Краснов Петр Николаевич - Ненависть

ены, - провозгласила она не безъ нѣкоторой торжественности, подобающей мѣсту, гдѣ они были. - Мы сейчасъ войдемъ въ галлерею, посвященную памяти единственнаго великаго человѣка Россiи прошлаго -въ галлерею Петра... Петръ былъ простымъ плотникомъ и двѣсти съ лишнимъ лѣтъ тому назадъ прорубилъ окно соцiализму... Въ деревянной и соломенной Россiи онъ первый сталъ строить каменные дома и, такъ какъ въ Россiи совсѣмъ не было камня, онъ ввозилъ его изъ-за границы. Это онъ строилъ городъ, въ которомъ вы теперь находитесь. Монголы-бояре овладѣли этимъ городомъ и двѣсти лѣтъ въ немъ царили жестокiе феодальные порядки. До нашей великой октябрьской революцiи, до свѣтлаго нашего октября, - кнутъ и рабство были удѣломъ здѣшняго народа. Въ Ленинградѣ были улицы, по которымъ могли ходить только одни аристократы, теперь эти улицы доступны всѣмъ... Октябрьская революцiя получила въ наслѣдство - хаосъ. Совсѣмъ не было образованныхъ людей для управленiя народомъ и созиданiя того прекраснаго, что вы теперь видите. Совѣтской власти пришлось обратиться къ единственному культурному классу старой Россiи - къ евреямъ... Только евреи и помогли спасти Россiю отъ полнаго разрушенiя и привести ее въ то положенiе, въ какомъ вы ее теперь застаете... Итакъ, леди и джентльмены, мы входимъ въ галлерею царя-соцiалиста, хотѣвшаго пойти съ народомъ и которому въ этомъ помѣшали монголы-бояре.

   Марья Андреевна вошла въ галлерею, жестомъ приглашая интуристовъ слѣдовать за нею. Въ узкихъ дверяхъ гости прiостановились. Матвѣй Трофимовичъ оказался прижатымъ къ стѣнѣ, въ самой гущѣ иностранцевъ. Онъ внезапно мучительно покраснѣлъ и на образцовомъ англiйскоьъ языкѣ, языкѣ профессора математика и астронома, началъ говорить. Минуту тому назадъ онъ и самъ не зналъ, что это съ нимъ будетъ. Наглая ложь Марьи Андреевны его возмутила и онъ уже самъ не зналъ, что говорилъ и дѣлалъ.

   - Эта женщина... еврейка... Вамъ говорила вздоръ!.. вздоръ!!!.. вздоръ!!! Петръ Великiй никогда не былъ соцiалистомъ... Это былъ величайшiй генiй, созидатель, реформаторъ, полководецъ... Но никогда не соцiалистъ... Каменныя зданiя, великолѣпные соборы и палаты Кiева и Новгорода, Владимiра и многихъ другихъ городовъ построены еще въ XI вѣкѣ и раньше... То есть на шесть вѣковъ раньше царствованiя Петра Великаго. Этотъ музей создали не большевики, но Государыня Екатерина Великая, и это она и ея преемники наполнили галлереи драгоцѣнными картинами... Здѣсь отъ нынѣшней власти только ледяной холодъ зимой, разрушающiй живопись, и пустыя мѣста отъ проданныхъ заграницу картинъ, украденныхъ у Русскаго народа большевиками.

   Чекистъ подошелъ къ Матвѣю Трофимовичу и рѣзко схватилъ его за руку. Марья Адреевна торопливо переводила чекисту, что говорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

   Чекистъ, сжимая до страшной боли руку Матвѣя Трофимовича и выворачивая ее, шепталъ ему съ угрозою:

   - Молчи, язва!.. Замолчи, пока живъ, недорѣзанный!.. Къ стѣнкѣ гадъ, захотѣлъ?.. Откуда взялся паршивый старикъ!..

   - Леди и джентльмены, - кричалъ между тѣмъ Матвѣй Трофимовичъ, - меня арестовываютъ... Меня возможно, разстрѣляютъ за мои слова, за сказанную вамъ правду. Весь совѣтскiй союзъ, куда вы прiѣхали изъ любопытства - колоссальный, въ мiрѣ никогда раньше не бывшiй обманъ, и вы должны это знать...

   Чекистъ жесткою, грубою ладонью зажалъ ротъ Матвѣю Трофимовичу. Тотъ успѣлъ еще выкрикуть:

   - Я ученый... математикъ... профес...

   Матвѣя Трофимовича потащили черезъ толпу. Интуристы со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на несчастнаго старика. Марья Андреевна визжала:

   - Это сумасшедшiй!.. Слуга стараго режима!.. Царскiй рабъ, лишившийся дарового куска хлѣба и озлобленный клеветникъ на совѣтскiй союзъ... Слѣдуйте за мною, леди и джентльмены, и не обращайте вниманiя на сумасшедшаго, какiе во всякой странѣ могутъ быть.

   Антонскому не удалось пробраться дальше тѣхъ комнатъ, гдѣ были картины Голландской школы. Онъ остался въ небольшихъ, свѣтлыхъ, уютныхъ пакояхъ, гдѣ висѣли маленькiе, изящные холсты Вувермана со всадниками въ шлемахъ и латахъ на пѣгихъ пузатыхъ лошадяхъ, гдѣ были тихiе каналы, озера, каменные трактиры и соленый юморъ при изображенiи деревенскихъ пирушекъ. Черезъ анфиладу комнатъ Антонскiй видѣлъ еще какъ-то особенно радостно освѣщенный iюньскимъ солнцемъ Венецiанскiй видъ, оранжевыя пятна домовъ, темный каналъ и на немъ рогатую черную гондолу съ яркимъ пятномъ зонта надъ нею.

   Онъ издали слышалъ рѣзкiй голосъ Марьи Андреевны, потомъ кто-то, - онъ не могъ разобрать кто, - взволнованно и, срываясь на крикъ, что-то говорилъ по англiйски во внезапно и напряженно затихшей толпѣ интуристовъ, потомъ и какъ-то это вышло совсѣмъ непонятно и неожиданно для Антонскаго, онъ увидалъ чекистовъ, которые вели подъ руки, совершенно не сопротивлявшагося Матвѣя Трофимовича.

   Антонскiй въ страшномъ испугѣ отвернулся и прижался лицомъ къ маленькой батальной картинѣ и точно нюхалъ краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Онъ безумно боялся, что вдругъ Матвѣй Трофимовичъ узнаетъ его и обратитъ на него вниманiе чекистовъ. Но Матвѣя Трофимовича такъ быстро провели черезъ галлерею, что онъ не посмотрѣлъ на Антонскаго.

   Только спустя нѣкоторое время, когда вошедшiй сторожъ направился къ Антонскому, тотъ опамятовался. Жгучiй стыдъ бросилъ ему краску въ лицо.

   "Я долженъ былъ", - думалъ онъ, все болѣе и болѣе краснѣя, - я долженъ былъ освободить его, объяснить имъ, кто онъ... Я долженъ былъ вырвать его изъ ихъ рукъ... Какъ?.. Что?.. Вырвать изъ когтей этихъ могучихъ и злобныхъ звѣрей?.. Куда его повели?.. Можетъ быть, я еще могу быть ему полезнымъ...

   Страхъ за себя и равнодушiе къ участи другого, чувства такъ хорошо и крѣпко привитыя совѣтскимъ гражданамъ, вдругъ смѣнились жаждою движенiя, желанiемъ какъ то помочь, что-то сдѣлать свояку. Антонскiй вышелъ изъ Эрмитажа. Все такъ-же равнодушно и - Антонскому показалось - скучно свѣтило полуденное iюньское солнце. По поломаннымъ торцамъ смерчомъ завивалась пыль. Чекисты и "мильтоны" похаживали по улицѣ и группой стояли у зданiя Окружнаго Штаба. Голубой папиросный дымокъ поднимался надъ ихъ сѣрыми, длинными рубашками, тамъ слышался грубый смѣхъ. Въ автокарахъ, привезшихъ интуристовъ дремали шофферы.

   Антонскiй наискось перешелъ громадную площадь Урицкаго. Онъ шелъ теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.

   Онъ сдѣлалъ это неумѣло и неосторожно и, когда Ольга Петровна упала на полъ и забилась въ слезахъ, несвязно что-то мыча, Антонскiй совершенно растерялся и сталъ звать на помощь. По счастью Летюхина была дома... Она помогла Антонскому уложить Ольгу Петровну въ постель, принесла ей воды и, выслушавъ нескладный разсказъ Антонскаго, вразумительно сказала ему:

   - Вы вотъ что гражданинъ, чѣмъ панику то разводить вы вотъ что. Тутъ дѣло простое, можно даже сказать - обнаковенное дѣло. Засыпался вашъ Матвѣй Трофимовичъ, ну и забрали его. Какъ-же иначе то?.. Это вамъ не при царизмѣ, когда все позволено. Теперь ничего не позволено. Однимъ словомъ - молчи, не дыши... Ежели вы говорите, что чекисты его повели, не иначе, какъ на Шпалерку, въ Гепеу. Наврядъ ли на Гороховую, или въ Кресты. Вы, гражданинъ, вотъ что. Съѣздите туда, подушку, одѣяло отвезите, узнайте отъ сторожей, что и какъ?.. Вездѣ люди... Безъ людей-то какъ и быть?.. Можетъ быть, и свиданiе какое тамъ допустятъ... Отъ сумы, да отъ тюрьмы, кто уйдеть. Онъ, гражданинъ то вашъ, -старый... Можетъ и такъ обойдется. Ну тамъ постращаютъ его какъ слѣдуеть, да и отпустятъ. Что онъ тамъ, никого не убилъ... Не укралъ...

   Слова Летюхиной подѣйствовали на Антонскаго странно успокоительно. Эта женщина какъ то лучше знала и разбиралась въ совѣтскихъ порядкахъ и обычаяхъ. Ольга Петровна затихла и лежала безъ движенiя. Антонскiй все равно ничѣмъ не могъ ей помочь. Онъ забралъ подушку, одѣяло Матвѣя Трофимовича и его куртку и голодный, усталый, обуреваемый жаждою дѣятельности помчался на трамваѣ на Шпалерную улицу въ домъ предварительнаго заключенiя.

  

  

   Вернулся Антонскiй уже подъ самую ночь, когда Шура сварила немудреную похлебку, привела въ себя Ольгу Петровну и кормила ее.

   - Дайте и мнѣ поѣсть, - жалобно сказалъ Антонскiй, ни съ кѣмъ не здороваясь и садясь къ столу. - Смерть, какъ ѣсть хочется... Съ утра...

   Ольга Петровна его перебила:

   - Что Матвѣй, - строго сказала она.

   Антонскiй смутился. Какъ могъ онъ такъ забыться?.. Все проклятый голодъ!.. Шура наложила ему рисовой каши на водѣ. Остатокъ парижской посылки.

   - Нашелъ его на Шпалерной.

   - Видалъ?..

   - Нѣтъ... Къ нему не пускаютъ... Да, тамъ... Цѣлый департаментъ... И, какъ бы - кассы. Надо номеръ знать... Все по номерамъ... Насилу добился... Онъ теперь - 928-й номеръ... Обѣщали все передать. Вотъ и росписку даже дали... Сказали... - тамъ, люди какiе-то, тоже приходили, такъ посовѣтовали - непремѣнно, чтобы "передачу" - хлѣба, картофеля варенаго... хорошо огурца... говорятъ... ихъ... не кормятъ... только вода горячая... Это люди мнѣ говорили тамъ...

   - Да... Непремѣнно, - сказала Ольга Петровна. - Я это сама понимаю... Я сама... Передачу...

   Они все говорили громко. Теперь уже нечего было стѣсняться. Горе вошло къ нимъ, свершилось, и казалось, что уже ничего не можетъ быть хуже того, что случилось.

   - Да... Передачу?.. Женюша, милая, посмотри, что у насъ тамъ осталось?

   - И смотрѣть, мама, нечего. У насъ сейчасъ ничего ровно нѣтъ... Завтра мы должны были всѣ идти въ общественную столовую, у Шуры есть квитки.

   - А изъ кооператива развѣ нельзя чего нибудь получить?..

   - Все забрано...

   - Да, правда... Мы - лишенцы... Мы живемъ на вашъ паекъ... Намъ никогда не хватаетъ. Но вѣдь надо... Какъ нибудь?..

   Никто ничего не сказалъ. Всѣ четверо сидѣли за столомъ. Антонскiй стыдливо - онъ готовъ былъ сквозь землю провалиться - оловянной ложкой выскребывалъ остатки рисовой каши и ѣлъ, ѣлъ, все не въ силахъ будучи утолить голодъ. Шура искоса поглядывала на него. Ея сердце разрывалось отъ жалости къ отцу. Женя положила голову на руки и думала о только что видѣнномъ морѣ, о морскихъ волнахъ, о своемъ "романѣ", о томъ, что нѣтъ, и не можетъ быть при такихъ обстоятельствахъ любви, о томъ, что ея отца, кого она такъ любила и уважала тащили грубые чекисты и посадили въ тюрьму... За что?.. Ольга Петровна тихо и неутѣшно, какъ плачутъ большiя дѣти плакала и все повторяла срывающимся въ рыданiе голосомъ:

   - Передачу... Передачу... Откуда-же ее взять-то?.. Что кому теперь продашь?.. Надо завтра... Ему, голубчику, надо теперь питаться. Сгнiетъ отъ голода въ тюрьмѣ.

   Бѣлая ночь въ открытыя окна смотрѣла. Прѣсный запахъ помойной ямы и выгребовъ поднимался со двора... Призрачное и нестерпимо скучное было въ этой ночи, въ смолкавшемъ и утихавшемъ на ночь Ленинградѣ, въ блѣдно-зеленомъ прозрачномъ хрустальномъ небѣ, кротко и печально глядѣвшемъ въ окно.

   Никто не ложился спать. Всѣ точно застыли за столомъ въ грустныхъ и безотрадныхъ думахъ.

   Подъ утро маленькiй, восьми-лѣтнiй, а какой смышленный! - жиденышъ Миша Ейхманъ изъ девятаго номера обѣгалъ комнаты Лефлеръ, Пергаментовъ и Омзиныхъ, тщательно избѣгая встрѣчи съ Крутыхъ, Персиковымъ и, особенно, съ Мурашкинымъ и таинственнымъ шопотомъ передавалъ, что гражданка Летюхина проситъ всѣхъ собраться у Омзиныхъ въ девять часовъ для дѣлового совѣщанiя.

   Въ девять часовъ обязательно Мурашкинъ, Крутыхъ и Персиковъ уходили на службу.

   Комната Омзиныхъ, бывшая комната Параши, въ самомъ концѣ корридора подлѣ уборной была назначена для совѣщанiя потому, что она была самая удаленная отъ другихь, и Омзины казались наиболѣе скромными и зажиточными. Самъ Омзинъ, бывшiй красноармеецъ, герой гражданской войны, кавалеръ ордена "Краснаго знамени", былъ плотный, широкоплечiй мужчина сорока лѣтъ съ большою русою, раздвоенною на двѣ стороны бородою и холодными сѣрыми глазами. Такiе въ старой Россiи театральные капельдинеры бывали.

   Совѣщанiе устраивала Летюхина. Ни Жильцовыхъ, ни Антонскихъ она не звала.

   Въ маленькой комнатѣ, въ одно окно, заставленной вещами, было душно и скверно пахло оть сосѣдней уборой.

   Омзины, - Григорiй Григорьевичъ и Агнеса Яковлевна сидѣли въ углу на постели. На табуретахъ и стульяхъ, принесенныхъ изъ сосѣднихъ комнатъ сѣли Левъ Самуиловичъ и Варвара Петровна Ейхманъ, Тамара Яковлевна Пергаментъ и вся семья Лефлеръ. Прислонившись къ плотно запертой двери стояла Летюхина и держала рѣчь:

   - Уважаемые граждане, - конечно, я сама сознаю, что то, о чемъ я скажу кое кому въ родѣ какъ и не понравится. Дѣло въ томъ, что вчерашнiй день нашего соквартиранта, гражданина Жильцова, арестовали и отправили на Шпалерку. Мнѣ, конечно, тоже вполнѣ достаточно извѣстно, что гражданинъ Жильцовъ въ родѣ какъ антипартiйное классово-враждебное лицо, не заслуживающее жалости и вниманiя. Но мнѣ, какъ ихней сосѣдкѣ, тоже достаточно извѣстно, что у нихъ въ смыслѣ продовольствiя ничего нѣтъ...

   - Ну, посылки-то они получаютъ, - солиднымъ басомъ оказалъ Омзинъ.

   - И вѣрно, что получаютъ. Кто объ этомъ говоритъ... Такъ они, что получили все давно проѣли. Ихъ семейство большое. Ртовъ много. Никакихъ и посылокъ то на нихъ не напасешь... Я къ тому говорю, что имъ требуется передача для поддержанiя человѣческаго существованiя. Давайте, уважаемые граждане... Давайте, подтянемся... Выше знамя ленинскаго соревнованiя и кто, что можетъ пусть пожертвуетъ, чтобы убивающаяся въ горѣ гражданка Жильцова могла отвезти своему мужу.

   Зарядъ ея рѣчи былъ израсходованъ. Она замолчала, и тягостная настулила тишина.

   - Передачу?.. Оно, конечно, можно. Пособрать кое чего у каждаго безпремѣнно найдется. Скажемъ, у Лефлеръ и колбаска есть, и огурчики молодые найдутся, - солиднымъ басомъ медлительно сказалъ Омзинъ.

   - А вы видали?.., - визгливо закричала Клавдiя Дементьевна Лефлеръ. - Ишь до всего соглядатайствуютъ. Вы о своемъ пекитесь, а до чужого какое вамъ дѣло.

   - Своего, гражданка, нынче нѣтъ. Свое строго заказано. Все должно быть общественное.

   - Мы еще съ вами въ коммуну не писались. Ну да!.. Есть!.. Есть и колбаса и огурчики... У меня вотъ сынъ именинникъ, ну и хотѣла, чтобы отпраздновать.

   - Ну что тамъ бузу разводить, - сказала Пергаментъ, - дѣло сурьезное. Человѣку надо въ бѣдѣ помочь.

   - Какъ не помочь?.. Кто объ этомъ говоритъ, или отказывается. Всѣ въ одномъ положенiи, - заговорилъ опять Омзинъ. - Такъ надо опять таки всякое дѣло дѣлать съ разсужденiемъ. А то вмѣсто помощи-то и самъ засыпешься, да и другихъ подведешь. Кто онъ, гражданинъ Жильцовъ?.. Онъ - статскiй совѣтникъ... Учитель математики... Онъ - жрецъ!.. Онъ - классовый врагъ!.. Жена его - дочь разстрѣляннаго протопопа. Ейный отецъ-то, сказываютъ, былъ настоящая "контра". Онъ гидра!.. Онъ надъ соцiализмомъ всенародно смѣялся. И такимъ людямъ - помогать?.. Это, знаете, какимъ-то тамъ христiанствомъ даже пахнетъ. Онъ вотъ недавно еще стакнулся со мною въ колидорѣ, извините за слово - возлѣ уборной, - штаны застегаетъ и говоритъ: - "я не большевикъ, я не меньшевикъ, я не ленинецъ, я не марксистъ - я безпартiйное лицо", вотъ онъ какой - гражданинъ Жильцовъ! Ему поможешь, самъ виноватъ окажешься.

   - Судить не намъ, - примирительно сказала Летюхина. - Люди въ несчастiи.

   - Ну чего въ самомъ дѣлѣ балабонишь, - сказалъ Лефлеръ. - Какая онъ тамъ "контра"? Старикъ. Ему подъ семьдесятъ. Кому онъ вредный?..

   - Такiе то вотъ молодыхъ и смущаютъ, - не сдавался Омзинъ.

   - Кого онъ тутъ смутитъ?..

   - А посмотри на ихъ бабъ... Евгенiя да Александра... Фу-ты, ну-ты - глазомъ на нихъ не посмотри. Брезговаютъ нами. Принцессы какiя.

   - Что себя соблюдаютъ, что плохого, - сказала Летюхина, - и какiя онѣ тамъ принцессы?.. Съ голода дѣвки пухнутъ.

   - А вчора за городъ ѣздили... Въ шляпкахъ...

   - Вы воть, что, гражданинъ, не хотите, то и не надо, - сказала Пергаментъ. - Мы вполнѣ можемъ и безъ вась обойдтись.

   - Я не то, чтобы не хочу. Я высказываю свое мнѣнiе. Я, если хотите, считаю это даже опаснымъ съ точки зрѣнiя классоваго дѣленiя.

   - А мы вотъ что тогда, - вмѣшалась Ейхманъ. - Я, граждане, предлагаю въ такомъ случаѣ провести "обезличку?".

   - То есть какъ это такъ?..

   - А вотъ каждый пусть потихоньку положитъ на кухнѣ на табуретъ что кто можетъ, а Елизавета Игнатьевна, то есть я говорю про гражданку Летюхину, въ двѣнадцать часовъ соберетъ все и отдастъ гражданкѣ Жильцовой. Неизвѣстно, молъ, отъ кого это...

   - Что-же, я согласный съ этимъ, - мрачно сказалъ Омзинъ. - Только чтобы "завъ" нашъ не пронюхалъ часомъ о томъ...

   - Объ этомъ уже не сумлѣвайтесь. Кажному своя шкура дорога. Такъ единогласно, граждане?..

   "Граждане" согласились единогласно.

  

  

   Передача вышла хоть куда... Въ ней было кило хлѣба совѣтской пекарни, не такъ чтобы очень хорошаго, но вполнѣ приличнаго хлѣба, кусокъ колбасы, два огурца, селедка, щепотка чая и восемь кусковъ сахару.

   Когда Летюхина все это принесла къ Ольгѣ Петровнѣ, та была такъ тронута вниманiемъ и ласкою къ ея горю жильцовъ, что преслезилась. Ольга Петровна запаковала посылку и поѣхала на Шпалерную. Тамъ тоже все прошло гладко и хорошо. Правда - долго пришлось переходить оть кассы къ кассѣ, прежде чѣмъ добилась, чтобы передачу взяли. Въ ожиданiи - познакомилась Ольга Петровна съ кѣмъ-то, видавшимъ уже ея мужа и хорошо знакомымъ съ порядками тюрьмы. Человѣкъ этотъ сказалъ Ольгѣ Петровнѣ:

   - Вы, гражданочка, не огорчайтесь. Вашъ супругъ не такъ, чтобы очень молодой. Опять же сидитъ онъ съ тѣми, кто за угрозыскомъ - съ ворами и съ убiйцами - это не такъ значитъ серьезно. На "басъ" его наврядъ-ли потянутъ. Хлипкiй онъ у васъ очень. Съ нимъ хорошiе ребята сидятъ. Его не обидятъ.

   Дожидавшiйся въ бюро мужчина въ мягкой фетровой шляпѣ и малиновой рубахѣ на выпускъ, въ высокихъ сапогахъ, молодой, съ красивымъ загаромъ лица, посмотрѣлъ на Ольгу Петровну и сказалъ ей сочувственно:

   - Вы, мамаша, не того. На Шпалеркѣ не страшно. Самое большее - конц-лагерь выйдетъ. А то еще и помилуютъ. А изъ лагеря смыться не хитро. Не на цѣпи сидеть будетъ. По этапамъ поведутъ. Свой братъ - Исакiй... Еще и какъ поживетъ...

   Нѣсколько успокоенная всѣмъ этимъ, Ольга Петровна вернулась домой. Всѣ ея мысли были направлены къ тому, чтобы приготовить новую передачу для Матвѣя Трофимовича. Она перебрала съ Шурой и Женей всѣ оставшiяся вещи и потащила все, что можно было еще продать. Продать пришлось очень дешево, покупать провизiю въ три дорога. Ленинградъ голодалъ. Въ кооперативахъ, гдѣ продавали по квиткамъ не было ничего, достать можно было только въ Торг-синѣ, но тамъ требовали, или инрстранныя деньги - франки, фунты и доллары, или золото. Послѣ большой внутренней борьбы сняли съ себя крестильные крестики, а Ольга Петровна и обручальное кольцо и понесли въ промѣнъ на хлѣбъ, масло, сахаръ и кусокъ копченаго мяса. Всего вышло на двѣ передачи.

   Вторая передача тоже прошла благополучно. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что No 928 чувствуетъ себя вполнѣ хорошо и очень "благодаритъ за заботы". Что водили его два раза на допросы и будто-бы - ничего.

   Это "ничего" сначала услокоило Ольгу Петровну, но когда шла она подъ мелкимъ лѣтнимъ дождемъ домой и раздумывала - вдругъ пришла въ ужасъ. Ей не сказали - "хорошо", или "благополучно", или хотя-бы "недурно", но сказали: - "ничего"!..

   Прошлый разъ, когда Ольга Петровна выходила изъ тюрьмы, къ ней подошла женщина. Она плакала и, когда Ольга Петровна спросила ее съ участiемъ, что случилось, та тоже сказала: - "ничего". Потомъ дорогой, шли онѣ вмѣстѣ, объяснила:

   - На "басъ" моего мужа ставили... Ну, ничего... Выдержалъ... Ничего не сказалъ. Да и что онъ знаетъ? Такъ и взяли-то зря... По доносу. Комнатой его завладѣть хотѣли, такъ и донесли на него.

   - Что такое "на басъ ставили"?, - едва сдерживая волненiе спросила Ольга Петровна.

   - А вы развѣ не знаете?.. Это, когда возьмутъ старыхъ и слабыхъ людей, ну, скажемъ... интеллигенцiю, - такъ, чтобы заставить сознаться чекисты передъ допросомъ кричатъ на нихъ, всячески стращаютъ... По лицу бьютъ... Револьверъ наводятъ... запугиваютъ... Ну и скажетъ что-нибудь человѣкъ. Извѣстно со страху-то чего не наговоришь. А что онъ скажетъ, когда онъ за собою чисто ничего и не знаетъ. На "басѣ" то постоишь, какъ не заговоришь? Они къ этому непривычные... Моему мужу пятьдесятъ пять... Онъ при царѣ то коллежскiй совѣтникъ былъ. Дворянинъ... Онъ никогда и слова то грубаго не слыхалъ ни отъ кого.

   Ольга Петровна шла, внутренно содрогаясь.

   "Господи!.. Кто повѣритъ, что это возможно?.. Ея мужа?.. Кроткаго и незлобиваго Матвѣя Трофимовича на "басъ" ставили? Кричали на него?.. По щекамъ били!.. Математика?.. Астронома?.. Милаго "Косинуса"?.. Да за что?.. ".

   Когда Ольга Петровна везла третью передачу было прекрасное лѣтнее утро. Ей посчастливилось достать мѣсто въ трамваѣ и, - часъ былъ такой - она, даже сидя, доѣхала до Шпалерной. Посылка была тяжелая и очень удачная. Была полендвица, хлѣбъ, яйца, масло, плитка шеколада, сахаръ, чай и папиросы.

   Въ бюро Ольгу Петровну встрѣтили, какъ знакомую, но сидѣвшiй за окошечкомъ человѣкъ сердито оттолкнулъ ея пакетъ.

   - Нѣту передачи, - коротко и злобно сказалъ онъ.

   - Да почему?..

   - А вотъ, пожалуйте въ канцелярiю, тамъ вамъ все разъяснятъ.

   Въ канцелярiи было двое. Одинъ очень молодой, круглолицый, упитанный, толстомясый и мордастый въ пиджакѣ поверхъ синей косоворотки разсказывалъ о чемъ-то веселомъ сидѣвшему у окна, развалившемуся на стулѣ молодому еврею въ черной просторной суконной рубахѣ "Толстовкѣ". На полныхъ щекахъ его еще остались ямки здороваго смѣха и зубы были весело окрыты, когда онъ оберулся къ Ольгѣ Петровнѣ и, строго посмотрѣвъ на завернутый въ бумагу пакеть, сказалъ:

   - Кому передаешь?..

   - Гражданину Матвѣю Жильцову, No 928, - робко отвѣтила Ольга Петровна, огорошенная обращенiемъ на "ты".

   Молодой человѣкъ взялъ со стола листъ и карандашъ и, небрежно держа карандашъ за верхнiй конецъ, повелъ имъ по листу, отъискивая фамилiю. Онъ поднялъ румяное, веселое лицо на Ольгу Петровну, смѣхъ искрился въ его сѣрыхъ холодныхъ глазахъ.

   - Вези назадъ домой... Сама поѣшь, - сказалъ онъ, смѣясь.

   - То-есть?.. Какъ это? - не поняла его Ольга Петровна.

   - Гражданина твоего архангелы накормятъ.

   Ольга Петровна ничего не понимала. Она вопросительно посмотрѣла на молодого еврея. Тотъ подмигнулъ весело хохотавшему человѣку и спросилъ Ольгу Петровну:

   - Вы кто ему будете?..

   - Я?.. Я жена его.

   - Ну такъ теперь вы не жена его больше, а вдова Жильцова.

   Ольга Петровна все еще ничего не понимала. Молодой человѣкъ сдержалъ свой смѣхъ и сказалъ, дѣлая серьезное лицо.

   - По опредѣленiю суда No 928 за злостную агитацiю среди иностранцевъ противъ совѣтской власти приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Приговоръ третьяго дня приведенъ въ исполненiе. Точка...

   - Точка?.., ничего не соображая, спросила Ольга Петровна.

   - Все... Кончено, - можете идти. Третьяго дня... Ольга Петровна, какъ заведенная кукла повернулась и пошла изъ канцелярiи. Она такъ далека была отъ мысли что ея мужа могутъ казнить, что все еще не осознала того непоправимаго, что вдругъ произошло.

   День былъ ясный, теплый, солнечный. По проспекту Володарскаго, бывшему Литейному, толпами шли люди - Ольга Петровна ихъ не видѣла. Она шла, наталкиваясь на прохожихъ и стараясь понять, что-же это произошло?.. Она - вдова?.. Значитъ - Матвѣй Трофимовичъ умеръ?.. Но почему не дали ей знать, когда онъ умиралъ - она простилась-бы съ нимъ. Онъ, вѣроятно, умеръ внезапно. Онъ приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Боже мой!.. Онъ казненъ! Это слово вдругъ стало ей яснымъ и понятнымъ и точно острымъ жаломъ пронзило ея тѣло и по нему пошелъ страшный смертный холодъ: Нѣсколько разъ она про себя повторила это ужасное слово: - "казненъ". Старалась запомнить его и усвоить. Казненъ!.. Казненъ!!. казненъ!!! Нѣтъ, не вмѣщалось это слово въ ея понятiе. Она видѣла, какъ на паперти убили ея отца. Убили за смѣлое слово, за проповѣдь возстанiя. Ну, то... Убили... Въ запальчивости и раздраженiи. Въ свирѣпой, все забывающей злобѣ... Ненависти. Разстрѣляли ея сына Ивана... Такъ то на военной службѣ... Онъ не послушался приказа. Но за что могли взять, осудить и казнить Матвѣя Трофимовича?.. Что такое онъ могъ сказать иностраннымъ туристамъ? Кто могъ его понятъ?.. Развѣ за такое слово можно казнить?.. Вѣдь, если онъ что и сказалъ, то только одну правду?..

   Она оглянулась и точно въ новомъ свѣтѣ увидала родной свой Петербургъ. По стѣнамъ домовъ и на отдѣльныхъ тумбахъ висѣли плакаты. Колчакъ, Юденичъ и Деникинъ были изображены въ видѣ собакъ на цѣпи. Какой-то всадникъ скакалъ на конѣ... Точно апокалилсическiй это былъ всадникъ. Все было пестро, нарядно. Пожалуй, даже красиво и все была ложь. Такъ развѣ въ этомъ государствѣ лжи можно было говорить правду?..

   Она шла, шатаясь. Все таки, что-же случилось?.. Чему она удивляется? Развѣ недавно не читала она статью совѣтскаго писателя Михаила Кольцова. Читала сама, потомъ прочитала Матвѣю Трофимовичу вслухъ, каждое слово запомнила изъ этой статьи.

   ... "Ну что-жъ, борьба - такъ борьба. Законъ - такъ законъ", - писалъ въ "Правдѣ" Кольцовъ по поводу разстрѣла двѣнадцати человѣкъ. - "Врага, не складывающаго оружiе, врага, тихо приползающаго на брюхѣ, чтобы еще болѣе ужалить и укусить, - такого надо добить, раздавить. Его надо уничтожить, чтобы избавиться разъ навсегда"...

   Добить, раздавить, уничтожить!.. Ея Матвѣя? Кроткаго и незлобиваго "Косинуса"?.. Не можетъ этого быть? Онъ врагъ?.. Онъ?!. За что?.. За что-же?..

   Съ этимъ "за что", Ольга Петровна пришла домой, съ мыслью о страшной несправедливости и о непоправимости случившагося она повалилась на постель и лежала въ какомъ-то голодномъ полузабытьи. Никого не было въ этотъ часъ въ квартирѣ. Всѣ комнаты были заперты. Вездѣ была страшная, томящая тишина. Ольга Петровна, какъ сквозь сонъ слышала, какъ вернулась Летюхина, потомъ прибѣжали со двора дѣти Лефлеръ и бѣгали, играя, по корридору. Летюхина обрушилась на нихъ руганью.

   Солнечный лучъ ненадолго заглянулъ въ ея комнату. Въ прихожей были звонки, кое-кто отпиралъ дверь своимъ ключомъ. Квартира наполнялась. Вотъ раздался длинный, одиночный звонокъ. Онъ повторился. Это къ нимъ... Рядомъ Летюхина ругалась:

   - Что нѣтъ что-ли никого? Отворять имъ иродамъ? Цѣльный батальонъ живетъ, ключами не обзаведется.

   Прошло еще минуты три и снова длинный звонокъ. Къ нимъ! Ольга Петровна черезъ силу встала съ постели и пошла въ прихожую.

   Усталая, измученная, голодная пришла со службы Женя.

   - Ну, что папа?..

   - Третьяго дня отца казнили... Женя перекрестилась.

   - Царство ему небесное!

   Ольгѣ Петровнѣ показалось, что Женя сказала это странно равнодушно и спокойно. Женя шарила въ буфетѣ, ища чего нибудь съѣстного.

   - Вотъ его передача осталась, - тихо сказала Ольга Петровна.

   Женя молча стала развязьтать пакетъ. Она достала тарелки, ножи и вилки и стала дѣлить: - матери, дядѣ, Шурѣ и себѣ. Ольга Петровна снова легла на постель. Прикрывъ вѣками глаза, она сквозь рѣсницы слѣдила за дочерью. Та заправляла примусъ. Пошла на кухню за водою въ чайникъ, чай будетъ заваривать. "Его" чай... Казненнаго! Это было совсѣмъ невозможно... Дочь!.. Что-же это такое? Такая безчувственность!.. Ольгѣ Петровнѣ казалось, что она начинаетъ ненавидѣть и дочь.

   - Мама, ты спишь?..

   - Нѣтъ.

   - Мама, покушай. Легче станетъ. Я чайку сготовила. Который день ты ничего не ѣшь. Не хорошо такъ... Мертваго не воскресишь.

   - Я не могу, Женя... Ты понимаешь... Я не могу... Ольга Петровна едва сдерживала свое злобное къ дочери чувство.

   - Привыкнуть, мама, надо. Это война... Хуже войны... Насъ просто выбиваютъ. Уничтожаютъ... Мы - классовый врагъ, котораго надо вытравить.

   - За что?..

   - За то, что носимъ воротнички, что чисто ходимъ, не развратничаемъ. За то, что смѣемъ говорить правду. За то, что вѣримъ въ Бога... Папочка убитъ. Царство ему небесное. Ему тамъ у Бога легче чѣмъ намъ. Въ нашемъ совѣтскомъ безбожномъ государствѣ радуешься смерти, а не жизни... Какая жизнь!.. Голодъ. Скука... Ничего впереди... Рабство. Самое ужасное рабство!

   - Женя...

   У Жени сухiе глаза горѣли страшнымъ, лютымъ огнемъ ненависти.

   - Дѣдушку... Брата... Теперь и отца... Значить, можно такъ... У меня, мама, въ головѣ все перевернулось. Не убiй... Сказано! - не убiй"!.. А я вотъ до чего дошла... Да я того человѣка цѣловать стала-бы, отдалась-бы ему, послѣднею его рабою стала-бы, который ихъ убивать пойдетъ. Пора. А то насъ бьютъ, а мы молчимъ... Молчимъ... Господи!.. Геннадiй, что-же вы то тамъ заграницей? Когда же вы пойдете?.. Когда насъ всѣхъ выбьютъ?..

   - Женя...

   Ольга Петровна повернулась лицомъ къ стѣнѣ и затихла. Она слышала, какъ наливала чай въ чашку Женя, какъ мѣшала ложечкой сахаръ, какъ жевала хлѣбъ съ полендвицей. Она по запаху угадывала странно обострившимся обонянiемъ, что дѣлала Женя. Та дѣлала все тихо и спокойно, а Ольгѣ Петровнѣ казалось, что ея дочь громко и жадно чавкаетъ, и не могла погасить въ себѣ непрiязненное и такое новое чувство злобы и ненависти къ дочери.

   Потомъ опять ея мысли вернулись къ мужу. И снова стало холодно и страшно. Казненъ!.. Въ этомъ словѣ было нѣчто болѣе страшное, чѣмъ было въ словахъ - "убитъ", "пропалъ безъ вѣсти"... Это третiй ея близкiй казненный большевиками. Третьяго дня... И она не знаетъ, какъ и гдѣ?.. И тѣла его никогда не получитъ для погребенiя. Ихъ тамъ и закапываютъ, гдѣ казнятъ. Какъ его казнили?.. Мучали раньше, или сразу?.. Безъ вещей!.. Какъ повезли?.. Куда?.. Что онъ думалъ? Вспоминалъ-ли семью?.. Зналъ-ли онъ, что его везутъ уже на казнь, или думалъ, что везутъ къ допросу? Умеръ-ли сразу?.. Въ очереди стоя она слышала, что иногда убьютъ, да не добьютъ и такъ и закапываютъ полуживого, а тотъ въ землѣ, какъ червякъ роется, а потомъ затихаеть... Третьяго дня... А вчера, то есть тогда, когда его не было, она ходила въ Торг-синъ и такъ любовно покупала ему на оставшiеся квитки провизiю. А онъ въ это время былъ мертвъ. Вдова Жильцова... Какъ сказалъ это тотъ толстомордый. Ему все ничего... Она осталась одна. Она и Женя. Вотъ и все... Въ этой залѣ..., Когда это было?.. Двадцать лѣтъ тому назадъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь сидитъ Женя и жуётъ "его" провизiю у нихъ на Рождество стояла елка... Какъ все таки должна быть голодна Женя, если можеть теперь ѣсть, когда онъ казненъ. Подъ елкой лежали подарки... Кабанья голова дяди Димы... Онъ тоже убитъ... Звѣрски убитъ... Молодой Гурдинъ смотрѣлъ веселыми и счастливыми глазами на барышень. Тогда танцовали... Въ Гатчинѣ зимою у сестры Маши танцовали вальсъ... Насъ много было... Гдѣ мы?.. Тогда танцовали и плясали всѣ... Теперь тоже танцуютъ... Тогда всѣ... Теперь только правящiй классъ. Пролетарiатъ!.. Пляшетъ на крови и костяхъ казненныхъ!..

   Въ ушахъ у Ольги Петровны гудѣло и сквозь этоть гулъ вдругъ звонко, пронзительно и ужасно кто-то кричалъ: - "и-и-и!!.". Можетъ быть это кричалъ кто нибудь въ эту минуту казнимый въ застѣнкѣ и она утонченнымъ своимь слухомъ слышала это... И-и-и!!. Какъ это ужасно... Это человѣка бьютъ... Слышите?.. Каждый день бьютъ... Убиваютъ, мучаютъ... На "басъ" ставятъ!.. И-и-и!.. И мiръ молчить. И Богъ молчитъ. Неужели - Бога нѣтъ ?.. И-и-и!!!

  

   Теперь Ольга Петровна жила по инерцiи. Для чего ей жить?.. Раньше у нея былъ мужъ - Матвѣй Трофимовичъ,- старый, большой ребенокъ, который ходилъ въ Эрмитажъ копировать картины и за которымъ надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умретъ, кто будетъ ходить за нимъ?.. Она нужна ему. Надо ходить въ очереди, получать провизiю по квитанцiямъ, полученнымъ Женей и Шурой, съ ночи занимать мѣсто въ очереди и таскать то хлѣбъ, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный совѣтскiй обѣдъ.

   Но, когда не стало Матвѣя Трофимовича, - шутка сказать, - съ нимъ она душа въ душу прожила сорокъ лѣтъ, - для чего вся эта суета?

   Смыслъ жизни покинулъ ее и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брежжилъ свѣтъ, Ольга Петровна сходила внизъ и шла въ очередь. Потомъ прибирала комнату и когда Борисъ Николаевичъ, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась въ постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.

   У-у-у, - гудѣло въ ушахъ. - И-и-и, - кричалъ кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ея душу. Она теперь знала, кто это кричалъ. Это на "басъ" ставили!.. Эта били и издѣвались надъ Матвѣемъ Трофимычемъ или еще надъ кѣмъ нибудь. Это тащили на разстрѣлъ!.. Къ высшей мѣрѣ наказанiя! Это расправлялся пролетарiатъ съ классовымъ врагомъ!

   Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала въ такихъ мученiяхъ, какихъ еще никто не зналъ. Въ мученiяхъ сознавать эти казни, эти пытки и не быть въ состоянiи имъ помочь - казнимымъ! Шура опытнымъ глазомъ сестры милосердiя видѣла, что ея тетка умираетъ.

   Спустя десять дней послѣ того, какъ узнала Ольга Петровна, о томъ, что ея мужа казнили и какъ началась эта страшная пытка, она и точно умерла, Утромъ никто не обратилъ вниманiя на то, что Ольга Петровна не пошла въ очередь, но лежала, не шевелясь въ постели.

   Женя, уходя съ Шурой, сказала:

   - Не забудь, мама, сегодня въ кооперативѣ морковь и картошку можно получить.

   Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:

   - Оставь ее, Женя. Пусть поспитъ хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.

   Онѣ ушли.

   Когда вернулись имъ открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирѣпый Мурашкинъ.

   - Носить васъ чортъ, - зарычалъ онъ на нихъ. - Что у вашей старухи ноги что-ли отвалятся открыть двери.

   - Мама вѣрно больна, - сказала Женя и побѣжала по корридору.

   - Этого только не доставало. Еще подохнетъ, возись съ нею, - проворчалъ "завъ", пошелъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.

   Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченѣвшая.

   Смерть въ уплотненной квартирѣ совѣтскаго дома - явленiе страшное. Покойника некуда дѣвать - все занято.

   Устроить ему катафалкъ, обставить свѣчами, читать надъ нимъ евангелiе и псалтырь, служить панихиды, какъ то полагалось по православному обряду - объ этомъ нечего было и думать.

   Тѣло Ольги Петровны завернули въ простыни, связали ей полотенцами руки и ноги - всѣмъ распоряжаласъ Шура - и положили на трехъ стульяхъ въ корридорѣ у стѣны. По утрамъ возлѣ тѣла выстраивалась очередь у уборной, дѣти пугливо косились на мертвеца, взрослые ругались и казалось все это Женѣ безконечно оскорбительнымъ.

   Шура съ ногъ сбилась, добиваясь гроба и погребенiя. Сунулась по сосѣдству, на проспектъ Нахимсона, бывшiй Владимiрскiй, въ похоронное отдѣленiе, но тамъ заломили такiя цѣны, что и думать нечего было хоронить. Она обѣгала похоронныя бюро - всюду оказывалось не по ихъ скромнымъ достаткамъ.

   Тѣло лежало въ жаркомъ корридорѣ, и смертный духъ тлѣнiя шелъ отъ него и вызывалъ ропотъ жильцовъ. Наконецъ, похоронная агентура при больницѣ, гдѣ служила Шура, согласилась на Шурины мольбы дать гробъ на прокатъ. Раннимъ утромъ прiѣхали дроги въ одну лошадь, привезли простой сосновый гробъ, въ него уложили тѣло Ольги Петровны и отвезли на Волковское кладбище. Его сопровождали Борисъ Николаевичъ, Шура и Женя. У раскрытой могилы старый кладбищенскiй священникъ отслужилъ отпѣванiе. Женя и Шура дрожащими отъ слезъ голосами пѣли молитвы. Когда запѣли "вѣчную память", служитель привезшiй тѣло сказалъ Шурѣ: - пора вынимать".

   Антонскiй неловко и неумѣло взялся за ноги, Шура и служитель за голову, они поднесли тѣло къ могилѣ и сбросили его на желтый песокъ. Служитель забралъ пустой гробъ, получилъ "на чай" и пошелъ къ дрогамъ, отвозить гробъ въ больницу.

   Священникъ дочитывалъ молитвы. Тѣло Ольги Петровны жалкимъ, бѣлымъ комкомъ лежало на боку на сыромъ пескѣ. Женя, стоя на колѣняхъ, рыдала и повторяла: - "мамочка, мамочка"!..

   Въ древесныхъ вѣтвяхъ чирикали птицы, священникъ бралъ пригоршни земли и, кидая ихъ на тѣло усопшей, говорилъ:

   - Земля бо еси... и въ землю отъидеши... Могильщикъ лопатой сбрасывалъ землю на тѣло и когда камни падали на голову, Женя вся вздрагивала, ей казалось, что мамочкѣ больно.

   Надъ могилой оставили крестъ съ жестяною дощечкой, и Антонскiй укрѣпилъ небольшой вѣночеiкъ изо мха съ бѣлыми иммортелями.

   Потомъ втроемъ шли къ стоянкѣ трамвая и всѣ трое молчали.

   Совѣтская дѣйствительность какъ то особенно придавила ихъ въ этотъ день похоронъ.

  

   Пришла бѣда - растворяй ворота! Черезъ два дня Шура и Женя, возвращавшiяся одновременно и раньше Антонскаго, застали его дома. Онъ былъ въ ужасномъ состоянiи. Его уволили со службы по доносу, что онъ свойственникъ разстрѣляннаго Жильцова и былъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажѣ, когда туда прiѣзжали интуристы.

   - Ты понимаешь, Шура, - говорилъ свистящимъ шопотомъ Борисъ Николаевичъ, - если меня заберутъ - я не переживу этого. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали... Не перенесу побоевъ... Я вотъ... вероналъ приму...

   - Да что ты, папа... Что съ тобой милый папа... Ну кто тебя, моего родного старика, тронетъ?..

   - Я не переживу, не переживу, - шепталъ Борисъ Николаевичъ и у него выходило: - "не перешиву".

   Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругомъ шли увольненiя, и такъ легко могли разсчитать Шуру, какъ "классоваго врага". Служба все таки какъ то кормила, давала квитанцiи на обѣды и на покупки въ кооперативныхъ лавкахъ. Безъ нея пришлось-бы обращаться къ "частнику", а на это никакихъ средствъ не хватило-бы. Да и надо было кому-нибудь ходить въ очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.

   Но прошло три дня, никто не приходилъ, и Антонскiй какъ будто немного успокоился. Онъ даже взялся ходить въ лавки. На четвертый день, подъ вечеръ, когда, какъ муравейникъ кишѣла жизнью квартира, въ нее позвонили особымъ непрерывнымъ звонкомъ. Никто изъ жильцовъ никогда не посмѣлъ-бы такъ звонить, и самъ Мурашкинъ побѣжалъ отворять. Въ квартиру пришли управдомъ и с