Краснов Петр Николаевич - Ненависть

ify">   Противъ гр. Крутыхъ кто-то карандашомъ написалъ: - "всегда ночуютъ дѣвочки". Надпись была стерта и размазана, но прочесть ее было можно. Внизу порядка звонковъ стояла подпись съ росчеркомъ: - "зав-квартирой гр. Мурашкинъ."

   Этому Мурашкину было всего восемнадцать лѣтъ. Это былъ вихрастый юноша съ узкимъ плоскимъ лицомъ, недавно окончившiй школу второй ступени, не осилившiй ВУЗ-а. Комсомолецъ съ десяти лѣтъ, надерганный на собранiяхъ, умѣлый организаторъ, онъ, - самый молодой изъ всѣхъ жильцовъ, - совершенно неожиданно и, помнится Борису Николаевичу, единогласно, при пяти воздержавшихся - (это и были Жильцовы и Антонскiе, "недорѣзанные буржуи") - былъ избранъ завѣдующимъ квартирой и установилъ въ ней порядокъ, требуемый общежитiемъ.

   Онъ распредѣлилъ комнаты. Въ бывшемъ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича поселился онъ самъ. Въ залѣ, раздѣленной жидкой перегородкой, не доходившей до потолка, на двѣ неравныя части, въ большей ея части съ двумя окнами жили трое Жильцовыхъ и двое Антонскихъ. Сюда была снесена мебель со всей квартиры, все то, что не удалось продать. При помощи шкаповъ, буфета и стараго ковра эта часть залы была разбита на три комнаты. Въ одной, узкой, у окна стояла постель Матвѣя Трофимовича и диванъ, на которомъ спалъ Антонскiй. Далѣе былъ у окна письменный столъ, въ углу умывальникъ и въ эту же часть залы лицевою стороною стоялъ буфетъ. Посерединѣ комнаты былъ обѣденный столъ и пять стульевъ. Комната была настолько загромождена мебелью, что въ ней трудно было двигаться. Въ другой части залы, тоже съ окномъ, стояли спинками къ стѣнѣ, съ узкими проходами между, какъ ставятъ въ пансiонахъ, или въ больницахъ, три постели: - большая Ольги Петровны и двѣ низкихъ и узкихъ дѣвичьихъ постели - Шуры и Жени. Остальная часть этого отдѣленiя была занята тремя шкафами, столомъ и ночными столиками. Въ ней же, въ углу, занавѣшенныя простынями отъ нескромныхъ взоровъ, висѣли иконы. Третья часть помѣщенiя Жильцовыхъ примыкала къ двери, ведущей въ корридоръ и изображала какъ-бы прихожую и складъ вещей.

   Это, конечно, было несправедливо и издѣвательски жестоко - въ одной комнатѣ поселить пять взрослыхъ человѣкъ, но, когда Матвѣй Трофимовичъ попробовалъ возразить - его грубо и на "ты", что ему показалось особенно оскорбительнымъ, оборвалъ Мурашкинъ, - Не бузи!..

   - Позвольте, гражданинъ... Но мы не лишенцы... Мы полноправные граждане.

   - Без-партiй-ные, - протянулъ, водя пальцемъ передъ своимъ носомъ, Мурашкинъ. - Поняли это, гражданинъ? И нечего тутъ проводить мелкособственническiя теорiи... Вы служите?.. Можетъ быть, но гражданинъ Антонскiй - иждивенецъ, ваша супруга - иждивенка... Ну, значитъ и того - не бузи.

   Борисъ Николаевичъ хотѣлъ сказать свое слово и поднялъ палецъ, но кругомъ закричали новые жильцы: -

   - Вещей!.. Вещей-то!.. Цѣльный городъ омеблировать можно, - вопила поселенная въ остальной части залы гражданка Летюхина, женщина лѣтъ пятидесяти, уборщица общественной столовой. - Настоящiе буржуи!.. Вамъ, граждане, потѣсниться теперь самое слѣдуетъ. Ишь сколько годовъ въ какихъ хоромахъ проживали...

   Старая жидовка Пергаментъ, воспитательница дѣт-дома, взъѣлась, какъ бѣшеная.

   - И что вы думаете, граждане, имъ два окна дали, имъ и все мало. А вонъ гражданинъ Ейхманъ съ женою и двумя дѣтьми въ одной комнатушкѣ жить должны и не жалятся.

   Пришлось замолчать. Совѣтская власть точно нарочно, чтобы усугубить тяжесть совмѣстнаго сожительства селила вмѣстѣ людей самыхъ различныхъ понятiй, воспитанiя и мiровоззрѣнiй.

   Кто были эти - Персиковъ, занявшiй одинъ всю столовую, студентъ ВУЗ-а, по утрамъ перехватывающiй дѣвочекъ, ночевавшихъ у Крутыхъ и затаскивавшiй ихъ къ себѣ? Кто былъ и этотъ самый Крутыхъ, занявшiй бывшую комнату Гурочки и Вани, называвшiй себя инженеромъ и служившiй въ Аллюминiевомъ комбинатѣ?.. Что ихъ всѣхъ тутъ соединяло?..

   Всѣхъ этихъ людей соединяла лютая ненависть другь къ другу, неистовая злоба и... зависть... Зависть больше всего... Завидовали всему. Когда-то до революцiи всѣ они имѣли какую-то собственность. У каждаго, самаго бѣднаго, - какою была вдова Летюхина все таки былъ какой-то "свой уголъ", гдѣ можно было громко говорить и гдѣ никто никакихъ правилъ не предписывалъ. Летюхина какъ-то проговорилась о прошломъ: - "жили, какъ люди"... И это было совершенно правильно, ибо теперешнюю ихъ жизнь людскою нельзя было назвать.

   Особенно круто, сильно и злобно завидовали Жильцовымъ. Какъ-же!.. Своя была квартира... Цѣлая квартира!.. Семь комнатъ!.. Самъ-то статскимъ совѣтникомъ считался... Генералъ!.. А мебели-то!.. Цѣльный магазинъ... Рояль имѣли... Женя-то ихъ пѣла...

   Персиковъ, съ круглыми кошачьими желтыми глазами, остановилъ, какъ то, въ прихожей Шуру и, играя глазами и дрыгая ногой, распрашивалъ ее:

   - Говорятъ Евгенiя Матвѣевна пѣла-съ..

   - Да. Моя двоюродная сестра пѣла. Имѣла хорошiй голосъ и пѣла.

   - Такъ это зачѣмъ-же?..

   - И ей доставляло удовольствiе и другимъ было прiятно:

   - Не понимаю-съ... Конечно, искусство... Что и говорить... Но намъ теперь нужна польза. Во всякомъ нашемь дѣйствiи должна быть польза нашему совѣтскому союзу... И притомъ рояль Марксизмомъ не предусмотрѣнъ.

   - Вы правы. Марксъ предусмотрѣлъ только холстъ и сертукъ, да еще библiю и водку, - холодно сказала Шура.

   - То есть это какъ-съ? Я васъ не очень что-то понимаю.

   - А вотъ такъ... Почитайте "Капиталъ" Маркса - тамъ вы только и найдете холстъ, сертукъ, библiю и водку.

   Персиковъ былъ сраженъ. Онъ все таки пытался преградить дорогу Шурѣ и дать волю рукамъ, но Шура холодно посмотрѣла на него, какъ на пустое мѣсто и сказала: -

   - Позвольте пройти, гражданинъ. Персиковъ посторонился.

   - У, классовый врагъ! - прошепталъ онъ ей вслѣдъ, провожая глазами высокую стройную фигуру дѣвушки.

   Когда Жильцовымъ приносили съ почты девяти-киловую посылку изъ-за границы, по всѣмъ угламъ шептались: - "богачи!.. И кто имъ посылаетъ?.. Тамъ кофiю... Мололи, такъ весь коридоръ продушили... Настоящiй бразильскiй!.. А сахару!.. Муки!.. Какой-то тамъ, значитъ, есть у нихъ другъ... Бѣло-гвардеецъ!.. Контръ-революцiонеръ!

   Люто завидовали, слѣдили и шпiонили и за инженеромъ Крутыхъ.

   Когда - обыкновенно, позднимъ вечеромъ - раздавалось три, и точно робкихъ, звонка, и инженеръ, скользя мягкими туфлями по полу, бѣжалъ отворять, какъ по командѣ, прiоткрывались двери комнатъ Летюхиной, Персикова, Ейхманъ, Лефлеръ и Омзиныхъ и въ пять паръ глазъ слѣдили за тѣмъ, что пришелъ къ Крутыхъ.

   - Та-же самая, - разочарованно шептала Летюхина и всѣ сходились въ корридорѣ.

   Лефлеръ, возбужденная, красная отъ волненiя, говорила: -

   - Да-а!.. Я думала - какая ни на есть новенькая... Водки бутылку, давеча, принесъ и вина литръ. Колбасу покупалъ въ торг-с-инѣ.

   - Знать полюбилась.

   И потомъ долго, затаенно и точно и не дыша, прислушивались къ тому, что дѣлалось въ комнатѣ Крутыхъ. Но тамъ все было тихо.

   Особенно напряженно, злобно, нервно и раздраженно жили обитатели квартиры No 23 по утрамъ, когда испорченные голодовкой и плохой, несвѣжей пищей желудки дерзко предъявляли свои требованiя и всѣмъ надо было торопиться на службу. Уборная, какъ во всѣхъ старыхъ Петербургскихъ домахъ, въ квартирахъ, разсчитанныхъ на одну семью, была одна. Она помѣщалась въ самомъ концѣ корридора и представляла изъ себя маленькiй закутокъ, или, какъ называли по петербургски: - "темный чуланчикъ", отдѣленный отъ корридора жидкою стѣнкою съ дверью, надъ которой, выше человѣческаго роста, было окно въ два стекла. Эти стекла были давно выбиты. По утрамъ, въ корридорѣ устанавливалась своеобразная "очередь", гдѣ мужчины и женщины стояли въ перемежку. Руководствуясь Ленинскимъ лозунгомъ: - "долой стыдъ", не стыдясь, кричали грубыя, циничныя замѣчанiя и слишкомъ наглядно высказывали свое нетерпѣнiе.

   Эти утреннiе часы были самыми мучительными для Жени, Шуры и Ольги Петровны. Для нихъ стыдъ не былъ буржуазнымъ предразсудкомъ - онъ былъ ими усвоенъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. Онѣ не могли привыкнуть къ этому и разрушали свое здоровье.

   На кухнѣ, у водопроводнаго крана гремѣли кувшинами и ругались. Семейные - Ейхманъ, Омзины и Лефлеръ норовили выливать въ кухонную раковину дѣтскiе горшки, и остальные жильцы шумно протестовали.

   Ругань послѣдними словами, наименованiе всего сочными русскими именами, подчеркнутое ковырянiе въ чужой грязи раздавалась въ эти утреннiе часы на кухнѣ и въ корридорѣ и нельзя было открыть двери, безъ того, чтобы не услышать острое и злобное "совѣтское" словечко. Обилiе жильцовъ - ихъ съ дѣтьми было двадцать - вызывало загрязненiе уборной и кухни. Оно достигало ужасныхъ размѣровъ въ дни, когда не дѣйствовалъ водопроводъ, а это случалось очень часто, особенно, зимою, когда въ холодныхъ домахъ промерзали трубы. Тогда лужи зловонной жидкости вытекали изъ уборной и кухни и заливали корридоръ...

   Все это заставило гражданина Мурашкина принять мѣры, и вскорѣ въ прихожей было вывѣшено два листка, исписанныхъ его крупнымъ и кривымъ почеркомъ. На одномъ стояло: -

   - "Правила общежитiя гражданъ квартиры No 23". Этими правилами предписывалось гражданамъ: - "соблюдовать тишину, которая можетъ безпокоить другихъ гражданъ, а именно: - воспрещается пѣть, кричать, играть на инструментахъ, заводить граммофонъ, ставить радiо и пр. между 10-ю часами вечера и 6-ю часами утра".

   - "Соблюдовать чистоту въ уборной и прочихъ мѣстахъ общественнаго пользованiя"...

   Далѣе слѣдовали подробности, что именно запрещалось дѣлать въ этихъ мѣстахъ и какъ этими мѣстами надлежало пользоваться, чтобы не стѣснять другихъ гражданъ. Это было изложено выраженiями и словами, какихъ ни Шура, ни Женя раньше и не слыхали.

   Такъ какъ гражданинъ Мурашкинъ отлично понималъ, что его правила только "клочекъ бумаги", подобный всѣмъ совѣтскимъ дипломатическимъ пактамъ, то послѣ общаго собранiя квартирантовъ было вынесено постановленiе объ учрежденiи дежурствъ по уборкѣ квартиры и рядомъ съ правилами появился другой листокъ, гдѣ была объявлена очередь таковыхъ дежурствъ. На собранныя по общей раскладкѣ деньги - гражданинъ Мурашкинъ прiобрѣлъ щетки, ветошки и тряпки и указалъ мѣста храненiя ихъ и правила пользованiя ими. Въ дни порчи водопровода на дежурныхъ возлагалась обязанность носить воду на кухню и въ уборную.

   Эти правила послужили новымъ способомъ показывать злобу, пренебреженiе и ненависть классовому врагу. Въ дни дежурствъ Жени и Шуры - тѣ находили уборную нарочно грубо запакощенную и раковину на кухнѣ засоренную вонючимъ мусоромъ. Въ эти дни куда-то пропадали тряпки, и бѣднымъ дѣвушкамъ приходилось часами возиться съ этою грязною работой. Кому жаловаться?.. Гражданину Мурашкину?.. Но онъ-то и былъ самымъ усерднымъ организаторомъ всяческаго издѣвательства надъ дѣвушками. Все это дѣлалось и съ вѣдома и при участiи самого зав-квартирой...

   Это была месть за прошлое. Месть за то, что эта квартира была когда то ихъ, месть за то, что онѣ были внучками растерзаннаго чекистами протоiерея, месть за то, что онѣ все таки при всей ихъ нищетѣ - были всегда чисто и опрятно одѣты, что онѣ были свѣжи и красивы, и голоса ихъ были добры, привѣтливы и звучали музыкально, что онѣ не хрипѣли и не давились въ неистовой злобѣ, но, главное, месть за то, что онѣ не забыли Бога, ходили въ церковь и пѣли въ церковномъ хорѣ. Это послѣднее обстоятельство до бѣлаго каленiя злости доводило гражданина Мурашкина и онъ при всякомъ случаѣ приставалъ къ Женѣ.

   - Вы знаете, гражданка, это оставить надо было-бы, чтобы, то есть, ходить въ церковь.

   - Совѣтская власть, гражданинъ, не запрещаетъ вѣровать всякому, какъ онъ хочетъ. И пока вы мнѣ не докажете, что Бога нѣть, предоставьте мнѣ вѣрить, что Онъ есть.

   - Какъ-же доказать-то, разводя руками говорилъ Мурашкинъ. - Однако, всѣ такъ говорятъ.

   - Для меня всѣ не указъ.

   Это была каторга, а не жизнь. Зимою холодъ и вонь, лѣтомъ жара и еще большая нудная вонь, голодъ, питанiе суррогатами и смертельная, убiйственная скука.

   Къ этому привыкнуть было невозможно.

  

  

   Единственной отрадой дѣвушекъ было, когда выпадалъ свободный день и было хотя немного для этого случая подкоплено денегъ - поѣхать за городъ. Ихъ тянуло, конечно, въ Гатчино, на родныя мѣста, къ родной могилѣ Марiи Петровны, въ Прiоратскiй и Дворцовый парки, къ нѣкогда своей дачѣ, гдѣ столько было пережито и гдѣ о столь многомъ и прекрасномъ можно было вспомнить.

   Но ѣхать въ Гатчино имъ было не по средствамъ. По большей части ѣздили по Оранiенбаумской электрической дорогѣ въ Стрѣльну.

   Вокзалъ Оранiенбаумской дороги находился на улицѣ Стачекъ, возлѣ Нарвскихъ воротъ. Очень рѣдко дѣвушкамъ удавалось добраться до него на трамваѣ, или автобусѣ, почти всегда онѣ шли пѣшкомъ и приходили на вокзалъ уже усталыя. Вагоны брались толпою съ боя. Въ жаркiе лѣтнiе дни толпы полуголыхъ физкультурниковъ, ѣхавшихъ на различныя состязанiя, большинство въ однихъ трусикахъ и тяжелыхъ башмакахъ, воняя потомъ, толкаясь острыми волосатыми локтями, отпуская по адресу сестеръ соленыя словечки, устремлялись къ вагонамъ, тискали, щипали и мяли дѣвушекъ и, наконецъ, увлекали ихъ въ вагонъ. Тамъ приходилось стоять въ душной толпѣ, испытывать жаркiя, непристойныя прикосновенiя и мучиться тѣ двадцать минут, что шелъ поѣздъ.

   Конечно, - надо было привыкать къ этому. Жить по совѣтски и по комсомольски, заразиться рѣзвымъ животнымъ весельемъ выпущенныхъ на волю молодыхъ собакъ, - но ни Шура, ни Женя не могли преодолѣть брезгливости и сломить дѣвичье цѣломудрiе.

   Въ Стрѣльнѣ онѣ шли ко дворцу, построенному Микетти и перестроенному Воронихинымъ - громадному, теперъ запущенному, блѣднорозовому зданiю, съ гротами и галлереями изъ туфа внизу, на сторонѣ, обращенной къ парку и морю, дворцу задумчивому и словно печальному, таящему въ себѣ какiя то чужiя, сокровенныя думы. Дворецъ стоялъ на вершинѣ невысокаго холма и подъ нимъ былъ большой паркъ съ прямыми каналами, идущими къ морю, съ тѣнистыми аллеями дубовъ и липъ, теперь порѣдѣвшими отъ порубки, но все еще прекрасными. Онѣ избѣгали того мѣста взморья, которое было густо усѣяно мужскими и женскими обнаженными тѣлами и откуда неслись вопли, уханье, дѣвичiй визгъ и грубая ругань, но шли паркомъ вправо къ Сергiеву и искали такого мѣста на берегу, гдѣ не слишкомъ было-бы пустынно, но и не было-бы купающихся. По звѣринымъ совѣтскимъ нравамъ, при полной распущенности молодежи - имъ, еще очень красивымъ - нельзя было рисковать оставаться въ уединенныхъ мѣстахъ. Разсказы о "Чубаровцахъ" онѣ слышали не разъ и знали, что управы на комсомолъ найти не легко.

   Какiе нибудь старики или старухи, несомнѣнно "буржуйскаго" происхожденiя, привлекали ихъ вниманiе и подъ ихъ - о!... очень таки ненадежной охраной - Шура и Женя садились на гранитныхъ валунахъ, или просто на травѣ у самаго моря.

   Мелкими буро-желтыми волнами, съ бѣлой пѣной, море тихо что-то шепча, набѣгало на низкiй берегъ и разстилалось подлѣ ихъ ногъ. Молодыми листьями шумѣли камыши. Вдали море было темное, графитоваго цвѣта и блистало крошечными огоньками солнечныхъ отраженiй. Сладко водою, смолой, водорослями и гнiющемъ у берега старымъ камышемъ, пахло.

   Женя сидѣла на низкомъ и плоскомъ гранитѣ, ея колѣни были высоко подняты. Она охватила ихъ руками.

   - Шура, - сказала она. - Вотъ мы и старыя дѣвы.. А что мы видали?.. Если-бы какой нибудь писатель вздумалъ написать романъ изъ нашей совѣтской жизни - у него ничего не вышло-бы. Ты меня слушаешь, Шура?..

   - Да, да, Женя. - Мнѣ показалось, что ты спишь.

   - Нѣтъ, Женя, я слушаю. Ну и что дальше?..

   - Дальше... Они все уничтожили, все повернули по своему... А вотъ природу сломить не могли... Ну въ Петроградѣ - сестры никогда не называли, когда были однѣ -Петербургъ - Ленинградомъ) - они всѣ улицы запакостили своими плакатами, кричащими о ихъ достиженiяхъ... Но тутъ... Нѣтъ, неба запакостить имъ не дано. Посмотри, какъ оно прекрасно... Тихое, тихое... Плывутъ по нему, какъ корабли, бѣлые и розовые барашки, играютъ перламутромъ, тамъ никакое Чека ихъ не настигнетъ и никто не посмѣетъ закричать на нихъ... Тотъ берегъ синѣетъ темными лѣсами, а влѣво на томъ берегу Финляндiя и совсѣмъ другая жизнь и жизнь намъ никакъ не доступная... Смотри, какiя дали, какъ тонутъ онѣ въ призрачной дымкѣ... Ты художница, ты должна меня понять... Нѣтъ... Мы ошибаемся - ничего они не перемѣнили, хотя и пятнадцать лѣтъ владѣютъ нашими тѣлами и душами. Все осталось, какъ и безъ нихъ было: - небо, земля, лѣса, степи, морозъ, снѣгъ, дождь, золотой лѣтнiй дождь, отъ котораго точно бисеръ вспыхиваетъ на тихой водѣ... Помнишь, на озерахъ Гатчины?.. И солнце... Солнце тоже самое... Какъ думаешь, ему не стыдно смотрѣть на все то, что совершается у насъ?.. Нѣтъ, имъ Бога никогда не побѣдить... Они просто въ одинъ, ахъ, какой прекрасный день, погибнутъ, какъ бѣсы, изгнанные Христомъ... Я вѣрю въ это твердо... Но пока они тутъ - нѣтъ! никакого романа не напишешь. Для романа нужна любовь... Ея у насъ нѣтъ. У насъ только злоба и ненависть.

   Она замолчала и сидѣла, пригорюнившись и согнувшись на камнѣ.

   - Женя, я считаю валы... Говорятъ, девятый самый высокiй... А вотъ сейчасъ самый высокiй былъ седьмой, а передъ этимъ десятый... Но красиво... И свѣжестью пахнетъ, моремъ. Это, Женя, наша Нева.

   - Была - наша... Теперь... пока - ихъ... Слушай, Шура... Помнишь Гатчино?.. Наше Гатчино... Фiалки... Вѣдь тогда это былъ - романъ!.. По крайней мѣрѣ-начало романа... И еще какого!.. Падумай, фiалки и потомъ вдругъ, какъ все это странно было - елка и онъ съ кабаньей головой отъ дяди Димы... Ну, скажи, развѣ это не романъ? И вотъ теперь я думаю... Я даже въ этомъ увѣрена. Эти посылки отъ мадемуазелль Соланжъ изъ Парижа - это отъ него, отъ Геннадiя... Отъ кого-же больше?..

   - И правда, Женя, какъ въ романѣ...

   - Слушай, что я дальше придумала... Смѣшно, мнѣ скоро сорокъ лѣтъ будетъ... Но я эти годы совсѣмъ не жила... И нельзя-же жить безъ этого... Безъ иллюзiй, безъ мечтанiй, безъ сновъ на яву. Я вотъ какъ думаю все это случилось. Ты помнишь, какъ послѣ наступленiя нашихъ войскъ въ Пруссiю совершенно и такъ внезапно прекратились его милыя открытки съ войны. Я потомъ узнала... Читала въ газетахъ. Наша втарая армiя была окружена нѣмцами и попала въ плѣнъ... Я думаю, онъ былъ раненъ... Навѣрно, даже раненъ. Геннадiй такъ ни за что не сдался-бы. Ну и вотъ, какъ я придумала дальше... Это все мои сны... Сладкiе мои сны... Въ плѣну его вылѣчили, и онъ бѣжалъ изъ плѣна въ Голландiю, а потомъ во Францiю... Я знаю, такiе случаи бывали... Во Францiи онъ поступилъ во Французскiя войска и сражался до конца войны. А потомъ, узналъ, что сдѣлали съ Россiей и уже не могъ попасть сюда. И вотъ ждетъ. Какъ ты думаешь, онъ вѣренъ мнѣ? И кто это мадемуазелль Соланжъ?.. Это просто псевдонимъ?

   - Конечно, Геннадiй никогда тебѣ не измѣнитъ.

   - Какъ и я ему. Все, какъ обѣщала. "А если ты ужъ въ небѣ - я тамъ тебя найду"... Кто-же другой можетъ посылать намъ посылки, кто другой можетъ знать нашъ адресъ?.. Посмотри на меня и скажи мнѣ совершенно откровенно, я не слишкомъ опустилась отъ этой нашей жизни? Отъ голода и лишенiй, не очень постарѣла?..

   - Ты, Женичка по прежнему прекрасна. Я всегда тобою любуюсь. Твои синiе глаза стали еще больше.

   - Это отъ страданiй.

   - Твой овалъ лица все такъ же чистъ. Твои волосы...

   - Ахъ-да!.. Я хочу вѣрить тебѣ... Но есть уже и сѣдые волосы. Какъ имъ и не быть. Девятнадцать лѣтъ я жду своего Геннадiя. Девятнадцать лѣтъ! Я живу кошмарами совѣтской жизни и девятнадцать лѣтъ я вѣрю. Вѣрю - тамъ у нихъ заграницей - армiя!.. Не можетъ быть, чтобы наши такъ ушли и столько лѣтъ ничего не дѣлали для нашего спасенiя. Почему нибудь ихъ такъ ненавидятъ коммунисты? Я знаю - они ихъ боятся. И вотъ - онъ придетъ съ этой армiей - освободитель!.. Вѣдь, если не они, такъ кто-же нась спасетъ и освободитъ Россiю отъ ига коммунистовъ?.

   Женя разсмѣялась нервическимъ смѣхомъ.

   - Ну чѣмъ, Шура, не романъ?.. Какой еще прекрасный романъ!.. Весеннее утро - фiалки... Глава первая... Глава вторая наша старая елка, теперь запрещенная, блистанiе огней и онъ съ кабаньей головой... Англiйскiй романъ!.. Киплингъ какой-то!.. Глава третья - на Багговутской я на велисипедѣ... Каждую малѣйшую мелочь, какъ ясно помню... Скрипѣли колеса по желтому песку, насыпанному на притоптанный снѣгъ. Онъ шелъ, придерживая шашку... Морозъ... За уши щиплетъ... Его уши были краснѣе околыша его фуражки... Глава четвертая - джигитовка.. Какъ думаешь, онъ сохранилъ, сберегъ мой платочекъ?..

   - Ну, конечно,

   - И какъ окончанiе первой части - поцѣлуй прощанiя, неожиданный, крѣпкiй и сладкiй, сладкiй. Я не понимаю и сейчасъ, какъ это могло тогда случиться со мною... Скажи, Шура, ты цѣловалась когда нибудь?..

   - Да-а.

   - Ты?.. Да что ты?..

   - Строго говоря - это были не поцѣлуи, не тѣ поцѣлуи, о которыхъ ты думаешь. Я не цѣловалась, но какъ часто я поцѣлуемъ провожала умирающаго. Какiе тепепь одинокiе люди и какъ трудно имъ умирать безъ вѣры въ Бога! И вотъ увижу нечеловѣческое страданiе и подойду. Скажу нѣсколько ласковыхъ словъ, утѣшенiя, надежды... Иногда скажу и о Богѣ и о Его милосердiи.

   - Почему не всегда?

   - Есть такiе, что и умирая начнутъ ругаться, богохульствовать.

   - Партiйцы?

   - Да... А иной разъ подзоветъ такой и скажетъ: сестрица, у меня никого близкаго нѣтъ... Поцѣлуйте меня вмѣсто матери, все легче будетъ помирать"... И я цѣлую...

   - Партiйца?..

   - Это люди, Женя. Заблудшiе, несчастные люди...

   - Партiйца?.. Нѣтъ, партiйца, я не могла-бы даже и умирающаго поцѣловать. Помнишь, какъ они дѣдушку убивали... Какъ Гурочка по обледенѣлой трубѣ въ морозъ лѣзъ... Помнишь, какъ разсказывали намъ, какъ дядю Диму убили... Партiйцы... Я ихъ всегда ненавижу.

   Она замолчала и долго смотрѣла на игру волнъ, Послѣ полудня волны стали меньше, точно уставать стало море и дали начали синѣть подъ все болѣе ярко свѣтившимъ солнцемъ. Печальная и задумчивая красота сѣвернаго моря разстилалась передъ нимъ. Женя сидѣла, внимательно глядя вдаль, но Шура видѣла, что мысли ея были далеко отъ этого моря.

   - Шура, тебѣ не надоѣлъ мой романъ, какъ я его себѣ представляю?

   - Что ты, милая.

   - Тогда, слушай дальше. Онъ ждетъ меня. Онъ всегда думаетъ обо мнѣ и самъ голодный, изъ голодной Францiи - я читала въ нашихъ газетахъ - тамъ тоже очереди на хлѣбъ, какъ и у насъ, - во всемъ себѣ отказывая, посылаетъ посылки намъ. Онъ знаетъ, что его имя здѣсь непрiемлемо и придумалъ эту странную мадемуазелль Соланжъ..

   Соланжъ! Какое красивое имя!.. И ждетъ, когда тамъ въ Европѣ, наконецъ, поймутъ, кто такiе большевики и къ какому ужасу они стремятся и объявятъ крестовый походъ противъ коммунистовъ, какъ у себя объявилъ въ Германiи Хитлеръ... И онъ пойдетъ съ этими войсками... И вотъ тогда-то - заключительная глава моего романа... О! совсѣмъ не совѣтскаго романа. А стараго... Точно рыцарскаго романа. Вѣдь мечтать - такъ ужъ мечтать - на весь двугривенный!.. Сколько разъ, въ минуты тоски, отчаянiя, послѣдней, смертельной скуки, въ минуты голода, хлебая горячую воду, я думала объ этой встрѣчѣ. Лягу, голодная, замерзшая, закрою глаза и вотъ она - наша встрѣча!.. Какой онъ?.. У него - сѣдые волосы... Ну, не совсѣмъ сѣдые, а такъ съ сильною просѣдью. Онъ полковникъ и георгiевскiй кавалеръ... Онъ все такой же лихой и стройный. Джигитъ!.. Девятнадцать лѣтъ ожиданiя!.. Какъ жаль, нѣть дѣдушки... Мы у него вѣнчались-бы...

   - Женя... Ты никому кромѣ меня этого не разсказывай. Скажутъ - мелко-буржуазный уклонъ.

   - Ахъ, мнѣ это все равно... Я думаю, что, если не интервенцiя, такъ что-же?.. У насъ возстаютъ крестьяне, такъ что они могутъ - безоружные?.. И помнишь, какъ убивали дѣдушку... Какое онъ слово тогда сказалъ - всѣ плакали, а никто не пошелъ заступиться за него, вырвать его изъ рукъ палачей... Какая огромная толпа и никто... Никто... Вотъ оно наше совѣтское положенiе... Голодные, обезсиленные, съ притупленной совѣстью, какъ могутъ они возстать... Нѣтъ, только тѣ - Бѣлые!.. Бѣлые должны, должны придти къ намъ на помошь и спасти Россiю и насъ... Вѣдь не забыли-же они Россiю?... Не забылъ меня мой Геннадiй...

   - Да, намъ здѣсь возстать?... Какъ... Насъ такъ мало.. Мы парiи, у нихъ-же, за ними... Ты видишь, въ чемъ ихъ сила... Въ этой звѣриной молодежи, въ распутствѣ и скотствѣ...

   Къ дѣвушкамъ приближались съ криками и смѣхомъ молодой красноармеецъ, на которомъ, кромѣ фуражки надѣтой на затылокъ, не было ничего и совершенно голая дѣвушка. Возбужденный красноармеецъ съ пылающимъ лицомъ съ хриплымъ задыхающимся смѣхомъ гнался за дѣвушкой, а та ловко убѣгала отъ него, манила за собою и увертывалась. Она скрылась въ густомъ ивнякѣ и оттуда слышались вздохи, стоны, смѣхъ и короткiя счастливыя слова, а потомъ оба выбѣжали изъ кустовъ и побѣжали по мелкой водѣ, далеко разбрызгивая жемчужныя брызги.

   - Ты думаешь, Женя, эти, не станутъ усмирять возставшихъ?.. А тамъ, - Шура показала рукой въ ту сторону, откуда неслись стоны гармоники, крики, неладныя пѣсни, хохотъ, звуки граммофона и радiо, - э т и, городской пролетарiатъ по своему счастлиiвый, довольный тѣмъ, что у него своя власть возстанетъ?.. Да никогда... По своему онъ счастливъ... Когда, гдѣ допустима такая свобода?.. Ихъ власть... На ихъ улицѣ праздникъ... Гулять въ волю... Имъ хвала и честь, имъ красные ордена... Имъ отличiя и награды. Они и выдвиженцы, они и ударники, имъ пайки и, главное, имъ праздность и своеволiе... А случись что нибудь - всегда есть отвѣтчики - это мы - вредители виноваты во всемъ, что ни случись... Кто-же возстанетъ?... Папа и дядя?... Тихонъ Ивановичъ?.. Ихъ усмирятъ вотъ эти..

   Женя и Шура возвращались домой пораньше, пока еше не начался общiй разъѣздъ и не было давки въ вагонахъ. Пѣшкомъ, по пустыннымъ улицамъ точно вымершаго города онѣ шли. Здѣсь, въ бывшихъ ротахъ Измайловскаго полка, переименованныхъ въ красноармейскiя улицы было особенно тихо и безлюдно. Сквозь булыжную мостовую прорасли травы и желтые, низкiе цвѣты одуванчиковъ ярко глядѣлись между камней.

   На ихъ длинный звонокъ, одинъ разъ, имъ отворила не Ольга Петровна, а Летюхина, которая встрѣтила ихъ не площадной бранью, какъ бывало принято встрѣчать, когда отворяли "чужому" жильцу, но сладкимъ голосомъ сказала имъ: -

   - Ну вотъ, гражданочки, и возвернулись. Мамаша ваша лежитъ въ постели, кажись, и языка лишимшись... Гражданинъ Антонскiй давеча еще приходилъ, такъ на себя даже не похожъ, сказывалъ, что папеньку вашего въ Эрмитажѣ чего-то заарестовали, будто даже въ Чека потащили... Пошелъ узнавать... А мамаша, какъ плюхнулась, такъ и лежатъ, точно и безъ языка совсѣмъ.

   - Господи! - вырвалось у Шуры, - да за что-же?... Старикъ...

   - Это ужъ, гражданочка, у нихъ все доподлинно дознаютъ... Какъ-же - классовый врагъ!..

   Женя побѣжала къ матери. Ольга Петровна и точно лежала въ постели но, слава Богу, языкомъ владѣла, но только очень ослабѣла отъ новаго потрясенiя. Но ничего толкомь сказать она не могла. Она ничего не знала. Шура пошла шарить въ буфетѣ, ища чѣмъ-бы подкрѣпить совсѣмъ ослабѣвшую Ольгу Петровну и наставила примусъ, чтобы согрѣть воду и хотя бы горячей водой напоить тетку.

  

  

   Въ это самое утро Матвѣй Трофимовичъ особенно тщательно одѣвался. Онъ досталъ свой старый длинно-полый черный сюртукъ, который онъ, бывало, надѣвалъ въ дни гимназическихъ торжествъ, надѣлъ бѣлый крахмальный воротничекъ и повязалъ его бѣлымъ галстухомъ бабочкой, потомъ тщательно пригладилъ и примочилъ свои сѣдины. Очень старомоденъ и смѣшонъ былъ онъ въ этомъ костюмѣ, точно соскочилъ съ жанровой картины Маковскаго, или сошелъ со сцены, гдѣ разъигрывали старомодный водевиль. Онъ убѣдилъ и Бориса Николаевича тоже принарядиться и надѣть воротничекъ и галстухъ.

   - Нельзя, дорогой Борисъ Николаевичъ... Намъ никакъ нельзя сегодня не прiодѣться... Западная Европа и Америка будутъ сегодня въ Императорскомъ Эрмитажѣ и мы, остатки старой Россiи, должны быть, такъ сказать, при парадѣ. Мы должны показать, что мы-то лица своего не потеряли. Мы бѣдны, мы голодны, но мы себя уважаемъ... И намъ отъ нихъ ничего, кромѣ справедливаго отношенiя къ намъ не надо.

   На улицѣ Халтурина, бывшей Миллiонной, было на этотъ разъ очень тщательно подметено, надъ провалившимися еще раннею весною, когда таялъ снѣгъ торцами, была поставлена рогатка и на ней были повѣшены красный флажокъ и фонарь, какъ знакъ того, что тутъ идетъ ремонтъ. Нарядные милицейскiе и солдаты Гепеу стояли частыми постами на площади Урицкаго передъ Зимнимъ Дворцомъ.

   Антонскаго и Матвѣя Трофимовича два раза останавливали и провѣряли ихъ документы, но, такъ какъ они оба имѣли нѣкоторое отношенiе къ Эрмитажу, что было видно изъ ихъ бумагъ, и швейцаръ Эрмитажа и Эрмитажные уборщики ихъ знали - ихъ безпрепятственно пропустили.

   Въ лѣтней прохладѣ громаднаго, высокаго Эрмитажнаго вестибюля, передъ ними открылась необъятно широкая, съ низкими ступенями, бѣломраморная лѣстница, пологимъ проходомъ поднимавшаяся между стѣнъ золотисто-желтаго въ алыхъ прожилкахъ полированнаго мрамора. Сколько разъ входилъ на нее Матвѣй Трофимовичъ - и каждый разъ у него захватитъ духъ и защемитъ сердце и сладко закружится голова, когда взглянетъ наверхъ, гдѣ въ голубомъ туманѣ покажется Помпеевская галлерея, уставленная статуями бѣлаго мрамора. Отъ сквозныхъ оконъ по обѣимъ сторонамъ и сверху тамъ точно струится какой то особенный, нѣжный золотистый туманъ и точно тамъ нѣчто совсѣмъ особенное, дивный воздухъ не похожiй на земной.

   Матвѣй Трофимовичъ поднимался вдоль стѣны, придерживаясь ладонью о холодный мраморъ плитъ. Отъ голода, отъ волненiя, отъ непередаваемаго восхищенiя лѣстницей у него кружилась голова.

   Въ этомъ свѣтѣ, несказанно красивомъ, голубоватомъ, мраморныя, давно знакомыя статуи казались точно прозрачными и всякiй разъ показывали новую прелесть. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ Грознаго Царя, съ опущенной головой сидящаго въ креслѣ съ посохомъ въ рукѣ. Дiана оперлась на скачущаго оленя и полна была неземной грацiи, Вольтеръ кривилъ усмѣшку на морщинистомъ лицѣ, Венера рукою прикрывала тайныя прелести прекраснаго тѣла. Матвѣй Трофимовичъ посмотрѣлъ на роспись стѣнъ и потолка, на матовые тона фресокъ и вздохнулъ.

   Непревзойденная красота!..

   Звонки были его шаги по ступенямъ лѣстницы и гулкое эхо отдавало ихъ. Въ громадныя двери видна была анфилада залъ и картины въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ. Апостолъ съ налитымъ кровью лицомъ и морщинами на лбу, съ прядями сѣдыхъ волосъ распинался внизъ головою и такъ четко было написано страданiе на его лицѣ, что жутко было смотрѣть на него. Точно живые толпились вокругъ него громадные люди. Матвѣй Трофимовичъ тяжело вздохнулъ и, беря Антонскаго подъ руку, сказалъ: -

   - Насъ теперь казнями и пытками не удивишь... Догнали и перегнали, не только Римскiя времена, но и самое Средневѣковье.

   Въ Эрмитажѣ народа почти не было. По случаю прiѣзда интуристовъ въ Эрмитажъ пускали только чисто одѣтую публику, а въ совѣтскомъ союзѣ чисто никто не могъ одѣваться.

   Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй остановились у лѣстницы и стали смотрѣть внизъ, въ вестибюль.

   - Подумаешь, - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и самъ испугался своего шопота, отраженнаго эхомъ. - Прiѣдутъ люди положительно другой планеты. Точно съ Марса.. А наши!.. Ненавидятъ капиталистовъ, а какъ вмѣстѣ съ тѣмъ любятъ, когда къ нимъ прiѣзжаютъ эти самые капиталисты. Холопы!.. Поди хвастать будутъ этимъ самымъ Царственнымъ, Императорскимъ Эрмитажемъ, по которому точно и сейчасъ ходитъ душа Императрицы Екатерины Великой... А Марья-то Андреевна!... Посмотри-ка на нее, какъ расфуфырилась!.. А?!

   Марья Андреевна, маленькая чернявая женщина, еврейка, когда-то бывшая въ Англiи эмигранткой и потому говорившая по англiйски, языкомъ рабочихъ кварталовъ Лондона, стояла внизу, гдѣ были уборщики и чекисты и ожидала прiѣзжихъ гостей.

   Наружныя двери распахнулись на обѣ половинки, стало видно высокое Эрмитажное крыльцо съ сѣрыми, блестящими, каменными Теребеневскими титанами, поддерживающими потолокъ. На крыльцо, пыхтя и дребезжа въѣзжали автокары и съ нихъ слѣзали прiѣзжiе иностранцы. Они постепенно наполняли вестибюль.

   - Другой планеты люди, - снова прошепталъ Матвѣй Трофимовичъ. - Какъ громко они говорятъ... Ничего не боятся...

   Уже порядочная толпа интуристовъ вошла въ Эрмитажъ. Постепенно голоса стали сдержаннѣе и тише. Какъ всегдя при входѣ въ музей люди испытываютъ точно нѣкоторое смущенiе и уваженiе къ тому прошлому, что хранитъ музей, такъ и эти иностранцы стали молчаливѣе и сдержаннѣе.

   Интуристы стояли, окруженные рослыми чекистами въ кожаныхъ курткахъ при револьверахъ, и сверху, откуда смотрѣли на нихъ Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй - они походили на толпу арестантовъ, захваченныхъ гдѣ нибудь на прогулкѣ и окруженныхъ полицейскими. Старые Эрмитажные служители, неслышно ступая, отбирали пальто, пледы, шапки, зонты, палки и сумочки.

   Вдругъ въ легкiй гулъ сдержанныхъ голосовъ ворвался рѣшительный, крикливый голосъ протеста на англiйскомъ языкѣ. Говорила, обращаясь къ подошедшему къ ней громадному чекисту, - такихъ людей въ Императорское время брали въ гвардейскiй зкипажъ, - среднихъ лѣтъ американка, небольшая, полная, съ красивыми, карими, живыми, горячими плазами.

   - Да никогда и нигдѣ этого не дѣлается... Сумочки отдавать!.. Я всю Европу объѣздила. Во всѣхъ музеяхъ была и нигдѣ, нигдѣ дамскихъ сумочекъ не отбирали.

   Марья Андреевна, съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами волненiя, спѣшила на выручку и на своемъ скверномъ англiйскомъ языкѣ стала объяснять, что это правило, касающееся всѣхъ и ему надо подчиниться.

   - Что я унесу вашъ музей въ моей сумочкѣ, - кричала американка. - Если у васъ всѣ воры, вы думаете, что такъ и заграницей. Ничего я у васъ не унесу въ своей сумочкѣ, а ея вамъ не отдамъ...

   - Но, миледи, никто вашей сумочки не откроетъ здѣсь, все будетъ совершенно сохранно, - усовѣщевала Марья Андреевна.

   - Знаю, какъ у васъ тутъ сохранно. Не успѣла сойти съ парохода, какъ у меня украли мой шелковый шарфъ. Сказала, не отдамъ сумочки и прошу меня оставить въ покоѣ. Или везите меня обратно и отдавайте мнѣ мои деньги.

   Марья Андрееъна зашептала что-то чекисту, тотъ махнулъ рукой и отошелъ въ стороиу.

   - Имъ законъ не писанъ, - негромко сказалъ онъ.

   - Что-же я то могу подѣлать, - по русски сказала Марья Андреевна.

   Интуристы, сдавшiе все, что полагалось, стояли и ожидали, куда ихъ поведутъ.

   - Наши пишутъ... въ газетахъ, - шепталъ Матвѣю Трофимовичу Антонскiй, - заграницей - голодъ, нищета больше нашего... Послѣдствiя Имперьялистической войны... Капиталистическiй мiръ погибаетъ... Все ложь. Посмотри у того, что въ высокихъ чулкахъ и шароварахъ... Какая матерiя... Одно очарованiе!.. Толстая, мягкая... Добротная... Потрогать хочется, осязать эту чистую шерстяную ткань... А башмаки-то!.. Такихъ и у нашихъ чекистовъ нѣтъ.. А морды-то!.. Сытыя, гладкiя, свѣже-выбритыя... Какъ жиръ лоснится на нихъ! Поди они и не знаютъ, что такое вобла съ горячей водой.

   Въ наступившую вдругъ среди интуристовъ тишину вошла шипящая, щелкающая, заученная рѣчь Марьи Андреевны. Англiйское "thе" она безцеремонно произносила какь "тзе" и безобразно коверкала слова. Тѣ, кто стояли дальше, подвигались ближе къ ней, кое кто приложилъ ладони къ уху.

   - Вы находитесь, - почти кричала Марiя Андреевна, - въ одномъ изъ великолѣпнѣйшихъ и грандiознѣйшихъ достиженiй Совѣтской власти рабочихъ. Государсгвенный Эрмитажъ собираетъ, хранитъ и изучаетъ произведенiя искусства и памяники древностей всѣхъ временъ и народовъ. По количеству и достоинству коллекцiй онъ является первымъ въ мiрѣ музеемъ и составляетъ гордость совѣтскихъ республикъ... Леди и джентльмены!.. Мы начнемъ осмотръ съ хранилищъ нижняго этажа, гдѣ находятся обширныя галлереи древностей доисторическаго времени, памятники Востока, Египта, Месопотамiи, греко-римскiя древности и безцѣнныя, единственныя въ мiрѣ собранiя памятниковъ элино-скифской культуры, собранныя нами въ степяхъ и курганахъ совѣтской республики...

   Звонкое эхо вторило, глушило слова и они сливались въ монотонный, неясный трескъ.

   Матвѣй Трофимовичъ спустился внизъ и, когда интуристы пошли за Марьей Андреевной, вмѣшался въ ихъ толпу и слушалъ, что тѣ говорили.

   - Надо удивляться этому народу, - говорилъ старикъ въ большихъ круглыхъ очкахъ въ черной роговой оправѣ, такъ обратившiй вниманiе Антонскаго своими шараварами, тощему и высокому англичанину, - въ такое короткое время создать такой необычайный и, правда, грандiозный музей. Посмотримъ, чѣмъ они его наполнили? Шестнадцать лѣть всего, какъ образовалась на развалинахъ дикаго царизма республика и какiя достиженiя! Я думалъ, когда бралъ мѣста на поѣздку и читалъ проспекты, что это всего только реклама - оказывается...

   Каблуки посѣтителей стучали по звонкимъ мраморнымъ плитамъ высокихъ и просторныхъ галлерей и толпа иностранцевъ, окруженная чекистами растягивалась въ прозрачномъ, таинственномъ сумракѣ нижнихъ галлерей Эрмитажа.

   Интуристы по прекрасной лѣстницѣ поднимались въ художественныя галлереи, Матвѣй Трофимовичъ шелъ съ ними. Въ черномъ длинномъ сюртукѣ онъ сливался съ толпою и походилъ на какого-то стариннаго нѣмецкаго профессора. Настороживъ уши онъ слушалъ и поражался наивности иностранцевъ и наглости гида.

   - Коллекцiя удивительныя, - говорила та американка, котарая протестовала изъ-за сумочки. - Ни въ Парижѣ, ни въ Лондонѣ такихъ нѣтъ.

   - Мы присутствуемъ при чрезвычайномъ расцвѣтѣ нацiи, - говорилъ старикъ въ роговыхъ очкахъ. - Что значить народъ, когда съ него снимутъ путы рабства.

   - Вы слышали, какъ она сказала, что раньше русскiе питались однимъ чернымъ хлѣбомъ, картофелемъ и капустой - и это только теперь большевики съ великимъ трудомъ и усилiями прививаютъ этому народу европейскую культуру... Какъ странно видѣть такой Эрмитажъ среди голыхъ людей.

   - Папа, - говорила стройная дѣвушка съ пухлымъ широкимъ лицомъ и большими очками на близорукихъ глазахъ, - старому бритому розовощекому толстяку въ мягкомъ "пулловерѣ" и короткихъ спортивныхъ штанахъ, - я все таки никакъ не могу совмѣстить это богатство картинныхъ галлерей, эти паркеты, мраморы, вазы изъ пестрыхъ камней, статуи - и толпы совершенно голыхъ людей, которыхъ мы видѣли купающимися въ той широкой рѣкѣ, вдоль которой мы проѣзжали.

   - Э, милая, помнишь Индiю?... Бенаресъ и его золоченые дворцы, башни, храмы - и голые индусы въ Гангѣ?... Это-же дикари!... Парiи!.. И только большевики, именно, большевики несутъ имъ эту высокую культуру, которой можетъ гордиться любое европейское государство Не надо забывать, что такое были они при Царяхъ...

   Передъ Петровской галлереей задержались. Марья Андреевна остановилась въ высокихъ дверяхъ и стала лицомъ къ сгустившейся толпѣ интуристовъ.

   - Леди и джентльм