Краснов Петр Николаевич - Ненависть

у благу. Поняли?..

   - Очень даже хорошо я все это понимаю... Просто на двое перерваться готовъ, чтобы услужить совѣцкой власти... Да ить, какъ съ народомъ то сдѣлаешь!..

   Автомобиль въѣзжалъ во дворъ кол-хоза. Мисинъ выпрыгнулъ первымъ, откинулъ сидѣнiе и помогъ вылѣзти Володѣ и Драчу.

   Какъ и утромъ все управленiе кол-хозомъ было на крыльцѣ въ ожиданiи высокихъ гостей. Мисинъ, пригласивъ гостей входить, бросился къ своему помощнику, разбитному казачишкѣ Растеряеву.

   - Все готово? - зловѣщимъ шопотомъ спросилъ онъ.

   - Заразъ грузовичекъ прибѣжалъ, все привезъ, что наказывали.

   - Смотри!.. Тамъ такого было!.. Полъ хутора перестрѣлялъ. Надо намъ на части разорваться, а чтобы угодить имъ... Не то!.. Ульяна Ивановна прибыли...

   Но уже сама Ульяна Ивановна появилась на крыльцѣ. Кругомъ голодъ, люди заживо гнiютъ и пухнутъ, а она толстомясая, румяная, двѣ черныя не стриженныя косы за спиною, какъ змѣи шевелятся, бѣлолицая, съ пухлыми щеками, въ бѣлой шелковой рубашкѣ, въ алой до колѣнъ юбкѣ, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ - пояснымъ стариннымъ Русскимъ поклономъ, со свѣтлою улыбкой, обнажавшей сверкающiй рядъ бѣлыхъ ровныхъ, крупныхъ зубовъ, привѣтствовала гостей:

   - Пожалуйте, гости дорогiе, - медовымъ голосомъ говорила она, - закусить дарами кал-хоза имени Карла Маркса, казачьихъ пѣсень послушать!..

  

   Ульяна Ивановна - фамилiи ея никто никогда не называлъ, ибо фамилiя ея была чистѣйшая контръ-революцiя, и когда ей самой говорили - "не тѣхъ ли она, которые?..", она мило и лукаво улыбалась и отвѣчала томнымъ голосомъ: - "ну какъ же, что еще скажете?.. Мы только однохвамильцы". - Ульяна Ивановна родилась на этомъ хуторѣ за годъ до великой войны.

   Ей было шесть лѣтъ, когда она увидала первую пролитую человѣческую кровь. На ея глазахъ большевики надругались, истиранили, измучили и добили ея мать за то, что Ульянкинъ отецъ ушелъ съ казаками сражаться съ коммунистами. Отецъ ея погибъ въ бояхъ съ красными. Круглой сиротой осталась она на хуторѣ, занятомъ большевиками. Весьмилѣтней дѣвочкой поступила въ "пiонеры", пятнадцати лѣтъ стала "ком-сомолкой", а теперь была золотымъ яснымъ солнышкомъ всей большевицкой округи.

   Безъ Бога, безъ вѣры и безъ любви выросшая - она была безжалостна и безсердечна. Для нея существовало только ея тѣло и все, что было съ нимъ сопряжено. Она знала свою рѣдкую красоту, свой прекрасный голосъ, свой быстрый умъ и умѣнье, чисто по казачьи "потрафлять" всякому начальству. Кругомъ голодали - у Ульяны Ивановны всего было въ изобилiи. Она первою записалась въ кол-хозъ. Она спала съ комиссарами и наѣзжимъ начальствомъ. Она доносила на товарищей и изобличала "контру". Ея товарки и товарищи лютою ненавистью ненавидѣли, но еще того болѣе боялись ея. Ея приказанiя исполнялись безпрекословно. Ей несли послѣднее, лишь-бы она не донесла и не оговорила.

   Высокая, чернобровая, смѣлая, бойкая на языкъ, она была находкой для властей. Ее возили за много верстъ всюду, гдѣ учреждали новые кол-хозы и снимали на фотографiю и для кинематографа, ее таскали навстрѣчу прiѣзжавшимъ изъ Москвы комиссарамъ и особенно туда, гдѣ могли быть прiѣзжiе иностранцы интуристы.

   Въ Россiи голодъ... Посмотрите на эту красавицу пѣвунью, - такiя ли бываютъ голодныя?.. Какъ она одѣта, какъ весела, какое довольство во всемъ ея лицѣ!.. Вотъ подлинная совѣтская гражданка!... По ней судите о союзѣ, а не по оборваннымъ протестантамъ, которые сами изъ чисто Русскаго упрямства ничего не хотятъ дѣлать и нарочно морятъ себя голодомъ...

   Сперва - Уля, потомъ - Ульяша - теперь Ульяна Ивановна - она была необходимою принадлежностью всякаго коммунистическаго комиссарскаго смотра.

   Володя принялъ отъ Ульяны Ивановны деревянное рѣзное блюдо, накрытое расшитымъ полотенцемъ съ караваемъ рыхлаго полу-бѣлаго хлѣба.

   "Голодъ", - невольно подумалъ онъ. - "Голодъ... все на свѣтѣ относительно. Всегда кто-нибудь, гдѣ-нибудь голодаетъ... У насъ теперь это меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было"...

   Онъ вошелъ въ столовую. Въ хрустальной вазѣ на столѣ чернѣла, сверкая, икра. Зеленоватая стеклянная четверть была окружена странно знакомыми чеканными серебряными чарочками, напомнившими Володѣ что-то давно забытое, что то изъ ранней юности, но что именно онъ не старался вспомнить. Чекисты и красные командиры съ веселымъ шумомъ обступали столъ. Двери въ сосѣднюю горницу были открыты на обѣ половины и за ними стоялъ хоръ парней и дѣвушекъ - рабочихъ кол-хоза. Ульяна Ивановна стояла впереди хора.

   Какъ водится пропѣли два куплета "Интернацiонала" Мисинъ негромко и несмѣло крикнулъ "ура"!.. Володя поморщился - очень ему это показалось буржуазнымъ. Онъ сѣлъ за серединою длиннаго стола, кругомъ разсѣлись его сотрудники. Ульяна Ивановна съ призывной улыбкой стояла противъ Володи. На ея лицѣ было написано: - "что прикажете?..".

   - Мнѣ говорили, гражданка, что вы создали при кол-хозѣ прекрасный хоръ, - говорилъ Володя, прожевывая бутербродъ съ икрой. - Разумныя развлеченiя необходимы при работѣ... Вашъ хоръ лучшее доказательство, что въ кол-хозѣ не переобременены работой. Совѣтская власть не преслѣдуетъ казаковъ и мы охотно послушаемъ старыя казачьи пѣсни.

   - Товарищъ комиссаръ, - нагибался къ Володѣ Растеряевъ съ высокою бутылью четверти, - еще стопочку дозвольте?.. Это наша колхозная.

   Ульяна Ивановна торжественно поклонилась Володѣ, повернулась къ пѣсенникамъ и хоръ дружно грянулъ:

  

   - При долинушкѣ калинушка растетъ,

   На калинушкѣ соловьюшекъ сидитъ,

   Горьку ягодку калинушку клюетъ,

   Онъ малиною закусываитъ...

  

   Веселый, заливистый присвистъ шелъ съ пѣсней. Подъ него Володя говорилъ предсѣдателю тройки:

   - Человѣческая жизнь въ десяти случаяхъ изъ шестидесяти есть голая борьба за существованiе - это еще Гладстонъ сказалъ.

   - Гладстонъ..., - пуча глаза на Володю, сказалъ предсѣдатель тройки и постѣснился спросить, кто это такой Гладстонъ?

  

   - Приставали къ соловью соколы,

   Взяли, взяли соловью съ собою,

   Посадили соловья въ клѣточку,

   Что во новую, рѣшетчатую,

   За рѣшоточку серебряную...

  

   - "Прогрессъ общественнаго богатства", - говоритъ Шторхъ, - продолжалъ поучать Володя, - "создаетъ тотъ полезный классъ общества, который исполняетъ самыя скучныя и отвратительныя работы, однимъ словомъ, взваливаетъ себѣ на плечи все, что есть въ жизни непрiятнаго и рабскаго и именно этимъ доставляетъ другимъ классамъ досугъ, веселое расположенiе и условное достоинство характера". Къ сожалѣнiю - это неизбѣжно.

   - Вотъ ума-то, - восхищенно прошепталъ сидѣвшiй противъ Володи Драчъ.

   Съ другого конца стола до Володи доносился пьяный разговоръ:

   - Знаешь чего?..

   - Ну, чего?..

   - А энто онъ правильно... Правильно, говорю, поступаетъ... Потому народу страхъ вотъ какъ нужонъ. Безъ страху народъ что?.. Ничего...

   - Черезъ чево?..

   - Страхъ, говорю, народу нуженъ, чтобы начальства во какъ боялись!..

   И невольно думалъ Володя, что въ нѣсколькихъ десяткахъ саженей отъ него, въ степи, подлѣ погоста, какiе то другiе казаки "ислолняютъ самыя скучныя, самыя низкiя, отвратительныя работы" - роютъ могилы разстрѣляннымъ по его волѣ казакамъ, ихъ одно-хуторянамъ. Володя зналъ, что тамъ неутѣшно, источнымъ голосомъ плачутъ матери и жены. Ему все это было глубоко безразлично. Онъ былъ - большевикъ!.. Онъ считалъ, что Драчъ называлъ ихъ совершенно правильно - "гадами". Они и были для него - партiйца - гады... Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на змѣй - гадюкъ, которыя, если ихъ не уничтожать, могутъ ужалить. Ихъ всѣхъ надо перевести, истребить, если они останутся - мелко-буржуазная стихiя захлестнетъ нарождаюшiйся соцiализмъ.

  

   - Заставляли соловья пѣсни пѣть: -

   Ужъ ты пой, распѣвай, соловей,

   Прiутѣшь призабавь молодца...

  

   - Это они хорош-шо, - дыша водкой на Володю, говорилъ предсѣдатель тройки - хор-рош-шо поютъ... Прилетѣли соколы и забрали соловья... Пой, дескать, угождай намъ... Колхозная клѣточка серебряная...

   - Вы нашей Ульяны Ивановны допрежъ ни раза не видали, - спрашивалъ пьяный отъ страха и водки Мисинъ.

   Четверть, колыхаясь, плавала кругомъ стола и наполняла чеканныя стопочки Шуриной работы. Гости замѣтно хмѣлѣли.

   Володя задумчиво опустилъ голову. Онъ былъ тоже пьянъ, но не отъ вина, а отъ всего этого угарнаго дня, отъ пролитой крови, отъ мертвыхъ тѣлъ, валявшихся на площади, оть шумныхъ пѣсень, нелѣпо звучавшихъ въ низкихъ комнатахъ Вехоткинской хаты, отъ разнузданно-развратныхъ плясокъ красивой, разрумянившейся отъ водки статной Ульяны Ивановны.

   Володя думалъ: - "при Царяхъ... Развѣ было возможно что-нибудь подобное при Царяхъ?.. Какая власть у меня... Развѣ, что Иванъ Грозный такую власть имѣлъ?.. Да - Царь Иродъ... И тѣло и душа всѣхъ этихъ людей мнѣ принадлежатъ... А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до такихъ послѣднихъ предѣловъ, какъ при насъ, большевикахъ?.. Все, что хочу - исполнятъ... Рабы!.. Можетъ быть, - Малининъ и былъ правъ. Мы слишкомъ далеко шагнули не только въ орабочиванiи людей, но и въ ихъ оподленiи"...

   - А хорошо, - икая, сказалъ Драчъ. - Пѣть да плясать - на это казаковъ взять!.. Дикiя пѣсни...

   Растеряевъ зажегъ керосиновыя лампы. Стало еше душнѣе, диче и срамнѣе въ желтомъ свѣтѣ многихъ лампъ. Пѣли не стройно, больше орали, жестами дополняя то, что пѣли.

  

   - Въ щечки, въ губки и въ глаза,

   Перечить было нельзя,

   Много разъ онъ цѣловалъ,

   И валялъ - игра-алъ съ ней.

  

   Визгнула гармоника, заиграла плясовую. Развеселый пятнадцатилѣтнiй парнишка кол-хозный "бригадиръ" выступилъ впередъ, пристукнулъ каблуками, сдѣлалъ вывертъ и остановился, ворочая пьяными глазами и подмигивая Ульянѣ Ивановнѣ. Та выскочила, стуча новыми козловыми сапожками съ желѣзными подковками... Пошелъ разудалый казачекъ.

   Хоръ нескладно пѣлъ въ такть танца:

  

   - Безъ тебѣ-ли другъ, постеля холодна,

   Одѣялице заиндѣвѣло,

   Подушечки потонули во слезахъ...

  

   Казачишка ходилъ на рукахъ, съ грохотомъ сапогъ переворачивался черезъ голову, лежа на полу неприлично ерзгалъ сапогами по доскамъ, сопѣлъ и кряхтѣлъ, а вокругъ него страстной дьяволицей носилась Ульяна Ивановна, срамно задирала юбки и поворачивалась задомъ къ гостямъ.

   - Эт-то-же, товарищи, - заикаясь отъ восторга, говорилъ Драчъ, - пр-рям-мо Аф-финскiя ночи какiя-то!.. Ахъ елки-палки!.. Эт-то же Г-гет-тера!.. Вотъ стерва!.. Едрёна вошь!..

   "Всегда, всегда такъ было", - думалъ Володя. - "Саломея плясала передъ царемъ Иродомъ и потребовала голову Iоанна Крестителя... Читалъ я нѣкогда эту исторiю... Не очень въ нее вѣрилъ... Думалъ вздоръ... Не можетъ того быть... Или въ очень древнiя, дикiя времена... Нѣтъ, вотъ и теперь есть такой государственный строй, при которомъ все это становится возможнымъ... Совѣтскiй коммунистическiй строй... Малининъ былъ правъ... Далеко зашли, далеко пустили хама... Искривили линiю и какъ это исправить, когда мы во власти такихъ людей, какъ Драчъ... Гадко все это... Мерзко и гадко...".

   Онъ всталъ и тяжело ударилъ кулакомъ по столу.

   - Ну!.. Довольно! - крикнулъ онъ, и сердце его забилось радостно и горделиво: - такое мгновенно наступило подобострастное молчанiе, такая стала тишина въ хатѣ и такъ дружно всѣ встали отъ его окрика. - Пѣсенники по домамъ!.. Завъ колхозомъ поблагодарите ихъ отъ имени пролетарiата за усердiе и старанiе. А ты, красавица, какъ тебя звать, Саломея Ивановна, останься здѣсь... Зав кол-хозомъ обезпокойся насчетъ ночлега комиссiи... Понялъ?..

   Стуча каблуками по доскамъ стеклянной галлереи молчаливо выходили кол-хозники изъ хаты.

   Стояла душная iюльская ночь, было очень тихо на хуторѣ и издали съ погоста чуть доносилось печальное церковное пѣнiе, всхлипыванiе и причитанiя бабъ. Тамъ въ общей могилѣ хоронили казненныхъ казаковъ.

  

  

   Володя проснулся внезапно. Точно что его ударило. Въ горницѣ былъ мутный полусвѣтъ. Въ щели притворенныхъ внутреннихъ ставень входилъ голубоватый отсвѣтъ ранняго утра. На широкой постели, на пуховикахъ истомно разметалась и сладко сопѣла на мягкихъ подушкахъ Ульяна Ивановна. Черные волосы, перевитые жгутомъ были переброшены на грудь и пушистою кистью прикрывали полъживота.

   "Красивая баба", - подумалъ Володя. - "Не зря на показъ ее возятъ. Сытая, гладкая и... развратная"...

   Володя сѣлъ на постели. Отъ вчерашняго шумѣло въ головѣ. Въ горницѣ было душно, пахло потомъ, водкой и скверными духами... Хотѣлось на воздухъ. Событiя вчерашняго дня проносились въ памяти и казались кошмарнымь сномъ... Но вѣдь вся жизнь совѣтская была такимъ кошмаромъ, гдѣ въ грязный и липкiй комокъ сплелись кровь и любовь, предательство и убiйство, ложь и подлость... Какъ не ненавидѣть всѣхъ этихъ людей, принявшихъ такую жизнь за какую-то новую религiю, въ грязи и развратѣ увидавшихъ откровенiе?..

   Скрипъ колесъ и мѣрная поступь воловъ вошли въ тишину утра. Кто-то будто въѣхалъ во дворъ и остановился. Было слышно сопѣнiе воловъ, потомъ сдержанно негромко зазвучали человѣческiе голоса. Какъ будто народъ собирался на дворѣ.

   Володя натянулъ штаны и сапоги, подошелъ къ окну и отодвинулъ ставни.

   Утреннiй свѣтъ былъ мутенъ, и предметы еще не бросали тѣней. Все въ этомъ свѣтѣ печальнымъ и ненужнымъ казалось. Черная тоска незамѣтно подкатила къ сердцу Володи.

   Кол-хозныя ворота были настежь распахнуты. Печальной розовой полосой висѣла надъ ними вывѣска. Въ воротахъ, не входя во дворъ, тѣснился народъ. Конные буряты осаживали толпу. На истоптанной землѣ двора неподвижно, точно монументы, стояла пара воловъ, запряженныхъ въ большую, тяжелую телѣгу, заваленную до самаго верха грядокъ соломой.

   Казакъ, вчера вызвавшiйся указать, гдѣ скрывался атаманъ бѣло-бандитской шайки, со страшнымъ, изголодавшимся, измученнымъ, чернымъ отъ черноземной пыли лицомъ неловко топтался подлѣ телѣги. Нѣсколько чекистовъ, башкирскiй крас-комъ, Мисинъ, Растеряевъ, бравый красноармеецъ въ рубахѣ съ растегнутымъ воротомъ, предсѣдатель ревизiонной тройки, съ неумытыми, помятыми сномъ лицами, многiе безъ шапокъ съ вихрами торчащими волосами собрались возлѣ телѣги. Тутъ-же былъ и Драчъ, одна нога въ сапогѣ, другая въ мягкой туфлѣ, въ бѣлыхъ подштанникахъ и рубахѣ, но при ремнѣ съ двумя револьверами.

   - Что тамъ такое?.., - раскрывая окно, спросилъ Володя.

   - Привезли атамана съ сыномъ, - сказалъ Драчъ.

   - Гдѣ-же онъ?.

   - А вотъ, на арбѣ, - снимая фуражку, сказалъ Мисинъ.

   - Убитые что-ли?..

   - Нѣтъ. Обои раненые, - сказалъ Растеряевъ и тоже снялъ шапку. - Лежатъ подъ соломой.

   - Зачѣмъ завалили?..

   - Крови много... Духъ нехорошiй. Опять-же стонутъ... Володя вышелъ на дворъ.

   - А ну, покажите мнѣ, что за атаманъ у васъ?..

   - Онъ не у насъ, - смущенно улыбаясь, сказалъ Мисинъ, подошелъ къ телѣгѣ и сталъ руками сбрасывать солому.

   Тяжелый, прѣсный запахъ свѣжей крови пошелъ отъ телѣги. Внизу кто-то застоналъ.

   - Ф-фу, - да зачѣмъ такъ, - сказалъ Драчъ, подходя къ телѣгѣ. - Перепачкаешься задарма. Давай, граждане, кто-нибудь вилы.

   Услужливыя руки подали вилы и ихъ взялъ съ неловкой улыбкой красноармеецъ.

   - Раскидать, что-ли? - спросилъ онъ, совсѣмъ по дѣтски улыбаясь.

   Никто ничего не сказалъ. Красноармеецъ сталъ одной ногой на дышло, другой на колесо и сильными ударами вилъ началъ раскидывать солому. Противный тошный запахъ сталъ сильнѣе. Стоны громче. Подъ соломой показались скровавленныя тѣла въ бѣлыхъ рубахахъ и портахъ. Красноармеецъ замахнулся вилами.

   - Скидавать, аль оставить?.., - жмуря глаза, спросилъ онъ.

   - А то что?.. Мараться съ ними будемъ, докторовъ звать?.. Все одно тяжело раненые. Для опроса не гожи, - возбужденно крикнулъ Драчъ.

   Красноармеецъ съ размаха всадилъ вилы въ бокъ раненому, понатужился, крякнулъ и сбросилъ окровавленное тѣло на землю.

   - О-охъ, - пронеслось въ толпѣ.

   - Чижолый... Пудовъ на пять будетъ кабанъ, - стирая рукавомъ потъ со лба, сказалъ красноармеецъ и хватилъ вилами второго.

   Страшный крикъ раздался по двору. Раненый извивался, какъ червякъ на вилахъ и, упавъ на землю, кричалъ:

   - Убейте меня, ради Создателя!.. Ой, моченьки моей нѣтъ!.. Убейте, ради Христа!

   Первый сброшенный глухо стоналъ и дергалъ босою ногой въ разорванныхъ, залитыхъ кровью подштанникахъ. Онъ кончался.

   Драчъ вынулъ револьверъ и подошелъ ко второму.

   - Совсѣмъ молодой, - сказалъ онъ, - а какой ядовитый. Такъ расправляется совѣтская власть со своими врагами.

   Драчъ выстрѣлилъ въ голову раненому.

   Мисинъ разглядывалъ затихшаго, умершаго атамана.

   - Батюшки!.., - вырвалось у него. - Такъ ить это!.. И въ страхѣ замолчалъ. Володя подошелъ къ нему твердыми рѣшительными шагами, взялъ его за грудки за рубаху и, строго глядя прямо въ глаза Мисина, спросилъ:

   - Призналъ его?.. Ну, говори, кто?.. Мисинъ затрясся мелкою дрожью.

   - Такъ итъ это съ нашего хутора... Хуторецъ нашъ... Полковникъ Вехоткинъ и сынъ его Степанъ.

   Володя сурово посмотрѣлъ на лежавшаго на землѣ старика.

   - Ты его зналъ?.., - обернулся онъ онъ Мисину.

   - Ну, какъ не зналъ?.. Тихона-то Ивановича?.. Всю жизню вмѣстѣ прожили... Въ одномъ полку служили... Такъ ить жана его тутъ рядомъ обитаеть... Живая еще. И домь кол-хозный - его это былъ домъ.

   - Гдѣ его жена? -Володя.

   - А вотъ тутъ сейчасъ за проулочкомъ. Въ Колмыковскомъ куренѣ.

   - Ну пошелъ... Веди меня къ ней.

   Мисинъ побѣжалъ впередъ показать дорогу, за нимъ, молча, опустивъ голову шелъ Володя, сзади Драчъ и два чекиста.

   Дверь, запертая изнутри щеколдою не подавалась. Но сейчасъ-же на стукъ и грозные крики Драча раздались за дверью легкiе, точно не несущiе вѣса шаги босыхъ ногь и дощатая дверь, колеблясь на петляхъ, широко распахнулась. Противъ Володи стояла женщина лѣтъ сорока. Темные, пробитые густою сѣдиною волосы были коротко, по городскому острижены и тщательно причесанные вились у висковъ. Красивые голубые глаза съ тревогой смотрѣли на людей, столпившихся у дверей. Женщина была въ просторной темно-коричневой кофтѣ и длинной широкой юбкѣ. Ея маленькiя босыя ноги пожимались на полу. Другая женщина - страшная старуха съ рѣдкими космами сѣдыхъ волосъ, безобразно спускавшихся съ черепа, съ громадной распухшей головой желто-воскового цвѣта, въ бѣлой ночной кофтѣ поднималась съ постели, устроенной на простомъ деревянномъ диванѣ съ рѣшетчатой спинкой. Еще бросилась въ глаза пустота, точно не жилой хаты. Ничѣмъ съѣстнымъ не пахло въ ней, но былъ воздухъ тепелъ и прѣсенъ, какъ лѣтомъ въ сараяхъ.

   Володя строго посмотрѣлъ на старуху и сурово спросилъ, какъ спрашивалъ казаковъ и казачекъ на югѣ совѣтской республики въ Сѣверо-Кавказскомъ краѣ:

   - Чья ты?.. - и добавилъ: - какъ ваша фамилiя?..

   - Надежда Петровна Вехоткина, - страшнымъ, не человѣческимъ, крякающимъ, деревяннымъ голосомъ отвѣтила старуха.

   - А вы?.., - перевелъ глаза на отошедшую на середину хаты женщину Володя.

   Безстрастный и жутко хододный прозвучалъ отвѣтъ:

   - Евгенiя Матвѣевна Жильцова.

   - Вы вмѣстѣ и живете?..

   - Недавно она ко мнѣ прiѣхала..., - сказала старуха. - Изъ Петербурга. Она моя родная племянница.

   Володя попятился къ двери. Кажется, первый разъ онъ ощутилъ какой-то невѣдомый внутреннiй страхъ. Шагая черезъ порогь, онъ обѣими руками взялся за дверь, потянулъ ее на себя и, плотно закрывая ее, строго посмотрѣлъ на ожидавшихъ его чекистовъ.

   - Этихъ не трогать..., - тихо, но твердо, тономъ самаго строгаго приказанiя сказалъ Володя.

   - Чего ихъ трогать, сами, - началъ было Драчъ, но Володя такъ посмотрѣлъ на него, что онъ замолчалъ.

   Въ тяжеломъ молчанiи всѣ вернулись на колхозный дворъ. Когда Володя проходилъ мимо еще не прибранныхъ убитыхъ атамана и его сына онъ чувствовалъ, какъ какiя то холодныя струи бѣжали по его спинѣ и онъ старался не смотрѣть на покойниковъ. Войдя въ хату, онъ сейчасъ же распорядился, чтобы подавали автомобиль,

   Онъ молча попрощался съ тройкой и, уже сидя въ автомобилѣ съ Драчемъ, сказалъ:

   - Товарищи, мы свое дѣло здѣсь окончили... Съ успѣхомъ... Ѣдемъ дальше въ станицу въ райкомъ.

   Автомобиль мягко катился по пыльной дорогѣ. Володя сидѣлъ, откинувшись на подушки и, чего съ нимъ никогда не бывало, говорилъ самъ съ собою.

   - Антагонизмъ классовыхъ интересовъ неизмѣнно приводитъ къ кровавой борьбѣ...

   - Чего?.., - вздрагивая спросилъ задремавшiй Драчъ.

   - Я не тебѣ... Спи...

   Автомобиль потряхивалъ на выбоинахъ широкаго степного шляха. Черная пыль тучей за нимъ неслась.

   - Каждый историческiй перiодъ имѣетъ свои законы. Намъ, можетъ быть, эти законы покажутся страшными... Исторiя пойметъ ихъ и оцѣнитъ.

   - Ась?.. Вы это не мнѣ? - встрепенулся опять Драчъ.

   - Спи... Марксъ учитъ: - "добродушiю нѣтъ мѣста. У тебя нѣтъ сердца въ груди. Слабость человѣческой натуры"... Мирабо сазалъ: - "imроssiblе. Nе mе ditеs jаmаis cе bêtе dе mоt!..". {Невозможно! Никогда не говорите мнѣ это глупое слово.}

   - Вы что?.. Опять никакъ ко мнѣ?..

   - Отвяжись... Марксъ говоритъ: - "вмѣсто кнута надсмотрщика за рабами является штрафная книга надзирателя за рабочими"... Гдѣ-же культура?.. Марксъ!.. Марксъ!.. Узнали онѣ меня?.. Родныя?.. Глупости!.. Кнутъ, штрафная книга... Смертная мучительная казнь... Пытки... Голодъ - это все посильнѣе... И все не сдаются...

   Марксъ, что бы ты сказалъ, если-бы увидалъ все это?.. Они насъ побѣдятъ, а я въ своей ненависти, кажется, дойду до того, что самого себя буду ненавидѣть...

  

  

   Послѣ отъѣзда карательной тройки какъ то очень быстро ушелъ Дзюнгарскiй конный полкъ, оставившiй кучи навоза и нечистотъ и разоренные амбары съ расхищеннымъ овсомъ и сѣномъ.

   На хуторѣ стало необычайно тихо. Кол-хозники бродили по двору, какъ сонныя мухи осенью. Ничто не спорилось, ничто не клеилось. Мисинъ понять не могъ, какъ это случилось, что какъ разъ тѣ казаки, которые умеѣли обращаться съ машинами, которые умѣли работать въ полѣ - были разстрѣляны.

   - Бѣсъ меня тогда подтолкнулъ, - шепталъ онъ. - Бѣсъ, не иначе, какъ онъ. Да кто зналъ, что оно такъ обернется?.. Я думалъ, ну поученiе какое имъ скажетъ въ назиданiе и вся недолга. А какъ сталъ валить... Господи, да что-же такое съ нами, казаками, сдѣлалось?..И всего то у насъ было двѣ волосины, - анъ и тѣ переносились.

   Хаты убитыхъ казаковъ стояли пустыя съ раскрытыми дверями и окнами. Степной вѣтеръ гулялъ въ нихъ. Вдовы и сироты сбились вмѣсте по двѣ, по три семьи, бросивъ опостылые курени. Отъ погоста, гдѣ неглубоко были зарыты тѣла казненныхъ тянуло мертвечиной.

   У Надежды Петровны возилась сосѣдка Лукерья Самохоткина. Она растопила печь и изъ послѣднихъ остатковъ муки, привезенной Женей, готовила хлѣбъ. Въ хатѣ кисло пахло тѣстомъ, и бѣлые клубки его лежали на доскѣ,

   - Вы, Надежда Петровна, не сумлѣвайтесь, - бодро говорила Лукерья, - вотъ хлѣбушка покушаете, я еще чего ни на есть разстараюсь вамъ - и всякая хворость пройдетъ. Это все у васъ съ голодухи. Давно ничего хорошенько не ѣли. Вотъ покушаете и отойдетъ.

   - Ужъ и не знаю, Лукерьюшка, отойдетъ-ли? Очень уже я безразлична ко всему стала. Ничто мнѣ не мило. Да и внутри все болитъ, точно обрывается тамъ самая жизнь.

   - Но, тетя, - сказала Женя. - Жара у васъ нѣтъ. Да и смотрите - ножки ваши меньше сегодня опухши.

   - Жить, Женя, что-то совсѣмъ не хочется. Раньше для него жила. Его да Степу все поджидала... Думала - съ успѣхомъ... Теперь?. Для чего и жить?

   - И, мамаша... Господь все видитъ... И что я вамъ скажу. Каку таку новость... Ить, знаете, Ульяна Ивановна наша пропала.

   - Ну, куда она тамъ пропадетъ?.. Поскакала просто куда съ комиссаромъ красоваться.

   - А и нѣтъ, мамаша... Слушокъ такой былъ... Не угробили-бы ее наши хуторскiе? Уже очень ее хуторъ весь ненавидѣлъ черезъ ея подхалимство и подлость.

   Ловкимъ движенiемъ Лукерья подхватила рогачемъ хлѣбы и сунула ихъ въ печь.

   Тонкiй хлѣбный запахъ раздражающе пошелъ по хатѣ.

   - Ужъ очень, мамаша, была она изъ себя полная... Мяса то какiя... Помираетъ ить съ голода народъ...

   Сказала и нагнулась къ печи. Краснымъ свѣтомъ озарилось худое, серьезное, строгое, суровое лицо. Соломиной пробовала хлѣбы, не пора-ли вынимать. Молчала долго, потомъ обернулась къ Женѣ и маленькими, точно и не человѣческими, жадными, голодными глазами, посмотрѣла той прямо въ глаза.

   - Вѣрите, нѣтъ-ли, Евгенiя Матвѣевна, - чуть слышно, тихо сказала она, - народъ мяса почти что годъ не видалъ... Олютѣлъ народъ совсѣмъ. Убоинки сердце хочетъ.

   И опять нагнулась къ хлѣбамъ. Алымъ полымемъ освѣтилось страшное, строгое, изголодавшееся лицо Лукерьи.

   На другой день, подъ вечеръ, Лукерья пришла къ Надеждѣ Петровнѣ. Та спала на постели и тихъ и неслышенъ былъ ея больной сонъ. Лукерья подмигнула Женѣ и поманила ее къ двери.

   - Вы вотъ что, Евгенiя Матвѣевна, какъ совсѣмъ свечеряетъ, пойдите-ка къ Дурняпиной, Маланьѣ Сидоровнѣ. Знаете гдѣ?

   - Ну знаю.

   - И захватите посудину какую глиняную... Тамъ, знаете... У ней мясцомъ разжились... Да никакъ много. Люди сказывали, что никакъ пуда четыре вышло... И солятъ, и варятъ, и колбасы дѣлаютъ... Такъ вотъ она, значитъ, сама мнѣ сказала: - зайди, молъ, къ Вехоткиной, полковницѣ, скажи ей, я ей колбасъ какихъ особенныхъ приготовлю. Она, молъ, намъ когда у нея что было, всегда помогала.

   Все зто казалось Женѣ подозрительнымъ и почти страшнымъ, и она готова была отказаться, но изъ угла, съ постели раздался страшный деревянный, нечеловѣческiй шопотъ:

   - Пойди, Женюша милая... Такъ то мнѣ захотѣлось солененькой колбаски!

   - Зайдите... зайдите, Евгенiя Матвѣевна, только чтобы люди чего не увидали... Слютѣлъ народъ... Завидливы стали очень люди къ чужому.

   Лукерья ушла.

   Надежда Петровна своимъ глухимъ, страшньшъ голосомъ говорила сама съ собою:

   - Откуда она могла только достать мяса, ума не приложу... Свинью бы рѣзали - такъ это такъ близко отъ насъ - мы услышали-бы?.. Развѣ коровенку какую больную имъ Мисинъ уступилъ?.. Такъ не такой онъ человѣкъ... Можетъ быть начальство послѣ смотра приказало?..

   Смеркалось, когда Женя взяла глиняную чашку и кусокъ рѣдкаго холста и вышла изъ хаты. Она шла, опустивъ голову и задумавшись, и въ своей задумчивости не замѣтила, какъ прошла мимо воротъ Дурняпинскаго куреня. Она хотѣла вернуться, но увидала, что она стоитъ сзади Дурняпинской хаты подлѣ клунь, что тамъ плетень порушенъ и что нѣтъ ничего проще, какъ пройдти черезъ базы прямо дворомъ къ крыльцу хаты. Она легко перешагнула черезъ плетень и вошла во дворъ.

   У самаго забора, возлѣ пустой кошары была вырыта небольшая, аршинъ въ квадратѣ глубокая яма. Лопата была брошена подлѣ, точно кто только что рылъ здѣсь и, отозванный, убѣжалъ. Подлѣ ямы, - Женя чуть не споткнулась объ это, - лежали какiе-то предметы, прикрытые дерюжкой. Еще было достаточно свѣтло и въ печальномъ свѣтѣ догорающаго дня Женя увидѣла, что изъ подъ дерюжки странно бѣлѣетъ пятью тонкими пальцами человѣческая рука. Страхъ сжалъ сердце Жени. Но она преодолѣла страхъ и, движимая жуткимъ любопытствомъ, нагнулась и концами пальцевъ чуть приподняла дерюжку. Прѣсный и тошный запахъ трупа пахнулъ ей въ лицо. На землѣ лежала отрубленная женская голова. Густые, черные волосы небрежнымъ, грязнымъ комкомъ свалялись подлѣ и на темномъ ихъ клубкѣ точно свѣтилось блѣдным мраморомъ прекрасныхъ очертанiй женское лицо. Черныя брови сурово были сомкнуты подъ чистымъ лбомъ надъ полуоткрытыми глазами, чуть блестѣвшими мертвымъ, холоднымъ блескомъ въ тѣни густыхъ къ верху загнутыхъ рѣсницъ. Крѣпкiй подбородокъ красивымъ оваломъ смыкалъ лицо. Черезъ сизыя полуоткрытыя губы и въ полутьмѣ блистали ровные чистые зубы. Одна щека была въ грязи, другая еше хранила краску румянъ. Подлѣ головы лежали руки и концы маленькихъ ножекъ.

   Женя все поняла. Она выронила чашку съ рядномъ и въ неистовомъ ужасѣ перепрыгнула черезъ плетень и побѣжала назадъ къ дому Колмыкова по узкому хуторскому проулку.

   Ульяна Ивановна!..

   Все то, что она слышла всѣ эти дни, что говорили и не договаривали Лукерья и тетя Надя, все то ужасное, невѣроятное казалось, такое невозможное стало передъ нею во всей своей грозной дѣйствительности. Она видѣла - темныя женскiя тѣни неслышно точно скользили по проулку, направляясь туда... Ей казалось, или, можетъ быть, это и точно такъ было, она слышала тамъ гомонъ довольныхъ и жадныхъ голосовъ. Тамъ варили, солили, тамъ коптили и приготовляли колбасы изъ тѣла этой самой Ульяны Изановны, чью голову, руки и ноги не успѣли въ торопяхъ и страхѣ закопать.

   Женѣ казалось, что этотъ странный взглядъ полуприкрытыхъ темныхъ глазъ головы, снятой съ туловища слѣдитъ за нею и точно несется съ нею вмѣстѣ съ этимъ страшнымъ трупнымъ запахомъ, отъ котораго она не могла освободиться.

   Какой это былъ ни съ чѣмъ не сравнимый ужасъ!.. Какое мучительное состоянiе, никогда раньше неиспытанное, страха, отвращенiя и нечеловѣческой скорби за людей! Кажется уже закалилось въ совѣтской дѣйствительности ея сердце! Всего, всего она повидала: - убiйства, разстрѣлы, голодъ... Но этого послѣдняго ужаса она не могла перенести. Тамъ умирала ея тетка. Женя знала, что тетя Надя доживаетъ послѣднiе дни и мечтаетъ о колбасѣ... Но принести ей колбасу изъ такой убоины, изъ тѣла убитой женщины - она не могла. Она шла и точно ощущала на зубахъ вкусную вязкость свѣжаго, копченаго и соленаго мяса. Колбаса изъ Ульяны Ивановны!.. Изъ человѣческаго мяса!..

   Она сама не помнила, какъ вошла въ хату. Ее поразила мертвая и холодная тишина, стоявшая въ ней. Вечеръ былъ теплый, почти знойный, а въ хатѣ казалось холодно. Чуть мигая горѣла догоравшая керосиновая лампочка. Острый красный язычекъ пламени пустилъ черную полосу копоти на узкое стекло.

   - Тетя... Тетя Надя, - крикнула Женя. Молчанiе было въ хатѣ.

   Женя оглядѣлась. На столѣ лежали два круглыхъ хлѣба, испченныхъ Лукерьей. Тетка сидѣла надъ ними, опустив огромную, распухшую голову на столъ...

   - Тетя, что съ тобою?.. Тебѣ не хорошо, тетя?..

   Женя подошла къ тетке. Ледянымъ холодомъ вѣяло отъ еще гибкаго тела. Женя приподняла его. Оно было такое что Женя безъ труда перетащила его на постель и положила на спину. У печки висѣло маленькое зеркальце. Женя поднесла его къ губамъ тетки. Никакого слѣда не было на стеклѣ... Тетя Надя уже не дышала... Женя сложила руки на груди покойницы, потомъ опустилась подлѣ нея на колѣни и тихо молилась. Но едва кончила читать молитвы, дикiй ужасъ охватилъ ее и уже не могла, не могла, не могла она ничего дѣлать... Шатаясь, страшными глазами все оглядываясь на покойницу, Женя торопливо укладывала свою котомку. Она положила туда хлѣбы, достала всѣ деньги, какiя еще оставались у нея. Все тѣло ея тряслось отъ внутренней дрожи. Она уже не владѣла собою... Бѣжать... бѣжать... бѣжать, куда глаза глядятъ. Уйдти изъ этого страшнаго царства смерти.

   Женя брезгливо покосилась на тѣло тети Нади. Она заставила себя подойдти къ нему и стояла и крестилась надъ нимъ.

   - Прости меня, тетя. Ты у Господа, ты все видишь!.. Прости меня!.. Не могу больше... Не могу...

   Язычекъ пламени въ лампѣ заколебался и заиграли по стѣнѣ страшныя тѣни. Копоть стала гуше. Сильнѣе завоняло керосиномъ. Лампа, начадѣвъ, погасла. Непроницаемый мракъ и холодъ смерти стали въ горницѣ. Женя торопливо перекрестилась и опрометью выскочила изъ хаты на хуторскую улицу.

   Сомкнувшаяся за нею тишина была страшнѣе самаго сильнаго грома.

  

   По хутору скользили женскiя тѣни. Гдѣ то брякнуло о дерево глиняное лукошко, звякнула жестяная посудина. Какiя-то дѣти съ плачемъ обогнали Женю. Женѣ чудились чавкающiя губы и зубы впивающiеся въ человѣческое мясо.

   Она слышала женскiе, бабьи голоса:

   - Ить и то - дѣтей жалко... Что-же помирать что-ли дѣтям-то?

   - Пусть ребятки хотя вдосталь покушаютъ, - говорилъ кто-то за высокимъ плетневымъ заборомъ. Ему отвѣчалъ чей-то мрачный голосъ:

   - Все одно, такъ-ли этакъ-ли помиратъ приходится, зачиво поганиться?

   - Богъ по нуждѣ нашей проститъ.

   - Нѣту вовсе Бога, коли такое на православной землѣ дѣется.

   Голоса казались сонными, не людскими, точно все это снилось Женѣ.

   Громадные лопухи и цѣлыя заросли крапивы стѣною стояли за плетнями брошенныхъ куреней. Когда Женя проходила мимо погоста, душенъ и мерзокъ былъ запахъ мертвечины.

   Отъ уснувшаго темнаго става Женя поднялась въ степь. Теплый вѣтерокъ обласкалъ нѣжными поцѣлуями усталое, измученное горѣвшее лицо. Легче стало дышать. Въ степномъ истомномъ воздухѣ пахло зрѣлымъ сѣменемъ пшеницы и пряными духами сорныхъ травъ. Чертополохъ качался передъ нею и казалось, что это человѣкъ бѣжитъ ей навстрѣчу. Женя сѣла на землю отъ страха. Она знала, что по ночамъ крестьяне и казаки ходятъ на свои поля и тамъ ножницами рѣжутъ колосья, чтобы натереть хотя немного муки и накормить дѣтей. Она знала, что совѣтская власть въ "ударномъ порядкѣ" мобилизовала дѣтей - "пiонеровъ" и приказала имъ выслѣживать такихъ похитителей колосьевъ и доносить на нихъ. Она боялась наткнуться на такого мальчика-доносчика.

   Женя прилегла на землю, но человѣкъ оставался все на томъ-же мѣстѣ и Женя поняла, что она ошиблась. Она пошла дальше. Старые башмаки терли ногу. Женя сняла ихъ. Было прiятно прикосновенiе остывающей земли къ утомленной горячей подошвѣ. Легкiй ночной воздухъ сладостно распиралъ грудь и врачевалъ сердце. Глаза привыкали къ ночной темнотѣ. Черный шляхъ вился между болѣе свѣтлыхъ полей. По небу все ярче и смѣлѣе играли звѣзды. Созвѣздiе Плеядъ казалось брошеннымъ на темный бархатъ жемчужнымъ ожерельемъ. Звѣзды Большой Медвѣдицы раскинулись на полъ неба и казались громадными. Въ небѣ была та правда, которой не стало больше на землѣ. Рѣдко пробѣжитъ черезъ дорогу сусликъ, или полевая мышь и скроется между травъ и колосьевъ.

   Женѣ казалось, что она идетъ очень быстро, на дѣлѣ-же она еле тащилась, часто присаживаясь. Продолжительная голодовка и событiя послѣднихъ дней сломили ея силы. Все мерещилась мертвая голова молодой дѣвушки, ея маленькiя руки и ноги и все преслѣдовалъ душный, прѣсный запахъ мертваго тѣла. Женя садилась отдохнуть. Раза два она даже ложилась на землю и пыталась заснуть, но голодъ съѣлъ сонъ, заснуть не могла. Голова была полна думъ, соображенiй и плановъ.

   Когда она выскочила отъ тетки, она бѣжала "куда глаза глядятъ". Но теперь въ ночной тишинѣ въ безлюдiи степи она начала думать, что-же все таки ей дѣлать?

   Вернуться въ Ленинградъ?.. Нѣтъ это не то... Въ Петербургъ она вернулась-бы... Въ Ленинградъ?.. Тамъ тоже - разсказывали ей на службѣ, - иногда на рынкѣ китайцы продавали блѣдно-розовое мясо, будто телятину - и люди говорили, что это мясо казненныхъ... Называли его въ Ленинградѣ - "китайскимъ"...

   Онѣ жили съ Шурой, благодаря посылкамъ изъ заграницы, изъ Парижа, отъ какой-то неизвѣстной имъ, таинственной "мадемуазелль Соланжъ"... Женя все это время была твердо убѣждена, что эта мадемуазелль Соланжъ - ея Геннадiй.

   У нихъ, - обломковъ стараго быта, вымирающаго буржуазнаго класса, все не исчезла мечта о томъ, что заграницей есть какая-то "бѣлая армiя" и что иностранцы готовятъ "интервенцiю". Писалось объ этомъ и въ совѣтскихъ газетахъ.

   Согнувшисъ, свернувшись въ комочекъ Женя въ степи сидѣла, такая одинокая, дошедшая до отчаянiя. Въ этомъ ея одиночествѣ такъ хотѣлось найдти хотя-бы какую нибудь опору, кого-то, кто бы подумалъ о нихъ, позаботился, пожалѣлъ ихъ, совѣтскихъ рабовъ... Услужливая память подсказывала содержанiе послѣднихъ статей въ "Ленинградской Правдѣ" и черные заголовки грязнаго шрифта точно снова были передъ глазами. "Твердолобые призываютъ Германiю и Польшу сговориться за счетъ С.С.С.Р.", - Женя знала, что подъ именемъ "твердолобыхъ" фигурировали Муссолини и англичане. Она читала еще объ "антисо