Краснов Петр Николаевич - Ненависть

ялъ ея мужъ, какъ тогда, такъ и теперь.

   Деньщикъ - казакъ съ сосѣдняго хутора - она его еще мальчишкой знала - выбѣжалъ и обрадовался Есаульшѣ.

   - Его высокоблагородiе дома?..

   - Никакъ нѣтъ... Они на стрѣльбѣ... Да заразъ и придутъ. Пожалуйте, барыня.

   Онъ подхватилъ ея плетеную ивовую Казанскую корзину и мѣшокъ съ домашнимъ гостинцемъ и повелъ въ домъ.

   Низкая походная койка, чисто накрытая сѣрымъ суконнымъ одѣяломъ, стояла у стѣны. Уздечка и сѣдельный уборъ висѣли надъ нею. Въ углу, на особой подставкѣ стояло сѣдло, на столѣ въ простѣнкѣ лежали бумаги, сотенныя книги, газеты, чернильница и за нею ея портретъ въ плюшевой рамѣ, въ старомодномъ платьѣ, въ томъ самомъ, въ которомъ она была, когда онъ дѣлалъ ей предложенiе. Все было, какъ и тогда, когда она жила съ нимъ въ полку.

   Крѣпкое и нѣжное чувство любви защемило сердце Надежды Петровны, и оно молодо забилось въ предвкушенiи близкаго свиданiя.

   Деньщикъ принесъ умыться.

   Въ открытыя окна доносилась стукотня ружей. Выстрѣлъ за выстрѣломъ слѣдовали черезъ равные промежутки, Слышались давно ей знакомые сигналы и далекая солдатская пѣсня. Но и все это военное дышало такимъ миромъ, что Надежда Петровна не хотѣла и думать о войнѣ. "Дня четыре, до вторника, перебуду, а тамъ и домой. И ему мѣшать не буду и сама къ своей тяжелой лѣтней работѣ, къ трудамъ по уборкѣ урожая вернусь"...

   - Про родителевъ моихъ чего не слыхали?.. - спрашивалъ деньщикъ, поливая ей на руки изъ жестяного кувшина свѣжей ключевой водой. - Живы, здоровы? Ай нѣтъ?

   Она отвѣтила.

   - А хлѣба косить не зачинали?

   - У насъ еще нѣтъ, а дорогой ѣхала, видала - косятъ.

   - Тутъ поляки тоже чего-й-та встамошилисъ, кругомъ убираютъ. И не дозрѣлъ, а убираютъ.

   Мимо по улицѣ со стрѣльбы шелъ взводъ казаковъ. Шли не въ ногу, напростяка, по домашнему, громко разговаривали и четко раздавались ихъ голоса въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.

   - Онъ его въ боевую... Скажи, пожалуйста, какой грѣхъ!.. Можетъ онъ и не хотѣлъ промахи то дѣлать, а рука дрогнула... Въ боевую это не пѣсни играть.

   - Старайся друго-разъ станица.

   Они прошли и сейчасъ-же Надежда Петровна услышала знакомые, быстрые шаги и мягкое позваниванiе шпоръ. Кто-то, видно, предупредилъ Тихона Ивановича, и онъ бѣгомъ пробѣжалъ палисадникъ и вскочилъ на крыльцо.

   - Наденька... Вотъ сюрпризъ!.. Очаровательно!.. Щегольковъ... Живо готовь намъ съ барыней ужинъ и чай. Разстарайся, какъ знаешь.

   - Слушаю, ваше высокоблагородiе.

   Деньщикъ исчезъ. Надежда Петровна очутилась въ крѣпкихъ объятiяхъ мужа. Освобождаясь отъ его рукъ, со щеками горящими отъ дороги и свѣжаго умыванья, отъ крѣпкихъ поцѣлуевъ она опросила: -

   - Тиша, скажи?.. Что у васъ?.. Какъ?.. Ты знаешь, почему я примчалась. Что у васъ?..

   - Въ сущности - ничего... - Лицо Тихона Ивановича стало серьезнымъ. - Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ и какъ распрекрасно, что ты догадалась прiѣхать. Если, что будетъ - Богъ знаетъ свидимся-ли когда и какъ?"

   Все было по прежнему мирно въ природѣ. Выстрѣлы на стрѣльбищѣ смолкли. Солнце спускалось за недальнiе лѣса. Вечерняя прохлада вливалась въ комнату, а Надеждѣ Петровнѣ казалось уже все по иному.

   Въ сосѣдней комнатѣ деньщикъ гремѣлъ посудой, звякнулъ канфоркой самоваръ. Надежда Петровна пошла доставать домашнiй гостинецъ.

   - Значитъ, ты все таки ждалъ меня?..

   Тихонъ Петровичъ глазами показалъ на деньщика, накладывавшаго на стеклянное блюдце темное вишневое варенье.

   - Сама варила, - сказала Надежда Петровна, мѣняя разговоръ. - Въ этомъ году не такъ богато уродилась черешня. Зато сливы будетъ - сила, и французская и венгерская. Ажъ теперь вѣтви гнутся отъ плодовъ, подпорки ставимъ.

   - Что Колмыковъ?..

   - Онъ и благословилъ меня поѣхать. Сѣна убрали. Хлѣба косить раньше будущей недѣли не будемъ. Кругомъ такой миръ у насъ. Приволье.

   Тихонъ Ивановичъ тяжело вздохнулъ. Денщикъ поставилъ блюдце съ вареньемъ подлѣ чайнаго прибора и спросилъ:

   - Еще чего прикажете?..

   Тихонъ Ивановичъ оглядѣлъ столъ. Все было въ порядкѣ. Молодчина Щегольковъ успѣлъ всѣмъ разстараться, Холодная курица, крынка простокваши, свѣжiе огурцы, гора прекраснаго бѣлаго хлѣба, привезенное Надеждой Петровной сало, домашнiе коржики, варенье - все было чинно разставлено на свѣжей скатерти. Для барыни лихой деньщикъ досталъ отъ хозяевъ-евреевъ чашку.

   - Спасибо. Все хорошо. Больше ничего не надо. Ступай въ сотню на ужинъ.

   - Слушаюсь, ваше высокоблагородiе. Щегольковъ еще разъ, не безъ артистической гордости, окинулъ слаженный имъ ужинъ и вышелъ изъ горницы.

   - Такъ, что-же?.. - съ тоскою въ голосѣ спросила Надежда Петровна.

   - Кушай, милая. Съ дороги, чай, проголодалась. Можетъ быть, все это и вздоръ. Нашего брата казака-солдата не разъ такъ дергаютъ. Да... О войнѣ говорятъ... и пишутъ... И много... Но все это разговоры, какiе всегда были. Мнѣ передавали служившiе прошлый терминъ офицеры, въ 1911-мъ году говорили еще больше. Полкъ на самую границу выходилъ, анъ - ничего и не было. И теперь. Сказали, что общiй сборъ будетъ отмѣненъ... Ну, значитъ, война... Но вотъ на прошлой недѣлѣ полки наши пришли, и дивизiя собралась, какъ всегда. Соревнуемъ въ красотѣ, въ отчетливости службы и лихости. Назначены офицерскiя скачки. Все, какъ водится... Значитъ, все спокойно. Вчера вызвали въ штабъ полка. Провѣряли мобилизацiонные планы. Сегодня утромъ запрягали и прокатывали обозъ. Скажешь - война?.. Ничего подобнаго... Командиръ полка у насъ новый. Горячъ, ревностенъ, вспыльчивъ, всюду лѣзетъ, всѣхъ подтягиваетъ. Отчетливый!.. Вотъ и завтра, въ шесть утра, на маневръ выступаемъ.

   - Пойдешь?..

   - А какъ-же?.. Ты думаешь - жена прiѣхала - и службу по-боку... Нѣтъ, моя милая, теперь не то, что было пятнадцать лѣтъ тому назадъ... До Японской войны. Да и тогда тянули... Только тогда - равненiе, да сомкнутые строи, все ящиками водили, въ лавѣ сумбуръ, вой, гичанье, стрѣльба и джигитовка... Теперь?.. Нѣтъ... Что говорить, если война - мы къ ней вотъ какъ готовы. Все у насъ есть и всему мы научены по тяжелому боевому опыту. Посмотришь полкъ - пожалуй, и не узнаешь... Кр-р-расота!.. Тѣ-же казаки, а не тѣ. Чукарина помнишь?..

   - Еще третьяго дня ихъ граммофонъ вечеромъ слушала.

   - Такой молодчина урядникъ... Укрась нашъ хоръ своимъ голосомъ... Какъ бывало. Нашъ батюшка недурной хоръ изъ офицеровъ и полковыхъ дамъ сладилъ - да не достаетъ главнаго - кто бы всѣхъ за собою велъ...

   - Хорошо. Попробую. Но нужно раньше спѣться.

   - Хоръ за часъ до всенощной собирается. Мы вмѣстѣ придемъ. Я тебя со всѣми познакомлю. Да почитай ты и такъ всѣхъ знаешь. Томилинъ регентомъ. Жена сотника Сѣнина первый голосъ.

   - Такъ она-же обидится,

   - Ну вотъ еще! Чего тамъ обижаться. Съ ея-то голосомъ, да на тебя обижаться. Помнишь, какъ у твоего отца пѣвали?..

   - Ну, ладно. Попробую, если только претензiй на меня не будеть. Скажутъ: - вотъ прiѣхала, какая фря... Есаульша!

   - Теперь видишь, какая у насъ война.

   Тихонъ Ивановичъ задернулъ занавѣски оконъ, заложилъ задвижку дверей, подошелъ къ женѣ, крѣпко обнялъ ее за талью, приподнялъ сильными загорѣлыми руками и посадилъ къ себѣ на колѣни.

   - Ну!.. - сказалъ онъ.

   - Ну, - тихо, слабѣющимъ, томнымъ голосомъ отвѣтила она.

   Ихъ губы слились въ нѣжномъ и жадномъ, ишущемъ поцѣлуѣ.

  

  

   Надежда Петровна пѣла въ субботу на всенощной и въ воскресенье у обѣдни. Ее познакомили съ командиромъ полка и съ тѣми офицерами, кого она не знала. Вечеромъ она была въ гарнизонномъ саду. Музыка играла въ ротондѣ. Офицеры всей дивизiи и ихъ жены гуляли по саду. Жена командира полка завладѣла Надеждой Петровной. Узнавъ, что та родилась и выросла въ Пегербургѣ, жена командира, сама Петербургская, перебирала общихъ знакомыхъ и вспоминала гимназическую жизнь, рождественскiя елки, катанье на масляницѣ на вейкахъ, балаганы, Петербургскiя дачи. Она хорошо знала Гатчину и слыхала про Антонскихъ.

   - Дачу ихъ, во всякомъ случаѣ знаю, - говорила она, сидя съ Надеждой Петровной рядомъ, на скамейкѣ, - Хорошо помню и дворцовый паркъ, гдѣ столько разъ гуляла. Помните эхо?.. Серебряный прудъ?.. Пятачки мы въ него бросали... Какая все это прелесть... И вотъ...

   Трубачи играли что-то веселое и бравурное. Мимо ходили офицеры, дамы, гимназисты, кадеты. Вдоль балкона офицерскаго собранiя висѣли цвѣтные бумажные фонари, и когда iюльскiй вечеръ сталъ темнѣть, ихъ зажгли.

   Сотникъ Лунякинъ шелъ съ барышней, дочерью войскового старшины Сидорова и жеманно говорилъ, помахивая тонкимъ стэкомъ: -

   - Вы посмотрите, Марья Григорьевна. Ну совсѣмъ... совсѣмъ феерiя! Эти фонарики!.. Что-то въ нихъ испанское... Это прямо, какъ стихотворенiе Александра Блока. Вы помните?... "Когда надъ ресторанами"...

   По ту сторону дорожки войсковой старшина Полубояриновъ говорилъ Тихону Ивановичу: -

   - Бѣлье, Тихонъ Ивановичъ, непремѣнно самъ все пересмотри. Ты нашу казуню лучше моего знаешь. Только попусти, за шкаликъ водки жиду казенную рубаху смѣняетъ... А теперь время такое...

   Трубачи заиграли вальсъ. Въ сосѣдней аллеѣ въ полутьмѣ кружились пары, щелкали ритмично шпоры и, выходя на освѣщенное керосино-калильнымъ высокимъ фонаремъ мѣсто, вспыхивалъ длинный шлейфъ бѣлой юбки.

   Надъ темными, густыми каштанами, въ узорчатой прорѣзи листвы было густое синее небо и на немъ, надъ самой Надеждой Петровной блистали семь звѣздъ Большой Медвѣдицы.

   Недвиженъ былъ воздухъ. Душно и томно пахло духами, цвѣтами и ароматомъ сжатаго хлѣба, скирдовъ и пыльной, согрѣтой земли.

  

  

   Надежда Петровна осталась до слѣдующаго воскресенья. Батюшка упросилъ еще разъ спѣть въ церкви.

   Въ четвергъ Надежда Петровна и Тихонъ Ивановичъ рано улеглись спать. Вся эта гарнизонная, полковая обстановка такъ напоминала имъ ихъ первые годы супружества, что казалось, что и не было этихъ восемнадцати лѣтъ тяжелыхъ хозяйственныхъ заботъ, рожденiя сына, воспитанiя его, отправки въ корпусъ, но все было, какъ тогда... Она не замѣчала сѣдинъ, пробившихъ тутъ и тамъ все еще густые волосы Тихона Ивановича, забыла свои увядающiя щеки и помягчѣлыя губы. Вдругъ въ эту тихую iюльскую ночь показалось, что по старому они оба молоды, что опять съ ними крутое счастье раздѣленной горячей любви и она совсѣмъ такая, какая стоитъ на портретѣ въ плюшевой рамкѣ. Долги, горячи и страстны были ихъ поцѣлуи въ тишинѣ уснувшаго въ усталомъ снѣ мѣстечка. За окнами заставленными ставнями ихъ сторожила теплая лѣтняя ночь, раскидавшая по небу алмазный звѣздный узоръ. Тишина была полная. Нигдѣ ни одна собака не брехала.

   Передъ полуночью Надежда Петровна заснула такимъ покойнымъ, крѣпкимъ сномъ, какимъ и дома рѣдко спала. И вдругъ, сквозь сонъ услышала настойчивый стукъ въ дверь. Она проснулась и, какъ это часто бываетъ съ разоспавшимся человѣкомъ не могла сразу сообразить, гдѣ же она находится. Ей казалось, что она у себя на хуторѣ. Она лежала, однако, на незнакомой, чужой постели, принесенной отъ хозяевъ. На маленькомъ столѣ горѣла свѣча, у противоположной стѣны молча одѣвался ея мужъ. Она все поняла.

   Вдругъ мучительно забилось ея сердце и нѣсколько мгновенiй у нея не хватало воздуха для дыханiя.

   - Что?.. Война?...

   Она сидѣла на постели, схватившись за грудь. Слова вышли невнятныя, но Тихонъ Ивановичъ ее понялъ.

   - Войны пока нѣтъ. Прибѣгалъ вѣстовой отъ адъютанта. Объявлена мобилизацiя.

   - Куда-же ты?

   - Въ канцелярiю, потомъ въ сотню.

   Тихонъ Ивановичъ наскоро умывался. Надежда Петровна вставала и помогала ему. Они крѣпко обнялись.

   - Прощай... Тутъ... Надо уложить вьюки. Щегольковъ знаетъ, что куда... Я утромъ пришлю сотенную двуколку забрать вещи. Такъ прощай.

   - Храни тебя Богъ. Не зайдешь еще?..

   - Наврядъ-ли. Надо быть при сотнѣ.

   - Можетъ, чаю напьешься?

   - Сюда не поспѣю. Въ сотнѣ съ казаками напьюсь. Надежда Петровна торопливо крестила мужа, благословляя его въ походъ... Поцѣловала... Еще и еще разъ... Пора... Да, вотъ оно когда... Всегда казалось невозможнымъ. Никогда не вѣрила, что придетъ этотъ грозный и вмѣстѣ съ тѣмъ печальный часъ. Никогда объ этомъ не думала.

   Наскоро одѣвшись Надежда Петровна вышла на улицу. Она не могла оставаться въ комнатѣ.

   Тихая торжественная iюльская ночь шествовала по пути, озаренному звѣздами. Но уже входили въ ея тишину постороннiе тревожные шумы. Гдѣ то хлопнуло окно и забрунжало стекло въ жидкой рамѣ, раздался крикъ, другой, третiй, кто-то кого-то звалъ, что-то приказывалъ. Проскакалъ на неосѣдланной лошади казакъ. И зашевелилось, заговорило, зашумѣло непривычными ночными шумами взбудораженное мѣстечко.

   Въ шесть часовъ утра Надежда Петровна пошла на площадь, гдѣ строились полки, выступавшiе въ походъ. Послѣ безсонной ночи пуста и бездумна была ея голова. Въ ушахъ какъ то гнусаво, какъ пѣли на хуторѣ казаки въ тотъ вечеръ, когда она рѣшилась ѣхать сюда, звучала знакомая пѣсня. -

  

   - Онъ съ походомъ насъ проздравилъ,

         Отдавалъ строгiй приказъ.

  

   Вотъ и идетъ она "проздравлять съ походомъ"... Поздравлять съ чѣмъ?... Съ войной?.. Да... Военная служба не шутка... Какъ хорошо все-таки она сдѣлала, что поѣхала къ мужу.

   Едва прошла высокое бѣлое зданiе городской гимназiи съ ея густымъ садомъ, какъ увидала полки, построенные на плацу. Впереди пѣшiе казаки устанавливали налой. Священникъ облачался въ ризы. Пѣвчiе собирались у налоя. Надежда Петровна подошла къ нимъ.

   Въ утреннемъ, влажномъ воздухѣ какъ то особенно серьезно и печально звучали сигналы, которые всѣмъ хоромъ играли трубачи. Съ полей несло запахомъ жнивья, сѣмянъ и хлѣба.

   Въ сѣро-зеленыхъ рубашкахъ, надѣтыхъ первый разъ, со складками примятыми аммунишей, въ новыхъ шароварахъ, какъ на парадъ, на подобранныхъ лошадяхъ стройными рядами стояли полки. Выблеснули на утреннемъ низкомъ солнцѣ шашки, вкладываемыя въ ножны, качнулись пики, люди сняли сѣрыя фуражки и строй словно освѣтился розовымъ свѣтомъ загорѣлыхъ, чисто вымытыхъ лицъ.

   Начался молебенъ.

   Надежда Петровна пѣла знакомыя молитвы, но ловила въ нихъ новый тайный, сокровенный до сихъ поръ смыслъ. Недалеко отъ нея фыркали лошади. И такъ страстно хотѣлось, чтобы время остановилось и никогда, никогда не кончился-бы этотъ молебенъ.

   Пошли кропить полки святого водою. Надежда Петровна шла сзади съ хоромъ и полнымъ голосомъ пѣла: - "Спаси Го-осподи люди Твоя и благослови достояiе Твое"...

   На флангѣ сотни она увидѣла своего мужа на караковомъ жеребцѣ, томъ самомъ, за котораго на Рождествѣ отдали помѣщику Петру Федоровичу семьсотъ рублей, Онъ крестился навстрѣчу священнику и серьезно и сосредоточенно было его лицо. Новую силу вливала Надежда Петровна въ слова молитвы.

   - "Побѣ-ѣды благовѣрному Государю Нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруяй"...

   Алмазныя брызги святой воды летѣли навстрѣчу рядамъ. Лошади мотали головами. Казаки крестились.

   Сколькихъ, сколькихъ изъ нихъ знала Надежда Петровна! На лѣвомъ флангѣ съ двумя бѣлыми нашивками на темносинемъ номерномъ погонѣ стоялъ Чукаринъ и улыбался ей одними глазами. Ея хуторецъ!.. Она знала его мальчишкой, учила его въ школѣ и съ нимъ пѣла въ хуторской церкви. Да всѣ были ей какъ родные. Вотъ такъ же и сынъ ея Степанъ пойдетъ... на войну...

   - "И Твое сохраняяй Крестомъ Твоимъ жительство"... Безконечны были ряды. Сколько ихъ!.. Тысячи идутъ въ безвѣстную даль... Откуда нѣтъ возврата...

   Обошли полки, пулеметную команду и батареи. Батюшка заспѣшилъ, на ходу разоблачаясь и передавая крестъ и кропило причетнику. Казаки накрылись фуражками. Переднiй полкъ тронулся. Трубачи заиграли бодрый маршъ. Отъ недальнихъ лѣсовъ звонкое откликнулось эхо.

   Надежда Петровна стояла съ дамами и дѣтьми возлѣ дороги. Между зеленыхъ яблонь-кислицъ двигались длинной змѣею, въ колоннѣ по три, полки. Жаркiй день наступалъ. Пыль шла съ полками, не относимая въ сторону. Въ сотняхъ вызвали пѣсенниковъ.

   - Вася, гляди, вонъ и твой папа... Видишь?.. Смотри хорошенько... Можетъ и не увидишь потомъ....- заплакала молодая сотница...

   - И-и, Дарья Сергѣевна, чего тамъ горевать? Можетъ и по хорошему обойдется. Милостивъ царь.

   - Нѣтъ ужъ пошли... пошли... Пошли наши голубчики. Теперь когда и какъ кто возвернется.

   Веселый маршъ казался печальнымъ. Домашнiя ссоры, недоразумѣнiя и обиды куда-то отошли, и тѣ, кто еще вчера казался постылымъ стали безконечно дорогими и милыми.

   Уходятъ.

   Приближалась сотня Тихона Ивановича. Чукаринъ запримѣтилъ Надежду Петровну, лихо избоченился, поверяулся къ пѣсенникамъ и завелъ звонкимъ далеко несущимся теноромъ: -

  

   - Ой-да взвеселитесь Донцы - храброи казаки,

   Ой-да честью, славою своей,

   Ой-да покажите-жъ всѣмъ друзьямъ примѣръ,

   Какъ изъ ружей бьемъ своихъ враговъ... и пой!..

  

   Хоръ принялъ молитвенно стройно и строго: -

  

   - Бьемъ, грозимъ, не портимъ свой порядокъ,

   Только слушаемъ одинъ приказъ.

  

   Тихонъ Ивановичъ подъѣхалъ къ женѣ. Кругомъ посторонились.

   - Прощай, дорогая.

   Онъ пропустилъ сотню мимо себя и, когда тронулъ рысью, догоняя голову колонны, женскiе голоса полковыхъ дамъ раздались ему вслѣдъ: -

   - Счастливаго пути, Тихонъ Ивановичъ!

   - Храни васъ Христосъ!

   - Воюйте на славу, родные!

   Свѣтлымъ строемъ на сѣрыхъ лошадяхъ надвинулась пятая сотня. Впереди пѣсенниковъ ерзгая гудѣлъ бубенъ и со звономъ потрясался увѣшанный мохрами и лентами пестрый бунчукъ. Стройно пѣли казаки: -

  

   - Изъ за лѣса копiй и мечей - эей!

   Ѣдетъ сотня казаковъ-усачей...

   Эей, говори!.. Ѣдетъ сотня казаковъ усачей!

   Попереду есаулъ молодой,

   Ведетъ сотню казаковъ за собой!..

   Эей говори!.. Ведетъ сотню казаковъ за собой...

  

   Замирала вдали веселая пѣсня и слышенъ былъ только гулъ бубна да звонкiй присвистъ лихого запѣвалы.

   Отъ усталости, отъ безсонной ночи, а болѣе того отъ непривычнаго волненiя и тоски у Надежды Петровны ноги подкашивались. Сухими печальными глазами смотрѣла она, какъ золотыми искрами блеснули и разсыпались, теряясь въ строю сотень трубачи, замѣтила, какъ умолкли далекiя пѣсни и отъ головной сотни впередъ, вправо и влѣво прямо по полямъ побѣжали походныя заставы и скрылись въ лѣсу дозоры.

   Звенѣли, громыхая по каменной мостовой пушки казачьихъ батарей. Онѣ только вытягивались изъ города, а полкъ Тихона Ивановича уже скрывался въ таинственномъ, зеленомъ сумракѣ, пронизаннаго солнцемъ громаднаго Лабунскаго лѣса.

   И уже ни одного казака не стало видно на вившемся къ лѣсу шоссе и только надъ лѣсомъ, кое гдѣ, курила высокая рѣдкая пыль, приближавшаяся къ Австрiйской границѣ, а Надежда Петровна, полковыя дамы и дѣти все стояли на окраинѣ плаца, все ждали чего-то...

   - Пойдемте, Надежда Петровна.

   Жена командира полка беретъ подъ руку Надежду Петровну и онѣ идутъ молча къ городку и входятъ въ тѣнь его садовъ и бульваровъ. Гимназисты шумной толпой, дѣлясь впечатлѣнiями видѣннаго, входятъ во дворъ гимназiи. Въ мѣстечкѣ пусто и неуютно, какъ въ квартирѣ, откуда толька что вынесли покойника. По дворамъ валяется солома, бумаги, битое стекло. Казармы пусты. Въ открытыя двери конюшенъ видны пустые станки, съ поваленными, брошенкыми жердями вальковъ.

   Въ шесть часовъ вечера за офицерскими семьями прiѣхалъ автобусъ, и жены и дѣти казачьихъ офицеровъ покинули обжитыя квартиры и поѣхали, бросая имущество, мыкать горе и ждать результатовъ и конца войны.

   Въ эту недѣлю все перемѣнилось на желѣзныхъ дорогахъ и во всей Россiи. Дворъ станцiи Травники былъ запруженъ подводами. Поѣзда пришлось ожидать шесть часовъ. Обычное росписанiе было нарушено, шли воинскiе поѣзда. Надеждѣ Петровнѣ пришлось добираться до своего хутора кружнымъ путемъ, и вмѣсто полутора сутокъ, она провела въ дорогѣ цѣлую недѣлю.

   Навстрѣчу шли, тянулись, длинными составами стояли на станцiяхъ безконечные поѣзда красныхъ товарныхъ вагоновъ. На платформахъ - повозки съ поднятыми оглоблями и дышлами, орудiя, ящики. На станцiяхъ толпы запасныхъ. Въ вагонахъ сѣрыя толпы солдатъ, пѣсня, мѣдный зовъ сигнала, бряцанiе котелковъ, пахучiя кухни, скатанныя шинели, молодыя и старыя лица. Вся Россiя поднялась навстрѣчу врагу.

   Донъ былъ неузнаваемъ. Куда дѣвался миръ его полей?

   На церковныхъ колокольняхъ мотались красные флаги мобилизацiи. На станцiяхъ кишѣло казаками.

   Никто не выѣхалъ за Надеждой Петровной на станцiю и она съ трудомъ раздобыла подводу, чтобы доѣхать къ себѣ. На хуторѣ - безлюдье. Работникъ Павелъ ушелъ по призыву, Николай Финогеновичъ уѣхалъ въ окружную станицу - онъ попадалъ въ полкъ третьей очереди. Только дѣти, подростки и старики оставались на хуторѣ. Бабы уѣхали, кто провожать мужей, кто въ степь исполнятъ мужскую работу.

   Одна бродила по своему куреню Надежда Петровна и только подъ вечеръ, когда бабы вернулись съ полей, къ ней забѣжала дочь Колмыкова.

   - Вотъ, какъ, мамаша, обернулось-то! Весь Донъ поднялся. Полковъ чисто несосвѣтимая сила идетъ на желѣзную дорогу. Но вы, мамаша, ни о чемъ не сумлѣвайтесь... Вотъ и вамъ по настоящему въ жалмеркахъ {Жена казака, ушедшаго на службу, оставшаяся дома - "соломенная вдова".} гулять довелось... Ну да ничего. Батяня о васъ наказывалъ, чтобы вамъ всѣмъ мiромъ помогли пшеничку убрать. Пособимъ вамъ и вы насъ своимъ совѣтомъ не оставите.

   Домашнiя заботы, тяжелая непривычная работа захватила Надежду Петровну и за ними она стала позабывать войну.

  

   Туркестанскiй Стрѣлковый полкъ, въ которомъ служилъ Дмитрiй Петровичъ Тегиляевъ спускался съ горъ въ пустыню и подходилъ къ большому селенiю Зайцевскому. Онъ шелъ походомъ безъ малаго на полторы тысячи верстъ.

   Рота за ротой, въ сѣрыхъ рубахахъ съ малиновыми погонами, въ лихо надвинутыхъ на бровь фуражкахъ, съ винтовками, круто подобранными на плечѣ - развратный способъ таскать винтовки на ремнѣ тогда еще не привился русской пѣхотѣ, - широкимъ, бодрымъ, вымаханнымъ далекими переходами шагомъ, шли Туркестанцы по пыльной лессовой дорогѣ среди песчанаго плоскогоръя, усѣяннаго черными камнями и жидкими пучками сѣроватой верблюжьей травы. Только, можетъ быть, во Французскомъ Иностранномъ Легiонѣ, въ Африкѣ, гдѣ такъ же велики переходы, можно видѣть такой-же машистый и широкiй, свободный шагъ, такихъ подтянутыхъ, стройныхъ, тренированныхъ большими походами солдат.

   Штабсъ-капитанъ Тегиляевъ, знаменитый охотникъ на тигровъ и кабановъ, съ весны принялъ первую роту. Высокiй, какъ и его сестры, но не такой полнотѣлый, какъ онѣ, подтянутый, выправленный, юношески стройный, со скатанной шинелью черезъ плечо онъ шелъ, легко ступая рядомъ со своимъ младшимъ офицеромъ, подпоручикомъ Песковскимъ. За ними Широкимъ строемъ шли стрѣлки. Вороты рубахъ были разстегнуты, вещевые мѣшки сняты. Ихъ везли сзади на обывательскихъ подводахъ. Роты шли налегкѣ. Сорокъ два градуса Реомюра и яркое Азiатское солнце пустыни, что палитъ съ восхода до заката съ бездоннаго синяго неба- не шутка! Выступили утромъ до свѣта, и къ девяти часамъ сдѣлали двадцать верстъ. До пяти отдыхали въ горномъ ущельи у колодцевъ съ горьковатой водой, варали обѣдъ, пили по Азiатскому обычаю безъ конца чай, а сейчасъ, къ закату заканчивали тридцативерстный переходъ.

   Въ бродъ, широкимъ строемъ перешли головной арык, заросшiй кустами джигды, камышами и танкими плетнями дикаго винограда. За арыкомъ пошли сжатыя поля ячменя и пшеницы, а за ними уже маячили высокiя раины и густыя яблочные сады Зайцевского. Пряный духъ яблокъ, столь характерный запахъ осенью Семирѣченскихъ селенiй, потянулъ навстрѣчу. Дорога входила на прямой широкiй проспектъ, обсаженной деревьями улицы селенiя.

   - Барабанщикъ ударь!.. Взять ногу! Пѣсенникамъ пѣть! - скомандовалъ Дмитрiй Петровичъ,

   По старинному пѣхотному обычаю, свято хранимому Туркестанскими, Сибирскями и Кавказскими полками, барабанщикъ забилъ "козу", - рота подтянулась, круче подобрала ружья, шагъ сталъ крѣпче, дружнѣй. Запѣвало выбѣжалъ передъ строй.

   Широкая тѣнистая аллея тополей и акацiй безъ конца тянулась по взгорью между садовъ и большихъ глинобитныхъ хатъ, крытыхъ гдѣ желѣзомъ, гдѣ камышомъ. Бѣлыя, тесовыя, тополевыя ворота были распахнуты настежь, у колодцевъ стояли женщины съ бадейками и шайками, съ плетеными корзинами, полными сочныхъ Семирѣченскихъ яблокъ-ранетъ, кистями винограда и большими ломтями сѣроватаго ситнаго хлѣба. Усердное приношенiе жителей роднымъ "солдатикамъ". На поворотахъ мѣломъ было написано: - "командиръ 2-го батальона", "пулеметная команда", "7-й роты 1-й и 2-й взводы", каждому было указано свое мѣсто. Квартирьеры безъ амуницiи и ружей въ пропотѣлыхъ рубахахъ ожидали свои части. Кое-кто потянулся было изъ рядовъ за яблоками и виноградомъ, но высокiй фельдфебель Шпигальскiй окрикнулъ:

   - Куда полѣзли!.. Чего не видали?.. Дождись своей квартеры...

   Барабанщикъ пересталъ бить и - точно дожидался этого - раздался мягкiй, чаруюшiй встрѣчающихъ бабъ баритонъ. Ефрейторъ Затыринъ завелъ пѣсню:

  

   - Вдоль да по рѣчкѣ,

   Вдоль да по Казанкѣ,

   Сизый селезень плыветъ.

  

   Вся рота дружно сотней голосовъ съ уханьемъ, съ присвистомъ подхватила:

  

   - Ай да люли-люли!

   Ай да люлю-люли!.

   Сизый селезень плыветъ!..

  

   Стрѣлки подняли головы и съ веселой, лукавой усмѣшкой посматривали на Семирѣченскихъ бабъ поселенокъ и казачекъ. Тутъ, тамъ раздались шутки. Хоръ одушевленно гремѣлъ:

  

   - Сашенька, Машенька,

   Душенька Парашенька

   Сизый селезень плыветъ...

  

  

   Лише, шире, свободнѣе становился шагъ. Точно плыли въ низкой пыли сѣрые ряды стрѣлковъ и задорнѣе, ярче, веселѣе гремѣла пѣсня:

  

   - Три деревни, два села,

   Восемь дѣвокъ - одинъ я,

   Куда дѣвки - туда я...

   Дѣвки въ лѣсъ -

   Я за ними,

   Дѣвки сѣли,

   А я съ ними -

   Разговариваемъ...

  

   Розовая пыль золотымъ туманомъ стояла надъ селенiемъ. Ротные квартирьеры Левицкiй и Курошъ подбѣжали къ ротѣ.

   - Сюда, ваше высокоблагородiе...

   - Р-рота... стой!..

   Вихремъ, въ одинъ прiемъ, по гвардейски сорванныя слетѣли съ плечъ винтовки.

   - По квартирамъ маршъ!

   Дмитрiй Петровичъ, снявъ фуражку и платкомъ вытирая запотѣлый лобъ вошелъ на чистый дворъ. Старикъ крестьянинъ встрѣтилъ его.

   - Пожалуйте, ваше благородiе. На прошлой недѣлѣ своихъ сыновъ проводили - будьте во имя ихъ, ради Христа, гостями дорогими.

   Снявъ ременную амуницiю, шашку и револьверъ Дмитрiй Петровичъ сѣлъ на бѣлыя, чистыя ступени деревяннаго крыльца.

   Песковскiй присѣлъ рядомъ. Закурили папиросы. Сизый дымокъ завился въ прозрачномъ воздухѣ. Кругомъ по дворамъ гомонили солдаты. Дребежжа черпакомъ и ведеркомъ, роняя на землю горячiе угли, проѣхала походная кухня. Ротная двуколка завернула во дворъ. Усталая лошадь тихо заржала, предвкушая отдыхъ. Деньщики доставали изъ повозки походныя койки. Хозяйка на заднемъ крыльцѣ раздувала самоваръ. Тонкiй смолистый запахъ сухого саксаула потянулъ ладаннымъ духомъ и смѣшался съ крѣпкимъ и терпкимъ запахомъ яблоковъ, горою наваленныхъ подъ навѣсомъ. Въ пролетъ воротъ былъ виденъ за улицей пологiй скатъ широкой долины, громадныя скирды хлѣба и за ними, казалось, совсѣмъ близко высокiе массивы снѣговыхъ горъ.

   - Триста верстъ отмахали за эти двѣ недѣли, - сказалъ Песковскiй, - а все никакъ не уйдемъ отъ своихъ горъ. Еще тысячу надо пройдти, а у меня подметки уже никуда.

   - Отдай Равинеру. Онъ тебѣ за ночь новыя набьетъ, - пуская дымъ колечками, сказалъ Дмитрiй Петровичъ.

   - Я сказалъ Бурашкину, спать ляжемъ, чтобы снесъ.

   - Ты сейчасъ дай. А то - подъемъ въ четыре часа. Смотри босымъ идти не пришлось-бы.

   - Очень уже все это непонятно солдату, Дмитрiй Петровичъ.

   - Что непонятно?..

   - Тысячу верстъ похода сломать на своихъ на двоихъ, потомъ недѣли двѣ по желѣзной дорогѣ тянуть будутъ... Для чего? Вотъ мнѣ ефрейторъ Курослѣповъ на большомъ привалѣ и говоритъ: - для чего намъ воевать?.. Неужели и сюда Германъ со своей войною доберется?

   - Ты его за пустые разговоры на часъ въ боевую поставилъ-бы - вотъ это дѣло было-бы! Еще и ефрейторъ. Я отъ Курослѣпова такого не ожидалъ.

   - Дмитрiй Петровичъ, ты, ради Бога, чего худого не подумай. Просто такъ это къ слову пришлось. Мысль естественная у простого человѣка.

   - Просто такъ!.. Естественная!.., - передразнилъ Дмитрiй Петровичъ. - Не солдатская это мысль. Кто нибудь внушилъ ее Курослѣпову.

   - Не думаю. Да вѣдь Суворовъ учитъ, что каждый воинъ долженъ понимать свой маневръ.

   - Не къ тому онъ это, Гриша, учитъ... Совсѣмъ не къ тому. Слыхалъ и я.. И не солдаты... А нашъ братъ офицеръ говорили - пока дойдемъ, да доѣдемъ и война кончится... "Понималъ свой маневръ"... Бѣда, Григорiй, если каждый солдатъ станетъ обсуждать все "какъ" и "почему"?.. Что?.. Почему?.. Куда его ведутъ?.. Почему воевать, когда нашему краю никто не угрожаетъ? Общее дѣло забудемъ. Это бѣда - хуже войны. Бѣда, если каждый гражданинъ со своей обывательской горки станетъ судить Государя и Правительство... Какъ полагаешь, имъ то, чай, съ горы виднѣе, чѣмъ намъ.

   - Но, Дмитрiй Петровичъ... Насъ офицеровъ, итакъ упрекаютъ въ обывательщинѣ, въ равнодушiи къ государственнымъ и мiровымъ вопросамъ.

   - Государственные, мiровые вопросы!.. Ахъ, шутъ ты гороховый!..

   Дмитрiй Петровичъ замолчалъ и долго смотрѣлъ, какъ золотымъ туманомъ, ровно пологомъ задергивалась пустыня и какъ гдѣ то далеко, далеко въ лиловыя горы садилось солнце. Онъ докурилъ папиросу, бросилъ смятый изжеванный окурокъ во дворъ и сказалъ тихо, точно про себя.

   - Обывательщина!.. Кто говоритъ то это, милый Григорiй Николаевичъ?.. Врагъ Россiи говоритъ это, чтобы смутить "малыхъ сихъ". Надо ему свернуть, на бекрень сдвинуть наши мозги. Посѣять сомнѣнiя въ рѣшительный часъ битвы и сорвать побѣду... Философiя это.

   - Нѣмцы?.. Нѣмцы?.. Я нѣмцевъ никого не видалъ и не знаю.

   - Нѣмцы что!.. Русскiй солдатъ всегда нѣмцевъ бивалъ... Есть врагъ много пострашнѣе нѣмцевъ... Дiаволъ.

   Песковскiй съ удивленiемъ посмотрѣлъ на своего ротнаго. Уже не спятилъ-ли онъ отъ жары, да усталости. Дмитрiй Петровичъ ясными сѣрыми глазами, не мигая, смотрѣлъ на заходящее солнце. Красные угольки горѣли въ темныхъ зрачкахъ. Сухое бритое лицо ударило въ бронзу.

   - Да... Дiаволъ... Мiровые вопросы... Обывательщина... Не намъ съ тобою мiровыми вопросами заниматься. Наше дѣло маленькое... Мiровые вопросы рѣшатъ и безъ насъ. Мудрость жизни, счастье народа въ довѣрiи своему Правительству и въ томъ, чтобы каждый по совѣсти дѣлалъ свое дѣло, не озираясь на сосѣда... А такъ, если яйца начнугь курицу учить - что будетъ... Толку не будетъ. Съ сосѣдняго двора - все раздражающѣе и сильнѣе сталъ доходить запахъ горячихъ щей. Шумнѣе тамъ былъ солдатскiй говоръ. Вдругъ раздалась короткая команда и полтораста голосовъ дружно запѣли въ унисонъ:

   - Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ...

   - Пойдемъ, Григорiй. Ужинъ готовъ. Похлебаемъ со стрѣлками солдатскихъ шей... Такъ-то, братъ, лучше будетъ... А мiровые вопросы ефрейторскимъ умомъ рѣшать?.. Никуда это не годится.

   И, смягчая жесткость словъ, крѣпкимъ пожатiемъ руки Песковскаго выше локтя, Дмитрiй Петровичъ поднялъ его и повелъ со двора.

  

  

   Шура и Женя вѣрно отмѣтили, что Володя на 180 градусовъ перемѣнилъ свой взглядъ на войну. Сдѣлалъ это онъ, конечно, не самъ, не своимъ умомъ дошелъ до этого, но получилъ на это указанiя партiи.

   Въ тотъ самый iюньскiй вечеръ, когда первый разъ въ ихъ домѣ заговорили о возможности войны, Володя поѣхалъ къ Драчу. Онъ всегда останавливался у него, когда были у него сомнѣнiя, когда хотѣлъ онъ уйдти отъ семьи и посвятить всего себя партiйной работѣ.

   Ѣхалъ онъ, полный самаго крѣпкаго миролюбiя и ненависти къ войнѣ. Какъ соцiалистъ и демократъ онъ долгомъ своимъ почитал быть антимилитаристомъ, пацифистомъ, ярымъ ненавистникомъ войны. Война пережитокъ дикаго средневѣковья, феодальныхъ привычекъ, царизма, никакъ недостойный соцiализма. Бросать народъ, то есть рабочихъ - пролетарiатъ на убой въ угоду Вильгельмамъ и Николаямъ - никакъ не отвѣчало марксизму. Онъ зналъ, что и партiя, въ лицѣ Петербургскихъ ея представителей, раздѣляла эти взгляды. Уже были брошены ея агенты, составлены "пятерки", посланы агитаторы по заводамъ, чтобы въ нужную минуту забастовками сорвать войну, по деревнямъ поѣхала молодежь - препятствовать, когда будетъ надо мобилизацiи.

   Володя засталъ Драча дома въ хмуромъ, мрачномъ, молчаливомъ настроенiи. Пиво и хлѣбъ съ колбасой ожидали Володю. Со страстью, съ пыломъ молодости Володя заговорилъ о военныхъ слухахъ, о подготовкѣ къ войнѣ, о священной обязанности каждаго соцiалиста помѣшать этой имперiалистической войнѣ, начатой "царизмомъ". Драчъ прищурился какъ-то презрительно и сказалъ:

   - Ничего ты, братокъ, въ этомъ дѣлѣ не понимаешь. Совсѣмъ не оттуда вѣтеръ дуетъ.

   - Скажи, если что знаешь.

   - Скажу, когда надо будетъ.

   Какъ ни допытывалъ Володя Драча - больше ничего онъ не могъ отъ него добиться.

   - Ты вотъ что - не спѣши домой. Поживи у меня - тогда все доподлинно узнаешь. Ждемъ гонца отъ самого.

   - Отъ кого?

   - Отъ самого... Отъ Ленина, - едва слышно сказалъ Драчъ.

   Володя остался у Драча. Въ грязной, неприбранной квартирѣ было уныло и скучно. Держать прислугу Драчу не позволяли убѣжденiя, да, можетъ быть, и средствъ на это не было, самъ же онъ считалъ ниже себя стелить постель и вытирать пыль - это все "усложняло жизнь" по его мнѣнiю, и въ двухъ комнаткахъ въ большомъ и грязномъ домѣ, заселенномъ рабочими, на Телѣжной улицѣ было грязно и лѣтомъ душно и непрiютно. До одури играли въ шашки, до тошноты пили пиво, трескали огурцы и ѣли вареную колбасу, часами валялись на жесткихъ вонючихъ постеляхъ. Иногда спорили на отвлеченныя темы, читали вмѣстѣ Маркса, и Володя удивлялся малому развитiю Драча. Володя зналъ, что это ничего недѣланiе и была - политика.

   - Мы, какъ пожарные, - говорилъ Драчъ, - можетъ, мѣсяцъ проспимъ, ничегошеньки не дѣлая, за то уже, какъ пожаръ, - здравствуйте - пожалуйста - явимся на работу, какъ стеклышко.

   Какъ то пришелъ къ нимъ Малининъ и показалъ телеграмму: - "прiостановите закупку шерсти. Точка. Шлемъ оптовика съ цѣнами. Точка. Карасевъ".

   Володя ничего не понялъ, Драчъ и Малининъ ему объяснили, что надо прекратить работу, препятствугощую войнѣ и ожидать кого-то съ инструкцiями изъ Центра.

   На Петербургскихъ заводахъ были волненiя. Рабочiе предъявляли экономическiя требованiя, устраивали забастовки. На Шлиссельбургскомъ трактѣ были повалены фонарные столбы, остановлены вагоны желѣзной дороги, строили неумѣло баррикады. Гвардейская кавалерiя была вызвана изъ Красносельскаго лагеря для подавленiя рабочихъ волненiй. Въ городѣ было неспокойно. Это безпокойство усиливалось еще тѣмъ, что въ Петербургъ ожидался Французскiй Президентъ Пуанкаре и нельзя было показать ему столицу въ смятенномъ видѣ.