевны, что он для нее совершенно чужой, но что любит она его как родного и никакой разницы между Талечкой и им не делает.

   Многочисленные дворовые, находившиеся, по обычаю того времени, в людской, девичьей и передней, а также некоторые из близко и давно знавших семью Хомутовых утверждали иное.

   Первые втихомолку, а вторые заочно и под секретом рассказывали, что Лидочка приходилась двоюродной внучкой Дарье Алексеевне, так как была незаконной дочерью ее племянницы Анны Павловны Сущевской, дочери старшей сестры Хомутовой, урожденной Хмыровой, Лидии.

   Анна Павловна, оставшись после смерти ее отца и матери, совершенно разорившихся при жизни, круглой сиротою, была взята Дарьей Алексеевной, у которой прожила с тринадцати до двадцати лет, влюбилась в какого-то грузинского князя, который увез ее из дома тетки, обманул и вскоре бросил.

   Больная, в последнем месяце беременности, она явилась к резкой и строгой на вид, но в душе доброй и всепрощающей Дарье Алексеевне и упала к ее ногам.

   Последняя скрыла ее, по возможности, от взора посторонних, но несчастная девушка умерла в родах, и на руках Хомутовой осталась смуглянка-девочка, которую Дарья Алексеевна и объявила подкидышем.

   Она сама была ее крестной матерью и сама, не досыпая ночей, выходила хилого и болезненного ребенка.

   Такова была история "турчанки", как заочно звали Лидочку дворовые люди в доме Хомутовых.

   Эти четверо лиц, не считая прислуги обоего полу, и были обитателями одноэтажного деревянного домика, окрашенного желто-коричневою краскою, на 6-й линии Васильевского острова.

  

  

   Наталья Федоровна Хомутова была не только кумиром своего отца, но прямо центром, к которому, как радиусы, сходились симпатии всех домашних, начиная с главы дома и кончая последним дворовым мальчишкой, носившим громкое прозвище "казачка" или "грума".

   Она была далеко не красавица, но ее симпатичное, свежестью молодости и здоровья блиставшее личико, окруженное густыми темно-каштановыми волосами, невольно останавливало на себе внимание своим чарующим выражением доброты и непорочности, и лишь маленькая складочка на лбу над немного вздернутым носиком, появлявшаяся в редкие минуты раздражения, указывала на сильный характер, на твердость духа в этом хрупком, миниатюрном тельце.

   Талечка - таково, как мы знаем, было ее домашнее прозвище - была ростом ниже среднего, но грациозная и пропорционально сложенная, она казалась рано развившимся прелестным ребенком, чему еще более способствовал удивленно-наивный взгляд ее серых глаз.

   Никто не дал бы ей восемнадцатого года, который шел ей в момент нашего рассказа.

   С детства окружавшее ее непомерное баловство, исполнение, даже предупреждение всех ее малейших желаний, не развили в ней, что бывает лишь в единичных случаях, своеволия и каприза, не сделали из нее тиранки-барышни, типа балованной помещичьей дочки, в то время заурядного.

   Напротив, окружающее ее довольство порождало в ней желание доставить его в большей или меньшей степени всем, не только зависимым от ней по своему положению людям, но и посторонним, так или иначе с ней сталкивавшимся. Она была защитницей за всех провинившихся перед строгим и взыскательным Федором Николаевичем, вынесшим из пройденной им суровой солдатской школы склонность к крутым мерам и жестоким наказаниям виноватого, что служило, по его мнению, лучшим средством сохранения домашней дисциплины. Она же была первая в ходатайстве перед матерью о помощи как своим, так и чужим людям, впавшим в ту или другую беду, в то или другое несчастье.

   За это-то не только дворовые люди и крестьяне, но и все окольные бедняки звали ее не иначе, как "ненаглядной кралечкой", "ангелом-барышней" и в глаза и за глаза желали ей всех благ мира сего, да жениха - заморского принца и куль червонцев.

   Дарья Алексеевна, впрочем, была права, парируя намеки своих приятельниц о замужестве дочери, говоря, что последняя еще совсем ребенок.

   Талечка, на самом деле, и по наружности, и по внутреннему своему мировоззрению была им. Радостно смотрела она на мир Божий, с любовью относилась к окружающим ее людям, боготворила отца и мать, нежно была привязана к Лидочке, но вне этих трех последних лиц, среди знакомых молодых людей, посещавших, хотя и не в большом количестве, их дом, не находилось еще никого, кто бы заставил не так ровно забиться ее полное общей любви ко всему человечеству сердце.

   Выросшая среди походной жизни родителей, почти без подруг, она и этим обыкновенным для других способом не могла узнать многое из того, что делает в наше время, даже часто преждевременно, из ребенка женщину.

   В ней не было поэтому даже намека на малейшее кокетство, но это его полное отсутствие делало ее еще более очаровательной.

   Воспитание Наталья Федоровна получила чисто домашнее: русской грамоте и закону Божьему, состоявшему в чтении Евангелии и изучении молитв, обучала ее мать, а прочим наукам и французскому языку, которого не знала Дарья Алексеевна, нанятая богобоязненная старушка-француженка Леонтина Робертовна Дюран, которую все в доме в лицо звали мамзель, а заочно Левонтьевной.

   Леонтина Робертовна, сама не особенно сведущая в разных науках, добросовестно, однако, передавала своей ученице, к которой она привязалась всем своим пылким стародевственным сердцем, скудный запас своих знаний, научила ее практике французского языка и давала для чтения книги из своей маленькой библиотеки.

   Из этих книг молодая девушка не могла почерпнуть ни малейшего знания жизни, не могла она почерпнуть их и из бесед со своей воспитательницей, идеалисткой чистейшей воды, а лишь вынесла несомненную склонность к мистицизму, идею о сладости героических самопожертвований, так как любимыми героинями m-lle Дюран были, с одной стороны, Иоанна Д'Арк, а с другой - героиня современных событий во Франции, "святая мученица" - как называла ее Леонтина Робертовна - Шарлотта Корде.

   Девять лет прожила старушка в семье Хомутовых и умерла, когда ее воспитаннице минуло семнадцать лет, подарив ей перед смертью свою библиотеку, кольцо из волос Шарлотты Корде, присланное покойной из Парижа ее двоюродным внуком, также погибшим или пропавшим без вести во время первой революции, что служило неистощимою темой для разговоров между ученицей и воспитательницей, причем последняя описывала своего "brave petit fils" яркими красками безграничной любви.

   Смерть Леонтины Робертовны была первым жизненным горем Талечки, она любила ее почти наравне с родною матерью, и эта утрата горьким диссонансом отозвалась в ее доселе безмятежной душе.

   С кольцом из волос Шарлотты Корде - в подлинности последних она, как и покойная, ни на минуту не сомневалась - Талечка дала клятву не расставаться всю свою жизнь.

   Своею смертью старушка укрепила и освятила переданные ею своей ученице идеи и воззрения - в память m-lle Leontine Наталья Федоровна читала и перечитывала завещанную ей библиотеку; в память ее же она в своих мечтах о будущем видела себя то благотворительницей, то монашенкой, то мученицей.

   Такова была Талечка в момент, когда застает ее наш правдивый рассказ.

   Жизнь ее протекала в родительском доме с поражающим однообразием: сегодня было совершенно похоже на завтра, и ни один день не вносил ничего нового в сумму пережитых впечатлений.

   Круг знакомых хотя и был довольно большой, но состоял преимущественно из подруг ее матери - старушек и из сослуживцев ее отца - отставных военных. У тех и других были свои специальные интересы, свои специальные разговоры, которыми не интересовалась и которых даже не понимала молодая девушка.

   Два лица, вносившие относительную жизнь в это отжившее царство, были - Екатерина Петровна Бахметьева, сверстница Талечки по годам, дочь покойного друга ее отца и приятельницы матери - бодрой старушки, почти молившейся на свою единственную дочурку, на свою Катиш, как называла ее Мавра Сергеевна Бахметьева, и знакомый нам, хотя только по имени, молодой гвардеец - Николай Павлович Зарудин, с отцом которого, бывшим губернатором одной из ближайших к Петербургской губернии местностей, Федор Николаевич Хомутов был в приятельских отношениях.

   Старик Павел Кириллович Зарудин любил в Хомутове прямизну и правдивость, и редко выезжая из дому, вследствие болезни и сильно отразившихся на нем первых служебных неприятностей, неукоснительно раз в неделю присылал сына на Васильевский остров, чтобы потом подробно расспросить его о здоровье, о житье-бытье его друга.

  

  

   Только первое время Николай Павлович отбывал свой визит к Хомутовым единственно по воле своего родителя, впоследствии же к этому присоединилось и собственное влечение - он стал засиживаться в коричневом домике Васильевского острова долее необходимого времени, чтобы изготовить своему отцу словесный рапорт о благоденствии его обитателей, и подолгу стал засматриваться на симпатичное личико Натальи Федоровны, этого полуребенка-полудевушки.

   Сначала дичившаяся его, Талечка с течением времени привыкла к нему, стала разговорчивее и откровеннее, но в ее детских глазках он никогда не мог прочесть ни малейшего смущения даже в ответ на бросаемые им порой страстные, красноречивые взгляды - ясно было, что ему ни на мгновение не удалось нарушить сердечный покой молодой девушки, не удалось произвести ни малейшей зыби на зеркальной поверхности ее души.

   Это обстоятельство привлекало его к ней с еще большею силою, но вместе с тем сделало его крайне сдержанным и осторожным: он как бы стал бояться не только словами, но даже взглядом святотатственно проникнуть в святая святых этой непорочной чистой девушки, казавшейся ему не от мира сего.

   Он стал, казалось, скорее молиться на нее, нежели любить ее.

   Такое платоническое поклонение горячо любимому существу было далеко не в нравах военной молодежи того времени.

   В блестящее царствование Екатерины II, лично переписывавшейся с Вольтером, влияние французских энциклопедистов быстро отразилось на интеллигентной части русского общества и разрасталось под животворным покровительством с высоты трона; непродолжительное царствование Павла I, несмотря на строгие, почти жестокие меры, не могло вырвать с корнем "вольного духа", как выражались современники; с воцарением же Александра I - этого достойного внука своей великой бабки, - этот корень дал новые и многочисленные ростки.

   Пример Франции, доведенной этим учением ее энциклопедистов до кровавой революции, был грозным кошмаром и для русского общества, и хотя государь Александр Павлович, мягкий по натуре, не мог, конечно, продолжать внутренней железной политики своего отца, но все-таки и в его царствовании были приняты некоторые меры, едва ли, впрочем, лично в нем нашедшие свою инициативу, для отвлечения молодых умов, по крайней мере, среди военных, от опасных учений и идей, названных даже великою Екатериной в конце ее царствования "энциклопедическою заразою".

   Военное начальство стало искоренять всякое вольнодумство, представляя одновременно широкий простор правам молодости, чуть не поощряя всякие буйства, разнузданности, соблазны и скандалы.

   - Пускай молодежь тешится всякой чертовщиной, лишь бы бросила "вольтеровщину", - таковы были слова, приписываемые одному крупному начальствующему лицу того времени.

   Поблажка всяким шалостям произвела моду на эти шалости. И скоро это поветрие дошло до того, что самый скромный, добродушный корнет или прапорщик, еще только свежеиспеченный офицер, как бы обязывался новой модой - отличиться, принять крещение или "пройти экватор", как выражались старшие товарищи.

   "Пройти экватор" - значило совершить скандал по мере сил и умения, как Бог на душу положит. Вскоре, разумеется, явились и виртуозы по этой части, имена которых гремели на всю столицу, стоустая молва переносила их в захолустья, и слава о подвигах героев расходилась по весям {Села, деревни.} и городам российским.

   От военных старались не отставать и статские, и эта буйная "золотая молодежь" того времени, эти тогдашние "шуты" и "саврасы без узды" носили название "питерских блазней".

   К числу последних с немногими из своих товарищей не принадлежал Николай Павлович Зарудин.

   Выйдя из Пажеского корпуса 18 лет, он сделался модным гвардейским офицером, каких было много. Он отлично говорил по-французски, ловко танцевал, знал некоторые сочинения Вольтера и Руссо, но кутежи были у него на заднем плане, а на первом стояли "права человека", великие столпы мира - "свобода, равенство и братство", "божественность природы" и, наконец, целые тирады из пресловутого "Эмиля" Руссо, забытого во Франции, но вошедшего в моду на берегах Невы.

   Начальство косилось на примерного по службе, на "размышляющего" офицера, но поделать ничего не могло - Николай Павлович был принят в дом и даже считался фаворитом Марьи Антоновны Нарышкиной.

   Как ни были страшны начальству республиканские идеи молодого офицера, они были настолько наивны и невинны, что вполне сходились с идеями Талечки, ученицы старушки Дюран, роялистки чистейшей пробы.

   Это еще более сблизило молодых людей.

   За последнее время Николай Павлович стал кататься на Васильевский остров гораздо чаще - раза два, три каждую неделю.

   Целые вечера проводил он в беседах с Натальей Федоровной, и предметами этих бесед были большею частью интересующие их обоих отвлеченные темы.

   Федор Николаевич, по обыкновению, дремал в кресле под их "переливание из пустого в порожнее", как называл он разговоры молодого офицера с его дочерью. Лидочка в одном из уголков довольно обширной гостиной, полуосвещенной четырьмя восковыми свечами, сосредоточенно играла в куклы, находясь обыкновенно к вечеру в таком состоянии, о котором домашние говорили "на нашу вертушку тихий стих нашел", и лишь одна Катя Бахметьева, за последнее время чуть не ежедневно посещавшая Талечку, глядела на разговаривающих во все свои прекрасные темно-синие глаза.

   Все ее прелестное, нежное личико, обрамленное, как бы сиянием, светло-золотистыми волосами, красноречиво говорило, что ее интересует собственно не содержание, а самый процесс разговора, да и в последнем случае только со стороны красивого гвардейца. Она наивно не спускала глаз с его стройной фигуры, с его выразительного матово-бледного лица, оттененного небольшими, но красивыми и выхоленными черными усиками и слегка вьющимися блестящими волосами на голове, с его, как бы выточенного из слоновой кости, лба и сверкающих из-под как будто вырисованных густых бровей больших, умных карих глаз.

   Если бы все внимание Николая Павловича не было сосредоточено исключительно на его собеседнице, то он несомненно обратил бы внимание на восторженное, оживленное, казалось, беспричинной радостью лицо молодой девушки и, быть может, сразу бы разгадал тайну ее чересчур откровенного сердца.

   Но Зарудину было не до того - он молился одному кумиру, и этот кумир была Наталья Федоровна Хомутова.

  

  

   Исключительное внимание молодого гвардейца к их дочери не ускользнуло от стариков Хомутовых, или, вернее сказать, от зоркого глаза Дарьи Алексеевны, как не ускользнуло от нее и поведение относительно Зарудина молодой Бахметьевой.

   - Влюбилась девка, как кошка, так на него свои глазища и пялит, а он на нее, сердечную, нуль внимания, нашу так и ест глазами, - сообщала она свои соображения Федору Николаевичу.

   - И я заприметил, - счел долгом поддержать в жене мнение и о своей прозорливости старик. - А Талечка, как и что? - после некоторой паузы с тревогой в голосе спросил он, не соображая, что этим вопросом разрушал в уме жены впечатление того, что и он что-нибудь заприметил.

   - Наша-то? Да разве наша в этих делах что-нибудь смыслит? Ребенок ведь сущий, хотя и восемнадцатый год, пора, когда наши матери по трое детей имели, глядит ему в рот, что он скажет, и сама сейчас словами засыплет, а чтобы на нежные взгляды его внимание обратить или улыбочкой ответить... с нее это и не спрашивай... - с оттенком горечи заметила Дарья Алексеевна.

   - Что это, мать, ты как будто недовольна, что дочь на шею мужчине не вешается? Ей и не след, не чета она у нас Бахметьевской... - строго заметил Федор Николаевич.

   - Уж и ты, отец, скажешь, ровно топором отрубишь: "на шею мужчине не вешается". Иное дело вешаться, а иное дело некоторое сочувствие молодому мужчине выказать, ежели он нравится. Чай и я тебя взяла глазами и пронзительной улыбкой.

   - Ишь, старуха, старину вспомнила, - улыбнулся Федор Николаевич.

   - Да к тому и вспомнила, что не нами это началось, не нами и кончится... Молодежь-то, что мы, что они - все та же.

   - Ну, это тоже надвое написано: та же ли? - задумчиво вставил Хомутов.

   - Это ты насчет чтениев ихних, так это оставь, чтения чтениями, а по любовным делам, как это от века велось, так с концом века и кончится, - авторитетно заметила Дарья Алексеевна.

   Хомутов снова улыбнулся.

   - А может, он ей и не нравится?

   - Вот то-то и оно... Этого-то мне допытаться и хочется, а как приступиться, ума не приложу. С Талечкой говорить без толку не приходится, а, между тем, лучшей для ней партии и желать нечего - человек он хороший, к старшим почтительный, не то что все остальные петербургские блазни, кажись бы в старых девках дочь свою сгноила, чем их на ружейный выстрел к ней подпустила бы. К тому же и рода он хорошего, а со стариком вы приятели.

   - Приятели, - перебил он жену, - а действуем-то мы с тобой относительно его не по-приятельски...

   Дарья Алексеевна вскинула на него удивленный взгляд.

   - Как так?

   - Да так, сына его на нашей дочери женить собираемся, а о том, чтобы спросить его согласия и не додумались, а может, сынок-то и без родительского ведома к нам зачастил, может, у Павла Кирилловича ему невеста на примете есть.

   - И что ты! - испугалась Дарья Алексеевна. - Он сам мне не раз говорил, что о каждом визите к нам отцу докладывает, да и Талечке всегда от отца поклон приносит...

   - Это, мать, может языкочесание, знаю я тоже молодежь, сам молод был, - задумчиво произнес Хомутов.

   - Что же ты надумал?

   - Что же тут и надумывать, съездить надо к его превосходительству, да все напрямик и отрапортовать, так и так, дескать, сынка вашего моя дочка, видимо, за сердце схватила, так какие будут по этому поводу со стороны вашего превосходительства распоряжения, в атаку ли ему идти дозволите, или отступление прикажете протрубить, али же какую другую ему диверсию назначите... - шутливо произнес Хомутов.

   Дарья Алексеевна поняла, несмотря на шутливый тон мужа, что он высказал свое бесповоротное решение, поняла также, что перспектива свадьбы ее дочери с молодым Зарудиным была далеко не благоприятна Федору Николаевичу.

   - А как же насчет Бахметьевской, отвадить как-нибудь по-деликатному или матери сказать? - после некоторого молчания, с расстановкой, как бы робея, спросила она.

   - И вечно ты, мать, с экивоками и разными придворными штуками, - с раздражением в голосе отвечал он. - Знаешь ведь, что не люблю я этого, не первый год живем. "Отвадить по-деликатному или матери сказать", - передразнил он жену. - Ни то, ни другое, потому что все это будет иметь вид, что мы боимся, как бы дочернего жениха из рук не выпустить, ловлей его пахнет, а это куда не хорошо... Так-то, мать, ты это и сообрази... Катя-то у нас?

   - У нас, - недовольным голосом сказала Дарья Алексеевна.

   - Ну и пусть ходит, Талечка ее любит, и ей с ней все веселее, чем одной-то с книгами... Еще ум за разум зайдет, не в час будет сказано... А теперь, старуха, пойдем чай пить!.. - уже более ласково сказал он.

   Разговор происходил вечером, в кабинете Федора Николаевича. Зарудин был накануне, а потому его не ожидали.

  

  

   В то самое время, когда между стариками Хомутовыми шла выше описанная беседа, другие сцены, отчасти, впрочем, имеющие связь с разговором в кабинете, происходили в спальне Талечки.

   Спальня эта была довольно большой комнатой, помещавшейся в глубине дома, невдалеке от спальни отца и матери, с двумя окнами, выходившими в сад, завешанными белыми шторами. Сальная свеча, стоявшая на комоде, полуосвещала ее, оставляя темными углы. Обставлена она была массивною мебелью в белоснежных чехлах, такая же белоснежная кровать стояла у одной из стен, небольшой письменный стол и этажерка с книгами и разными безделушками - подарками баловника-отца, довершали ее убранство.

   Талечка и Катя Бахметьева находились в одном из неосвещенных углов этой комнаты в странно необычной позе: Талечка сидела на стуле, склонившись над своей подругой, стоявшей на коленях, прятавшей свое лицо в коленях Талечки, и горько, беззвучно рыдавшей.

   - Катя, Катечка... что с тобой? - недоумевающе удивленным тоном, тоже со слезами в голосе, говорила последняя.

   Та продолжала неудержимое всхлипывать.

   "И с чего это с ней так вдруг? - пронеслось в голове Натальи Федоровны. - Ходили мы с ней обнявшись по комнате, о том, о сем разговаривали, заговорили о Николае Павловиче, сказала я, что он, по-моему, умный человек, и вдруг... схватила она меня что есть силы за плечи, усадила на стул, упала предо мною на колени и ни с того, ни с сего зарыдала..."

   - Катя, Катечка, что ты, что с тобой? - повторяла она, еще ниже наклоняясь к рыдавшей подруге. - Да скажи же хоть слово...

   - Ты... тоже... любишь его... - всхлипывая прошептала Катя.

   - Любишь... тоже... кого? - удивилась Талечка.

   - Любишь... Я вижу, что любишь... и он тебя... а я, я несчастная... конечно, ты лучше меня, но за что же мне-то... погибать?

   Наталья Федоровна не понимала ничего из этого бессвязного бреда плачущей подруги.

   - Кого я люблю?.. Кто он? Да скажи толком... Ничего не понимаю! - с отчаянием в голосе почти крикнула Талечка.

   - Не понимаешь... притворщица... не ожидала я от тебя этого...

   В голосе Кати прозвучала неподдельная нотка сердечной горечи.

   - Клянусь тебе, что я нимало не притворялась, говоря тебе, что ничего не понимаю и о ком ты речь ведешь, не могу догадаться.

   - Да о ком же... как не о нем... о Николае... Павловиче... - с видимым усилием проговорила Екатерина Петровна.

   - О Николае... Павловиче... - с расстановкой проговорила Талечка.

   - Да, о нем, - вдруг подняла голову Катя и еще полными слез глазами в упор посмотрела на нее. - Ведь... ты... тоже... любишь его... - добавила она глухим голосом.

   Наталья Федоровна продолжала удивленно смотреть на нее.

   - Я... я... не знаю...

   - Чего же тут не знать, любишь или не любишь...

   - Я не знаю, я не понимаю, как любишь ты... Садись и расскажи мне.

   Наталья Федоровна подняла свою подругу и усадила ее на стул возле себя.

   Та послушно повиновалась, но молчала.

   - Так расскажи же... - повторила Талечка.

   - А ты... ты не притворяешься? - снова спросила молодая девушка, и слезы вновь градом посыпались из ее глаз.

   - Да говорят же тебе нет... Поклялась ведь я тебе... Какая ты... нехорошая.

   Катя потупилась и начала, вытерев глазки:

   - Так слушай же, - Екатерина Петровна склонила свою голову на плечо Талечки, - полюбила я его с первого раза, как увидела, точно сердце оборвалось тогда у меня, и с тех пор вот уже три месяца покоя ни днем, ни ночью не имею, без него с тоски умираю, увижу его, глаза отвести не могу, а взглянет он - рада сквозь землю провалиться, да не часто он на меня и взглядывает...

   На ее лице появилось выражение безысходного горя.

   Талечка слушала ее с прежним удивленно-вопросительным взглядом своих чудных, детских глаз. Действительно, Катя заметно за последнее время осунулась и побледнела, чего Наталья Федоровна, видя свою подругу чуть ли не каждый день, прежде и не заметила.

   - Бедная, бедная... вот она любовь... - мелькнуло в ее голове.

   - Сама знаю я, что выдаю себя, неотступно глядя на него, и совестно мне, а не могу пересилить себя... совсем не знаю, что и делать мне с собою?..

   Она остановилась и вопросительно посмотрела на Талечку. Та растерянно смотрела на нее.

   - Я уж и сама не знаю, как тут быть... - убитым голосом пролепетала она.

   - Не знаешь... вот и ты не знаешь... а может, ты и не хочешь знать, ведь он... он любит... тебя, - с трудом, низко опустив на грудь Талечки свою голову, пролепетала Катя.

   - Он?.. Меня?.. - даже отстранилась от нее Наталья Федоровна.

   - Точно сама ты до сих пор не знала этого... - подозрительно взглянула на нее Екатерина Петровна.

   - Конечно, не знала... А ты? Ты с чего это выдумала?..

   - Какой там выдумала, только слепой не заметит, как он глядит на тебя.

   - Я тоже не заметила...

   - Будто?

   - Ей-Богу!

   - Так успокойся и поверь мне: любит он тебя, любит! - с горечью почти вскрикнула Катя.

   - Чего же мне-то успокаиваться?.. Мне все равно, - произнесла Талечка.

   - Как все равно? Все равно, любит ли он? - с недоумением уставилась на нее Бахметьева.

   - Ну да, все равно...

   Тон голоса Натальи Федоровны был настолько спокоен и искренен, что Екатерина Петровна вдруг замолчала и пристально стала смотреть на нее.

   - Ты и впрямь не любишь его? - робко заметила она после довольно продолжительной паузы.

   - Впрямь, - улыбнулась Талечка. - Так как ты его любишь, я не люблю его. И если то, что ты чувствуешь к нему - любовь...

   Она остановилась.

   - Конечно же любовь! - вставила Катя.

   - Тогда я не чувствую к нему... любви... Клянусь тебе!.. Мне приятно видеть его, говорить с ним, я привыкла к нему, не дичусь его, но вот... и все...

   - Милая, хорошая моя... как я рада! - порывисто бросилась Бахметьева обнимать подругу.

   - Чему же ты... рада?

   - Как же! Ведь я было сердиться на тебя стала... минутами почти ненавидела тебя... Думала, ты тоже любишь его, думала - ты моя... соперница... Прости меня, прости...

   Катя снова ударилась в слезы.

   - Полно, не плачь... какая ты смешная... и глупенькая... - с нежностью обняла в свою очередь подругу Талечка.

   Та продолжала тихо плакать.

   - Лучше подумаем, как бы твоему горю помочь, - после некоторого раздумья произнесла Наталья Федоровна.

   - Как ему помочь? Помочь нельзя... он меня не любит...

   - А может, и полюбит, как узнает, что ты его любишь так...

   - От кого же ему узнать это? - с испугом спросила Катя.

   - От меня...

   - От тебя? Что ты, что ты... Ты хочешь сказать ему...

   - Конечно, уж положись на меня, я сумею поговорить с ним... Не быть же мне безучастной к твоему горю... ведь я, чай, друг тебе...

   - Друг, друг, - бросилась снова Катя обнимать Талечку.

   - А если друг... то должна...

   - Нет, нет... не делай этого... мне страшно...

   Наталья Федоровна хотела что-то ответить, но в ее комнату вошла Дарья Алексеевна и позвала молодых девушек пить чай.

   Катя за столом сидела положительно как на иголках, она с нетерпением ожидала окончания чаепития, чтобы снова удалиться с Талечкой в ее комнату, но это, по-видимому, не входило совершенно в планы последней и она, к величайшему огорчению Кати, отказавшейся после второй выпитой ею чашки, пила их несколько, и пила, что называется, с прохладцем, не замечая, нечаянно или умышленно, бросаемых на нее подругой красноречивых взглядов.

   Вошедший казачок доложил, что прислали за барышней Екатериной Петровной, и та, бросив последний умоляющий взгляд на Наталью Федоровну, стала прощаться.

   - Завтра не приходи, а послезавтра я буду у тебя, - успела шепнуть ей последняя, провожая в переднюю.

   Катя бросила на нее полунедоумевающий, полуподозрительный взгляд.

   - Ради Бога, не делай... - начала было она, но Талечка остановила ее, нежно сказав:

   - Так надо!

   Подруги расстались.

  

  

   Не дешево досталось Наталье Федоровне ее наружное спокойствие во время чая.

   По уходе подруги она поспешила проститься с отцом и матерью и ушла в свою комнату.

   На ее уход не было со стороны родителей обращено особенного внимания, так как был уже десятый час вечера, в доме же ложились рано.

   Скоро и остальные обитатели коричневого домика отошли на покой и заснули сном праведных.

   Не спала эту ночь одна Талечка.

   Разговор с Бахметьевой не на шутку взволновал ее, хотя она постаралась не показать ей этого, что ей, как мы видели, и удалось совершенно.

   Талечка боялась, чтобы ее волнение не было истолковано подругой в смысле, могущем усилить ее сердечную боль.

   Наталья Федоровна сама не понимала причину охватившего ее волнения, которое, когда она осталась одна, разделась и бросилась в постель, стараясь уснуть, не только не уменьшалось, но все более и более росло, угрожая принять прямо болезненные размеры. Голова ее горела, кровь приливала к сердцу, и мысли одна несуразнее другой проносились в ее, казалось ей, клокочущем мозгу.

   Она была близка к бреду.

   "Что такое? Что со мной делается?" - мысленно задавала она себе вопросы, но вопросы эти оставались открытыми.

   Казалось, совершенно незнакомые ей доселе ощущения грозной волной окружали ее, она старалась отогнать их, но они вновь бросались на нее нравственным шквалом.

   "Катя любит его... худеет, страдает, так вот что значит эта любовь... грешная, земная!.. Небесная любовь к человечеству, любовь, ведущая к самоотречению, не имеет своим следствием страдания, она, напротив, ведет к блаженству, она сама - блаженство! А он? Он, она говорит, не любит ее... он любит меня... она уверяет, что это правда... А я?"

   Довольно уклончиво ответив на этот вопрос Бахметьевой, Талечка сама себе ответить решительно не могла.

   Это доставляло ей необычайное страдание.

   "Я солгала, я солгала Кате, сказав, что не люблю его, - в ужасе вскакивала она с постели. - Я... я... тоже люблю... Теперь я понимаю это! Она, она сама растолковала мне... Но он? Он - Катя преувеличивает - он не думает любить меня..."

   Она начинала припоминать во всех мельчайших подробностях его слова, его взгляды, и все, что до сих пор оставалось ею незамеченным, непонятным, становилось для нее совершенно ясным, било в глаза своею рельефностью. Она перешла к анализу своего собственного отношения к Николаю Павловичу: она с некоторых пор с особенным удовольствием стала встречать его, дни, когда он не приходил, казались ей как-то длиннее, скучнее, однообразнее, ей нравился его мягкий, звучный голос, она с особым вниманием прислушивалась к чтению им ею уже несколько раз прочитанных книг, к рассказам из его жизни, из его службы, - все, что касалось его, живо интересовало ее.

   С ужасом она мысленно говорила себе: "Да, я люблю его и он... он тоже любит меня!"

   Последняя уверенность в особенности казалась ей роковой: отказаться от любви неразделенной она еще чувствовала в себе силы, но если эта любовь пламенно разделяется... Что тогда? Искус становился громадным, почти неодолимым. Но, быть может, Катя и я ошибаемся? Дай Бог, чтобы мы ошибались!

   Она мысленно снова шаг за шагом во всех деталях стала припоминать его взгляды, слова, даже жесты, и порой ей казалось, что все это весьма обыкновенно, ничего не доказывает, порой же во всем этом она видела ясно и непреложно его любовь к ней.

   - Это пустяки, ничего не значит! - восклицала она, и тотчас это восклицание сменялось другим: - Нет, он любит, это несомненно, Катя права, тысячу раз права!

   Ей было больно, невыносимо больно от этой уверенности, но вместе с тем эту боль она не променяла бы на исцеление, если бы последним было ясное доказательство равнодушия к ней Зарудина.

   Она не хотела, она боялась самой себе сознаться в этом, но это было так.

   Поняв, так внезапно поняв то чувство любви к одному человеку, к постороннему мужчине, то греховное чувство, то главное звено цепи, приковывающей к дьяволу, как называла это чувство старушка Дюран, Талечка - странное дело - первый раз в жизни не согласилась с покойной.

   В эту нервную бессонную ночь в беседе со своим собственным сердцем она додумалась до совершенно иного.

   "Конечно, - думала она, - любить как Катя, до самозабвения, до отчаяния - грех, это значит "творить себе кумира". Это значит, своему личному, себялюбивому чувству приносить в жертву любовь к человечеству, это значит забыть обо всех, кроме своего собственного "я" и его - этого другого "я". Я была права, сказав ей, что так как она я не люблю его! Но любить человека, не забывая о своих обязанностях к ближним, идти с ним рука об руку по тернистому пути, принося пользу окружающим, пожертвовать собою и даже им для общего дела - что может быть чище этой любви? Что может быть выше этой жертвы? Такая любовь не преступление, такая любовь и освящается христианским таинством брака. "Тайна сия велика есть, я же глаголю во Христа и во церковь", - припомнились ей слова апостола. - Значит, такая любовь не противоречит идеи церкви, то есть обществу верующих, готовых положить жизнь свою друг за друга".

   Талечка почувствовала, что так она может любить, что именно так она любит Николая Павловича.

   А между тем, ей предстоит отказаться от этой любви. Она не смеет, она не должна любить его. Его любит другая, и эта другая - ее подруга, которой она же обещала помочь. Она обязана говорить с ним и говорить не за себя, а за другую, за Катю...

   Наталья Федоровна вспомнила тот недоверчивый, подозрительный взгляд, который бросила на нее последняя при прощании.

   "Она не поверила мне, несмотря на то, что я поклялась ей, она чутьем ранее меня догадалась о чувстве, которого я сама еще не сознавала, на сознание о котором она же натолкнула меня... Хорошо еще, что это пришло позднее, иначе я не дала бы клятвы и еще больше укрепила бы в ней подозрение, которое еще сильнее заставило бы ее страдать. Бедная, бедная Катя, она доверилась мне, как другу, инстинктивно подозревая и боясь встретить соперницу, да еще соперницу счастливую, как уверяет она, и на самом деле встретила... Я не стану на ее дороге, я не буду ее соперницей, хотя бы мне пришлось принести в жертву свою и даже его жизнь".

   "Счастливая соперница, - пронеслось в ее голове. - Его жизнь... Что если Катя не ошибается и он меня... любит. Дай Бог, чтобы она ошибалась!