Краснов Петр Николаевич - Ненависть

небо было высоко и неизъяснимо прекрасно. Золото солнечныхъ лучей плескало на снѣговые просторы, на деревья и сады. Морозный воздухъ распиралъ легкiя и жемчужнымъ паромъ вырывался изо рта. На усахъ ледяныя сосульки налипали, алмазная крупа легла на рѣсницы и отъ этого все подернулось радужною игрою. Пахло елками, смолою, чистымъ снѣгомъ, свѣжимъ деревомъ и легокъ былъ этотъ чистый, точно хрустальный, воздухъ.

   Геннадiй Петровичъ шелъ скоро. Молодежь бѣгомъ обогнала его. Гимназисты играли въ снѣжки, кидались бѣлыми разсыпчатыми бомбами, взапуски гоняясь другъ за другомъ, перебѣгая съ одной стороны на другую. Отъ ихъ крика, смѣха, отъ рѣзвой и молодой ихъ игры веселѣе и радостнѣе становилось на сердцѣ Геннадiя Петровича.

   Морозъ былъ сердитый и уже не разъ и не два Геннадiй Петровичъ потиралъ то носъ, то уши рукою въ пуховой перчаткѣ.

   "Клингъ-клянгъ", - какъ-то особенно мелодично въ морозномъ воздухѣ прозвучалъ сзади него предостерегающiй звонокъ велосипедиста.

   Геннадiй Петровичъ посторонился, мысленно скомандовавъ себѣ: - "поводъ право"...

   Надъ самымъ его ухомъ раздался привѣтливый голосъ: -

   - Здравстеуйте, Геннадiй Петровичъ. Молодой офицеръ вздрогнулъ и приложилъ руку къ фуражкѣ. Мимо него мягко прошуршали резиновыя шины колесъ. Бѣлая шапочка изъ гагачьяго пуха, бѣлая вуалька, трогагельно заиндевѣвшая у рта, бѣлая кофточка и свѣтло сѣрая юбка въ складкахъ - проплывали мимо. Маленькiя ножки нажимали педали, велосипедъ легко катился по мягкой дорогѣ. Совсѣмъ близко отъ его лица было несказанно милое лицо съ большими голубыми глазами, привѣтливо улыбавшимися изъ за бѣлой вуали съ мушками. Тонкiй станъ былъ прямъ, и плавно то сгибалась, то выпрямлялась нога подъ юбкой.

   Дѣвушка прокатила шаговъ сто и соскочила съ велосипеда. Геннадiй Петровичъ подбѣжалъ къ ней.

   - Здравствуйте, Евгенiя Матвѣевна.

   Горячая ручка въ мягкой сѣрой пуховой перчаткѣ сжала его руку вынутую изъ перчатки.

   - Дальше не стоитъ ѣхать, снѣгъ не разметанъ. Ужасно какъ ноги замерзли...

   - Вы же безъ ботиковъ. Какъ это можно...

   - Въ ботикахъ никакъ невозможно. Педаль скользитъ. Вы къ тетѣ? Это совсѣмъ близко. Идемте, я вамъ покажу дорогу.

   Положивъ руку на руль велосипеда она тихо катила его между собою и Геннадiемъ Петровичемъ.

   - Вамъ нравится у насъ въ Гатчинѣ?

   - Да. Совсѣмъ особенный воздухъ...

   - Для меня Гатчина, какъ родная. У тети свой домъ и я почти каждое воскресенiе гощу у нея.

   Разговоръ не шелъ. Они шли молча. Между ними катился велосипедъ, чуть поскрипывали подъ его колесами снѣжинки.

   - Какой морозъ, однако, - сказалъ Геннадiй Петровичъ.

   - Да, когда я выѣзжала было пятнадцать градусовъвъ въ тѣни.

   - Зимнее солнце не грѣетъ.

   - Вотъ за поворотомъ и наша дача.

   На подстриженномъ вровень съ заборомъ кротекусѣ толстымъ бѣлымъ пуховикомъ легъ снѣгъ. За заборомъ виднѣлись длинная деревянная, обитая шелевками одно-этажная постройка, покрытая сѣдымъ налетомъ инея. Замороженныя большiя окна казались бѣлыми. Входъ въ домъ былъ со двора. Звякнулъ колокольчикъ и кто-то пробѣжалъ за заборомъ и отложилъ щеколду калитки. Горничная въ шерстяномъ платкѣ пропустила Женю и Геннадiя Петровича.

   - Морозъ-то какой, барышня, - привѣтливо сказала она.

   - Какъ мнѣ напоминаетъ вашъ домъ нашъ домъ въ Семипалатинскѣ. Только у насъ за домомъ нѣтъ сада, а идетъ другая улица. Въ Пишпекѣ я видалъ такiе дома, въ Вѣрномъ и въ Пржевальскѣ.

   Геннадiя Петровича встрѣтили, какъ родного. Борисъ Николаевичъ вышелъ въ прихожую. Мура и Нина въ коричневыхъ гимназическихъ платьяхъ лупили глаза на молодого офицера.

   Въ узкомъ зальцѣ, гдѣ стоялъ рояль въ углу была разубраная елка.

   Марья Петровна пояснила: -

   - Мы до Крещенья никогда елки не разбираемъ. Дѣтямъ радость. Въ Крещенье послѣднiй разъ зажигаемъ и тогда уже до слѣдующаго года.

   Въ залѣ задержались ненадолго. Изъ столовой вышла Шура.

   - Мама, - сказала она. - Все готово. Можно гостя просить закусить. Здравствуйте, Геннадiй Петровичъ.

   Напрасно Геннадiй Петровичъ отговаривался, что онъ недавно завтракалъ, что онъ - ей Богу, совершенно ничего ѣсть не можетъ". Отговариться было нельзя. Такъ все соблазнительно, аппетитно было наставлено въ столовой на большомъ, длинномъ столѣ. Самоваръ, пуская пары, напѣвалъ нѣчто торжественное въ одномъ углу стола. На другомъ, на серебряномъ подносѣ стоялъ хрустальный графинъ и серебряныя чарки. Въ графинѣ изумрудомъ переливалась влага необычайной красоты и соблазнителъности. Солнечный лучъ игралъ въ ней. Борисъ Николаевичъ взялся за графинъ.

   - Отъ сего вы никакъ не можете отказаться. Шура сама готовила. Такого травничка, ручаюсь, съ самой Сибири не пили.

   Геннадiй Петровичъ заикнулся было, что онъ совсѣмъ даже не пьетъ, но Борисъ Николаевичъ взмолился.

   - Геннадiй Петровичъ!.. Полно!.. Дорогой мой! Казакъ и не пьетъ! Не срамите своего доблестнаго войска. Да и меня, голуба, пожалѣйте, Смотрите, какой гарнизонъ у меня: - однѣ дѣвки! Гурiй не въ счетъ. Ему рано. Дайте мнѣ воспользоваться случаемъ и попробовать, - такъ кажется, говорятъ казаки, Шуриной работы.

   - За ваше здоровье. Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ.

   Крошечныя гарькушки, зеленые грузди, оранжевые боровики, все самими собранное, самими намаринованное, бѣлоснѣжное масло, розовая семга, какъ войска на штурмъ пошли на Геннадiя Петровича. Пришлось повторить ароматнаго травничка. Отъ третьей Геннадiй Петровичъ отказался. Вспомнилъ завѣты войскового старшины. - "Вотъ такъ визитъ", - думалъ онъ, ошущая, какъ по всѣмъ жиламъ побѣжалъ крѣпчайшiй травничокъ и весело помутнѣло въ головѣ. - "Ну и визитъ! А войсковой старшина говорилъ, что на визитѣ ничего нельзя ни ѣсть, ни пить"...

   - Съ новымъ годомъ, - задумчиво повторилъ Борисъ Николаевичъ.

   - Странная вещь... Всѣ мы отлично знаемъ, что ничего новаго намъ не можетъ принести новый годъ. Это-же только астрономическое понятiе. Что можетъ случиться въ политикѣ?.. Въ жизни?.. А вотъ все, какъ стукнетъ первое число января, все ждешь какихъ-то перемѣнъ, чего-то новаго, а развѣ нужно оно, это новое-то? Прошелъ 1913-й годъ наступилъ 14-й, что несетъ онъ намъ?

   - Полно Бога гнѣвить, Борисъ Николаевичъ, слава Богу живы, здоровы... Перебиваемся какъ то. Господь не обижаетъ. У тебя дочь и племянница въ этомъ году гимназiю кончаютъ... Подумать о нихъ надо.

   - Вѣрно... Имъ въ новомъ году новая жизнь. Старое - старится, молодое растетъ...

   - Ты на Пасху, гляди, въ статскiе совѣтники попадешь.

   - И это правильно, милая моя Маша. Люди хорошо придумали. Вѣдь тоска иначе была-бы. Какъ по безбрежному океану плыли-бы. А такъ точно какими-то бакенами, или вѣхами обставили люди свой жизненный путь. Рождество... Новый годъ... Крещенье, водосвятiе, люди въ проруби купаются... Праздники, именины, крестины... Да, пожалуй, нельзя иначе... Изъ коллежскихъ совѣтниковъ въ статскiе. Товарищескiя поздравленiя, прiемы гостей... Иначе, ахъ, какъ скучно было-бы жить. Не признавать этого, пожалуй, въ злобное насѣкомое обратишься, вотъ, какъ нашъ Володя, людей жалить будешь... Ну, давайте, Геннадiй Петровичъ, по сему случаю еще по единственной.

   Шурины милые пальчики налили отцу и гостю изъ играющаго въ солнечныхъ лучахъ изумрудными огнями хрустальнаго графинчика по чарочкѣ "зеленаго змiя".

   Послѣ чая еще долго сидѣли за столомъ. Въ комнатѣ было тепло и уютно. Золотые лучи солнца пронизывали ее насквозь. Жемчужными столбами провисли они по комнатѣ.

   Въ залѣ Мура на роялѣ наигрывала вальсъ. Нина одна со смѣхомъ кружилась по залу. Шура подсѣла къ отцу. Женя рядомъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. Они молчали. Обоимъ было хорошо.

   - Вотъ Володю-бы сюда, - негромко сказалъ дочери Борисъ Николаевичъ, - съ его Карломъ Марксомъ, съ прибавочною цѣнностью, со взвѣшиванiемъ всего на вѣсахь мнимой справедливости и всеобщаго поравненiя, съ его завистью, злобою и ненавистью ко всѣмъ. Ты, какъ думаешь, что слыхалъ когда нибудь этотъ милый офицеръ про Маркса?.. Про соцiализмъ? А?.. А вѣдь такихъ то многiе миллiоны!.. Это, вѣдь, и есть народъ...

   - Я спрошу его, папа, - сказала Шура и обернулась къ Гурдину. - Геннадiй Петровичъ, вы знаете, кто такое Марксъ?

   Офицеръ съ румянымъ отъ счастья и водки лицомъ, подался всѣмъ тѣломъ на стулѣ впередъ, точно хотѣлъ встать и задумался.

   - Марксъ?.. Марксъ?.. Да!.. Конечно, слыхалъ! Ну, вотъ... Да, помню-же отлично... Это издатель "Нивы"!..

   Борисъ Николаевичъ весело разсмѣялся. Шура радостно улыбнулась. Геннадiй Петровичъ смутился.

   - Вы знаете, сказалъ онъ. - Впрочемъ, кто этой жизни не видалъ, тому трудно это понять. У насъ въ Семипалатинскѣ "Нива" съ приложенiями, да "Крестный календарь" Гатцука - это, вѣдь, въ каждомъ почти домѣ! Какъ я помню эти свѣтло-желтыя или сѣрыя маленькiя книжки съ заголовками: - "Полное собранiе сочиненiй Гоголя", или "Гончарова", "Достоевскаго", "Тургенева", "Лѣскова", "Чехова" и внизу такъ ясно и четко: - "изданiе Маркса". Какъ не знать-то? Вы не повѣрите, какая это радость на каникулахъ уйти съ такою книжкою или съ номерами "Нивы" въ степь и забыть весь мiръ. Читаешь эти книжки и такъ благодаренъ Марксу.

   Геннадiй Петровичъ сталъ разсказывать, какъ жили они вдали отъ желѣзной дороги, какъ его мать съ нимъ, ребенкомъ, каждые три года кочевала изъ Семипалатинска въ Джаркентъ - двѣ тысячи верстъ, однако, какъ ѣхали въ тарантасахъ, какъ кочевали въ кибиткахъ, гдѣ пахло верблюжьимъ войлокомъ и бараньимъ мѣхомъ. Какъ томительно сладки были ночи въ пустынѣ. Какъ мычали и блеяли стада киргизскихъ кочевниковъ какъ работали казаки отъ зари до зари, какъ косили по ночамъ при лунѣ общественные участки, какъ осенью гуляютъ недѣлями казаки, справляютъ свадьбы, танцуютъ, пѣсни играютъ, веселятся... Какъ наступитъ зима и такiе снѣга выпадутъ, что телеграфные столбы покроетъ въ долинахъ...

   - Рабочихъ часовъ не считаютъ? - спросила Шура. Геннадiй Петровичъ не понялъ и продолжалъ: -

   -Теперь Императорское правительство ведетъ желѣзную дорогу изъ Семипалатинска на Туркестанъ, соединяеть Туркестанъ съ Сибирью, а мнѣ даже жаль - пропадаетъ поэзiя нашихъ кочевокъ по степи.

   Вальсъ въ залѣ сталъ увѣреннѣе. Въ дверяхъ столовой появилась Мура.

   - Что это вы засѣли, какъ заговорщики. Мама будетъ играть, идемте танцовать.

   Зимнiй сумракъ входилъ въ гостиную. Люстры не зажигали. Прiятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла пѣвучiй вальсъ. Женя положила руку на плечо Геннадiя Петровича, Шура пошла танцовать съ Гурiемъ, Мура съ Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной залѣ. Сильнѣе запахло елочной хвоей.

   Геннадiю Петровичу пришлось потомъ танцовать съ Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая съ его плеча руку: - "пригласите дѣвочекъ... иначе нельзя... Это была-бы такая обида... Никогда незабываемая обида!.."

   Когда Геннадiй Петровичъ уходилъ было совсѣмъ темно. Горничная въ прихожей свѣтила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.

   - Не забывайте насъ!.. Приходите къ намъ!.. Будьте всегда дорогимъ гостемъ, - раздавались юные голоса.

   На Багговутовской круглые электрическiе фонари горѣли. Ея дали тонули въ голубомъ сумракѣ. Еще жесче сталъ марозъ. Скрипѣлъ снѣгъ подъ быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердцѣ у молодого офицера. Онъ почти бѣжалъ по березовой аллеѣ, накрытой узорною голубого сѣтью тѣней древесныхъ вѣтвей.

  

   Часто бывать не пришлось. "Не принято" было приходить безъ зова, а ни Жильцовы, ни Антонскiе званныхъ вечеровъ или обѣдовъ не устраивали. Тоненькая ниточка случайнаго знакомства Гурдина съ этими прекрасными семьями не свивалась въ толстый канатъ.

   Геннадiй Петровичъ былъ какъ-то на масляной, прiѣзжалъ съ визитомъ на Пасху. Его ждали и Женя серьезно волновалась. Ну, да, какъ же! А вдругъ христосоваться будетъ?.. Можно-ли съ нимъ цѣловаться и какъ? Понастоящему, или такъ?.. Объ этомъ былъ серьезный и полный секрета разговоръ съ Шурой и было рѣшено, что поступить, какъ выйдетъ, но, если придется христосоваться, то подставить свою щеку, а самой цѣловать воздухъ. "Вѣдь онъ все-таки чужой"!..

   Но Геннадiй Петровичъ, нашколенный въ полку войсковымъ старшиною, чинно поздравилъ съ Свѣтло-Христовымъ праздникомъ, поцѣловалъ руку у Ольги Петровны и у Марьи Петровны и крѣпко, можетъ быть, крѣпче, чѣмъ это было нужно, - всего видимо войсковой старшина не могъ предусмотрѣть, - пожалъ руки барышнямъ. Мура и Нина были отъ этого въ восторгѣ.

   Конечно, въ дѣлѣ сближенiя съ Гурдинымъ могъ-бы выручить Володя. Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. И, если-бы Володя сошелся съ нимъ на товарищеской ногѣ, какъ все могло-бы пойти хорошо...

   Но?.. Володя!..

   Онъ даже и не желалъ видѣть этого офицеришку!

   Еще бывали въ Петербургѣ общественные вечера, студенческiе балы и концерты, гдѣ можно было-бы встрѣчаться. Но и Ольга Петровна и даже добрѣйшая Марья Петровна не могли себѣ представить, чтобы ихъ дочери самостоятельно выѣзжали.

   Притомъ-же приближались экзамены.

   Съ Пасхи квартира Жильцовыхъ наполнилась зубренiемъ. Даже Володя серьезно засѣлъ за науки и меньше пропадалъ изъ дома. Женя не смѣла пѣть свои упражненiя. Едва только она садилась за рояль въ гостиной, разворачивала тетрадь и звонкiй ея голосъ начиналъ первую руладу, какъ растворялась дверь и въ ней появлялся Гурiй.

   - Женя, пощади... У меня завтра- латинскiй.

   Гурiя она не щадила. Худенькiя плечики недовольно пожимались, и голосъ лился съ полной силой.

   Тогда по корридору раздавались гнѣвные, рѣшительные шаги Марксиста, дверь широко распахивалась, появлялась растрепанная Володина голова, Володя взмахивалъ тетрадкой лекцiй и оралъ, стараясь перекричать звонкiй Женинъ голосъ.

   - Да замолчишь-ли ты, наконецъ, несчастная! Всю душу вымотала своимъ вытьемъ.

   Женя бросала ноты, захлопывала рояль и въ слезхъ бѣжала къ себѣ въ комнату, гдѣ ее ожидали Вѣнскiе конгрессы, Людовики и Наполеоны,

   Она садилась за столъ. Боже, какая каша была въ ея головѣ! И что дѣлать, что предпринять? Святополки и Ярололки, Иваны и Василiи, Карлы и Людовики, Пипины, Остготы и Вестготы, Аларихи и Аттилы, Петръ Великiй, Биронъ, Минихъ, Екатерина, квадратные корни, теоремы, уравненiя, Биномъ Ньютона, законъ Гей-Люссака, опыты Лавуазье, Гальвани... Боже мой, что это было за навожденiе, что это былъ за ужасъ! Женя открывала книгу и съ отчаянiемъ обнаруживала, что она все, все позабыла. Она просто таки ничего не отвѣтитъ и будетъ стоять передъ экзаменной комиссiей, какъ дура... Ужасъ!..

   Женя ѣздила въ часовню передъ Гостинымъ дворомъ и съ горячей молитвой передъ образомъ Спасителя ставила свѣчу. Ложась спать наканунѣ экзамена она подсовывала подъ подушку учебникъ, раскрытый на наиболѣе трудныхъ страницахъ. Идя на экзаменъ Женя клала въ карманъ передника корочку чернаго хлѣба, "на счастье".

   И когда шла утромъ въ гимназiю, на экзаменъ, шла, какъ на казнь. Холодно и противно было на сердцѣ. И уже куда-же было вспоминать Геннадiя Петровича!!

   Въ классѣ было холодно, неуютно и парадно. Сама начальница приходила съ экзаменной комиссiей. Въ мертвой тишинѣ очередная ученица дрожащимъ голосомъ читала: - "Преблагiй Господи". Когда садились, Женѣ казалось, что время прекращало свой бѣгъ и жуткая стояла напряженнѣйшая тишина. За окномъ веселыми, весенними шумами гудѣлъ городъ. Тамъ шла жизнь. Здѣсь, въ классѣ, Женю ожидали мученiя и позоръ.

   Ледянымъ голосомъ вызывала классная дама: -

   - Гербертъ Марiя, Долинова Софiя, Жильцова Евгенiя.

   Женя неслышными шагами подходила къ липовому столу, гдѣ, какъ развернутая колода картъ, были выложены билеты.

   Въ горячей головѣ - пустота. Ноги ледяныя. Хочется бросить все, отказаться отвѣчать, убѣжатъ изъ класса и рыдать, рыдать.

   Машинальнымъ движенiемъ Женя беретъ билетъ.

   - Тридцать второй.

   Она отходитъ къ доскѣ и разворачиваетъ программу. Помогла корочка! Спасъ Чудотворный Спаситель! Да вѣдь она знаетъ этотъ билетъ. У нея наморщенъ лобъ, щеки покраснѣли. Но нижутся, нижутся мысли и ярко вспоминается все и то, что она читала въ учебникѣ и то, что говорилъ въ классѣ преподаватель.

   - Жильцова , вамъ отвѣчать... Вы готовы?

   Женя начинала дрожащимъ, волнующимся голосомъ. Но голосъ крѣпнулъ. Она сама на себя удивлялась. "Корочка!.. корочка!.. Молодецъ Женя!.."

   - Довольно-съ!..

   Одинъ, два вопроса и смѣлые, вѣрные отвѣты. По движенiю руки учителя, по вопросительному его взгляду на начальницу - Женя знаетъ - полное двѣнадцать!

   Да ей и нельзя иначе. Она идетъ на медаль...

   Геннадiй Петровичъ ушелъ въ прошлое. Было не до него, не до фiалокъ. Ея судьба рѣшалась...

  

   По окончанiи экзаменовъ, - Женя кончила съ первою серебряною медалью, - вся семья поѣхала на дачу.

   Матвѣй Трофимовичъ этимъ лѣтомъ писалъ большой трудъ по астрономiи и долженъ былъ для этого работать въ Пулковской Обсерваторiи, а потому дача была нанята не въ совсѣмъ обычномъ мѣстѣ, а въ деревнѣ Подгорное Пулково.

   Это собственно была даже и не дача, а простая крестъянская изба. У нея было широкое крыльцо-балконъ, выходившее въ маленькiй палисадникъ, окруженный высокимъ деревяннымъ рѣзнымъ заборомъ. За заборомъ была глубокая канава и черезъ нее перекинутъ былъ мостикъ съ двумя скамейками на немъ. Обычная пригородная крестьянская постройка богатаго мужика. Густыя сирени, бѣлыя и лиловыя, - онѣ еще цвѣли, когда Жильцовы переѣхали на дачу, - росли вдоль забора и у самаго дома, Ихъ пышныя тяжелыя вѣтки цвѣтовъ тянулись въ комнату Жени. Аллея молодыхъ березъ вела къ калиткѣ. Стройныя рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большомъ Петергофскомъ шоссе, но на пыльномъ проселкѣ, уходившемъ полями къ мызѣ Коерово.

   Что за очаровательное, полное тайны и легендъ!! - была эта мыза Коерово. Высокiя сосны, столѣтнiе дубы и липы островомъ стояли среди простора полей. Изъ за полуразрушенной ограды, съ землянымъ валомъ и канавой былъ виденъ за плоскими болотами Петербургъ и казался призрачнымъ, точно мерцалъ таинствемнымъ маревомъ. Въ дрожащей дали блисталъ куполъ Исаакiя, бѣлѣли колокольни и стѣны Новодѣвичьяго монастыря, Адмиралтейская игла горѣла на солнцѣ - и надъ всѣмъ городомъ черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.

   Какiя старыя, вросшiя въ землю, замшѣлыя были дачи въ Коеровскомъ общемъ паркѣ! Небольшое озеро въ зеленой рамѣ кустовъ поросло лилiями и точно таило въ себѣ роковую тайну. Тамъ, по ночамъ навѣрно играли русалки. Трудно придумать болѣе поэтичное мѣсто. Въ одной изъ дачъ... въ которой?.. - говорили - жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее нѣкогда навѣщалъ какой-то великiй князь... Или это даже было давно и это былъ самъ Государь Николай Павловичъ... И тамъ была никому невѣдомая, прелестная, несказанно волнующая любовь...

   Женя и Шура, часто прiѣзжавшая въ Подгорное Пулково гостить къ своей теткѣ, подъ надежной охраной Гурочки и Вани съ утра отправлялись пѣшкомъ въ Коерово. У Шуры этюдникъ и краски, у Вани сачокъ для ловли бабочекъ, у Жени книжка романа.

   Женя ходила мимо пустыхъ запущенныхъ дачъ. Гдѣ это было?.. Этотъ прелестный волнующiй душу романъ?.. Густые кусты жимолости и акацiи скрывали дачи. Низко на самой землѣ лежали старинные балконы.

   - Ты помнишь, Шура, "Первую любовь" Тургенева? Вотъ такая должно быть и тамъ была дача.

   Женя заглядывала въ палисадникъ. Ноздри у нея были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи то подавленные поцѣлуи и вздохи. Тамъ была любовь!.. Теперь вѣкъ не тотъ. Теперь любви не будеть! Такъ сказалъ Володя.

   Возвращались домой къ полудню. Послѣ простого сытнаго дачнаго обѣда всѣ принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевыя, обшитыя красными кумачевыми полосами занавѣси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровскихъ видовъ покрывала бревенчатыя съ торчащей паклей и мохомъ стѣны избы. Въ саду хозяинъ съ разносчикомъ цвѣтовъ раздѣлывали большую круглую клумбу, обложили ее дерномъ и засаживали ее розовыми маргаритками, голубою лобеллiей, пестрыми Анютиными глазками, петунiями и флоксами, а въ середину былъ посаженъ высокiй блѣднолистый табакъ. Гора краснаго песку лежала подлѣ - совсѣмъ по настояшему готовили раздѣлать садикъ.

   Все принимало приличный, "господскiй" видъ. Хотя-бы и гостей принимать.

   И только подумали объ этомъ, какъ вотъ онъ и гость появился. Геннадiй Петровичъ прiѣхалъ верхомъ на Баянѣ. Уже вечерѣло. Геннадiй Петровичъ изобразилъ все, какь чистую случайность.. Ѣхалъ мимо изъ Царскаго Села въ Красное и рѣшилъ заглянуть на минутку. Даже и съ лошади не хотѣлъ слѣзать. Его сейчасъ же окружили и сразу - дачная обстановка этому благопрiятствовала, приняли, какъ стараго знакомаго, какъ родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.

   - Это и есть Баянъ?..

   - Какая прелесть!..

   - Онъ на солнцѣ какъ изъ старой бронзы.

   - Женя, посмотри, на лбу бѣлая звѣздочка. Ровно посерединѣ.

   - Какъ серебро блеститъ!

   - Геннадiй Петровичъ, можно ее погладить?.. Она смирная?..

   - Совсѣмъ точно шелкъ.

   Четыре руки одновременно тянулись къ лошади.

   - Она не брыкается?..

   - Прелесть!..

   - Чудо! Она васъ знаетъ!

   Дѣвичьи и дѣтскiе голоса звучали, какъ несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обѣщая на завтра ведро, спускалось въ румяныя небесныя дали. Тѣни были нѣжны и воздушны. Женя и Шура, - Женя въ розовомъ, Шура въ голубомъ длинныхъ платьяхъ чувствовали себя барышнями и немного стѣснялись въ роли хозяекъ. Гурiй побѣжалъ за хлѣбом и сахаромъ для Баяна - "Геннадiй Петровичъ сказалъ, что Баянъ любитъ черный хлѣбъ и сахаръ". Женя метнулась за братомъ.

   - Мама, ты пригласишь Геннадiя Петровича ужинать. Неловко какъ-то иначе, - шептала она матери, взволнованная и пунцовая.

   И пока Гурiй и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадiй Петровичъ - никакъ не могъ онъ теперь отказаться - заводилъ во дворъ коня и съ хозяиномъ устраивалъ его въ сараѣ, - по дачѣ шла суета... На длинный столъ накрывали новую въ высокихъ складкахъ желтоватую въ красномъ узорѣ скатерть, рѣзали душистый свѣжiй кисло-сладкiй "шведскiй" хлѣбъ и быстро и озабоченно переговаривались.

   - Какъ кстати, мама, что вчера былъ крендельщикъ. Я Выборгскiй крендель поставлю.

   - Шурока, принеси съ погреба масло.

   - И простоквашу.

   - Да не выкладывай, такъ прямо и ставь въ горшкѣ. Это стильно, по деревенски.

   - Женя, скажи папѣ, что готово. Ему въ обсерваторiю идти.

   На дворѣ шли свои разговоры. Геннадiй Петровичъ о лошади безпокоился. Хозяинъ, красивый, благообразный мужикъ съ темной окладистой бородой въ розовой рубахѣ и жилеткѣ съ часовою цѣпочкой говорилъ: -

   - Не безпокойтесь, ваше благородiе, и самъ я въ гвардiи служилъ, и сынъ сейчасъ въ Конно-гренадерахъ служитъ. Мы очень даже хорошо вашихъ коней знаемъ, Я присмотрю, если заиграетъ, или всполыхнется.

   - И я буду смотрѣть, если вы позволите, - просилъ Гурiй.

   - Да лошадь видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрахъ-то сколько лошадей-то въ этомъ самомъ сараѣ стаивало.

   Баянъ мирно жевалъ подкинутое сѣно. Подпруги сѣдла были освобождены, удило вынуто изо рта.

   Въ сараѣ появилась принаряженная Параша, во всемъ раздѣлявшая волненiя барышень.

   - Пожалуйте, кушать, - торжественно сказала она, какъ заправскiй метръ-д-отель.

   Все было за ужиномъ удивительнымъ для Геннадiя Петровича. Удивительно было масло, какимъ намазывала ему Женя овальные ломти шведскаго душистаго хлѣба. Масло прозрачными слезами плакало подъ ножомъ. Удивителенъ былъ чай въ граненомъ стаканѣ, горѣвшiй, какъ прозрачный сердоликъ. Удивительно удалась простокваша, принесенная въ высокомъ муравленомъ горшкѣ изъ глубокаго ледника. Она ложилась на тарелку бѣлыми блестящими ломтями, ударяла въ голубизну, а толстый слой сметаны на ней былъ въ мелкихъ пупырышкахъ, какъ желтый вафельный фарфоръ.

   - Вотъ уже, извините, - варенье у насъ прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспѣла, - говорила Ольга Петровна, пододвигая стекляную чашечку. - Только сѣмечки и остались малиновыя.

   Послѣ ужина Матвѣй Трофимовичъ съ портфелемъ подъ мышкой отправился въ обсерваторiю. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни съ Геннадiемъ Петровичемъ вышли и сѣли на бѣлыхъ некрашенныхъ ступеняхъ крыльца. Гурiй и Ваня побѣжали къ Баяну.

   Долго не хотѣло солнце разстаться съ горизонтомъ. Неподвижныя, ничѣмъ неколышимыя стояли вдоль дороги березы. Сѣрые дрозды озабоченно въ ихъ вершинахъ посвистывали.

   Наконецъ, и послѣднiй лучъ погасъ за Коеровскимъ лѣсомъ. Темнѣе, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дорогѣ. Молодая крапива зеленѣла вдоль забора. Доцвѣтала черемуха, и нѣжный ароматъ ея по саду разливался и кружилъ голову Женѣ. Непостижимая колдовская бѣлая сѣверная ночь стояла кругомъ.

   - Посмотри, Женя, тѣни нѣтъ. Какая прелесть! - крикнула съ дороги Шура.

   Точно призрачнымъ свѣтомъ была она освѣщена. Четкая въ серебристомъ нимбѣ вокругъ золотистыхъ волосъ - она стояла, какъ нарисованная, и точно, не бросая тѣни на сѣрый бархатъ дороги.

   - Какой воздухъ!.. Какъ сладко пахнетъ черемухой!

   Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и не достаетъ въ такую ночь твоего пѣнiя.

   - А, мама?..

   - Въ такую ночь и мама - ничего!..

   - Вы знаете этотъ дуэтъ? - сказала Геннадiю Петровичу Женя и тихо напѣла нѣсколько нотъ.

   - Если вы - первый голосъ...

   Шура вошла въ садъ и сѣла подлѣ Жени. Геннадiй Петровичъ всталъ и прислонился къ тонкой березѣ.

   Женѣ казалось, что они - не они, а только такая картина съ ними нарисована. Или все это происходитъ на сценѣ. Такъ все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.

   - Выхожу одинъ я на дорогу,

   Сквозь туманъ кремнистый путь блеститъ.

   медленно и звучно начала Женя.

   Геннадiй Петровичъ поймалъ втору и присоединился къ ней

   - Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу,

   И звѣзда съ звѣздого говоритъ...

   Сильный голосъ Жени задрожалъ на высокой нотѣ. Въ вершинѣ березы дроздъ отозвался ему и щелкнулъ раза два..

   - Женя, - раздался изъ окна голосъ Ольги Петровны. - Оставь. Тебѣ же запрещено пѣть романсы.

   - Ахъ, мамочка, - недовольно поморщилась Женя и кивнула головою Геннадiю Петровичу, чтобы онъ продолжалъ. Два голоса согласно пошли вмѣстѣ.-

  

   - Въ небесахъ торжественно и чудно,

   Спiтъ земля въ сiяньи голубомъ...

   Что-же мнѣ такъ грустно и такъ трудно,

   Жду-ль чего?.. Жалѣю-ли о чемъ?..

  

   Слезы блистали на Жениныхъ глазахъ. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будетъ такого полнаго, исключительнаго счастья. И развѣ нельзя было вотъ сейчасъ безъ боли оторваться отъ земли и улетѣть въ свѣтлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести съ собою навсегда, навѣки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ея сердце невнятнымъ волненiемъ.

   Была уже ночь, когда Геннадiй Петровичъ собрался уѣзжать. Онъ подтянулъ подпруги, зануздалъ коня и вывелъ его на дорогу. Всѣ вышли его провожать. Все та-же свѣтлая, тихая, таинственная, бѣлая ночь была кругомъ. Упоительная тишина и спокойствiе застыли въ природѣ. Геннадiй Петровичъ какъ то вдругъ незамѣтно очутился въ сѣдлѣ. Женя услышала восторженный шопотъ Гурочки: -

   - Онъ сѣлъ безъ стремянъ.

   - Какой вы однако джигитъ, - ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.

   - Евгенiя Матвѣевна, - сказалъ, сгибаясь съ сѣдла Геннадiй Петровичъ. - Дайте вашъ платочекъ и положите его вотъ сюда посрединѣ дороги. Я покажу вамъ казачью джигитовку.

   Смущенная Женя достала платокъ - она ничего, по правдѣ сказать, не соображала - и положила его тамъ, гдѣ ей указалъ Геннадiй Петровичъ. Гурдинъ отъѣхалъ по дорогѣ шаговъ на сто, повернулъ лошадь, пригнулся къ лукѣ, гикнулъ и далъ шпоры коню. Баянъ распластался надъ дорогой. Точно бронзовый комокъ летѣлъ онъ къ барышнямъ. Жемчужная дорожка пыли стала за нимъ и не садилась. Геннадiй Петровичъ поднялъ правую руку, быстро нагнулся къ самой землѣ, совсѣмъ точно свалился съ сѣдла, повисъ внизъ головою, рука черкнула по пыли и въ тотъ же мигь Геннадiй Петровичъ выпрямился, развернулъ въ поднятой рукѣ бѣленькiй маленькiй платочекъ, схваченный имъ съ земли, поцѣловалъ его, и умчался, точно растаялъ въ хрустальной, прозрачной дали бѣлой ночи.

   Женя сидѣла въ спальнѣ у матери. Ольга Петровна давно сдѣлала ночной туалетъ, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.

   - Мама, ты, какъ думаешь?.. Это онъ для меня сдѣлалъ?..

   - Ну какъ!.. Просто хотѣлъ передъ всѣми молодечество свое показать, Поджигитовать хотѣлъ... Онъ-же казакъ. Казаки всѣ такiе. Вотъ и дядя Тиша бывало...

   Женя перебила мать.

   - Но почему онъ попросилъ мой платокъ?.. Могъ у тебя взять... У Шуры?...

   - Просто такъ. Ты-же ближе всѣхъ къ нему стояла. Вотъ онъ у тебя и попросилъ.

   - Нѣтъ, не то, мама, - съ какою-то грустною задумчивостью сказала Женя. - Совсѣмъ не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это такъ печально. Ты видала? Онъ поцѣловалъ мой платокъ.

   - Ну, полно, Женя. Тебѣ все это только показалось. Вотъ вообразила!

   - Нѣтъ, мама!.. И мнѣ ужасно, какъ стыдно, что платокъ былъ... помятый... Мама, а вѣдь онъ упасть могъ, когда... внизъ головой?... Скажи, это же очень опасно? Вѣдь и лошадь могла упасть?..

   - Да, конечно... Они объ этомъ никогда не думаютъ... Они всѣ отчаянные... И дядя Тихонъ...

   Женя опять перебила мать. Никто не могъ дѣлать того, чго дѣлалъ для нея Геннадiй Петровичъ,

   - Нѣтъ... Неправда... Развѣ дядя Тихонъ поднималъ когда для тети Нади платокъ?.. Это онъ для меня сдѣлалъ. Только ужасно какъ стыдно, что платокъ такой... Но я никогда ничего подобнаго не предполагала.

   - Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще дѣвочка. И кто онъ такой?.. Былъ, ускакалъ и нѣтъ его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходитъ.

   Женя тихо прокралась въ свою спальню. Въ свѣтлой дѣвичьей комнатѣ барышень пахнетъ свѣжимъ деревомъ, смолою и черемухой. Большой букетъ ея на туалетномъ столѣ свѣшиваетъ нѣжныя, бѣлыя кисти къ краямъ большого фаянсоваго кувшина. Шура свернулась комочкомъ на узкой постели и крѣпко спитъ. На открытомъ окнѣ отдувается налитая золотымъ солнечнымъ свѣтомъ холщевая занавѣска. По дорогѣ идетъ пастухъ и трубитъ въ длинную жестяную трубу. Онъ издалъ протяжный звукъ и проигралъ руладу сегодня, какъ вчера, какъ будетъ играть завтра, какъ всегда. Женя думаетъ: - "тысячу лѣтъ тому назадъ, больше, при варягахъ онъ игралъ такую-же руладу и будетъ ее играть и тогда когда никого изъ насъ не останется. Много пастуховъ перемѣнится, а все будетъ такая же длинная труба и все такъ же печально, призывно будуть звучать ея рулады по раннимъ утрамъ. И коровы такъ-же будутъ отзываться на эти призывы и такъ-же будутъ скрипѣть растворяемыя ворота.

   На дворѣ хозяинъ о чемъ-то говорилъ съ хозяйкой, звенѣли жестяные бѣлые молочные кувшины, наполняемые молокомъ. Женя знала: - тамъ запрягали лошадь въ таратайку, чтобы везти молоко въ городъ.

   Женя лежитъ неподвижно на спинѣ. Затылокъ глубоко ушелъ въ подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щекахъ все не остываетъ румянецъ счастья. Голубые глаза внимательно слѣдятъ, какъ то отойдетъ отъ окна занавѣсъ то точно прилипнетъ къ нему. Женина грудь дышетъ ровно. Женя не спитъ. Какъ можетъ она спать, когда всѣмъ существомъ своимъ, всѣмъ бытiемъ она ощущаетъ величайшее, ни съ чѣмъ несравнимое счастье - любить и быть любимой?

   Она прислушивается къ затихающей деревнѣ.

   "Господи!.. Какой миръ!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнетъ... Лошадь фыркнула... Вотъ уже какъ далеко мычатъ коровы... Должно быть за мостомъ... Геннадiй мнѣ ничего не сказалъ. Да ничего и говорить не надо... Я знаю... Это такъ и будетъ, Это уже навѣрно теперь судьба... Настоящая любовь... И какъ красиво!.. Какъ хорошо жить! Володя скажетъ: - "мелко-буржуазный уклонъ!.. Мѣщанство!..". Ну и пусть - мѣщанство... Какое кому дѣло? Хотимъ быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми... А то - прибавочная цѣнность... Еще онъ говорилъ - война... Война классовъ... Зачѣмъ война?.. Какъ хорошъ Божiй мiръ... И какъ хорошъ и нуженъ, намъ, простымъ, бѣднымъ людямъ миръ въ тихомъ трудѣ.

   Слегка, чуть-чуть кружилась голова. Отъ усталости безсонной ночи. Отъ счастья... Отъ запаха черемухи...

   Глаза сомкнулись.

   "Миръ!... миръ!!!"

   Въ Сараево... - Это гдѣ-то въ Боснiи... въ Сербiи, какой-то гимназистъ Принципъ, 15-го iюня убилъ австрiйскаго наслѣдника принца эрцгерцога Фердинанда и его жену. Обыкновенное, "очередное" политическое убiйство.

   Матвѣй Трофимовичъ говорилъ объ этомъ вскользь, какъ о злободневномъ газетномъ извѣстiи, напечатанномъ большими буквами на первой страницѣ.

   Послѣ обѣда въ столовой остались Матвѣй Трофимовичъ, Женя, Шура, гостившая у тетки и Володя. Матвѣй Трофимовичъ досталъ красноватый резиновый кисетъ съ табакомъ, наполнилъ черешневый чубучокъ, придавилъ табакъ большимъ пальцемъ, разжегъ спичкой и въ самомъ благодушномъ настроенiи раскурилъ трубку. Онъ перешелъ къ открытому окну и сѣлъ подлѣ него. Володя, заложивъ руки въ карманы, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, Женя сѣла въ углу, Шура, сидя за неубраннымъ столомъ вышивала. Ольга Петровна гремѣла у буфета чашками - готовила вечернiй чай.

   - А вѣдь, чортъ возьми, - сказалъ, останавливаясь противъ отца, Володя, - война таки будетъ.

   - Ну?.. Почему? - протянулъ, затягиваясь трубкой, Матвѣй Трофимовичъ и скосилъ на сына глаза. - Кому она нужна?

   - Какъ почему?.. Такъ вѣдь Австрiя этого такъ не оставитъ. Она потребуетъ наказанiя не только самого Припципа...

   - Да, его, чаю, уже и повѣсили, - равнодушно сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.

   Володя вскипѣлъ. Нѣсколько мгновенiй онъ топтался на мѣстѣ, шипя и фыркая словно индюкъ и не находя что отвѣтить отцу.

   - Вамъ только вѣшать, - наконецъ, вскричалъ онъ въ негодованiи. - Когда увлеченный человѣкъ идетъ на подвигъ, на вѣрную смерть - его вѣшаютъ. Когда обезумѣвшiй отъ страха передъ капральской палкой солдатъ бѣжитъ на штурмъ - его награждаютъ георгiевскимъ, или еще тамъ, чортъ знаетъ, какими крестами... Будетъ война!... О!.. эти славянофилы!.. Защитники угнетенныхъ славянъ!.. Сколько разъ они уже впутывали Россiйскаго дурачка въ кровопролитныя войны во имя освобожденiя никому ненужныхъ болгаръ и сербовъ...

   - Ну что ты, право, кипятишься и говоришь глупости. Какая тамъ война?.. Кому она нужна... Почему ультиматумъ?.. Ну, скажемъ, предъявитъ Австрiя ультиматумъ - Сербiя и выполнитъ его. Сама виновата, зачѣмъ не доглядѣла...

   Володя съ тупымъ любопытствомъ смотрѣлъ на отца. Онъ понималъ, почему гимназисты назвали Матвѣя Трофимовича - "косинусомъ". Въ 1905 году, когда шумѣла русская интеллигенцiя и разбивалась по партiямъ, въ учительской - Володѣ это разсказывали старшiе гимназисты, - были споры, кому въ какую партiю писаться. Большинство примыкало къ конституцiонно - демократической - "кадетской партiи", шли еще въ октябристы, учитель чистописанiя объявилъ себя трудовикомъ. - Спросили Матвѣя Трофимовича: - "а вы куда?" - "Я", - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, - "я - математикъ и астрономъ. Для меня важно только то, что дважды два - четыре, что а плюсъ б, возведенное въ квадратъ равно а квадратъ плюсъ два аб плюсъ б квадратъ, что косинусъ"... Дружный смѣхъ преподавателей прервалъ его. Матвѣй Трофимовичъ никуда не записался - онъ остался "дикимъ". Онъ не голосовалъ ни за Муромцева, ни за Родичева, онъ не читалъ никакихъ бюллетеней или воззванiй - онъ сталъ для учителей и гимназистовъ отвлеченной математической величиной - "косинусъ"...

   Володя съ презрительнымъ сожалѣнiемъ посмотрѣлъ на отца. "Что съ него спрашивать?.. Рыцарь двадцатаго числа. Чиновникъ!.."

   - Что съ тобою говорить, - сказалъ онъ. - Опять по требованiю Николая пойдуть русскiе рабочiе и крестьяне умирать за то, чего сами не знаютъ. Несокрушимый милитаризмъ!.. Генеральское фанфаронство! Но, посмотримъ еще, какъ отнесется къ этому народъ... Тѣ времена прошли, когда народъ молчалъ - бо благоденствовалъ. Теперь онъ не благоденствуетъ и не молчитъ.

   Володя посмотрѣлъ на часы.

   - Однако... вотъ что, мама... Я долженъ сейчасъ ѣхать въ городъ. Это извѣстiе все таки можетъ быть чревато послѣдствiями... Мнѣ надо поговорить съ моими друзьями... Возможно, что ни сегодня, ни завтра я не вернусь... Ну... да это обычно. Безпокоиться не о чемъ.

   Володя, ни съ кѣмъ не простившись, вышелъ изь столовой и одѣлся. Шура увидала въ окно, какъ онъ быстро зашагалъ по пыльн