Маркевич Болеслав Михайлович - Забытый вопрос

томился и страдалъ этою жизнью. Въ свѣтѣ на него никто не обращалъ вниман³я; онъ былъ для всѣхъ мужъ красавицы Лубянской. Но меня, хотя и сама я была молода въ то время, что-то влекло къ нему, и я какъ-то всегда умѣла отыскивать его мрачную фигуру, вѣчно забившуюся въ уголъ и изъ-подъ темныхъ бровей сверкавшую большими грустными глазами. Этотъ человѣкъ былъ несчастливъ,- у него это было на лицѣ написано.

   - Не умѣлъ онъ, не умѣлъ; самъ сгубилъ счастье свое! повторила, вздыхая, Анна Васильевна. Какая разумная голова-то была, а все у него вкось да мимо попадало.. Самъ вѣдь онъ хотѣлъ, самъ просилъ Любочку веселиться, повезъ ее въ этотъ свѣтъ вашъ столичный. На балы, да на театры эти пораструсилъ онъ въ пять годковъ всѣ тѣ гроши, что старый батька его - скупой былъ старый,- сорокъ лѣтъ по куточкамъ понапрятывалъ. A знаете ли, Софья Михайловна, каково ей жить было, Любочкѣ? Вы въ гостяхъ ее видали и говорите: не походила она на запуганную женщину. A какъ вернугся они домой изъ гостей, она такъ ужь и знаетъ, такъ и ждетъ. Войдетъ онъ въ ней въ спальню, сядетъ около постели: "Говори мнѣ, Любочка, не томи мою душу, кого ты любишь?" Она молчитъ: вѣдь и отвѣтовъ нѣтъ на так³е спросы! "Я знаю", говоритъ онъ опять, а самъ блѣдный, въ лицѣ измѣнится,- "знаю, говоритъ, меня ты не любишь и не любила никогда,- но не для всѣхъ же сердце твое плита могильная! Я все вижу, знаю, говоритъ, въ тебя влюбленъ вотъ тотъ-то, вотъ этотъ,- считать начнетъ,- говори, кого ты любишь, кого?" Глаза у него загорятся, дрожитъ самъ... Любочка сказывала, и страхъ, и жалость на него глядѣть! A захочетъ она оправдать себя,- и не давай Боже! Вскочитъ, какъ безумный сдѣлается. "Ты обманываешь меня, ты змѣя, кричитъ, изъ рукъ моихъ выскользнуть хочешь!" Другой разъ не выдержитъ она, заплачетъ. Онъ въ ноги ей повалится. "Скажи, говоритъ, что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! стѣны развѣ головой ломать, чтобъ ты меня полюбила!" "Другая на моемъ мѣстѣ", говорила мнѣ не одинъ разъ Любочка, "другая бы году въ такомъ пеклѣ не прожила; а меня, говоритъ, счастливый характеръ мой спасалъ: утру слезы и на завтра опять танцовать ѣду".

   - Я говорю вамъ, у ней сердца нѣтъ! пылко воскликнула матушка.

   - Послушайте, Софья Михайловна, возразила такъ же живо ея пр³ятельница,- судите вы ее, какъ себѣ хотите, а я вамъ по истинѣ скажу: Герасимъ Иванычъ мнѣ по мужу племянникъ родной и жалѣю я его, такъ жалѣю_; что и словъ сказать не найду, а только и Любочку я не могу винить! Сами вы сказали, нехорошаго про нее ничего не слышали. Долгъ свой она исполняла. A въ чувствахъ нашихъ одинъ Богъ милосердный судья.

   - Я ее и не виню, но, по всему, что сами же вы разсказываете, нельзя однако думать, чтобъ она страдала избыткомъ этихъ чувствъ, замѣтила насмѣшливо матушка.

   - Любочка сама знаетъ, сама мнѣ признавалась, поспѣшила отвѣчать Анна Васильевна,- когда, говоритъ, это безум³е у него проходило, что можно было съ нимъ тихо говорить, я ему не разъ предлагала: "послушайте, чего вы хотите отъ меня? Я никого не люблю и вамъ покорна: другаго и требовать отъ меня нельзя; только той любви, которой вы хотите, я и не пойму никогда; видно ужь уродилась я на свѣтѣ такая непонятная. Гдѣ же мнѣ взять для васъ того, въ чемъ Богомъ мнѣ отказано? Вы говорите, мучитесь черезъ меня. Можетъ, это и правда; не знаю изъ-за чего, а вижу только, что изъ-за этого и я покою не имѣю. Позвольте мнѣ уѣхать къ сестрѣ къ Рындиной; безъ меня вамъ, Богъ дастъ, полегчитъ. Вы, можетъ, еще найдете себѣ счастье; вы забудете меня, а можетъ,- что вѣдь придумала!- можетъ, говоритъ, еще найдете себѣ женщину, которая полюбитъ васъ такъ, какъ вы себѣ желаете, а какъ я не умѣю любить ни васъ, и никого на свѣтѣ"... Такъ нѣтъ, не соглашался онъ. Упадетъ въ кресло, закроетъ лицо руками: "нѣтъ, говоритъ, разстаться съ тобой я не могу! видно доля моя ужь такая несчастливая,- пропадать безнадежно у твоихъ ногъ!"...

   - Что же тутъ было хорошаго съ ея стороны? воскликнула опять maman.- Это значило подливать масла въ огонь!

   Но заступница Любови Петровны продолжала, не отвѣчая на это замѣчан³е:

   - Видитъ Любочка, точно тоскуетъ онъ, мучится, все держитъ въ головѣ своей, что должно-быть она къ кому-нибудь питаетъ страсть. Вотъ она ему разъ: "Герасимъ Иванычъ, говоритъ, вы человѣкъ служащ³й, занятой, вамъ за мною скучно въ общество ѣздить. Хотите, я перестану бывать въ свѣтѣ, скажусь больной, не буду ни души принимать"? Не согласился онъ и на это.- "Я, говоритъ, жертвъ отъ тебя не приму; что тебѣ за радость жить съ глазу на глазъ со мной? Я, говоритъ, и такъ уже загубилъ твою молодость". Что съ нимъ дѣлать?... Такъ не одинъ годъ прошелъ. Дѣлался онъ, знаете, все хмурѣе и хмурѣе. Любочка и рѣшилась. Стала просить его, что ей ужъ давно на Украину хочется поглядѣть. что это за Ѵкраина такая, что имѣн³е у него тамъ хорошее, а они живутъ въ Петербургѣ, да дѣла свои только поразстроили. Тамъ, говорятъ, и воздухъ хорошъ; Вася нашъ тамъ здоровеньк³й будетъ. А Васѣ тогда шестой годъ пошелъ. и все хворый былъ онъ въ нашемъ Петербургѣ. Внялъ наконецъ, почуялъ Герасимъ Иванычъ, а самого-то его давно тянуло въ родную сторону; они тогда и пр³ѣхали къ себѣ въ село, Горки прозывается; вотъ что теперь Романенковское, отъ васъ верстъ двадцать будетъ,- тогда оно Герасима Иваныча было. Тутъ я съ Любочкой и познакомилась. Годъ цѣлый прожили мы тогда съ ними.

   - Скажите, спросила maman,- не сошлись они тогда, не пересталъ онъ ревновать?

   - Да къ кому было ревновать ему здѣсь? Къ моему старому развѣ? Ей, знаете, здѣсь и было одно утѣшен³е, что пр³ѣдетъ Ѳома Богданычъ, посмѣшитъ ее. Въ Богдановское Любочка не любила ѣздить. "У васъ, говорила, шумно, дядюшка, а я одного покоя ищу".

   - Это должно было нравиться Лубянскому, замѣтила опять матушка.

   - Нравиться? Она здѣсь съ тоски помирала. Развѣ онъ этого не видалъ, не понималъ развѣ, что не для нашей, по правдѣ сказать, глухой стороны родилась она такою красавицей и разумницей? Сами знаете, Софья Михайловна, каково, послѣ столичнаго свѣта, можетъ показаться наше житье деревенское!

   Матушка тихо вздохнула. Она, вѣрно, вспомнила про молчаливыя батюшкины прогулки изъ угла въ уголъ большой залы...

   - Съ сосѣдями они знакомства не вели, продолжала Анна Васильевна.- Сынъ ея маленьк³й былъ, нѣмка-нянька не отходила отъ него, съ усерд³емъ была женщина; Любочкѣ и заняться нечѣмъ было; тѣмъ только и убивала время, что лежитъ себѣ на диванѣ, книжки читаетъ, что привезла изъ Петербурга. Герасимъ Иванычъ тоже весь Бож³й день сидитъ одинъ въ кабинетѣ; а выйдетъ - молчитъ, очей не подымаетъ, точно какъ бы совѣстно ему на жену глядѣть... A какъ пришла еще осень, тяжко загудѣли вѣтры въ степу! Домъ у нихъ, знаете, большой былъ, старый - старый; за Разумовскаго еще дѣдъ Герасима Иваныча строилъ. Сидимъ мы другой разъ съ Любочкой, пообѣдавши, вдвоемъ; такой страхъ заберетъ, скажу вамъ, такъ тяжко подѣлается, какъ передъ часомъ смертнымъ. Гудитъ вѣтеръ, мететъ подъ окномъ, съ крыши черепицу рветъ, въ трубахъ будто младенца малюсенькаго рѣжутъ, воетъ... A то еще двери супротивъ тебя сами собой вдругъ какъ отворятся! A у нихъ, знаете, залъ древн³й былъ, высок³й, а въ немъ темь и мракъ, какъ въ криницѣ,- да вдругъ какъ рявкнетъ тамъ, какъ зазвенитъ стекломъ разбитымъ,- и вихремъ у насъ заразъ всѣ свѣчи загаситъ. Родилась я, знаете, такая глупая, пужливая, зачураюсь со всей силы другой разъ!... A Любочка только смѣется бывало! Наконецъ уже Ѳома Богданычъ уговорилъ ихъ переѣхать на зиму въ Богдановское.

   - И не жаловалась она никогда на эту жизнь, скажите?

   - Видно не знаете вы ея, Софья Михайловна! Любочка умирать будетъ, не пожалуется. Сама она, по своей охотѣ, не уѣхала бы отсюда никогда. Герасимъ Иванычъ пожелалъ Горки продать, съ долгами расквитаться хотѣлъ. Любочка долго его даже отговаривала, да давалъ ему Романенко хорошую цѣну, онъ и продалъ; тогда они и поѣхали назадъ.

   - Странная она женщина, воля ваша! медленно проговорила матушка.

   - Это точно, скажу, странная она, странная! сказала Анна Васильевна, помолчавъ; - ее даже другой разъ понять трудно. A повѣрьте, только лукавства нѣтъ въ ней ни на грошъ. Особливо тогда, какъ молоденькая она была, что на думкѣ, что на сердцѣ, то у нея и на языкѣ бывало. По второму разу, какъ познакомились мы, поразсказала она уже мнѣ всю жизнь свою, съ дѣтства малаго. Признаюсь вамъ, Софья Михайловна, заворожила она меня совсѣмъ тогда; какъ дочь родную полюбила я ее. A съ другаго боку, знаете, посмотрю на Герасима Иваныча, ажъ въ груди защемитъ. Такъ задаромъ, часто думаю, у обоихъ счастье пропадаетъ. Попробую, думаю, допытать у нея тихимъ разговоромъ: чѣмъ обиженной она себя отъ мужа считаетъ? Однако, какъ ни билась, нѣтъ, одно говоритъ: "ничего я противъ него не имѣю, онъ человѣкъ хорош³й, я его уважаю".- Можетъ ты и уважаешь его, говорю я на то, только любви твоей, ласки къ нему я еще не видала; а вижу, что онъ изсохъ весь по тебѣ; это я вижу! - "Знаю, отвѣчаетъ, но я не могу, не могу, тетушка! Сколько разъ уговаривала я себя, по цѣлымъ ночамъ плакала, обѣты себѣ тайные давала... Я знаю, говоритъ. мнѣ слово сказать, улыбнуться ему стоитъ,- и онъ себя счастливѣе царя почитать будетъ... но я не могу, всѣмъ святымъ клянусь,- не могу! Только услышу, идетъ онъ изъ другой комнаты, и всѣ обѣты мои сгинули, пропали; языкъ мой сохнетъ, вся кровь отливаетъ къ сердцу. Когда онъ беретъ меня за руку, когда поцѣловать меня хочетъ, я чувствую. какъ вся я какъ ледъ становлюсь, и онъ точно тогда прижимаетъ къ груди своей мраморную плиту, какую кладутъ на могилы"... И повѣрите мнѣ, Софья Михайловна, разсказываетъ это мнѣ она, а сама вся блѣдная, блѣдная... Богъ его знаетъ, какъ онъ ей такое чувство внушилъ! губы у ней даже какъ холстъ бѣлыя сдѣлаются... Такъ, признаюсь, жаль мнѣ ее станетъ... - Послушай, говорю, Любочка, ни винить, ни хвалить я теоя не могу: не суди, да не осужденъ будешь. A только говори мнѣ по чистой совѣсти: ты не жалѣешь-ли кого, не гадаешь-ли по комъ думки?- "По комъ же это мнѣ думку гадать, тетушка?" передразниваетъ она меня; смѣялась она всегда моимъ хохлацкимъ словамъ, промолвила, засмѣявшись, Анна Васильевна.- Да вѣдь, говорю, ты сама мнѣ призналась, за тобой много мужчинъ пропадало? Смѣется. - Любили они тебя?- "Не знаю, говоритъ; одинъ офицеръ обѣщался застрѣлиться изъ любви ко мнѣ, только живъ и посейчасъ." - Нѣтъ, говорю, ты не шали, Любочка; я не шутя спрашиваю: изъ этихъ мужчинъ всѣхъ, что за тобой пропадали, сама ты никого не полюбила? "Тетушка, говоритъ она мнѣ на это, и за обѣ руки взяла,- замѣтили вы, что я никогда перчатокъ не сымаю?" - Вижу; это у васъ, вѣрно, такая мода въ Петербургѣ. - "Нѣтъ, говоритъ, я не изъ моды, а изъ-за того, чтобы ничьи мужск³я губы не касались моей голой руки... Когда сниму перчатки, будетъ значитъ, что я кого-нибудь полюбила!... Только не знаю, говоритъ, когда это случится,- а до сихъ поръ всѣ мужчины для меня то же, что Герасимъ Иванычъ"... И сама опять вся застынетъ, вся блѣдная сдѣлается...

   - A въ кокетствѣ своемъ признавалась она вамъ, Анна Васильевна?

   - Сколько разъ признавалась! "Безъ этого, говоритъ, въ свѣтѣ веселиться нельзя, а мнѣ веселиться надо было, мнѣ это одно и оставалось въ жизни, тетушка!" И такая она чудная, право! "Бывало, сказываетъ, на балу, когда все это разгорится, музыка такъ и заливается, а ловк³й кавалеръ, да еще влюбленный въ тебя, уноситъ тебя по залѣ,- я часто, говоритъ, думала: сегодня ночью онъ меня, можетъ, зарѣжетъ изъ ревности,- такъ дай же хоть натанцуюсь въ послѣдн³й разъ! И повѣрите, увѣряетъ, никогда я такого веселья не чувствовала, какъ тогда!" - Ну, говорю я ей, храбрая же ты, Любочка! Я бы отъ одного страха отъ этого три раза успѣла помереть до того часу, а ты говоришь, тебѣ весело было}... Напослѣдокъ спрашивала я ее: а до замужества твоего, Любочка, признавайся, никого ты не любила?- "Никого, я дитя была", отвѣчаетъ и такъ прямо мнѣ въ глаза глядитъ.- Ну, смѣюсь я ей, а музыканта того, что въ трубу на тебя глядѣлъ?- Какъ она покатится!- "Ахъ, да! говоритъ, и.ъ этого я точно была влюблена, пока близко не увидала; а разъ въ церкви онъ сталъ рядомъ со мною,- у него на щекѣ была большая бородавка съ волосами. Я его тутъ же въ церкви и разлюбила"...

   - Послушайте, Анна Васильевна, сказала матушка,- можетъ быть племянникъ вашъ и виноватъ, виноватъ уже во всякомъ случаѣ въ томъ, что увлекся страстью къ существу, которое его не любило и любить не могло. За то же онъ по винѣ и наказанъ: въ сорокъ лѣтъ человѣкъ безъ ногъ и безъ языка! Но она, изъ-за которой онъ всю жизнь свою погубилъ, неужели она, по-вашему, во всемъ права?

   - Боже ты мой! со слезами въ голосѣ отвѣчала на это Анна Васильевна, какъ бы глубоко взволнованная этимъ замѣчан³емъ. - Нѣтъ, я такъ думаю, злодѣя на свѣтѣ, чтобы взглянулъ на Герасима Иваныча и не пожалѣлъ бы его... Конечно, примолвила она, запинаясь и вздыхая,- можетъ не безъ грѣха и Любочка... За то можетъ Богъ и наказалъ ее теперь этимъ... барономъ нѣмецкимъ.

   - Да скажите, пожалуйста, спросила maman,- что васъ такъ пугаетъ этотъ баронъ?

   - A то пугаетъ, Софья Михайловна, что чуетъ сердце мое,- не добрымъ это кончится!

   - Вы думаете она перчатки скинетъ? сказала матушка и засмѣялась.

   - Ахъ, не смѣйтесь, Софья Михайловна, тревожно заговорила Анна Васильевна,- не смѣйтесь! Право, говорю вамъ, боюсь я за нее. Большаго свѣта вашего я не знаю, вѣкъ свой на Украйнѣ прожила, а людей я видала. Повѣрьте мнѣ, хитрый это человѣкъ и прожженный, и всю эту женскую науку какъ по книгамъ прошелъ. Отъ Любочки, знаете, у насъ тамъ всѣ безъ ума сдѣлались. Ну, офицерство-то наше, доморощенное, тѣ, по простотѣ, курятъ ей, да финтятъ съ утра до вечера. Смотришь, одного она обсмѣяла, другаго обсмѣяла,- такъ они другъ за дружкой и отъѣзжаютъ. Со стороны смотрѣть даже на это весело. A онъ, нѣтъ, онъ другую политику держитъ. Съ хитрости другой разъ день цѣлый къ ней не подходитъ, а все видитъ, слѣдитъ за ней. Съ Ѳомой Богданычемъ начнутъ они о пѣн³и, или что тамъ другое говорятъ, и онъ будто этимъ разговоромъ занятъ, руками даже машетъ это... A въ головѣ, видно, все она, все какъ бы за ней подсмотрѣть; нѣтъ-нѣтъ,- и сверкнетъ на нее очами...

   - A глаза у него хороши, замѣтила матушка.

   - Какъ у бѣса въ пеклѣ, прости Господи! съ негодован³емъ воскликнула Анна Васильевна. - Богъ знаетъ, что вы нашли въ нихъ хорошаго, Софья Михайловна. Лукавые, недобрые у него глаза, чтобъ имъ лихо было!

   "У ехиднаго князя Сатаны Вельзевуловича полымемъ горятъ очи змѣиныя",- пришли мнѣ на память слова изъ какой-то сказки Максимыча. Мнѣ вспомнился въ то же время тотъ взглядъ, которымъ глядѣлъ на меня Фельзенъ въ Богдановскомъ саду; дрожь пробѣжала у меня по тѣлу, и я съ невольнымъ страхомъ взглянулъ въ темный уголъ гостиной; точно онъ опять, этотъ змѣиный взглядъ, сверкнулъ тамъ въ колеблющейся мглѣ...

   Но въ столовой заговорили снова, и я опять весь обратился въ слухъ.

   - A Любочку и узнать нельзя теперь, молвила Анна Васильевна,- невеселая такая стала, все молчитъ, будто что тяжкое хоронитъ на сердцѣ. Куда это ея смѣлость, смѣхъ ея вольный дѣвался? И не пойму я ихъ, право: то какъ бы обиженная сидитъ она, будто гнѣвная, другой разъ на его разговоръ словомъ не отвѣтитъ, а то вдругъ, на себя не похожа станетъ, гордость свою позабудетъ, подниметъ на него очи такъ жалостно, точно какъ прощен³я проситъ, точно чувствуетъ, что виновата противъ него. A чѣмъ это она можетъ виновата быть противъ этого нѣмца лукаваго, сами скажите, Софья Михайловна?...

   - Неужели, въ ея годы? начала было матушка и не договорила. - Мнѣ жаль ея сына! примолвила она, помолчавъ, и потомъ спросила: - а долго еще останутся они у васъ въ Богдановскомъ?

   - Любочка обѣщалась пожить съ нами. Герасиму Иванычу, слава Богу, будто полегче стало. Вотъ, Софья Михайловна, ѣздили по чужимъ сторонамъ, ничего не наѣздили. Давно бы къ намъ на Украйну. Нашъ воздухъ вольный, вылѣчитъ лучше всѣхъ тѣхъ микстуръ лядащихъ, что нѣмцы повыдумывали; это я вамъ истинную правду говорю, подтвердила Анна Васильевна.- Ѳому Богданыча, продолжала она,- Любочка просила опекуномъ къ Васѣ. Онъ и ея дѣлами управляетъ.

   - Какими дѣлами? сказала матушка:- у нея развѣ имѣн³е какое-нибудь?

   - Она теперь сама съ состоян³емъ, отвѣчала Анна Васильевна. - Герасимъ Иванычъ, когда Горки свои продалъ, скоро дотомъ, черезъ Ѳому Богданыча, купилъ въ Черниговской губерн³и хорошее имѣн³е, 800 душъ, и на ея имя записалъ. Старый мой за то ему часто выговаривалъ. Ты, говоритъ, сына своего обижаешь! A онъ отвѣчаетъ: не хочу, чтобы послѣ моей смерти Любочка отъ кого зависѣла, а сына она сама не обидитъ; я ее знаю...

   Новый бой часовъ на каминѣ покрылъ голосъ Анны Васильевны, и затѣмъ послышался въ столовой шумъ отодвигавшихся стульевъ.

   На цыпочкахъ, притаивъ дыхан³е, выбрался я изъ гостиной.

   M-r Керети еще не спалъ. Онъ лежалъ въ постели съ любимою своею книгой: Notre Dame de Paris, въ рукахъ. Я объявилъ ему, что мы переѣзжаемъ завтра въ Богдановское.

   - Eh bien, ma foi, c'est ce qu'on а pu trouver de mieux dans l'occurence! отвѣчалъ онъ, къ немалому моему удивлен³ю. Я думалъ, самолюбивый французъ непремѣнно обидится, что матушка не спросила предварительно его мнѣн³я.

   - - Je ne serai pas faché de rire un peu avec ce diable de musicien, промолвилъ онъ, усмѣхнувшись. Ce diable de musicien означало на его языкѣ Булкенфресса, къ которому мой наставникъ питалъ нѣкоторую слабость.

   Пожелавъ ему доброй ночи, я улегся въ постель. Но уснуть я не могъ. Подслушанный мною разговоръ не выходилъ у меня изъ головы и глубоко волновалъ меня. Я снова припоминалъ все видѣнное и испытанное мною въ Богдановскомъ, и снова въ воображен³и моемъ загорались соблазнительные образы, шевелились новые смѣлые вопросы. Напрасно звучали мнѣ матушкины слова: "рано еще Борису о женщинахъ думать"; напрасно старался я забыть и повторялъ себѣ съ тоской: не хочу, не хочу я объ этомъ думать. Меня неотступно преслѣдовали, не давали мнѣ покоя слова Анны Васильевны,- изо всего разговора они болѣе всего поразили меня: "запугалъ онъ ее ревностью, запугалъ и ласками своими". Что же это за ласки были? тщетно добивался я отгадать, между тѣмъ какъ я весь горѣлъ и замиралъ, шепча эти слова, среди тишины ночи: "что за ласки так³я, отъ которыхъ она стала какъ гробовая плита? Развѣ есть так³я страшныя ласки?"

   - Finirez vous bientôt de vous tortiller là-bas? закричалъ на меня m-r Керети изъ-за растворенной двери своей комнаты и закашлялся своимъ надрывающимъ, чахоточнымъ кашлемъ.

   Я прижался подъ одѣяломъ; но блѣдные лучи зари уже играли на рамкѣ прадѣдовскаго портрета, когда я наконецъ заснулъ на моей сбившейся и горячей подушкѣ.

  

  

   Максимъ разбудилъ насъ съ Керети часу въ восьмомъ. На дамской половинѣ, докладывалъ онъ, всѣ давно встали, завтракъ готовъ и лошадей запрягаютъ. Я быстро соскочилъ съ постели и съ радостнымъ чувствомъ принялся одѣваться. День стоялъ великолѣпный; въ растворенное окно, сквозь вѣтви моей старой липы, проникалъ въ комнату свѣж³й, пахуч³й вѣтерокъ. Никогда, кажется, не чувствовалъ я себя такимъ бодрымъ, такимъ счастливымъ, какъ въ это утро. Печальный видъ матушки, которую мы застали съ Анной Васильевной, Настей и Левой въ столовой за завтракомъ, досадливо кольнулъ меня: онъ словно отзывался упрекомъ. "За что? думалъ я,- и изъ чего это, право, maman вѣчно безпокоится? вѣдь не на вѣкъ же мы разстаемся!" A тутъ еще Настя, подлѣ которой мнѣ пришлось сидѣть за столомъ, пристала во мнѣ:

   - Ты такой противный и равнодушный, une figure endimanchée, quand maman est dans la peiue,- гадко смотрѣть на тебя.

   - A ты завистливая дѣвчонка и больше ничего! отвѣчалъ я.

   Настя посмотрѣла на меня совершенно озадаченная, на рѣсницахъ ея показались слезы,- она ужасно обидѣлась, но сдержалась и, повернувшись во мнѣ плечомъ, сказала только:

   - Я на дерзости не отвѣчаю.

   - Ну, конечно, вы царевна, въ родѣ друга вашего Галечки Галагай! отпустилъ я ей "шпильку".

   Настя мигомъ обернулась; все лицо ея озарилось насмѣшкой, и, глядя мнѣ прямо въ глаза, сказала:

   - A ты теперь насмѣхаешься надъ Галечкой, потому что ты...

   Она не договорила.

   - Потому что, что? переспросилъ я, чувствуя въ то же время, что краснѣю по уши.

   - Я знаю, расхохоталась Настя и значительно качнула головой.

   - Что ты знаешь?

   - Не скажу!

   "О, Боже мой, опять то же, encore cette femme! тоскливо шевельнулось во мнѣ,- и Настя, и maman, всѣ думаютъ, что я"...

   Матушка между тѣмъ о чемъ-то шепотомъ переговаривала съ m-r Керети. "Обо мнѣ, навѣрное!" думалъ я, глядя на нихъ, и досада все болѣе и болѣе овладѣвала мною.

   - Фу-ты, душно, смерть моя! влетѣла, запыхавшись, въ столовую тетушка Фелисата Борисовна и всѣмъ своимъ грузнымъ тѣломъ опустилась въ кресло. Она была одѣта совсѣмъ подорожному, въ какой-то, сверхъ платья, полумужской шинели въ рукава, съ огромнѣйшимъ мѣшкомъ въ рукѣ и краснымъ фуляромъ, пристегнутымъ сзади къ чепцу и развѣвавшимся по ея плечамъ.

   - Пора бы, кажется, и ѣхать! воскликнула она. - А то отъ жары здѣсь умрешь!

   - Вы бы манто скинули, кротко предложила ей матушка.

   - Покорно благодарю,- это, чтобы мнѣ простудиться! фыркнула въ отвѣтъ тетушка.

   - Да вѣдь вы еще не завтракали.

   - Когда же это я такъ рано завтракаю! Успѣю въ каретѣ, запаслась про случай. И тетушка указала на свой мѣшокъ.

   - Что же, мы готовы, сказала, вздохнувъ, maman.

   - Съ Богомъ, съ Богомъ! заторопилась Анна Васильевна, все время до этого болтавшая съ Левой, къ обоюдному, какъ видимо было, удовольств³ю ихъ.

   Всѣ встали, обернулись въ образу, помолились, потомъ опять сѣли и, поднявшись, перекрестились и направились въ переднюю. Тамъ уже возились, толкались и шмыгали люди съ подушками, мѣшками и всякимъ господскимъ добромъ.

   - Фрося, Фро-о-ося? кричала Фелисата Борисовна, точно ее ножомъ рѣзали.

   - A я туточки! отвѣчала ей, продираясь сквозь толпу, пятнадцатилѣтняя дѣвочка, младшая и любимѣйшая изъ горничныхъ тетушки.

   - A ты, курносая, вѣчно фуляръ мой забудешь подать! Поди сейчасъ, отыщи!

   - A на що жь мини шукаты, когда жь вы ³ого на очипокъ соби начѣпили? отвѣчала балованная дѣвочка, закрывая рукавомъ свои сверкающ³е зубы, чтобы не прыснуть отъ смѣха.

   Не она, такъ всѣ остальные тутъ бывш³е громко расхохотались, даже Анна Васильевна, видимо побаивавшаяся тетушки и осторожно избѣгавшая разговоровъ съ нею. Фелисата Борисовна быстро закинула руку за голову, дернула платокъ, вырвавъ вмѣстѣ съ нимъ кусокъ изъ своего кисейнаго чепца, и, раздраженная общимъ смѣхомъ, тутъ же наложила на Фросю опалу, приказавъ ей оставаться въ Тихихъ Водахъ подъ строгимъ присмотромъ ключницы Мавры Ивановны, а вмѣсто Фроси ѣхать съ нею въ городъ толстой Хиврѣ, съ тѣмъ только, чтобы толстая Хивря отнюдь не смѣла въ городѣ ходилъ о босу ногу, какъ это она дѣлала постоянно въ деревнѣ, а непремѣнно взяла бы съ собой башмаки и чулки, давно ей купленные тетушкой, но и по сю пору лежащ³е ненадѣванными въ сундукѣ Хиври. Толстая Хивря, очевидно обрадованная, кинулась со всѣхъ босыхъ ногъ своихъ за сундукомъ, въ которомъ хранились ея башмаки съ чулками, а тетушка, поймавъ за рукавъ Леву, хохотавшаго звончѣе всѣхъ присутствовавшихъ, прочла ему достодолжную нотац³ю, главный смыслъ которой заключался въ томъ, что она давно бы его, сквернаго мальчишку, высѣкла, не будь только его баловницъ, подъ которыми, разумѣется, слѣдовало понимать матушку и Анну Васильевну.

   Бѣдная Анна Васильевна, встрѣтившись съ разгнѣваннымъ взглядомъ тетушки, ужасно струсила.

   - A ну же, идемъ садиться, идемъ скорѣе! залепетала она, поблѣднѣвъ и дергая меня за куртку.

   Лева вырвался изъ рукъ тетушки и въ одинъ скачокъ очутился въ двухмѣстной коляскѣ Анны Васильевны, первой поданной къ крыльцу.

   Анна Васильевна даже перекрестилась, занявъ въ ней свое мѣсто, такъ рада она была, что ушла отъ тетушки. Я помѣстился рядомъ, а Лева между нами. М-r Керети слѣдовалъ въ брикѣ съ Сильвой и съ Максимычемъ на козлахъ. Грузная четверомѣстная наша карета шестерикомъ, съ матушкой, тетушкой, Настей и съ Хиврей на запяткахъ, догоняла насъ съ трудомъ, тяжело качаясь съ боку на бокъ на огромныхъ своихъ рессорахъ.

   На пятой верстѣ, у креста, поставленнаго на перекресткѣ трехъ шляховъ, экипажи остановились. Всѣ изъ нихъ вышли, кромѣ Фелисаты Борисовны, изнемогавшей отъ жары и скинувшей съ себя не только уже шинель, но и чепчикъ.

   - Умираю, смерть моя! громко охала она въ своемъ углу, обмахиваясь большою вѣтвью, которую откуда-то успѣла ей добыть толстая Хивря, пока матушка, вся въ слезахъ, обнимала и благословляла насъ съ братомъ.

   - Помни, что ты не ребенокъ, Борисъ, да и не взрослый тоже, и веди себя какъ слѣдуетъ порядочному мальчику въ твои годы, чтобы мнѣ съ отцомъ твоимъ не стыдно за тебя было, говорила она мнѣ, долго и нѣжно цѣлуя меня. - Обѣщай мнѣ, что когда увидимся, ты мнѣ все откровенно, какъ ты всегда это дѣлалъ до сихъ поръ, разскажешь про себя, все, что бы ни было съ тобою, хорошее и дурное, все. Обѣщаешь?

   - Обѣщаю, maman, говорилъ я растроганный, цѣлуя ея руки, но не смѣя взглянуть ей въ лицо. "Помоги мнѣ только, Боже, сдержать обѣщан³е", думалъ я, хотя въ эту минуту твердо былъ увѣренъ, что ничего не сдѣлаю такого, что пришлось бы мнѣ потомъ скрывать отъ матушки. Но я припомнилъ вчерашн³я ея слова Аннѣ Васильевнѣ. Если вдругъ ей захочется "влюбить меня въ себя", мнѣ быть тогда и какъ это разсказать потомъ maman?

   Нетерпѣливые возгласы тетушки изъ кареты положили конецъ нашимъ прощан³ямъ. Всѣ размѣстились опять по своимъ мѣстамъ, лошади тронули, и экипажи наши разъѣхались въ разныя стороны. Долго еще слѣдилъ я за матушкиною колымагой, подымавшей за собою цѣлыя облака пыли, пока не исчезла она за первыми хатами казеннаго села, на которое круто заворачивала дорога въ К. Веселое настроен³е мое исчезло, и я не открывалъ рта до самаго Богдановскаго. Анна Васильевна не докучала мнѣ никакими вопросами и только изрѣдка вопросительно поглядывала на меня. Одинъ Лева, по обыкновен³ю, трещалъ какъ стрекоза, прерывая свою болтовню лишь для того, чтобы кидаться на шею своей "баловницѣ", выражая ей напередъ восторгъ свой за всѣ радости, которыя ему сулило житье у нея: Анна Васильевна выпросила у матушки позволен³я помѣстить его съ собою въ собственной спальнѣ и отпускать къ Керети только на уроки,- выше этого счастья Лева не могъ и придумать ничего.

   На большихъ часахъ Богдановскаго дома колоколъ мѣрно отбивалъ двѣнадцать ударовъ въ то самое время, когда мы выѣзжали на красный дворъ. Посреди его стояло нѣсколько человѣкъ, внимательно слѣдившихъ за прыжками и вольтами статнаго сѣраго коня, на которомъ крѣпко и красиво сидѣлъ всадникъ въ бѣломъ кителѣ и какой-то вычурной, не русской формы, красной, шитой золотымъ снуркомъ фуражкѣ, молодецки надвинутой прямымъ козырькомъ на правый глазъ. Всадникъ былъ баронъ Фельзенъ. Онъ весело перекидывался словами съ Ѳомой Богдановичемъ, Булкенфрессомъ и старикомъ Золоторенкомъ, составлявшими группу его зрителей. Грохотъ коляски нашей, переѣзжавшей мостикъ предъ службами, услыхалъ онъ первый. Круто, однимъ поворотомъ руки, обернулъ онъ въ ту же минуту лошадь вправо и далъ шпоры. Мигомъ взвился вонь на заднихъ ногахъ и съ страшною лансадой перелетѣлъ черезъ перила, отдѣлявш³я красный дворъ отъ проѣзжей дороги. Кучеръ нашъ невольно осадилъ своихъ лошадей; съ балкона послышался чей-то пронзительный испуганный возгласъ. Но Фельзенъ на своемъ фыркавшемъ въ бѣлой пѣнѣ конѣ стоялъ уже у нашего экипажа, съ вычурною почтительностью склонивъ голову предъ Анной Васильевной и держа на отлетѣ въ рукѣ свою красную фуражку.

   - Не пужайсь, не пужайсь, Ганночка! кричалъ Ѳома Богдановичъ, бѣгомъ направляясь съ женѣ, поспѣшно вылѣзавшей съ нами изъ коляски, между тѣмъ какъ Фельзенъ, не теряя времени, скакалъ къ крыльцу. Надъ нимъ, на широкомъ балконѣ, заставленномъ померанцовыми деревьями и цвѣтами, бѣлѣли женск³я платья. Галечка и Любовь Петровна,- кто изъ нихъ крикнулъ, догадаться было не трудно. Когда я подходилъ къ дому, ко мнѣ донесся обрывокъ фразы:

   - ... sachez bien que je tiens aujourd'hui à la vie, madame, говорилъ снизу Фельзенъ, закинувъ голову назадъ и улыбаясь своею заискивающею и острою улыбкой.

   - Ah! je l'avous, vous m'avez fait une peur atroce! отвѣчала ему съ балкона Любовь Петровна, смѣясь громкимъ, но принужденнымъ, какъ мнѣ казалось, смѣхомъ.

   Галечки на балконѣ уже не было. Она бѣжала съ лѣстницы навстрѣчу матери и, будто разсчитавъ каждый шагъ свой, у самаго порога низко наклонилась предъ ней, почтительно цѣлуя ея руку, между тѣмъ какъ Любовь Петровна весело кричала ей съ балкона:

   - И не стыдно, вамъ, тетушка, такъ пропадать!

   На насъ съ Левой она не обратила никакого вниман³я.

   "Гдѣ ей теперь! подумалъ я, она... Напрасно только maman безпокоилась насчетъ меня", примолвилъ я съ горечью, за которую тотчасъ же упрекнулъ себя.

   Какъ за то радъ намъ былъ добрѣйш³й Ѳома Богдановичъ! Лева успѣлъ уже ему все пересказать, и Ѳома Богдановичъ торопилъ людей устроить насъ такъ, какъ договорилась Анна Васильевна съ матушкой, то-есть Леву въ ея спальнѣ, а меня съ Керети - въ двухъ комнатахъ рядомъ съ Герасимомъ Ивановичемъ и Васей. Самъ онъ, взявъ меня за руку, потащилъ наверхъ, въ эти комнаты.

   - Вася, гдѣ ты? кричалъ онъ еще съ лѣстницы,

   - Здѣсь, дядя, послышался знакомый голосъ, и милая бѣлокурая голова свѣсилась съ перилъ наверху,

   - A вотъ гляди, привезли еще плѣнника, чтобы тебѣ одному въ темницѣ не сидѣть! хохоталъ Ѳома Богдановичъ, уцѣпившись рукой за воротникъ моей куртки и едва успѣвая переступать со ступени на ступень своими коротенькими ножками.

   Вася поспѣшно сбѣжалъ къ намъ на встрѣчу. Я повисъ ему на шеѣ.

   Онъ былъ очень обрадованъ, узнавъ, что мы надолго пр³ѣхали въ Богдановское.

   - Болѣзнь отца твоего не опасна? заботливо спросилъ онъ, когда я ему разсказалъ, какъ это все случилось.- A моему, ты знаешь, лучше! примолвилъ онъ, пожимая мою руку, которую не выпускалъ изъ своихъ.

   - A вотъ сейчасъ побачимъ на него, сказалъ Ѳома Богдановичъ, добираясь до верхней ступеньки и садясь отдохнуть на лавку у стѣны, въ ожидан³и людей, тащившихъ наши чемоданы. Ступайте, ступайте, я живенько за вами.

   Вася отворилъ дверь налѣво и повелъ меня по корридору, на который, какъ въ гостинницахъ, выходили съ обѣихъ сторонъ двери отдѣльныхъ жилыхъ покоевъ. Въ концѣ его, въ большой угольной комнатѣ, помѣщался отецъ Васи.

   - A тутъ вотъ рядомъ мой пр³ютъ, говорилъ весело Вася, а напротивъ Савел³й, а вотъ гдѣ, вѣроятно, ты съ своимъ гувернеромъ будете жить.

   - Ахъ, это тѣ комнаты, что выходятъ окнами въ большую залу,- знаю!

   - Да, кажется; я не бывалъ... Пойдемъ къ папа, пока ихъ отопрутъ и принесутъ ваши вещи.

   Мы застали Герасима Ивановича въ креслѣ у большаго стола, на которомъ наложена была цѣлая груда Гревдоновскихъ женскихъ головокъ, литографированныхъ изображен³й разныхъ историческихъ лицъ и сценъ и парижскихъ каррикатуръ. Старикъ Савел³й отбиралъ ихъ по порядку одну за другою и тщательно укладывалъ подъ глаза барину. Больному, повидимому, очень нравилось это развлечен³е, и онъ такъ поглощенъ былъ имъ, что не замѣтилъ, какъ мы подошли въ самому его креслу. Онъ былъ гладко выбритъ, остриженъ и показался мнѣ очень помолодѣвшимъ, въ своемъ свѣжемъ бѣльѣ и свѣтлой лѣтней одеждѣ.

   - Папа, посмотри, кого я тебѣ привелъ! молвилъ Вася, подходя къ нему и осторожно обнимая его.

   Онъ меня тотчасъ же узналъ, улыбнулся,- не какъ тогда, въ саду,- улыбнулся какъ всѣ люди, и приподнялъ, къ немалому моему удивлен³ю, свою правую руку.

   - Вы очень поправились съ тѣхъ поръ. какъ я васъ не видалъ, сказалъ я, взявъ эту руку, которая далеко уже не была такая ледяная, какъ тогда.

   - Это еще не все! воскликнулъ радостно Вася:- онъ заговоритъ сейчасъ!

   Больной улыбнулся снова. губы его зашевелились, и онъ съ трудомъ, тихо и медленно, но такъ, что я явственно могъ разслышать, проговорилъ:

   - Я очень радъ васъ видѣть...

   - A я какъ радъ, что вамъ лучше. Герасимъ Иванычъ! васъ узнать нельзя!

   Вася восторженно глядѣлъ на отца и на меня; мое непритворное удивлен³е удостовѣряло его. что состоян³е больнаго шло дѣйствительно несомнѣнно къ лучшему.

   Но самъ больной вѣрилъ-ли своему выздоровлен³ю, сознавалъ-ли онъ это несомнѣнное лучше, которому такъ радовался его сынъ? Едва-ли! Все та же унылая, безотрадная мысль. выражен³е которой такъ поразило меня при первой встрѣчѣ съ нимъ, горѣла все тѣмъ же неугасимымъ огнемъ въ глубокихъ впадинахъ его глазъ; онъ усиленно старался улыбаться, а эти темные глаза въ то же время какъ будто говорили мнѣ: "не вѣрю, я не вернусь къ жизни,- да и къ чему?..."

   "О, Боже мой, думалъ я. какой онъ несчастный, безконечно несчастный человѣкъ! И къ чему онъ такъ добивался ея любви. къ чему пугалъ ее этими непонятными "ласками, отъ которыхъ она стыла какъ плита могильная?"

   Я старался не глядѣть на Васю. словно онъ. могъ отгадать, что пробѣгало у меня въ мысли въ это время.

   Ѳома Богдановичъ явился мнѣ на выручку. Онъ съ шумомъ влетѣлъ въ комнату, объявляя, что комната моя готова и Керети тоже, и что самъ французъ тутъ, и что онъ къ нему послалъ Булкенфресса, чтобы французу одному скучно не было, и что племянникъ его, Герасимъ Ивановичъ, совсѣмъ молодецъ, и что все отлично вообще, и Ганнуся такъ славно умомъ прикинула, выведя Софью Михайловну изъ затруднен³я и привезя насъ въ Богдановское, что онъ отблагодаритъ ее тѣмъ, что на Успен³е дастъ всему сосѣдству балъ, на которомъ окончательно оправивш³йся Герасимъ Ивановичъ будетъ съ нимъ, Ѳомой Богдановичемъ, "откалывать гопака", Весь этотъ добродушный вздоръ сопровождался, по обыкновен³ю, хохотомъ, бѣганьемъ взадъ и впередъ по комнатѣ, щекотан³емъ собесѣдниковъ своихъ подъ мышки и всѣмъ этимъ гамомъ, который будто носилъ въ себѣ добрый помѣщикъ какъ табакерку съ музыкой, и безъ котораго онъ жить не могъ, какъ рыба безъ воды.

   - A гарныя цацки прислалъ я тебѣ? спросилъ онъ вдругъ Герасима Ивановича, держась подъ бока отъ смѣху и указывая на попавшуюся ему на столѣ каррикатуру, изображавшую французскаго короля Луи-Филиппа въ видѣ груши.

   Больной нѣсколько разъ качнулъ утвердительно головой.

   - Ну вотъ, я радъ, и не скажу какъ радъ! Спасибо барону! Я ему все говорю: а чѣмъ бы это мнѣ моего недужнаго утѣшить? A онъ говоритъ: картинки покажите ему, у меня ихъ интересная коллекц³я. Вотъ и прислалъ; тутъ еще не все, обѣщалъ другую папку прислать.

   Герасимъ Ивановичъ задвигался вдругъ тревожно въ своемъ креслѣ.

   - Что, папа? подбѣжалъ къ нему Вася.

   Больной зашевелилъ губами.

   - Не надо! прошепталъ онъ.

   - Чего не надо, папа?

   Глаза указывали на эстампы, лежавш³е на столѣ, рука нетерпѣливо двигалась сверху внизъ...

   - Унести ихъ прочь?

   - Да! да! съ напряжен³емъ, довольно громко произнесъ больной.

   Ѳома Богдановичъ, открывъ ротъ, съ изумлен³емъ глядѣлъ на эту сцену: онъ ничего не понималъ.

   Вася съ замѣшательствомъ взглянулъ на дядю.

   - Ему довольно, объяснилъ онъ,- онъ утомляется...

   - A утомляется, такъ и не надо! воскликнулъ совершенно удовлетворенный Ѳома Богдановичъ.- Борисъ, бери это все, неся къ своему французу, пусть подивуется на своего короля, какая изъ него здоровая дуля вышла... A можетъ, онъ обидится? спросилъ онъ меня,- такъ ты ему не показывай.

   - Нѣтъ, смѣясь отвѣчалъ я, собирая эстампы,- ему это, напротивъ, очень понравится: онъ Луи-Филиппа терпѣть не можетъ.

   - О! скажите на милость, своего короля терпѣть не можетъ! И Ѳома Богдановичъ приподнялъ плечи съ негодован³емъ.- Я же вотъ правду всегда говорю, что французы самый лядащ³й народъ!... Ну, до свидан³я! A гдѣ обѣдать будешь? спросилъ онъ меня.

   Вася поспѣшилъ сообщить мнѣ, что онъ обѣдаетъ съ отцомъ въ его комнатѣ. Я отвѣчалъ Ѳомѣ Богдановичу, что если Герасимъ Ивановичъ позволитъ, то и я буду обѣдать съ ними.

   - Да, да, закивалъ утвердительно больной.

   - Ну, и славно, ну и хорошо! Втроемъ и будете! Собирай цацки, Борисъ, ходимъ до твоего француза!

   Въ отведенномъ намъ покоѣ мы застали Максимыча, уже успѣвшаго разобрать и разложить наше добро по шкапамъ и столамъ, и Керети, весело болтавшаго съ пр³ятелемъ своимъ Булкенфрессомъ. Приходъ Ѳомы Богдановича, принесенныя мною каррикатуры еще увеличили эту веселость. Музыкантъ въ глаза подымалъ на смѣхъ своего Gutsbesitser'а, какъ называлъ онъ Ѳому Богдановича, который въ простодуш³и своемъ и допустить не могъ, что онъ служитъ посмѣшищемъ человѣку, живущему у него на хлѣбахъ. Ѳома Богдановичъ плохо разумѣлъ по-французски, а объяснялся еще хуже; изъ этого проистекали презабавныя недоразумѣн³я, выходивш³я еще смѣхотворнѣе въ переводѣ ихъ Булкенфрессомъ Керети, который только рукой отмахивался, повторяя: Mais finissez donc, vous allez me faire périre de rire! Онъ наконецъ замѣтилъ по моимъ глазамъ, что ему неприлично принимать участ³е въ этомъ шутовствѣ, оскорбительномъ для человѣка, подъ кровомъ котораго мы находились.

   - Voyons, finissez donc pour de bon! сказалъ онъ музыканту,- vous devenez inconvenant!

   Булкенфрессъ глянулъ на меня изъ-подъ очковъ, сжалъ губы и смолкъ. A добрѣйш³й хозяинъ, трепля его по плечу, поощрялъ его:

   - Ай да нѣмецъ,- потѣшилъ! Съ нимъ со скуки не помрешь! Pas mourir triste avec lui! пояснилъ онъ Керети.

   - Non, monsieur, non, jamais, отвѣчалъ ему тотъ, отворачиваясь, чтобы не расхохотаться снова.

   Ѳома Богдановичъ ушелъ. а за нимъ Булкенфрессъ увелъ къ себѣ моего гувернера.

   - Безпокойно имъ будетъ здѣсь, кивая во слѣдъ Керети головой, сказалъ мнѣ Максимычъ, едва остались мы съ нимъ вдвоемъ.

   - A почему ты думаешь?

   - Сами видите, окна-то куда выходятъ. Здѣсь по вечерамъ лясы да плясы, въ самой этой залѣ, значитъ, индѣ до пѣтуховъ; говорятъ, иной разъ всякая тутъ музыка бываетъ, пьютъ и играютъ,- вотъ этотъ самый музыкантъ исполняетъ, а съ нимъ и вся офицер³я здѣшняя. Гдѣ же больному покой себѣ имѣть? Да и вамъ самимъ, Борисъ Михайловичъ, не знаю, какъ спать-то вамъ будетъ здѣсь.

   - Э! еще какъ спать буду, Максимычъ!

   - Ну, глядите, чтобы мнѣ завтра одѣяла съ васъ не тащить. Не ожидаю я здѣсь большаго покоя ни для кого, то-есть, примолвилъ мой дядька, морщась и шевеля плечами, что всегда означало въ немъ крайнее неудовольств³е. - Содомъ, какъ есть содомъ! подтвердилъ онъ, значительно взглянувъ на меня,- поживите, сами увидите, а не увидите, такъ это, значитъ, для васъ еще лучше.

   "Максимычъ, подумалъ я, вѣрно что-нибудь слышалъ про этого противнаго барона и про...." Но мнѣ с