Краснов Петр Николаевич - Ненависть

   Все это приказано было прекратить и идти "въ ногу" съ Правительствомъ. Никакъ этого понять не могъ Володя. Наконецъ, было назначено собранiе на квартирѣ Малинина.

   Были приняты чрезвычайныя мѣры предосторожности. На улицѣ и на дворѣ дежурили отвѣтственные члены партiи, чтобы во время предупредить объ опасности. На собранiе были допущены только самые вѣрные члены партiи.

   Малининъ былъ раздраженъ и озабоченъ. Его обидѣло и задѣло, что Центръ не ему поручилъ разработать директиву партiи, а прислалъ посторонняго человѣка. Володя давно подмѣтилъ, что въ партiи при всемъ кажущемся равенствѣ ея членовъ, строго соблюдалась какая то iерархiя и Малинину было оскорбительно уступать свое мѣсто, хотя бы и временно, кому-то другому.

   Говорили, что у прiѣзжаго, строго законопирированнаго былъ какой-то особенный "мандатъ", не внушающiй никакихъ сомнѣнiй и письмо отъ самого Ленина.

   Засѣданiе было назначено на восемь часовъ, но прiѣзжiй явился только къ десяти.

   Это было человѣкъ неопредѣленнаго возраста, неопредѣленной нацiональности, какой-то подлинно "интернацiональный" человѣкъ. Скорѣе всего - болгаринъ. У него было чисто выбритое лицо сѣровато-оливковаго цвѣта, съ сизыми тѣнями на верхней губѣ и щекахъ. Онъ былъ хорошо, по заграничному одѣтъ, у него были темныя, но не рабочiя руки, которыя онъ все время зябко потиралъ, хотя и на воздухѣ и въ комнатѣ было жарко даже до духоты.

   Всѣ встали при его входѣ, хотя этого, напримѣръ, для Малинина никогда не дѣлали. Онъ неловко, крайне небрежно, поклонился и жестомъ предложилъ садиться у стола. Тяжелый, сумрачный, пронзительный взглядъ его обвелъ всѣхъ присутствующихъ и, какъ показалось Володѣ, нѣсколько дольше остановился на немъ и на Драчѣ.

   Наступило напряженное молчанiе ожиданiя. Прiѣзжiй, онъ никому не былъ названъ ни по имени, ни по партiйной кличкѣ, сидѣлъ, уставившись глазами въ одну точку и точно самъ ожидалъ какого-то доклада. Въ комнатѣ со тщательно занавѣшенными одѣялами окнами было очень душно и до тошноты накурено. Сизыя струи табачнаго дыма стояли полосами подъ потолкомъ. Пахло согрѣвшимся пивомъ и нечистымъ потомъ. Плотный Балабонинъ платкомъ вытиралъ лобъ и лицо. Коротневъ въ ожиданiи подался на стулѣ всѣмъ корпусомъ впередъ. У Драча на лицѣ было восхищенiе, ротъ былъ открытъ и онъ ждалъ отъ прiѣзжаго точно какого то чуда.

   Наконецъ, заговорилъ Малининъ. Слегка заикаясь онъ началъ:

   - Наши партiйцы - апостолы новой вѣры... Марксизмъ - еванiгелiе нашего вѣка. Мы ждемъ, товарищъ, отъ васъ откровеннаго слова и поученiя.

   Тотъ все молчалъ.

   - Вы прiѣхали къ намъ съ новыми инструкцiями. Я получилъ телеграмму, которая меня и моихъ товарищей повергла въ большое смущенiе, пришлось перестраивать всю работу и мѣнять всѣ директивы, при настоящемъ настроенiи рабочихъ и вообще пролетарiата - это очень не просто. Въ центрѣ, повидимому, не отдаютъ себѣ отчета въ тѣхъ настроенiяхъ, которыя удалось установить въ рабочей массѣ.

   - Въ Центрѣ все знаютъ... Тамъ смотрятъ широко и надолго. Голосъ незнакомца звучалъ глухо. Онъ говорилъ чисто по русски, но съ легкимъ акцентомъ, какъ могутъ говорить иностранцы, хорошо знающiе Русскiй языкъ, или Русскiе, очень долго жившiе заграницей.

   Всѣ ждали, что онъ скажетъ дальше, но онъ опять замолчалъ и, казалось, и не думалъ продолжать.

   - По нашимъ свѣдѣнiямъ, - сказалъ Малининъ, - война неизбѣжна. Императоръ Вильгельмъ рѣшилъ ее начать. Императоръ Николай еще колеблется, но ожидаемый прiѣздъ президента французской республики долженъ положить конецъ его колебанiямъ. На дняхъ должна быть объявлена мобилизацiя. Начатые нами безпорядки могутъ ей серьезно помѣшать.

   - Мѣшать не надо... напротивъ. Въ общемъ и цѣломъ постановлено, что война нужна... Она ускоритъ осуществленiе задачъ третьяго интернацiонала.. Надо только во время повернуть ее къ пораженiю. Требованiе: - не мѣшать, а помогать правительству.

   - Воть какъ, - сказалъ Малининъ.

   - Будить патрiотизмъ?..

   - Да.

   - Не опасная это будетъ игра?..

   - Въ рабочихъ патрiотизма нѣтъ.

   - Но крестьяне?

   - У нихъ патрiотизмъ мѣстный. На этомъ въ свое время и съиграемъ.

   Прiѣзжiй помолчалъ и сказалъ негромко, но вѣско.

   - Намъ нужна ненависть... Ненависть всѣхъ ко всѣмъ... Вотъ въ чемъ наша религiя, та новая религiя, о которой вы сказали. Неудачи войны... Войны необычайно кровопролитной и жестокой - объ этомъ постараются сами капиталистическiя державы - возбудитъ ненависть солдатъ къ офицерамъ и генераламъ. Армiя поколеблется... Въ обществѣ ненависть къ правительству, презрѣнiе къ государю... Поняли? Вотъ когда... Ненависть къ самой Россiи!

   - Ненависть къ Россiи? Трудненько будетъ. Я самъ изъ крестьянъ. Я знаю, какъ свое село любитъ каждый крестьянинъ.

   - Свое село... Да, можетъ быть... Это не существенно. Но Россiю? Да объ этомъ вамъ безпокоиться не приходится. Это за насъ сдѣлаетъ интеллигенцiя. Кружки писателей и поэтовъ охотно пойдутъ клеветать на Россiю, на власть, на крестьянъ и на офицеровъ и генераловъ. О государѣ и говорить не приходится. Его сотремъ въ порошокъ, окружимъ такой ненавистью, что сами же "вѣрноподданные" ему измѣнятъ и отдадутъ на смерть и поруганiе. Они Бога своего отдали, такъ что имъ Государь!

   - Вотъ еще Богъ... О, это все не такъ просто. Въ Россiи, если начинать бунтъ - первое надо Бога упразднить... убить всякую вѣру... А какъ это сдѣлаешь?..

   - Мысль не новая и не ваша.

   - Я за это и не стою. Для меня она новая и ясная.

   - Это еще Бакунинъ сказалъ. Это вы у Достоевскаго читали. Мысль студента Шатова. Старо! Теперь въ Русскомъ народѣ Богъ не тотъ.

   - Богъ у него всегда одинъ. Богъ и Николай Чудотворецъ.

   - Когда начнутся пораженiя... голодъ... отступленiя... кода нѣмецъ желѣзной пятой станетъ на горло и молебны не помогутъ, когда "поэты" станутъ богохульствовать подъ рукоплесканiя интеллигентной толпы и Богъ поколеблется въ народныхъ умахъ. Богъ и съ Нимъ Николай Чудотворецъ.

   - Можетъ быть... Но... Все это потребуетъ новыхъ средствъ. Мы потратились на забастовки. Партiйная касса пуста.

   - Деньги будутъ.

   - Откуда?.. - въ громадномъ волненiи спросилъ Балабонинъ.

   - А вамъ не все равно.

   Прiѣзжiй поднялся. Онъ все сказалъ, что надо. Онъ прiѣхалъ не для того, чтобы отвѣчать на вопросы. Онъ считалъ ихъ праздными и ненужными.

   - Войнѣ быть. Правительству не мѣшать организовывать войну. Усвоили?..

   Онъ никому не подалъ руки, какъ то неопредѣленно отвѣтилъ на поклоны собравшихся и, ткнувъ пальцемъ на Володю, Гуммеля и Драча сказалъ:

   - Прошу выйдти со мною въ сосѣднюю комнату.

   Въ кабинетѣ Малинина было темно и окно было открыто. Гуммель хотѣлъ внести лампу, но прiѣзжiй остановилъ его.

   - Закройте только окно, чтобы - неслышно.

   Онъ сталъ въ глубинѣ комнаты. Володя, Драчъ и Гуммель противъ него въ позахъ учениковъ передъ учителемъ.

   - Владимiръ Жильцовъ?..

   - Я.

   - Вы будете... будете... Леонидъ Гранитовъ. Поняли?.. Усвоили?..

   Володя молча поклонился.

   - Товаришъ Драчъ?..

   - Я.

   - Вамъ мѣнять фамилiю не надо. Прошлое безупречно

   - Чистое пролетарское происхожденiе, - заторопился Драчъ.

   Прiѣзжiй даже не посмотрѣлъ на него. Онъ перевелъ тяжелый взглядъ черныхъ глазъ на Гуммеля,

   - Товарищъ Гуммель?..

   - Я.

   -Такъ и будетъ. Вы поѣдете со мною заграницу въ Центръ.

   Онъ поклонился на этотъ разъ опредѣленно и съ видомъ человѣка, осчастливившаго другихъ, пожаловавшаго маршальскiе жезлы пошелъ изъ комнаты.

   И странное дѣло. Когда выходили Драчъ и Володя и подлинно оба чувствовали себя точно именинниками, точно были они офицерами, вотъ только что пожалованными офицерскими чинами. Они шли вмѣстѣ на Телѣжную въ вонючую квартиру Драча. Лѣтнiй дождь лилъ. По домовымъ жолобамъ вода шумѣла, сливаясь въ кадки. Пустынны были улицы. Мутными желтыми кругами расплывались въ дождевыхъ полосахъ уличные фонари. Они ничего не замѣчали. Праздничные голоса пѣли въ сердцѣ Володи. Когда они вошли на совершенно пустую Полтавскую, гдѣ были сѣнные магазины, Драчъ остановился, толкнулъ въ бокъ Володю и весело захохоталъ.

   -А, - воскликнулъ онъ, - въ Центръ!.. Заграницу!.. Елки-палки!.. Вотъ это я понимаю. А знаешь за что?..

   - Не знаю.

   - Фортуна, чортъ тебя совсѣмъ подери!.. За Далекихъ!..

   - Ну, - какъ то недовольно промычалъ Володя.

   - Вотъ тебѣ и ну! Елки-палки!.. Здравствуйте пожалуйста. Право надо по немъ панихиду намъ отслужить. Вотъ, гдѣ это обернулось то! Тамъ цѣнятъ!.. Тамъ это вотъ какъ понимаютъ... Которые люди рѣшительные и которые такъ просто - дворянская слизь... Далекихъ - это не болтологiя. Ты посмотри, кто на верхушкѣ? Болтуны?.. А что?.. Здравствуйте пожалуйста - товарищъ Джугашвили - Сталинъ - Тифлисское казначейство грабилъ, думаешь, мало людей накрошилъ... А что?.. Тамъ кровушку любятъ... Слыхалъ - ненависть!.. Понялъ: - ненависть! Это тебѣ не "люби ближняго своего"... Это, елки-палки, ненавидь, не бойся!.. Дерзай!.. Кровь, что вонючая вода. Товарищъ Финкельштейнъ Валлахъ-Литвиновъ - жохъ, елки-палки, - деньги заграницей обмѣнивалъ, въ тюрьмѣ французской сидѣлъ, не сладкая, поди, малина. Поди и били его тамъ. За то теперь!.. О-оо!!. Вотъ и мы съ тобой за Далекихъ куда попали, на верхушку! Такъ и впредь будемъ! Понялъ, товарищъ Гранитовъ?.. Не фунтъ изюма. Елки-палки. Тотъ Сталинъ... сталь и ты не хуже - гранитъ!.. Ночуешь у меня?..

   - Да.

   - А то бы къ дѣвочкамъ?.. а?.. На радостяхъ то?.. Въ генералы пожалованы!.!. Заграницу!..

   - Уклонюсь пока. Надо съ мыслями собраться, да завтра хочу къ своимъ съѣздить.

   - Ты-бы къ своимъ-то по малости.

   - Неужели ты думаешь, - съ негодованiемъ сказалъ Володя, - меня дома свернутъ?..

   - Свернуть, не свернутъ, а все - всѣ эти папы, да мамы, сестры, да братья, а тамъ еще любимая какая дѣвушка подвернется - кислая это матерiя для стопроцентнаго коммуниста. Дѣвочки куда проще, пошелъ, какъ стаканъ свѣжей воды выпилъ, и гуляй дальше.

   - Ты меня, Драчъ, въ этомъ не учи, безъ тебя знаю, а характеръ мой и нервы изъ стали... Не даромъ я теперь и навсегда - Гранитовъ, - съ превеликой гордостью сказалъ Володя.

   - Ну, какъ знаешь. Вотъ тебѣ ключъ отъ квартиры, а я по своему отпраздную свое повышенiе... По пролетарски.

   На другой день Володя поѣхалъ въ Пулково, а черезъ два дня опять покинулъ родительскiй домъ, чтобы уже никогда въ него не вернуться.

  

  

   Этотъ сдвигъ на сто восемьдесятъ градусовъ наблюдалъ и Борисъ Николаевичъ Антонскiй. Лѣтомъ свободный отъ уроковъ, взвинченный, взволнованный газетными извѣстiями и статьями, слухами и толками о войнѣ онъ зачастилъ въ Петербургъ, чтобы наблюдать за жизнью столицы.

   Въ знойный iюльскiй день онъ видѣлъ, какъ въ Царской коляскѣ, запряженной парой великолѣпныхъ сѣрыхъ рысаковъ, со всѣхъ сторонъ окруженный казаками въ красныхъ мундирахъ, въ высокихъ киверахъ съ косыми бѣлыми султанами, съ пиками у бедра, ѣхалъ по Невскому проспекту французскiй президентъ въ черномъ цилиндрѣ. Онъ очень запомнилъ всю эту картину. Какъ въ клѣткѣ изъ живыхъ людей неслась коляска и гулко щелкали копыта казачьихъ лошадей по камнямъ и по свѣже политому торцу. Борисъ Николаевичъ видѣлъ молодое, розовое, безусое лицо офицера, ѣхавшаго на могучей рыжей лошади съ открытою пастью у задняго колеса коляски и видѣлъ какъ напряженно остро тотъ посматривалъ впередъ, на народъ и на президента. Точно опасался чего-то. Къ коляскѣ выбѣгали какiе то люди, точно нарочно одѣтые какими-то "пейзанами", можетъ быть - дворники, можетъ быть, агенты охранной полицiи. Жидкое ура провожало президента. И во всемъ этомъ была какая-то неувѣренность въ чувствахъ и настроенiяхъ народа, быть можетъ, даже боязнь за самую жизнь президента. Столица переживала полосу безпорядковъ и забастовокъ на заводахъ, какъ говорили, поднятыхъ нѣмецкими агентами. Какъ далеко это было отъ того энтузiазма, какой былъ въ дни "Кронштадта", когда впервые по Петербургу на законномъ основанiи гремѣла "марсельеза". Борисъ Николаевичъ понималъ, что казаки эти были не почетный эскортъ гостя Императора Николая II, но надежная его охрана.

   Душнымъ вечеромъ Борисъ Николаевичъ стоялъ въ толпѣ въ Александровскомъ паркѣ, у Народнаго Дома и смотрѣлъ, какъ оттуда выходили гости - французскiе морскiе офицеры и матросы съ корабля, на которомъ прибылъ въ Петербургъ Пуанкаре. Французы съ трудомъ пробивались черезъ стѣснившую ихъ толпу. Полицiя была безсильна и какъ то нерѣшительна. Толпа была опредѣленно враждебна французамъ. Изъ нея раздавались крики и угрозы. У нѣкоторыхъ контръ-метровъ были сорваны погоны, у матросовъ были разорваны куртки. Какъ будто-бы народный энтузiазмъ перешелъ какiя то границы... И было ясно - взвинченный газетными статьями уличныхъ листковъ "народъ не хотѣлъ войны...

   Каково же было удивленiе Антонскаго, когда онъ попалъ въ тѣ же Петербургскiя народныя толпы въ день объявленiя манифеста о войнѣ.

   Антонскiй на трамваѣ подъѣхалъ къ Невскому. Онъ еще не читалъ утреннихъ газетъ и ничего не зналъ. Трамвай остановился и было видно, что надолго. Дальше нельзя было ѣхать: - весь Невскiй отъ домовъ до домовъ былъ запруженъ народною толпою.

   Антонскiй вышелъ изъ вагона. Быстраго взгляда было достаточно, чтобы убѣдиться, что эго былъ и точно подлинный народъ. Не дворники, которыхъ могла согнать полицiя, не члены "Союза Русскаго Народа", или "Союза Михаила Архангела", но настоящiе рабочiе - городской пролетарiатъ. Черные картузы, заломленные на затылокъ, испитыя, худощавыя, прокопченныя дымомъ мастерскихъ лица, пестрыя рубахи, рабочiя блузы - Путиловцы, Обуховцы, рабочiе Судостроительной верфи, Торнтоновской мануфактуры, тѣ, кто въ 1905-мъ году шелъ съ Гапономъ, тѣ, кто всегда протестовалъ, никогда не былъ доволенъ, кто всегда волновался и былъ армiей лѣвыхъ партiй. Это они всего нѣсколько дней тому назадъ тѣснили и мяли французскихъ моряковъ, выказывая свое неодобренiе правительственной политикѣ.

   Толпа остановилась. Ея голова вливалась на Аничковъ мостъ, болѣе узкiй, чѣмъ Невскiй проспектъ и, сдавившись у входа, задержалась.

   Яркое солнце заливало мостъ, Надъ толпою высились Клодтовскiя статуи, стоявшiя у моста - чугунные вздыбленные кони и юноши ихъ обуздывавшiе. И тамъ въ солнечныхъ блескахъ, на фонѣ голубого неба разблистались колеблемыя вѣтромъ золотыя церковныя хоругви. На мостъ чинно и торжественно, какъ подобаетъ церковной процессiи, подымалось золоторизное духовенство.

   Невольно Антонскiй вспомнилъ всю Гапоновскую исторiю и какъ такой-же крестный ходъ былъ встрѣченъ у Зимняго дворца залпами гвардейской пѣхоты и атаками конницы. Волненiе охватило его. Онъ сталъ пробираться въ первые ряды. Мощный хоръ гудѣлъ и переливался по Невскому. Сверкая отраженными лучами, слѣпя глаза открывались окна домовъ и магазиновъ, въ нихъ были люди, махали платками, шалями, шарфами.

   Прижатые къ панелямъ остановились извощики. Трамваи застыли на рельсахъ - ихъ обтекала толпа.

   У Мойки снова задержались. Дальше Невскiй былъ узокъ и когда выходили на громадную площадь у Зимняго Дворца отставшiе бѣгомъ догоняли голову колонны и толпа заливала всю площадь.

   Въ порывахъ жаркаго вѣтра, въ синемъ небѣ трепеталъ надъ дворцомъ золотисто-желтый Императорскiй штандартъ съ чернымъ двуглавымъ орломъ. Въ широкiй пролетъ между дворцомъ и садомъ показался Голубой просторъ Невы и новый Дворцовый мостъ. Передъ Антонскимъ высились коричнево-малиновыя стройныя громады Зимняго Дворца. Ни караула, ни войскъ передъ нимъ не было. Только часовые стояли неподвижно у бѣлыхъ съ черными полосами будокъ.

   Толпа залила всю площадь.

   И тогда на балконѣ второго этажа, надъ Салтыковскимъ подъѣздомъ блеснула стеклами внезапно отворившаяся дверь, и на балконъ вышелъ Государь-Императоръ съ Императрицей.

   Мгновенно тысячи головъ обнажились. Толпа рухнула на колѣни.

   Громадный хоръ запѣлъ:

   - Боже, Царя храни!...

   Антонскiй шелъ въ людскихъ толпахъ къ вокзалу. Народъ расходился, разливаясь по улицамъ, разрываясь на клочья, какъ сбитая вѣтромъ грозовая туча. Одни обгоняли Антонскаго, другiе шли рядомъ съ нимъ, не обращая на него никакого вниманiя. Антонскiй слышалъ взволнованные голоса.

   - То бастовали... безпорядки дѣлали... безобразничали... А теперь.

   - Да, бастовали. Какъ намъ не бастовать?.. Изъ чего мы работаемъ?.. Изъ чего каторжную жизню ведемъ?.. Что-бы только хлѣбушко наработать... А ежели съ дѣтями?.. Капиталистъ - онъ себѣ наживаетъ... Во дворцахъ живетъ... А нашъ братъ рабочiй?.. Ранняя могила - вотъ евоный дворецъ.

   - Пьянствовали-бы поменьше, такъ и себѣ чего ни на есть наработали-бы.

   - Наработаешь?.. Рабочему человѣку безъ этого, чтобы выпить ни-и-какъ, господинъ, нельзя. Ты не кори рабочаго, трудящаго человѣка, ты его пожалѣй.

   - Хотѣли, господинъ, на свое повернуть. Коли, царь не смотритъ, думали - безъ его обойдемся.

   - Ну и опять люди смущали. Добивайтесь, говорили, своихъ правовъ. Должны быть у васъ свои права. Въ борьбѣ, говорили, обрѣтешь ты право свое.

   - А теперь на колѣняхъ?

   - Ну и что-жъ - на колѣняхъ. Вотъ гляди - колѣнки прорвалъ, на каменьяхъ стоялъ. Не жалко. Потому теперь врагъ... Врагь на насъ нападаетъ... Врагъ! Нѣмецъ, однимъ словомъ... Отпоръ ему надоть дать. То было дѣло наше, какъ-бы сказать, семейное, а нонче всея Рассеи касаемо!.. Рассеи!.. Понялъ это? Подъ Вильгельмову палку не пойдемъ... Это, братъ, никакъ невозможно.. Немыслимо даже это.

   Они обогнали, наконецъ, Антонскаго.

   "А вѣдь это?..", - думалъ Антонскiй, - Володи?.. да, Володи сдѣлали эти Овидiевы метаморфозы. Кругомъ повернули мышленiе этихъ людей. Отъ забастовокъ протеста и красныхъ тряпокъ къ иконамъ, Царскимъ портретамъ и патрiотическимъ манифестацiямъ. Значитъ имъ, соцiалистамь, нужно это. Имъ, а не кому другому оказалась нужна война. Имъ - соцiалистамъ... И всегда такъ и было. Во вѣки вѣковъ. Французскую революцiю дѣлалъ не народъ, не толпа Сенъ-Антуанскаго предмѣстья - а вотъ эти маленькiе интеллигентскiе кружки, общества, философы, энциклопедисты, масонскiя ложи, писатели, поэты... Да и тутъ не обошлось безъ всего этого. Они подготовили все это. Они дали возможность крутить народными мозгами куда хочешь... А мы проглядѣли. Мы сами восхищались снобирующими купцами, жертвующими на революцiю, благотворительными дамами, устраивающими свои салоны, гдѣ создается государство въ государствѣ. Вотъ и Володя тамъ роль играетъ. А кто надъ нимъ? При всей своей Русской болтливости они умѣютъ хранить тайны своей партiи. А мы?.. Распустились мы очень. Теперь - поди, довольны. Весь народъ съ нами. Посмотримъ во что все это выльется?..".

   Антонскiй поѣхалъ въ Пулково. Ему хотѣлось подѣлиться своими мыслями съ Матвѣемъ Трофимовичемъ. Ему эти мысли казались глубокими и правильными.

   Борисъ Николаевичъ засталъ Ольгу Петровну въ слезахъ.

   - Что случилось?

   - Да вотъ... Охъ и не могу я... Пусть вамъ Матвѣй объяснитъ... Пройдите къ нему. Въ моей головѣ это не вмѣщается. Стара я что-ли стала...

   Шура сидѣла съ работой на балконѣ. Женя ей читала вслухъ. Въ ушахъ Бориса Николаевича все еще колебались колокольные звоны и слышалось торжественное, молитвенное пѣнiе многотысячной толпы. Солнце свѣтило ярко. Небо было безъ облака. А на дачѣ казалось сумрачно. Точно черная туча ее накрыла. Горе вступило въ нее. Тяжело было видѣть слезы Ольги Петровны, сдержанное, скрытое горе чувствсвалось въ нарочитой занятости барышень.

   Матвѣй Трофимовичъ встрѣтилъ Антонскаго на порогѣ кабинета.

   - Пройди... пройди... Очень ты кстати..., - говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ и мялъ въ рукахъ листокъ сѣроватой бумаги. - Садись... Радъ... Радъ тебя видѣть... Объясни ты мнѣ, что все это?

   - Но что-же случилось? - повторилъ вопросъ Антонскiй.

   - А вотъ... На, читай... Читай вслухъ и пойми все... Объясни намъ, - выкрикнулъ срывающимся, лающимъ голосомъ Матвѣй Трофимовичъ.

   - "Отецъ", - началъ читать Антонскiй и поднялъ глаза на Матвѣя Трофимовича... Тотъ перебилъ его:

   - Чувствуешь?.. Не папа... Не-е... Нѣтъ... Отецъ!..

   - Ну это... Будь благодаренъ... При его взглядахъ онъ могъ тебя и просто "Матвѣй Трофимовичемъ" назвать. Пожалуй, даже болѣе стильно вышло-бы. А они очень въ этомъ любятъ свой стиль. Итакъ... "Отецъ" ... Не такъ плохо. Все таки онъ фактъ признаетъ. Нынче склонны и самый фактъ отрицать. "Прошу обо мнѣ не безпокоиться и понапрасну не волноваться. Не суетиться и меня нигдѣ не искать, тѣмъ болѣе черезъ полицiю. Я почелъ нужнымъ временно уѣхать. Владимiръ Жильцовъ"...

   - Ни слова о матери, о сестрѣ о братьяхъ...

   - Ну... Это...

   - Нѣтъ, каковъ!.. И это тогда, когда идетъ призывъ подъ знамена, когда его товарищи по университету добровольно поступаютъ въ военныя училища и солдатами на войну. Что-же это такое?.. Дезертирство?.. Каково матери?.. Мнѣ?.. Каково дѣду?.. Сынъ, внукъ - дезертиръ!..

   Гробовая тишина стала въ комнатѣ. Антонскiй стоялъ, опустивъ голову. Въ этотъ часъ онъ не жалѣлъ, что у него только дочери. Его большой красный подагрическiй носъ сталъ фiолетовымъ, глаза точно вылѣзли изъ орбитъ и тупо смотрѣли въ землю. Неслышными шагами прошла въ кабинетъ Шура и стала говорить тихо и наружно спокойно.

   - Володя имѣлъ обыкновенiе дѣлиться со мною многими и многими своими мыслями. Не знаю, зачѣмъ... Можетъ быть надѣялся, что я увлекусь его ученiемъ.

   - Какимъ ученiемъ?.., - спросилъ, поднимая голову Матвѣй Трофимовичъ.

   - Это очень сложно. Не опредѣлишь однимъ словомъ. Въ тотъ послѣднiй вечеръ, когда Володя былъ съ нами и говорилъ о войнѣ, онъ зашелъ ко мнѣ. Не знаю почему, но онъ былъ въ этотъ вечеръ особенно откровененъ со мною. Точно хотѣлъ, чтобы я поняла его и оправдала.

   - Просто онъ влюбленъ въ тебя. И, можетъ быть, ему только съ тобою и было тяжело разстаться.

   - Но, папа!.. Такiе люди, какъ Володя любви не признаютъ и не знаютъ. Они забронированы отъ нея своими черствостью и эгоизмомъ.

   - Пожалуй ты права. Прости, что перебилъ тебя. Такъ что-же открылъ тебѣ Володя?..

   - Онъ сказалъ, что настоящая война должна обратиться въ классовую войну и прежде всего привести къ крушенiю трехъ могущественныхъ имперiй. Это у нихъ гдѣ-то предрѣшено. Власть въ Россiи должна перейдти въ руки пролетарiата. Для этого необходимы - разгромъ и пораженiе Русскихъ армiй. - Все это онъ говорилъ съ такимъ возмутительнымъ спокойствiемъ, что я не нашлась даже, что и возразить.

   - Что тутъ возразишь, - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. - Чисто бредъ сумасшедшаго.

   - Iудо-масонскiя выдумки. Но я думаю - больше того. Тутъ есть нѣчто отъ дiавола, - сказалъ Антонокiй.

   - Онъ сказалъ мнѣ еще, что они, то есть, ихъ партiя отнюдь не демократы. Они перестали таковыми быть. Онъ сказалъ, что при осуществленiи коммунизма исчезаетъ государство въ его цѣломъ и съ нимъ вмѣстѣ исчезаетъ и демократiя, какъ часть государства. Пролетарiатъ стремится къ уничтоженiю классоваго дѣленiя, къ полному уничтоженiю того, что принято называть государственнымъ строемъ, а слѣдовательно и къ уничтоженiю демократiи. Это онъ мнѣ два раза повторилъ, хотѣлъ, видно, чтобы я хорошенько запомнила. Неприкосновенность личности, - продолжалъ онъ, - свобода слова и печати, свобода собранiй и коалицiй, уравненiе женщинъ въ правахъ съ мужчинами, всеобщее избирательное право, парламентаризмъ - все это Володя назвалъ ненужными побрякушками, буржуазными предразсудками, достойными меньшевиковъ, то есть второго интернацiонала.

   - Ну, конечно... Чистый марксизмъ..., - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.

   - Шигалевщина какая-то, - промолвилъ Антонскiй.

   - Соцiалисты, - говорилъ онъ, - лакеи буржуазiи, прихлебатели капиталистовъ. Онъ говорилъ еще, и все мнѣ повторялъ о разницѣ между демократiей буржуазной и демократiей пролетарской. Французская демократiя, говорилъ онъ, - есть демократiя эксплоатируемыхъ классовъ, публично - правовое насилiе рабочихъ и крестьянъ. Они-же хотятъ просто физически уничтожить эксплоататоровъ всеобщей силой народа - рабочихъ и крестьянъ.

   - Всероссiйскiй погромъ учинятъ, только не еврейскiй, а еврейскими руками разгромятъ всю Россiю, - сказалъ задумчиво Антонскiй.

   - Они хотятъ создать какую-то пролетарскую демократiю, какъ онъ сказалъ, хижинъ и рабочихъ кварталовъ.

   - Все ложь! Ложь!.. Обманъ малыхъ сихъ. На спинахъ ихъ поѣдутъ негодяи интернацiоналисты, безбожники и прохвосты, - сказалъ Антонскiй.

   - Володя по его словамъ, идетъ въ передовой отрядъ пролетарiата, который возьметъ власть въ свои руки и поведетъ народъ къ чистому соцiализму.

   - Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, - тихо проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

   - Я это ученiе давно знаю, - сказалъ Антонскiй, - только всегда считалъ его утопическимъ. Но теперь вижу, что за это кто-то серьезно взялся... Думаю, что не безъ нѣмецкихъ денегъ и людей оттуда, изъ вражескаго стана, все это навязывается тупымъ мозгамъ обнаглѣвшаго, испуганнаго войною Русскаго простолюдина.

   - Все таки... кто-же онъ?.., - какъ то жалобно, тонкимъ голосомъ сказалъ Матвѣй Трофнмовичъ. - Кто-же онъ?.. Дезертиръ?.. У меня сынъ дезертиръ?.. Какъ я съ этимъ въ гимназiю явлюсь?.. Вѣдь послѣ этого, что удивляться, если однажды и дважды два станетъ пять...

   - Доживемъ и до этого, - мрачно сказалъ Антонскiй. - Нѣтъ онъ не дезертиръ. Онъ много хуже... Онъ партiйный работникъ! У него нѣтъ Родины. У него третiй интернацiоналъ! Онъ - большевикъ!.. Однако все таки, надо признаться, смѣлый человѣкъ, если въ такiе откровенности пошелъ.

   - Что-же тутъ смѣлаго?.. Онъ отлично зналъ, что Шура не донесетъ и, если кому скажетъ, то только намъ двоимъ... А мы тоже никогда не донесемъ. Они и донесутъ, и предадутъ и все сдѣлаютъ подлое и гадкое... Боже!.. Боже!.. Боже!.. Какое ужасное время!.. Война... И эти страшные, новые люди съ новою не христiанскою, дiавольскою моралью.

   Матвѣй Трофимовичъ закрылъ лицо руками и горько, какъ маленькiй ребенокъ заплакалъ.

  

  

   Самыхъ семей Жильцовыхъ и Антонскихъ, то есть Ольги Петровны, Матвѣя Трофимовича, Жени, Гурочки и Вани, Бориса Николаевича и Марьи Петровны съ ихъ дѣвичьимъ царствомъ война коснулась мало. Ихъ жизнь совсѣмъ не перемѣнилась.

   На войну пошли дядя Дима и Тихонъ Ивановичъ. Но имъ это такъ и полагалось. Они были - "военными". Съ того самаго дня, когда десятилѣтними мальчиками надѣли они на себя кадетскiя куртки и ушли изъ семей, они обрекли себя на боевое служенiе Родинѣ. У нихъ была своя особая семья - полковая, армейская, войсковая. Дядя Дима къ тому-же былъ холостымъ. Онъ и своимъ то писалъ рѣдко, и на него не обижались. Гдѣ-же ему писать? Онъ полковою охотничьею командой завѣдуетъ,.. Вотъ теперь роту получилъ... Въ семьѣ протоiерея Петра отлично понимали, что рота для ихъ Димочки тоже самое, что семья.

   Въ бою на Вислѣ, за Александрiей дядя Дима былъ тяжело раненъ въ грудь и остался въ строю. Онъ писалъ: - "мнѣ нельзя было уйдти - развалилась-бы рота. Мой младшiй офицеръ подпоручикъ Песковскiй былъ убитъ. Фельдфебелю оторвало ногу, половина роты погибла и я не могъ ее оставить безъ себя. Фельдшеръ перевязалъ меня и я остался на позицiи. Мы взяли тысячу плѣнныхъ"... Это даже и за подвигъ не сочли въ семьѣ Жильцовыхъ. Иначе и быть не могло. Димочка былъ офицеръ... Туркестанскiй стрѣлокъ... Какъ же могъ онъ иначе-то поступить?..

   Гурочка видѣлъ, какъ густыми колоннами вели по Петербургу австрiйскихъ плѣнныхъ въ синеватыхъ шинеляхъ и съ гордостыо думалъ: - "это дядя Дима взялъ"...

   Дѣдушка молился особо: - "помоги Господи, воинамъ Димитрiю и Тихону". Воинамъ!!.

   Наденька писала изъ станицы. Въ самыхъ строкахъ ея письма, казалось, искрился и игралъ ея бодрый и ласковый смѣхъ: - "вотъ и я стала настоящей "жалмеркой". А знаешь ты, Оля, что это такое?.. Это жена казака, ушедшаго на службу и оставшаяся одна въ станицѣ. А на войну когда ушелъ такъ и тѣмъ паче - жалмерка! Тихонъ мой молодчина, отличается. Казаки раненые прiѣзжали, сказывали - съ сотней австрiяковъ атаковалъ, всѣхъ порубилъ и покололъ, никого на разводъ не оставилъ. Къ Георгiевскому кресту представленъ. Привезли мнѣ ментикъ австрiйскiй на бараньемъ мѣху. Ловкiй такой ментикъ и теплый. Буду въ немъ на базы ходить - скотину кормить. Добыча!.. Въ войсковые старшины его производятъ за доблести его. Вотъ и буду я самая настоящая - штабъ-офицерша... Знай нашихъ...".

   И по прежнему тетя Надя была вся въ хозяйствѣ. Она писала: - "одно время, какъ всѣ наши поуѣхали на войну пошатнулся мой куренекъ... Боялась и съ хлѣбомъ не управлюсь. Урожай-же былъ отмѣнный. Жатки не поспѣвали. Лошадей у насъ позабрали по мобилизацiи. Одолжались у сосѣдей. Слава тебѣ Господи, по христiански живемъ, Бога не забыли. Молотили на двухъ машинахъ. Птицу запустила. Однако къ Рождеству гуси и индюки вамъ будутъ отличные. Воловъ сдала интендантству. Могла-бы и не сдавать Но больше - изъ патрiотизма. Надо ихъ, страдальцевъ нашихъ какъ ни есть продовольствовать. Гусей въ этомъ году Богъ послалъ преизобильно. Осенью, какъ повалили ко мнѣ со степи, какъ загагакали, ну просто - несосвѣтимая сила!.. Съ рабочими было трудно. Нынче гутарятъ по хутору будто австрiйскихъ плѣнныхъ, которые изъ славянъ, будутъ давать въ наймы. Хорошо это было-бы. Я бы тогда гулевой земли десятинки четыре прiарендовала. Очень я стала жадна до земли. Люблю когда своя родитъ. Сынъ Степанъ меня радуетъ. Совсѣмъ оправился отъ Володиныхъ бредней, въ портупеи произведенъ. Ускоренно кончаетъ юнкерское - скоро въ офицеры попадаетъ и идетъ на войну. Пусть и мужъ, и сынъ у меня за Родину постараются".

   Ольга Петровна читала и гордилась. Не посрамили батюшку, отца Петра... Вотъ только Володя? Кто былъ на дѣлѣ Володя отъ нея скрыли. Она считала его дезертиромъ, или, какъ стали говорить - "уклоненцемъ"... Хорошаго мало! Позоромъ онъ ложился на всю ихъ честную семью и потому, когда Гурочка вдругъ заявилъ, что онъ, какъ только кончитъ гимназiю идетъ въ военное училище и на войну, мать не только не протестовала, но заплакала отъ охватившаго ее непонятнаго ей самой волненiя и, прижавъ къ груди, говарила:

   - Гурочка, милый!.. За Володю, за Володю!.. Ясный мой соколикъ...

   Женя - она въ свою восемнадцатую весну стала прелестной, прищурила громадные голубые глаза и проговорила груднымъ низкимъ музыкальнымъ голосомъ:

   - Ты у насъ - герой!

   Ни тѣни насмѣшки не было въ словахъ сестры.

   Еще былъ военный - Геннадiй Петровичъ, но о томъ, что онъ уже какъ-то вошелъ въ ихъ семью знали только Шура, да Женя, и по молчаливому соглашенiю не говорили объ этомъ никому. Геннадiй Петровичъ написалъ двѣ открытки. Узнали, что и онъ отличался, отбилъ германскiй разъѣздъ, взялъ въ плѣнъ офицера и отобралъ лошадь - "хорошую лошадь, однако, хуже моего Баяна"...

   Ну еще-бы!.. Баяна!.. На которомъ Геннадiй Петровичъ джигитовалъ для Жени. Такой другой лошади, по мнѣнiю Жени, не могло быть на свѣтѣ. Потомъ писалъ еще, что онъ въ армiи Самсонова. И изъ газетъ уже знали о катастрофѣ съ армiей Самсонова, и писемъ больше не было.

   Женя горячо сжимала руку своей двоюродной сестры и шептала ей:

   - Ты не думай, Шурочка... Если онъ "Ужъ въ небѣ - я тамъ его найду"...

   Бриллiантами горячихъ слезъ горѣли глаза Жени. Падали слезы на прекрасныя щеки и текли къ подбородку и что-то было такое жалостное, обреченное въ Женѣ, что Шура не выдерживала и крѣпко прижимала къ себѣ сестру.

   Судьба!..

   Женя съ осени поступила въ консерваторiю. Ей пророчили блестящее будущее. Сцена ей была обезпечена... И эти мечты объ артистической славѣ стирали боль по ушедшемъ Геннадiѣ. Артистка!.. Ар-тис-тка!.. Женя въ умѣ по слогамъ произносила это слово. Сколько въ немъ было колдовской силы, сколько магiи, очарованiя. Кружилась голова. Она шла къ роялю и пѣла, пѣла... Послѣ упражненiй брала ноты и начинала пѣсню Сольвейгъ. Голосъ крѣпъ - страсть слышалась въ немъ. Потомъ слезы. Темнокудрая головка упадала на клавиши. Женя рыдала.

   Всѣхъ удивила Шура. На второй годъ войны она оставила хорошее мѣсто художницы на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ и поступила сначала на курсы сестеръ милосердiя, а потомъ въ солдатскiй госпиталь. Она не стремилась на "фронтъ", гдѣ къ тяжелой работѣ сестры примѣшивается слава и подвигъ воинскiй, но пошла въ тыловой госпиталь, этимъ подчеркивая, что она ничего для себя лично не ищетъ. Она стала настоящей сестрою и не одного солдата своими неусыпными заботами она отвоевала отъ смерти. Для Бориса Николаевича и Матвѣя Трофимовича война и совсѣмъ не принесла никакихъ перемѣнъ. Гимназiи продолжали работать. Дважды два оставалось - четыре. И только въ дни, когда приходили извѣстiя о нашихъ побѣдахъ, о взятiи Львова, или Перемышля, о сотняхъ тысячъ плѣнныхъ, или когда писали о нашемъ вынужденномъ недостаткомъ снарядовъ отступленiи - глухо волновалось черное море гимназистовъ и трудно было ихъ загнать въ классы. Кто нибудь скажетъ: - "мнѣ папа писалъ съ войны" и забыта классная дисциплина и всѣ слушаютъ о чемъ писалъ живой свидѣтель съ войны. Въ такiе дни "Косинусъ" становился у доски спиною къ классу и тонко отточеннымъ мѣлкомъ вычерчивалъ изящные "Пиѳагоровы штаны", или наставлялъ цѣлый рядъ буквъ и цифръ въ большихъ и малыхъ скобкахъ и когда онъ поворачивался къ классу, тамъ уже стояла полная тишина вниманiя. Ученики сидѣли, уткнувшись въ тетради и списывали изображенное "Косинусомъ". А тотъ, заложивъ руки въ карманы черныхъ панталонъ, размѣреннымъ голосомъ стараго математика говорилъ:

   - Какiя-бы побѣды ни одерживала Россiйская Императорская армiя, какiя-бы неудачи ей по волѣ рока ни приходилось испытывать, словомъ, что-бы ни случилось въ нашемъ мiрѣ - законы математики всегда останутся неизмѣнными и квадратъ, построенный на гипотенузѣ всегда будетъ равенъ суммѣ квадратовъ, построенныхъ на катетахъ. Благоволите смотрѣть на этотъ чертежъ: - треугольникъ авс...

   Труднѣе было положенiе Антонскаго. У него краснѣлъ его подагрическiй носъ и онъ чувствовалъ, что разсказъ о сѣмянодольныхъ не можетъ бытъ никому интересенъ, когда Россiйскiя армiи побѣдоносно вошли въ сдавшiйся Перемышль. Тогда онъ повышалъ голосъ и говориль:

   - Мало кто знаетъ о той роли, которую играють на войнѣ животныя - лошади и собаки...

   Слова "на войнѣ" электрическимъ токомъ пробѣгали по классу и возбуждали нужное Антонскому вниманiе.

   Кое-кто изъ восьмого класса ушелъ въ военное училище, кое-кто бѣжалъ изъ младшихъ классовъ прямо съ содатами на войну, но это были единицы. Большинство продолжало зубрить по прежнему и временами педагоги забывали, что идетъ мiровая война.

   Еще того меньше ощущалась война Ольгою Петровной и Марьей Петровной. Правда, хозяйничать становилось все труднѣе и труднѣе. Многаго уже нельзя было достать на рынкѣ или въ магазинахъ, появились карточки, а вмѣстѣ съ ними и скучныя очереди передъ учрежденiями, раздававшими карточки и передъ магазинами и складами, но тутъ широко пришла на помощь изъ своего хутора Наденька. Она присылала сестрамъ при всякой оказiи и муку, и птицу, и тѣмъ скрадывала недостатокъ припасовъ въ городѣ. Продукты дорожали, но правительство шло на помощь своимъ чиновникамъ и по мѣрѣ вздорожанiя продуктовъ шла прибавка жалованья, выдавали добавочныя и пособiя и въ хозяйствѣ это вздорожанiе не отражалось совсѣмъ. И, если что ихъ безпокоило, то это перемѣна въ городѣ, ставшемъ очень многолюднымъ, шумнымъ и веселымъ. У обѣихъ были дочери и обѣ боялись теперь пускать ихъ однихъ въ вечернее время. Развеселая шумная толпа, ученики всевозможныхъ курсовъ и училищъ завоевывали постепенно и мирную Гатчину и создавали тревогу для Марьи Петровны.

  

  

   Съ первыхъ же дней войны въ угоду союзникамъ и своему настроенному узко-патрiотически обществу Высочайшею властью державный Санктъ-Петербургъ былъ переименованъ въ обывательскiй Петроградъ. Точно смолкъ кимвалъ звенящiй и гулъ пальбы и перезвонъ колоколовъ, которые слышались въ самомъ словѣ Санктъ-Петербургъ!.. Будто та "военная столица", чьей "твердыни дымъ и громъ" воспѣлъ Пушкинъ перестала быть военно-парадной столицей побѣдъ надъ врагомъ и дружнаго сожительства народа съ Царемъ. Яркiя краски державнаго прошлаго были смыты съ нея и поблекла позолота Императорскихъ временъ. Санктъ-Петербургъ была Имперiя, Петроградъ - демократiя. Это какъ то быстро и особенно сильно почувствовалъ Борисъ Николаевичъ.

   Петроградъ сталъ много грязнѣе Санктъ-Петербурга. Дворники, про которыхъ говорили, что они, сгребая снѣгъ, "дѣлаютъ Петербургскую весну", были призваны подъ знамена и ушли. Петербургская весна стала запаздывать. Солидныхъ и важныхъ швейцаровъ замѣнили небрежныя и злыя швейцарихи. На улицахъ, даже на Невскомъ проспектѣ, зимою были ухабы, на панеляхъ растоптанный снѣгъ и грязь. Было скользко ходить, и нигдѣ не посыпали пескомъ. Въ домахъ стало грязно. Постепенно, сначала какъ-то незамѣтно, потомъ все больше и больше солдатская толпа въ сѣрыхъ шинеляхъ и сѣрыхъ папахахъ, распушенная и грубая, заполнила всѣ улицы Петрограда. Точно вотъ тутъ сейчасъ-же за городомъ былъ и самый фронтъ... На льду Невы у Петро-Павловской крѣпости стояли мишени и съ Невы доносилась ружейная и пулеметная стрѣльба.

   Часто на улицахъ была слышна польская рѣчь. Это прибыли изъ занятой непрiятелемъ Польши бѣженцы и принесли съ собою свое неутѣшное горе, свое военное разоренiе и озлобленiе противъ Русскихъ и властей. То та, то другая гостинница, общественное зданiе, или частный домъ, оказывались "реквизированными" для нуждъ войны. Нѣкоторыя гимназiи были заняты подъ госпитали и въ другихъ занимались въ двѣ смѣны - одна утромъ, другая вечеромъ. Все болѣе и болѣе война показывала свой грозный ликъ.

   Ольга Петровна съ ужасомъ замѣчала, что что-то уже слишкомъ много появилось по улицамъ Петрограда всевозможныхъ кинематографовъ, "иллюзiоновъ", "электриковъ", кабарэ, у подъѣзда которыхъ висѣли пестрыя афиши съ краснорѣчивою надписью: "только для взрослыхъ" и гдѣ по вечерамъ толпились солдаты, гимназисты, какiя то дѣвушки и откуда раздавался смѣхъ и развеселая музыка.

   Какъ удержать отъ всего этого Женю, Гурочку и Ваню?..

   Распровеселые водевили, гдѣ высмѣивались педагоги и ученье, какъ "Ивановъ-Павелъ", или гдѣ разсказывалось о способахъ уклониться отъ военной службы, какъ "Вова приспособился", легкiе куплетцы, шаловливыя пѣсенки, все это рождалось, какъ поганые грибы послѣ дождя и казалось, такъ невинно. Но внимательно присматривавшiйся к