Маркевич Болеслав Михайлович - Забытый вопрос

его манера, то, что я еще ни одного человѣка до сихъ поръ не встрѣчалъ, который бы такъ ловко выражался, и съ такимъ "изяществомъ", Вася,- объяснилъ я новымъ для меня словомъ, употребленнымъ нѣсколько разъ барономъ Фельзеномъ и которое очень мнѣ нравилось,- и потомъ еще то, Вася, что онъ такъ горячо стоитъ за несчастныхъ жертвъ...

   - За какихъ же это онъ такихъ несчастныхъ жертвъ стоитъ? съ удивлен³емъ спросилъ меня Вася.

   - За женщинъ, Вася!... Я при этомъ смѣшался и опустилъ глаза, чувствуя, что зашевелилъ вопросъ жгуч³й для насъ обоихъ.

   Онъ все также пристально глядѣлъ на меня.

   - Какихъ же именно женщинъ, спросилъ онъ насмѣшливо,- признаетъ этотъ господинъ "жертвами": старухъ или молодыхъ и красивыхъ?

   - Онъ говорилъ вообще о женщинахъ, о тѣхъ, которыхъ любятъ мужчины...

   - И онъ о нихъ сокрушается! Видно сейчасъ - настоящ³й рыцарь! И это тебѣ такъ понравилось?

   - Да... отвѣчалъ я конфузливо,- потому что все-таки мы, мужчины, сильны, а онѣ слабы, а... а между тѣмъ "онѣ одарены лучше насъ", промолвилъ я и такъ неловко, что Вася тотчасъ же догадался, что я, какъ скворецъ, запѣлъ съ чужаго голоса.

   - Если онѣ одарены лучше насъ, Борисъ,- то, какъ ты думаешь; вѣдь выходитъ, что онѣ сильны, а мы слабы?

   - Нѣтъ, возразилъ я,- потому что вѣдь мужчина, а не женщина почитается главнымъ въ домѣ, значитъ на сторонѣ мужчинъ и законъ, и сила, какъ тебѣ это сказать,- ну, хоть начиная съ силы физической...

   - Да, то есть, что есть женщины, которыхъ мужья ихъ бьютъ. Объ этихъ "несчастныхъ жертвахъ" говорилъ г. фонъ-Фельзенъ? все такъ же насмѣшливо объяснилъ Бася.

   - Да нѣтъ же...

   - Слѣдовательно о тѣхъ именно, какъ ты сказалъ сейчасъ, которыхъ мужья любятъ?

   - Дда... Я совершенно растерялся.

   - И твой благородный рыцарь плачетъ о томъ, это этихъ "несчастныхъ" смѣютъ любить?

   - Вася, ты совсѣмъ меня сбилъ, и самъ я себѣ кажусь очень глупымъ въ эту минуту. Пойми ты, что тутъ былъ цѣлый разговоръ и споры съ одной дамой, ее Дарьей Павловной зовутъ. Онъ доказывалъ ей, что у каждой женщины есть свой. особенный идеалъ любви, какъ онъ выражался, но что между мужчинами рѣдко находятся "субъекты",- это опять его выражен³е, - которые понимали бы этотъ идеалъ, и потому женщинъ никогда почти не любятъ такъ, какъ бы имъ хотѣлось, чтобъ ихъ любили, и очень много ихъ "гибнутъ довременно" или отъ равнодуш³я, или... Я испугался того, что чуть не слетѣло у меня съ языка: какъ же это сказать "отъ ревности" при Васѣ? A если онъ знаетъ, что отецъ его такъ мучилъ ревност³ю жену свою?... Или оттого, что къ нимъ, какъ говорилъ баронъ. "относятся какъ въ рабынямъ, а не какъ въ свободно-чувствующимъ женщинамъ!" Вотъ что онъ говорилъ. Вася, докончилъ я, весьма довольный, что такъ счастливо, казалось мнѣ, успѣлъ выпутаться изъ затруднительнаго положен³я.

   Вася провелъ рукой по лицу_? откинулся головой на спинку кресла и, глядя въ потолокъ, промолвилъ, будто говоря самъ съ собою:

   - Не знаю, много-ли ихъ гибнетъ оттого, что ихъ любятъ не такъ, какъ имъ хочется, а что погибаютъ тѣ, которые ихъ слишкомъ любятъ - тому я знаю примѣры!...

   - Не сердись на меня, Вася, ради Бога! просилъ я, подходя къ нему и взявъ его за руку:- я говорилъ тебѣ откровенно, я самъ не знаю какъ справиться со всѣми мыслями, которыми наполнена теперь моя несчастная голова. Я очень хорошо понимаю, что онъ противный человѣкъ...

   - Во-первыхъ, возразилъ Бася,- что онъ даже не противный, онъ не виноватъ... Вася не договорилъ, и его щеки покрылись быстро набѣжавшимъ румянцемъ. - A потомъ, за что, скажи, буду я на тебя сердиться? За то, что рѣчи и манеры барона Фельзена тебѣ понравились? Онѣ не одному тебѣ нравятся... Или за то, что онъ тебя увѣрилъ, что женщины вообще несчастны, потому что ихъ не долюбливаютъ или перелюбливаютъ, а никогда не любятъ такъ, какъ имъ нравится? Такъ объ этомъ,- знаешь что, Борисъ, я посовѣтовалъ бы тебѣ лучше всего спросить у твоей матери, когда ты съ нею увидишься, и я желаю для тебя, чтобъ это случилось какъ можно скорѣе,- а мнѣ сердиться на тебя за это было бы такъ безсмысленно, такъ глупо... Ты ужасный еще ребенокъ, Боря, договорилъ онъ и, потянувъ въ себѣ, поцѣловалъ меня въ голову.

   - Нѣтъ, Вася, нѣтъ! воскликнулъ я съ неудержимымъ порывомъ.- Не воображай, что я такой ребенокъ! Я не умѣю объясняться, не могу совладать съ тѣмъ, что у меня въ головѣ, но я все вижу, все понимаю!

   - Ты все видишь... повторилъ какъ бы безсознательно Вася, и его заалѣвшее за мгновен³е передъ этимъ лицо такъ же быстро поблѣднѣло. Онъ отвернулся, точно избѣгая этихъ моихъ видящихъ глазъ, въ которыхъ онъ могъ бы найти отражен³е того, что въ эту минуту происходило въ собственной его душѣ.

   - Ты говорилъ мнѣ сегодня утромъ и, можетъ-быть, думалъ, что я дѣйствительно такой ребенокъ, который... но я еще прежде, самъ...

   - Хорошо, Борисъ, довольно! прервалъ меня Вася, слегка отстраняя меня рукой.- Объ этомъ нечего говорить... Только ты, можетъ-быть, воображаешь... воскликнулъ онъ вдругъ, пораженный, видимо, какою-то новою мыслью, какъ будто подозрѣвая, что то, что я могъ представлять себѣ, могло быть еще оскорбительнѣе и тяжелѣе для него, чѣмъ то, что было на самомъ дѣлѣ. Но ничего подобнаго не прочелъ онъ въ моихъ глазахъ.

   Онъ прочелъ въ нихъ лишь глубокое, нѣжное въ нему чувство.

   - Я ничего не воображаю, а вижу только, что ты очень несчастливъ, Вася!...

   Онъ не выдержалъ; онъ закрылъ лицо свое обѣими руками и зарыдалъ, вздрагивая плечами, зарыдалъ судорожнымъ рыдан³емъ, котораго не въ силахъ были удержать эти до боли нажатыя на лицо его руки.

   - Вася, Вася, не плачь, ради Бога! умолялъ я его, обнявъ его голову и цѣлуя его мягк³е волосы, мокрые отъ слезъ, которыя лились изъ моихъ собственныхъ глазъ.

   - Закрой дверь, папа услышитъ... могъ только проговорить онъ.

   Я побѣжалъ къ двери, заглянулъ въ другую комнату: лампа подъ темнымъ абажуромъ тускло освѣщала ее; отецъ Вася не шевелился въ своемъ креслѣ.

   - Спитъ крѣпко, не безпокойся, милый.

   Онъ уже успѣлъ придти въ себя и улыбался мнѣ тихою улыбкой, отирая платкомъ свое влажное лицо.

   - Видишь, какая я баба, сказалъ онъ.

   - A бабы говорятъ: поплачешь, легче станетъ, старался я развеселить его.

   - Онѣ правы, отвѣчалъ онъ,- а то такъ тяжело бываетъ,- знаешь, сердце точно завалится, нѣтъ слезъ, какъ ни больно... Ты, Боря, какъ Моисей жезломъ своимъ изъ скалы, заставилъ литься воды. Ты, конечно, не такой велик³й пророкъ, какъ Моисей, примолвилъ Вася, стараясь наладить себя на веселый тонъ,- но за то добрѣйшая душа. Спасибо тебѣ!

   - Что же хорошаго я сдѣлалъ, что ты меня благодаришь! Только огорчилъ тебя. И все этотъ разговоръ внизу... Я не хотѣлъ тебѣ передавать, я предчувствовалъ, что выйдетъ скверно,- ты самъ захотѣлъ...

   - Развѣ ты думаешь, это для меня ново? Ты бы не сказалъ мнѣ, я завтра догадался бы, какъ только бы она вошла сюда. Я по ея лицу узнаю каждый разъ, когда ее опять настроили противъ него,- и Вася кивнулъ по направлен³ю отцовской комнаты.

   - Какъ же ты это узнаешь? съ удивлен³емъ спросилъ я.

   - Какъ, сказалъ онъ вздохнувъ,- я объяснить этого не могу, но она еще слова не промолвитъ,- а я знаю. Привычка! A онъ, примолвилъ Вася, ты думаешь, не то же? Ея платье только еще зашуршитъ въ другомъ покоѣ, а я по глазамъ его уже вижу, чего онъ ждетъ себѣ на этотъ день: горя или радости...

   - A какъ онъ ее любитъ! воскликнулъ я, припоминая сцену тогда, въ аллеѣ.

   - Кажется, за это преступлен³е онъ довольно и наказанъ, сказалъ Вася съ невыразимою горечью,- но и тутъ пощадить не могутъ...

   Мы замолчали оба.

   - Но тебя, своего сына, она навѣрное любитъ, Вася? началъ я первый.

   - Дда... нерѣшительно отвѣчалъ бѣдный мальчикъ;- она бы меня больше любила, еслибъ я въ нему не былъ такъ привязанъ...

   - Знаешь что, Вася,- мнѣ кажется, ей совѣстно, что она не можетъ любить его, какъ ты?

   - Она слишкомъ молода для своихъ лѣтъ, отвѣчалъ онъ не сейчасъ.- а я слишкомъ старъ: мы и не понимаемъ другъ друга...

   - Да, она удивительно молода! воскликнулъ я. - Моя maman говоритъ, что она такая же, какъ въ семнадцать лѣтъ, когда отецъ твой привезъ ее въ первый разъ въ Петербургъ.

   - Твоя maman, кажется, не очень любитъ ее? робко и не глядя на меня, спросилъ Вася.

   - Нѣтъ, maman очень добрая и никого не ненавидитъ.- Но она очень жалѣетъ твоего отца...

   - A про нее ничего не говоритъ?

   - Ничего дурнаго, увѣряю тебя... Вѣдь ничего дурнаго нѣтъ въ томъ, что она говоритъ про твою maman, что она въ Петербургѣ всѣхъ съ ума сводила,- правда, Вася?

   - Это она вездѣ дѣлаетъ, не въ одномъ Петербургѣ, отвѣчалъ онъ, все также не глядя на меня и чертя карандашомъ как³я-то каравульки на своей тетради.

   - A сама оставалась для всѣхъ холодна, какъ ледъ, продолжалъ я и примолвилъ: - она настоящая rose des Alpes, Вася!

   - Это еще что такое? Онъ, недоумѣвая, обернулся на меня.

   - Это не maman моя впрочемъ говоритъ, а этотъ баронъ такъ называлъ женщинъ... то-есть тѣхъ, объяснилъ я, сконфузясь,- которыя горды, Вася... и неприступны... и стоятъ, говорилъ онъ, жизни смѣльчакамъ, которые хотятъ добраться до нихъ...

   Онъ вздохнулъ глубокимъ, болѣзненнымъ вздохомъ и, снова отвернувшись, проговорилъ съ отвращен³емъ:

   - Ахъ, какъ это все гадко!...

   И я понялъ, какъ это, дѣйствительно, должно было показаться ему гадкимъ, и какъ неосмотрительно, глупо было съ моей стороны повторять ему эту фразу, такъ грубо напоминавшую ему, что мать его могла быть предметомъ всякихъ нечистыхъ желан³й и надеждъ. "Боже мой" съ ужасомъ представилось мнѣ,- "еслибы мнѣ вдругъ что-либо подобное сказали про мою мать!"... И мнѣ стало такъ больно и такъ стыдно, что я не могъ усидѣть на мѣстѣ. Я вскочилъ со стула и отправился любоваться еще разъ висѣвшею на стѣнѣ святою Елисаветой Венгерскою, омывающею рану на ногѣ нищаго.

   - A вотъ и папа проснулся, сказалъ Вася,- я пойду къ нему, а ты, Борисъ...

   - Нѣтъ, я ужь къ себѣ, пора спать. Прощай, Вася.

   Онъ протянулъ мнѣ руку. Я торопливо пожалъ ее, боясь встрѣтиться съ нимъ глазами, и поспѣшилъ уйти.

  

  

   У дверей нашего съ Керети апартамента ждалъ меня Максимычъ, сидя на стулѣ, вынесенномъ имъ въ корридоръ и клюя носомъ на этомъ стулѣ. Онъ с³ялъ какъ мѣсяцъ огромною своею лысиной, на которую плашмя падалъ свѣтъ нагорѣвшаго сальнаго огарка въ мѣдномъ шандалѣ, стоявшемъ на окнѣ прямо противъ него. Онъ проснулся, едва я подошелъ.

   - Что это ты, Максимычъ?

   - A что я?

   - Отчего ты здѣсь, а не въ комнатѣ?

   - A вотъ войдите,- сами увидите и услышите!

   Я отворилъ дверь и, дѣйствительно, увидѣлъ и услышалъ: увидѣлъ большой свѣтъ, бивш³й изъ оконъ большой залы, на которую выходили наши комнаты, услышалъ звукъ фортеп³ано и чей-то голосъ, звучный и нѣжный, заканчивавш³й какую-то блестящую итальянскую ар³ю.

   - Il chante délicieusement, ce diable d'officier! встрѣтилъ меня съ этими словами Керети; онъ стоялъ у открытаго окна со шляпой на головѣ и съ сигарой въ зубахъ. Je vous attendais pour descendre. Dormez, mon cher ami,- si vous pouvez, промолвилъ онъ съ какимъ-то преувеличеннымъ смѣхомъ.

   И онъ, посвистывая и слегка покачиваясь, вышелъ изъ комнаты.

   - Больно ужь веселы, пробурчалъ, вслѣдъ ему Максимычъ.

   - Давно вернулся? спросилъ я.

   - A вотъ сейчасъ.

   - Какъ, и Лева также?

   - Такъ я ихъ тамъ и оставлю! сердито отвѣчалъ мой старикъ. - Я Льва Михайлыча безъ себя не отпустилъ и въ девятомъ часу доставилъ ихъ оттуда обратно и сдалъ на руки горничной здѣшней. Спятъ давно.

   - A m-r Керети остался?

   - Остался французъ съ полякомъ за русское здоровье венгерское тянуть, язвительно сострилъ Максимычъ.

   Старикъ Олицк³й, старый офицеръ Наполеоновскихъ войскъ, и не менѣе самого его старое вытравное его венгерское пользовались, дѣйствительно, большимъ расположен³емъ моего гувернера. Максимычъ, ходивш³й еще въ двѣнадцатомъ году на француза и ляха, почиталъ своимъ долгомъ видѣть врага въ каждомъ иноязычникѣ или чужеземцѣ "въ намъ прешедшемъ за порогъ"; самъ же онъ въ сущности ни малѣйшей злобы въ нимъ, какъ и ни въ кому на свѣтѣ, не питалъ, и за вѣчно болѣвшимъ Керети ухаживалъ, хотя не пропускалъ при этомъ ни единаго случая отпустить на его счетъ какую-нибудь колкость. Ненавидѣлъ Максимычъ лишь одно на свѣтѣ, это - вино: оно когда-то чуть не стоило ему жизни. Получивъ "чистую" послѣ Турецкой войны, онъ возвращался зимой въ себѣ на родину, въ Черниговскую губерн³ю. Гдѣ-то на постояломъ дворѣ, позднимъ вечеромъ, Максимычъ выпилъ лишн³й стаканъ и "подъ куражемъ" затѣялъ драку съ хозяиномъ. Его вытолкали за двери. "А мнѣ наплевать", сказалъ себѣ старый солдатъ: ночь была морозная, но лунная и тихая,- и онъ бодро отправился въ путь. Но винные пары одолѣли его; не пройдя и двухъ верстъ, онъ повалился посередь дороги, окончательно опьянѣвъ, и заснулъ какъ убитый. Онъ бы, вѣроятно, никогда и не проснулся, еслибы на него чуть не наѣхала кибитка моего отца, ѣхавшаго тѣмъ временемъ изъ К. въ деревню. Максимыча подняли, оттерли, уложили въ кибитку и привезли въ Тих³я Воды. Онъ отдѣлался двумя отвалившимися у него пальцами на лѣвой ногѣ, да однимъ на правой,- и съ тѣхъ поръ уже не разставался съ нами. Предъ отцомъ моимъ онъ благоговѣлъ, матушку называлъ не иначе какъ "святою", а все семейство наше "благословеннымъ". Въ бывшемъ съ нимъ случаѣ онъ видѣлъ "попущен³е Бож³е за мерзость прегрѣшен³й своихъ", проводилъ все свободное время за чтен³емъ "божественныхъ" книгъ и до смерти надоѣдалъ всей дворнѣ ежедневною проповѣдью и бранчивыми выходками противъ пьянства и пьяныхъ.

   - Какъ же вы теперича почивать станете, Борисъ Михайлычъ? спрашивалъ онъ, злобно кивая на раскрытое окно, откуда неслись новые звуки, звуки Ланнерова вальса, разыгрываемаго Булкенфрессомъ.

   - Ничего, попробую, отвѣчалъ я, хотя въ томъ расположен³и духа, въ которомъ я вышелъ отъ Васи, мнѣ все это было также мало по сердцу, какъ и самому Максимычу.

   - И это подъ самый праздникъ, подъ самое воскресенье! ворчалъ старикъ. - Священника, вишь, благочинный что-ли потребовалъ, вечерни не служили, такъ это они вмѣсто вечерни всякую музыку заиграли! A еще благочестивыми господами прозываются! Помяни Господи Царя Давида и всю кротость его. Согрѣшишь съ ними только, ей-Богу!...

   - Полно браниться, Максимычъ, я спать хочу.

   - Такъ и съ Богомъ, да ангелу своему получше помолиться не забудьте на сонъ грядущ³й, потому на новосельѣ, да еще при такомъ соблазнѣ... Я вамъ ширмы въ кроваткѣ поставилъ, чтобы, по крайности, свѣтомъ въ глаза вамъ не било. На окнахъ, гляди, ни сторки, ни занавѣси; а то хотите,- я старое одѣяло захватилъ съ вещами на всякъ случай,- можно завѣсить?

   - Не нужно, Максимычъ; - и я невольно засмѣялся, вообразивъ себѣ, какъ расхохотались бы тамъ, внизу, этому старому моему одѣялу, навѣшенному на окно.

   Я раздѣлся и легъ. Но помолиться получше моему ангелу мнѣ не удалось: да какъ и молиться-то было подъ звуки Pesther-Walzer?

   Максимычъ ушелъ. и я остался одинъ за ширмами, въ новой необлежанной постели, не находя привычныхъ мнѣ ямочекъ и не зная, какъ умоститься въ ней половчѣе. A тутъ еще все этотъ Pesther-Walzer, что такъ поджигательно умѣлъ всегда разыгрывать Булкенфрессъ и такъ звучно долеталъ теперь до моего слуха, несмотря на то, что Максимычъ позаботился закрыть окно на всѣ задвижки! Не спалось мнѣ, а спать хотѣлось, хотя бы для того, чтобы не думать о "глупости", которую отпустилъ я Васѣ...

   Но вотъ и вальсъ замолкъ, и ничего уже не слышно, кромѣ глухаго говора и гула шаговъ по паркету. Ужь не расходятся ли всѣ? Нѣтъ,- опять зазвучало фортеп³ано, играютъ ритурнель какого-то романса, и тотъ же голосъ, звучный и нѣжный, звенитъ за стекломъ моего закрытаго окна, словно просится онъ, во мнѣ, словно хочетъ новымъ соблазномъ смутить мою душу. Правъ былъ старикъ Максимычъ...

   - Это Фельзенъ поетъ, ce diable d'officier, какъ вѣрно назвалъ его m-r Керети,- настоящ³й демонъ, Сатана Вельзевуловичъ, говорю я себѣ, прибирая въ головѣ все, что могло бы растравить во мнѣ злое чувство къ нему, все, что могло бы дать мнѣ силу противостоять искушен³ю, пытаясь зажать уши, запрятать голову между двухъ подушекъ. Но очаровательный голосъ проникаетъ и туда, подъ горячую подушку, звенитъ и сквозь зажатыя уши....

   И, спустившись съ кровати, я натянулъ на себя умывальный халатъ и о босу-ногу отправился къ окну. Отворить его? A какъ увидятъ меня снизу въ этомъ нарядѣ? Окна моей комнаты выходятъ какъ разъ противъ фортеп³ано, вокругъ котораго, какъ я успѣлъ уже разсмотрѣть, сгруппировалось все общество. A не отворить, словъ не услышишь: какъ же это слушать безъ словъ? тѣмъ болѣе, что это уже не итальянск³я, а русск³я слова. Какъ быть? Нельзя-ли подальше, въ комнатѣ Керети? Прекрасно! оказывается, что она въ одно окно, и на немъ занавѣска,- можно его отворить осторожно на половинку и умоститься за занавѣской такъ,что никто не увидитъ моего халата, да и не догадается о моемъ присутств³и...

   И вотъ я сижу, гляжу и слушаю, какъ изъ ложи въ театрѣ. A Фельзенъ поетъ:

  

   Какъ сладко съ тобою мнѣ быть

   И молча душой погружаться

   Въ лазурныя очи твои...

  

   О, какая это восхитительная музыка и какъ онъ это восхитительно поетъ! какой полный, свѣж³й звукъ! Какъ искусно и выразительно замедлилась, какъ нѣжно протянулась и задрожала бархатная нота на словѣ "лазурныя"!... У нея лазурныя очи... Опять она! Онъ поетъ теперь, какъ тогда говорилъ, для нея одной! И она слушаетъ его теперь, какъ и тогда слушала, опершись прелестною головкой на руку, съ глубокимъ вниман³емъ, съ какою-то томною радостью на блѣдномъ лицѣ. Она сидитъ поодаль, на диванѣ у стѣны, между тѣмъ какъ Дарья Павловна облокотилась обѣими руками на фортеп³ано, прямо противъ поющаго, и глядитъ на него такъ, будто вотъ-вотъ и прыгнетъ сейчасъ ему въ отврытый ротъ. Ѳома Богдановичъ словно маятникъ раскачивается на мѣстѣ: онъ вполнѣ счастливъ, и мнѣ не видно, но, я увѣренъ,- плачетъ отъ умилен³я сердечнаго. Анну Васильевну совсѣмъ затерли обсѣвш³е вокругъ нея гости. Что-то она, бѣдная, чувствуетъ въ эту минуту, скребетъ-ли все у нея на душѣ за "Любочку", или забыла она "думку гадати" про нее, да про нѣмца лукаваго, и все готова ему простить, какъ и я простилъ, за его голосъ, за этотъ всеподкупающ³й голосъ!...

  

   - И сердце трепещетъ въ восторгѣ

   При видѣ тебя...

  

   поетъ Фельзенъ, кончая высокою, сильною грудною нотой, наполнившею всю залу своимъ могучимъ и чистымъ звукомъ. Онъ смолкъ. Понесся новый оглушительный гулъ возгласовъ, рукоплескан³й. Болѣе всѣхъ тормошится Дарья Павловна: она кинулась въ Фельзену, схватила его руку обѣими своими руками и, приподымая свои круглыя плечи, откидываетъ назадъ голову, чтобы ближе взглянуть ему въ лицо, и лепечетъ что-то быстро, оживленно, восторженно, Фельзенъ только улыбается и кланяется и, видимо, старается скорѣе уйти отъ нея,- но она не выпускаетъ его руки изъ своихъ и продолжаетъ болтать; ея черные глаза такъ и горятъ, а бѣлые зубы то-и-дѣло сверкаютъ изъ-подъ ея большихъ, полныхъ губъ, словно готовится она загрызть счастливаго пѣвца въ избытвѣ своего восторга, Но вотъ поручикъ Трухачевъ еще разъ является на помощь товарищу: онъ подходитъ къ Дарьѣ Павловнѣ и передаетъ ей какую-то просьбу,- о ней говорятъ его умоляющ³й видъ, его почтительно изогнувшаяся спина и выразительныя движен³я его рукъ,- онъ то простираетъ ихъ въ румяной дамѣ, то прижимаетъ въ собственному сердцу. Дарья Павловна не согласна исполнить просьбу Трухачева: она самымъ рѣшительнымъ образомъ мотаетъ головой и машетъ руками. Фельзенъ свободенъ - и спѣшитъ, осторожно скользя между наставленными стульями, скрыться подалѣе отъ всякихъ изъявлен³й и рукожат³й, несущихся къ нему на встрѣчу. Трухачевъ, съ своей стороны, не унываетъ,- онъ мигомъ собралъ вокругъ себя всѣхъ своихъ товарищей,- и уже цѣлая толпа обступаетъ румяную даму, цѣлая толпа въ эполетахъ движетъ руками, то вскидывая ими къ ней, то нажимая ихъ въ мундирнымъ пуговицамъ, со стороны сердца. Уже явственно слышатся и голоса, сливающ³еся въ выражен³и одного общаго желан³я:- изъ Москаля изъ Москаля-Чаривника!

   - Такъ, такъ, изъ Москаля! кричитъ во всю глотку Ѳома Богдановичъ, и принимается, въ общей потѣхѣ, приплясывать и притопывать посередь залы:

  

   - За Тетяну сто кивъ давъ,

   Бо Тетяну сподобавъ,

  

   подпѣваетъ при этомъ онъ, подмигивая и дѣлая ручкой Дарьѣ Павловнѣ. Румяная дама не упорствуетъ долѣе,- она хохочетъ и направляется въ фортеп³ано. Булкенфрессъ, поправивъ очки на носу, прелюдируетъ, каррикатурно барабаня въ басу, и Дарья Павловна поетъ любимую во всей нашей сторонѣ пѣсенку изъ Москаля-Чаривника

  

   Ой, не звиткель в³е витеръ,

   Звиткиля мнѣ треба,

   Выглядаю миленького

   Зпидъ чужого неба,

  

   Трухачевъ держитъ обѣ руки на отлетѣ и бьетъ ладонями по воздуху тактъ:

  

   - Кажи, зирки, кажи, ясныи,

   Где винъ проживае...

  

   подхватываетъ онъ, молодецки махнувъ товарищамъ, и куплетъ заканчивается уже хоромъ. Дарьѣ Павловнѣ стоитъ только начать, а тамъ ее отъ фортеп³ано не оттащишь; это всѣ знаютъ. За первымъ куплетомъ идетъ второй, трет³й, за пѣснью новая пѣсня. Дарья Павловна поетъ пр³ятнымъ, мягкимъ голосомъ и почти исключительно однѣ малорусск³я пѣсни, которыя передаетъ она съ большимъ мастерствомъ, со всею задушевностью и простодуш³емъ народнаго украинскаго напѣва. Слушаешь Дарью Павловну,- и словно не она поетъ, а какая-нибудь черноокая дивчиночка, стерегущая своихъ овечекъ подъ жидкою тѣнью вербы, или свѣжая молодица за веретеномъ, на порогѣ хаты, въ тотъ часъ, когда вечерн³е лучи льются золотымъ дождемъ на нее, и на ея бѣлую хату, и на яблоню, повисшую надъ ними шатромъ, и на жмурящагося на солнцѣ пѣгаго барбоса, единственнаго слушателя свѣжей пѣвуньи... Всѣ столпились вокругъ Дарьи Павловны. Анна Васильевна пыталась было отвлечь на минуту Ѳому Богдановича; ей, видимо, хотѣлось передать что-то ему, но онъ только рукой ей махнулъ,- вздоръ-молъ! Это она обо мнѣ безпокоится, милая,- безпокоится, что вся эта музыка и шумъ мнѣ спать не дадутъ;- она нѣсколько разъ подымала глаза на наши окна, но я погасилъ свѣчу для большей предосторожности,- снизу ничего у насъ увидѣть нельзя,- и вопросительно переводила ихъ на Керети. Керети понялъ, но остался глухъ, какъ и Ѳома Богданычъ.- Не безпокойтесь, онъ спитъ какъ убитый, il dort comme une souche, говорила въ отвѣтъ ей его улыбка, при чемъ, для скорѣйшаго объяснен³я, онъ поднесъ руку въ щекѣ и закрылъ на мгновен³е глаза. Почтенному наставнику моему, очевидно, нисколько не хочется покинуть веселое общество, въ особенности только-что вошедшую въ залу миссъ Пинкъ, для того, чтобы бѣжать на верхъ справиться, спитъ или не спитъ ce polisson de Boris. Онъ преудобно усѣлся подлѣ молодой англичанки, и то с³яющее отъ удовольств³я, то одолѣваемое смѣхомъ лицо ея свидѣтельствуетъ, что "вытравное" старика Опицкаго имѣетъ способность удвоивать любезность ея собесѣдника.

   Баронъ Фельзенъ воспользовался удобною минутой и подсѣлъ къ дивану, на которомъ помѣщалась Любовь Петровна. Что говоритъ онъ ей,- что отвѣчаетъ она ему? Сначала веселые оба, выражен³е ихъ лицъ измѣняется постепенно: она перестала улыбаться, голова ея склонилась, глаза ея видимо избѣгаютъ встрѣчи съ его глазами; рѣчь его, напротивъ, становится оживленнѣе, настойчивѣе, судя по его взволнованнымъ движен³ямъ, не смотря на его замѣтное старан³е сдержать себя, на его опасен³е быть подслушаннымъ,- онъ постоянно оглядывается, онъ, кажется, болѣе всего боится близкаго сосѣдства Анны Васильевны. Но Анна Васильевна, случайно или нарочно, сѣла въ нимъ спиной и слушаетъ, какъ и друг³е, Дарью Павловну,- ему нечего опасаться, и онъ уже весь отдается говорящему въ немъ чувству, губы его запекаются отъ волнен³я,- онъ постоянно отираетъ ихъ платкомъ,- онъ все ближе наклоняется къ ней, и рука его, показалось мнѣ, хочетъ дотронуться до ея руки. Она быстро отдернула эту руку,- безъ перчатки, я это замѣтилъ,- и съ испугомъ взглянула на него; она заговорила въ свою очередь, но слова ея не убѣждаютъ его; видно, онъ слушаетъ ее нетерпѣливо, съ язвительною улыбкой, онъ постоянно прерываетъ ее.

   И она снова опускаетъ голову, и ея бѣлая, длинная рука съ сверкающими на ней кольцами принимается съ какимъ-то судорожнымъ движен³емъ перебирать концы ея пунцовыхъ лентъ. - Ей жаль его, но она не можетъ, думаю я себѣ. - Она rose des Alpes, она никого полюбить не можетъ!... Все сумрачнѣе и злѣе становилось лицо Фельзена: я видѣлъ, какъ за какимъ-то ея словомъ онъ замолчалъ и закусилъ усы, какъ бы сдавливая въ себѣ порывъ клокотавшаго въ немъ гнѣва. И за этимъ, словно рѣшившись внезапно на послѣднее средство, онъ что-то коротко, отрывисто сказалъ ей. Это что-то, очевидно, смутило и оскорбило ее: гордымъ, упрекающимъ взглядомъ вскинула она на него; все лицо ея загорѣлось мгновенно, и, не отвѣчая ни слова, она только головой качнула. - Никогда, никогда! говорило ясно это движен³е. Онъ, весь блѣдный, всталъ, остановился предъ ней, началъ что-то говоритъ, жадно и пронзительно глядя на нее, будто снова хотѣлъ вызвать этотъ гордый взглядъ или склонить ее мольбой въ иному рѣшен³ю. Но онъ не успѣлъ, она не хотѣла или не могла рѣшиться взглянуть еще разъ на него, и еще разъ закачала головой. Онъ низко поклонился ей и отошелъ... Боже мой! сколько страдан³я сказалось вдругъ въ ея чертахъ, когда она взглянула ему вслѣдъ! - "Я все прощаю, вернись"! казалось мнѣ, сейчасъ сорвется у ней съ языка. Но она не вернула его, она откинулась на спинку дивана,- она такъ напоминала мнѣ Васю въ эту минуту,- и горько, горько усмѣхнулась,- потомъ приподнялась,- и тихо "съ покойнымъ, холоднымъ челомъ" подошла и сѣла подлѣ фортеп³ано. По другой сторонѣ его стоялъ Фельзенъ и не сводилъ глазъ съ Дарьи Павловны. Но румяной дамѣ было не до его взглядовъ; она и не видѣла ихъ; она уже все на свѣтѣ позабыла: эта жеманная, "mauvais genre", какъ я осмѣливался называть ее, Дарья Павловна - и пѣла какъ жаворонокъ въ небѣ, никого и ничего не замѣчая, полузакрывъ глаза, съ выражен³емъ безконечнаго счаст³я на лицѣ. Долго, внимательно глядѣла на нее Любовь Петровна и, вслѣдъ за послѣднею нотой ея пѣсни, подошла въ ней, обняла за шею и крѣпко поцѣловала ее. Дарья Павловна зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ и низко присѣла предъ красавицей. Любовь Петровна повела взоромъ кругомъ себя, едва замѣтно зѣвнула, улыбнулась, поклонилась общимъ поклономъ всѣмъ, въ томъ числѣ и Фельзену, и, пожавъ мимоходомъ руку Анны Васильевны, вышла изъ залы.

   Черезъ пять минутъ никого уже тамъ не оставалось, кромѣ Булкенфресса, собиравшаго свои ноты на фортеп³ано. Я направился въ своей постели, какъ вдругъ услыхалъ голоса. Любопытство снова потянуло меня въ окну.

   - Was sucheri sie, Hochwohlgeborener? спрапшивалъ музыкантъ барона Фельзена, который искалъ чего-то по столамъ и кресламъ.

   - Meine Peitsche... A, da iet sie! отвѣчалъ тотъ, показывая ему отысканный хлыстъ.

   Онъ подошелъ въ нему и сказалъ нѣсколько словъ, которыхъ я не могъ разслышать. Лицо его было блѣдно, и какая-то желчная усмѣшка кривила его губы.

   - Nicht moglich! съ громкимъ удивлен³емъ воскликнулъ Булкенфрессъ.

   - Sis sehen's morgen, отвѣчалъ небрежно офицеръ и, круто повернувъ на каблукахъ, быстрыми шагами пошелъ къ двери.

   - Hören sie aber Mal, Herr Baron! закричалъ ему вслѣдъ музыкантъ и побѣжалъ за нимъ.

   Они изчезли. Люди гасили лампы и свѣчи. Въ корридорѣ раздавались шаги возвращавшагося Керети. Я бросился въ постель и натянулъ себѣ одѣяло по самыя уши. Я ни о чемъ уже не думалъ,- сонъ клонилъ меня,- я чувствовалъ себя безмѣрно усталымъ и отъ прошедшей почти безсонной ночи въ Тихихъ Водахъ, и отъ всѣхъ новыхъ, разнородныхъ впечатлѣн³й этого перваго дня въ Богдановскомъ. Помню только, что, засыпая, мнѣ все слышался голосъ Васи: "напрасно, Борисъ, напрасно отпустили тебя сюда"...

  

  

   Едва успѣли мы подняться на слѣдующ³й день, какъ Керети обратился ко мнѣ со строгимъ наставлен³емъ: вчера-молъ проболтался весь день безъ дѣла и ему на глаза не показывался, et que cela ne peut pas aller comme cela, что порядокъ нашей жизни и занят³й не долженъ измѣняться, потому что nous ne sommes plus à Tikvodé, mais à Bogdanovsk,- причемъ и самъ повинился въ томъ, что слишкомъ долго засидѣлся послѣ обѣда chez ce brave Opitski и легъ спать à une heure impossible grâce à cette satanée musique et tout le tremblement! Спалъ онъ плохо и прокашлялъ всю ночь, вслѣдств³е чего былъ раздражителенъ и придирчивъ. Напившись чаю, мы тотчасъ же принялись за латинск³й языкъ. Латинскимъ языкомъ я занимался съ m-r Керети только лѣтомъ; въ городѣ ко мнѣ ходилъ очень хорош³й учитель изъ гимназ³и, а въ деревнѣ гувернеръ мой репетировалъ только со мною то, что было пройдено мною съ этимъ учителемъ зимой. Самъ онъ былъ не очень силенъ въ предметѣ, заставлялъ меня только переводить и не вдавался ни въ как³я этимологическ³я и синтаксическ³я объяснен³я, но не могъ за то никакъ помириться съ моимъ латинскимъ произношен³емъ, требуя, чтобъ я читалъ comme cela s'écrit en franèais, то-есть, curriculum, напримѣръ, не курртулумъ, а "корриколомъ", gerundium не герунд³умъ, а "жеронд³омъ". Я, съ своей стороны, никакъ на это не соглашался и съ трудомъ удерживался отъ смѣха, когда самъ онъ принимался читать по-латыни своимъ носовымъ французскимъ произношен³емъ. Латинск³й урокъ рѣдко поэтому проходилъ у насъ благополучно. На этотъ разъ.мы читали изъ Корнел³я Непота Эпаминонда, котораго я твердо проштудировалъ еще зимой и переводилъ поэтому почти безъ запинки. На бѣду, въ этомъ жизнеописан³и воинственнаго Эпаминонда очень часто встрѣчаются слова bellum и gesta, и каждый разъ какъ встрѣчались они, Керети поправлялъ меня: "белломъ", "жеста", повторялъ онъ все съ большимъ и большимъ раздражен³емъ,- а я все упорнѣе отчеканивалъ каждый разъ: беллумъ, геста...

   - Ah! Vous m'embêtez enfin avec vos bélloum et guèsta! вскрикнулъ онъ и, вырвавъ у меня изъ подъ носа книгу, швырнулъ ее со всего розмаха въ дальн³й уголъ комнаты.

   Я взбѣсился въ свою очередь, вскочилъ и объявилъ ему, что я pour rien au monde не стану произносить какъ онъ, потому что я русск³й, а не французъ, и что римляне, вѣрно, такъ смѣшно не говорили по-латыни, какъ французы говорятъ, а что онъ не смѣетъ за это me maltraiter comme cela, потому что я son élève et pas son esclave, и что этого ни родители мои никогда ему не дозволятъ, ни я самъ, потому что я уже не ребенокъ, не Лева, котораго онъ можетъ на колѣни ставить... Я былъ очень доволенъ мужествомъ, съ какимъ произнесена была мною эта рѣчь, и тѣмъ впечатлѣн³емъ, какое она, видимо, произвела на моего Керети: онъ затихъ весь и слушалъ меня, не прерывая.

   - Est ce votre nouvel ami, ce jeune homme qui passé pour un prodige, язвительно спросилъ онъ меня, когда я кончилъ,- qui vous pousse à la révolte?

   - Mon bon sens, monsieur, me pouse à comprendre où finit le droit et où commence l'injustice! отпустилъ я ему въ отвѣтъ эту гремучую фразу, Богъ знаетъ какъ попавшую мнѣ на языкъ, но о которой я потомъ долго вспоминалъ съ чувствомъ великаго самодовольства.

   Мой почтенный наставникъ поднялъ на меня глаза и усмѣхнулся. Такая фраза моя должна была ему понравиться, и я увѣренъ, что онъ въ эту минуту думалъ: comme c'est franèais ce qu'il vient de me dire là!

   - Nous reprendrons notre besogne quand vous serez plus calme, сказалъ, онъ почти ласково,- vous pouvez disposer de votre temps jusqu'à après déjeuner.

   Я съ достоинствомъ отвѣсилъ ему сухой, но учтивый поклонъ и отправился къ Васѣ, "ce jeune homme qui passe pour un prodige", какъ называлъ его, невѣдомо почему, мой горяч³й французъ.

   У Лубянскихъ все обстояло, какъ слѣдуетъ. Герасимъ Ивановичъ спалъ своимъ первымъ утреннимъ сномъ; ночь онъ, по обыкновен³ю, провелъ сидя въ своемъ креслѣ и глядя въ окно; Вася сидѣлъ въ своей комнатѣ и читалъ Бантыша-Каменскаго. Я поспѣшилъ передать ему о моей перемолвкѣ съ Керети изъ-за bellum и gesta и о моемъ торжествѣ въ этомъ дѣлѣ. Онъ слушалъ меня улыбаясь; но я не безъ досады долженъ былъ замѣтить, что это торжество мое не возбуждало въ немъ никакой особенной радости, что онъ даже съ большимъ равнодуш³емъ относился къ нему. Вмѣсто какого-нибудь слова поощрен³я, похвалы за мое "мужество въ неравномъ бою", какъ представлялась мнѣ моя сцена съ m-r Керети,- чего я непремѣнно ожидалъ отъ него,- онъ вдругъ предложилъ прочесть мнѣ вслухъ интересное мѣсто изъ истор³и Малоросс³и.

   - Читай, уныло отвѣчалъ я ему.

   Вася перевернулъ страницу лежавшей предъ нимъ книги и сталъ читать описан³е битвы и побѣды Хмельницкаго при Желтыхъ Водахъ.

   Тяжело и дубовато показалось мнѣ это описан³е, но самый предметъ его интересовалъ меня, и по мѣрѣ чтен³я воображен³е мое мало-по-малу стало разыгрываться. Я вспоминалъ высок³й курганъ въ нашемъ степу, ту "казацвую могилу", о которой ходило такъ много суевѣрныхъ слуховъ и всякихъ разсказовъ среди нашихъ крестьянъ; вспоминалъ, какъ однажды старый дидъ, что сидѣлъ у насъ на пасѣкѣ и кормилъ насъ всегда съ Левой такимъ чуднымъ липовымъ медомъ, говорилъ мнѣ, что въ Тихихъ Водахъ "когдась ще за Ляхивъ", много побито было душъ христ³анскихъ, что много "арматы казацьвой заховано въ т³й могилѣ", а съ нею много "шаблей", сѣделъ и сбруи конской серебряно-и-златокованныхъ, много червонцевъ, таляровъ нѣмецкихъ и камней самоцвѣтныхъ, потому что тогда "казаки билися съ ляхами за вѣру истинную, и казаки всю Польшу зруиновали и много понабрали добра у католиковъ и съ тимъ добромъ до дому ³ихали. A ³ихали они, да горйлки старой зъ панскихъ погребовъ позабранной съ собою пивсотни бочекъ на пивсотни парахъ воливъ везли. И съ т³й горилки, бисовой дочки, и смерть имъ пришла". Стали казаки обозомъ у самаго нашего става, напились той горилки и залегли спать. А жидъ проклятый навелъ на нихъ ночью враговъ. И стали ихъ рѣзать сонныхъ ляхи, а кого не перерѣзали, того въ ставъ вогнали и тамъ потопили... Вспоминался мнѣ весь почернѣлый отъ времени прадѣдовск³й портретъ, что всегда, сколько я себя помнилъ, висѣлъ тамъ, въ Тихихъ Водахъ, на стѣнѣ моей спальни; вспомнился этотъ смуглый, суровый круглостриженный и усатый, съ тройнымъ подбородкомъ и какимъ-то страннымъ, не то недописаннымъ художникомъ, не то отрубленнымъ, дѣйствительно, ухомъ, ликъ предка, котораго, какъ я слышалъ отъ батюшки, тотъ самый Богданъ Хмельницк³й, о комъ читалъ теперь Вася, послалъ посломъ съ двумя товарищами къ польскому королю за миромъ; миръ былъ заключенъ, а пословъ король Янъ-Казим³ръ пожаловалъ въ шляхетство,- и съ тѣхъ поръ, говорилъ батюшка, идетъ нашъ дворянск³й родъ... И мнѣ представлялась кровавая отчаянная сшибка на этомъ самомъ, знакомомъ мнѣ, степу, близъ того высокаго кургана, не въ Желтыхъ, а въ Тихихъ Водахъ, не ночью, когда бѣдныхъ казаковъ перерѣзали сонными у става, а при свѣтѣ яркаго солнца, весной, когда изумрудною зеленью покрыта земля,- и вотъ на вороныхъ коняхъ, попирая эту яркую зелень серебряными подковами, летятъ смѣлые всадники съ развѣвающимися по вѣтру рукавами, въ кунтушахъ, как³е я видѣлъ однажды въ К³евѣ на городскомъ парадѣ въ день Крещен³я {Въ К³евѣ, гдѣ, при польскомъ владычествѣ, существовало магдебургское право, еще въ половинѣ тридцатыхъ годовъ, въ день Крещенья 6-го января, производился этотъ парадъ муниципальной гвард³и, конницу составляло купечество, а пѣхоту - цехи, все это со знаменами, значками, литаврами историческаго происхожден³я и въ старинномъ польскомъ одѣян³и, въ которое должны были облекаться въ этотъ день и лица чисто-русскаго происхожден³я, но принадлежавш³я къ к³евскому городскому сослов³ю.}, и машутъ они кривыми саблями, и вьются надъ ихъ головами бѣлыя перья, и врубаются они въ тѣсный рядъ чумацкихъ телѣгъ, за которыми въ черныхъ смушковымъ шапкахъ, въ широкихъ, измаранныхъ дегтемъ, шараварахъ, засѣли почернѣлые, усатые и дюж³е, какъ портретъ моего предка, казаки и палятъ оттуда изъ длинныхъ рушницъ... Врубаются свѣтлые кунтуши и бѣлыя перья въ эту густую и измаранную толпу, летятъ съ плечъ усатыя головы, валятся съ головъ смушковыя шапки, "смерть пришла" казакамъ... Но вотъ изъ-за "могилы", изъ-за того высокаго кургана вылетаетъ съ булавой въ рукѣ и въ зеленомъ кафтанѣ самъ онъ, самъ гетманъ Хмельницк³й,- я почему-то никакъ себѣ его представить иначе не могъ какъ въ зеленомъ кафтанѣ, такомъ, какой обыкновенно носилъ Богунъ Ѳомы Богдановича, и съ такимъ же толстымъ лицомъ какъ у него,- на дикой, страшно ржущей и все давящей подъ собою степной лошади, и за нимъ вся "армата казацькая"... И въ одинъ мигъ все перемѣняется, и князь ²ерем³я Вишневецк³й,- какъ двѣ капли воды похож³й на старика Опицкаго,- и съ нимъ всѣ кунтуши и перья, преслѣдуемые черною тучей казаковъ, исчезаютъ за нашимъ домомъ, изъ-за котораго только слышатся мѣрные бумъ, бумъ какой-то большой пушки, о которой только-что прочелъ что-то Вася въ Бантышѣ-Каменскомъ...

   И чтен³е его, и мои фантаз³и на тему казацкихъ войнъ прерваны были Савел³емъ, который вошелъ доложить, что Герасимъ Ивановичъ проснулись и завтракъ поданъ.

   Больной былъ тревоженъ,- приближалось время обычнаго утренняго ему визита Любови Петровны,- онъ почти ничего не ѣлъ за завтракомъ, глядѣлъ на дверь и прислушивался, выражая неудовольств³е нетерпѣливымъ движен³емъ головы, когда Вася или я говорили слишкомъ громко. Но красавица заставляла себя ждать. Вошла Анна Васильевна и, поздоровавшись съ Лубянскимъ, тотчасъ же обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:- не помѣшала-ли мнѣ вчера музыка спать? Я не хотѣлъ лгать и сказалъ только, что слушалъ съ большимъ удовольств³емъ, какъ пѣла Дарья Павловна, и что это нисколько не помѣшало мнѣ затѣмъ отлично выспаться. Анна Васильевна взглянула на меня съ какою-то особенною ласковостью; - вѣрно въ благодарность за то, что я не произнесъ имени барона Фельзена, сказалъ я себѣ.

   - A все-жь Софья Михайловна не скажетъ мнѣ спасибо за то, что ты у меня не можешь засыпать въ свои часы, сказала она.- Да и французу твоему тоже нездорово. Надо будетъ васъ перевести въ друг³я комнаты... Только не знаю... тамъ тебѣ отъ Васи далеко будетъ, черезъ весь домъ придется проходить...

   - Нѣтъ, ради Бога, милая, добрая Анна Васильевна, умолялъ я ее,- оставьте меня тамъ, гдѣ теперь! Клянусъ вамъ...

   - Въ чемъ это вы такъ горячо клянетесь, молодой человѣкъ? послышался за мною женск³й голосъ. И, не ожидая моего отвѣта, Любовь Петровна прошла мимо, задѣвъ меня слегка рукавомъ своего широкаго распашнаго капота съ большими турецкими узорами. Она благоухала, какъ всегда, какимъ-то особенно тонкимъ запахомъ раздушеннаго бѣлья,- какъ Киприда, когда она съ Олимпа сходила къ смертнымъ, подумалъ я, припоминая мѣсто изъ Ил³ады, которую m-r Керети давалъ мнѣ читать къ переводѣ madame Dacier...

   - Здравствуй, Вася, говорила она, поднося ему свою руку къ губамъ. Bonjour, mon ami!

   И она перенесла эту нѣжную, длинную руку въ приподнявшуюся съ колѣнъ, дрожавшую и тянувшуюся къ ней руку мужа