Краснов Петр Николаевич - Ненависть

ой дорогѣ къ желѣзно-дорожной станцiи.

   Какъ пришибленная непогодой птичка сидѣла въ своемъ углу Женя. Давно-ли она мечтала о мирѣ? И вдругь - страшное слово - война!.. Война это значитъ, что дядя Тихонъ Ивановичъ, который съ полкомъ стоитъ на австрiйской границѣ, дядя Дима - и уже, конечно, Геннадiй Петровичъ пойдутъ на войну.

   То, что говорилъ Володя ей было непонятно. Кто такiе славянофилы - она не знала... Гдѣ эта самая Боснiя и несчастное Сараево?.. Все это оказывалось страшнѣе и сложнѣе самыхъ страшныхъ экзаменовъ. Корочка чернаго хлѣба, пожалуй, тутъ и не поможетъ. Кому, какъ и о чемъ молиться?.. Чтобы Австрiя не напала на Сербiю? Но тамъ какой-то Принципъ убилъ все таки эрцъ герцога и его жену?... Кому это было нужно?.. И почему, почему это должно коснуться Россiи?... Почему за это убiйство должны расплачиваться дядя Дима, дядя Тиша?... Геннадiй Петровичъ?.. И она должна отдать свое робкое, только что зародившееся счастье?... Широко раскрытыми глазами, въ которыхъ затаилась большая печаль и забота, Женя смотрѣла на окно. Она видѣда сѣдѣющую голову отца въ озаренiи румянаго заката, видѣла, какъ таялъ голубоватый дымокъ въ ясномъ воздухѣ и чувствовала, какъ запахъ табака мѣшался съ ароматомъ цвѣтущаго жасмина.

   - А я скажу, - ни къ кому не обращаясь, сердито проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ, - я скажу, что теперь, вотъ, не императоры... не государи... не генералы... рѣшаютъ судьбы войны и мира... наши судьбы... а такiе вотъ, прости Господи!.. Володи!..

   Шура блестящими, большущими темными глазами внимательно посмотрѣла на дядю, но ничего не сказала.

   - Бѣда быть отцомъ взрослаго сына, который умнѣе тебя, - продолжалъ Матвѣй Трофимовичъ. - Новые люди!.. Эти новые люди и Эвклидову геометрiю отмѣнятъ!.. Параллельныя линiи у нихъ сойдутся... Тьфу!.. Побѣжалъ у какихъ-то друзей искать совѣта... Своего ума не хватило. А отецъ?.. Ни къ чему отецъ... Наливай что-ли Леля чай...

   Матвѣй Трофимовичъ молча, угрюмо мѣшалъ ложечкой чай въ стаканѣ. Заботная мысль была у него на лицѣ.

  

   Душевный миръ Жени былъ нарушенъ.

   Приближался Ольгинъ день - 11-го iюля - обѣ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ готовились къ празднику именинъ Ольги Петровны. Изъ цвѣточной прозрачной бумаги клеили китайскiе фонари для иллюминацiи сада и дома. Гурочка готовилъ фейерверки. Женя и Шура тайно приготовляли подарки для именинницы. Все это было радостное, нѣжное, сладко волнующее и въ это вошло тяжкое, страшное слово война. Вся радость была сорвана, свѣтлый мiръ потускнѣлъ.

   Изъ Гатчины прiѣхали Антонскiй съ Шурой. Борисъ Николаевичъ былъ озабоченъ и угрюмъ. Володя только что прiѣхалъ изъ Петербурга. Онъ былъ, напротивъ, веселъ.

   Женя съ тоскою смотрѣла на него. Она думала: - "какъ все перемѣнилось за эти дни! Куда дѣвалось теплое iюльское солнце?.. Запахъ скошенной травы не радовалъ, но несъ какую-то неопредѣленную тоску. Жасминъ не благоухалъ..." Лилъ проливной дождь. Въ длинныхъ желтыхъ лужахъ вдоль дорожки сада блѣдные вспыхивали пузыри, предвѣщая ненастье. Сѣрое небо точно валилось на землю. Мокрыя и нахохлившiяся березы были невыразимо печальны. Дрозды и воробьи куда-то попрятались. Намокшiе жасмины роняли желтоватые лепестки цвѣтовъ. Цвѣточная клумба казалась грязной.

   Володя на сто восемьдесятъ градусовъ перемѣнилъ свои убѣжденiя. Давно-ли чертыхался онъ и проклиналъ войну и государей - теперь онъ находилъ, что война неизбѣжна и необходима. Папа - милый "косинусъ", - думала Женя, "ну что онъ въ этомъ дѣлѣ понимаетъ..." - говорилъ о тяжелыхъ пушкахъ и аэропланахъ, о большой военной программѣ и о планахъ войны... Смѣшно было слушать его. Суетился и непривычно взволнованно кричалъ дядя Боря. Его носъ сталъ багрово-сизымъ, что означало у него крайнюю степень волненiя.

   Женя слушала, печально глядя въ унылый садъ и ничего не могла понять. Сознавала она, что улетѣло ея милое счастье, что она, какъ раздавленная на дорогѣ бабочка. Не поднять ей больше крыльевъ радостной ея мечты. Никакая молитва, никакая "корочка" ей не поможетъ.

   - Ну что ты говоришь, - раздраженно говорилъ Матвѣй Трофимовичъ, пыхая трубкой. - Борисъ Николаевичъ, мы не можемъ... Мы не должны воевать. Большая военная программа и на половину не выполнена. Армiя не снабжена полевыми тяжелыми пушками. Мало пулеметовъ. Аэропланы только только появляются у насъ. И противостать величайшей военной державѣ, сорокъ четыре года въ полномъ мирѣ готовившейся къ войнѣ. Это невозможно... Это самоубiйство... Государь долженъ это понимать.

   - Именно потому, что мы не готовы - Германiя и объявитъ намъ войну, - сказалъ Антонскiй. - Старыя рыцарскiя времена безслѣдно миновали. Теперь никто не скажетъ "иду на васъ", но именно захватитъ врасплохъ, когда намъ неудобно, а имъ удобно - вотъ когда объявляютъ войну и императоръ Вильгельмъ этого, конечно, не упустить.

   - Не объявилъ же онъ намъ войну въ 1904-мъ году, когда Японiя напала на насъ?

   - Германiя была тогда еше не готова. Кромѣ того Императоръ Вильгельмъ самъ боится желтой опасности и не хотѣлъ побѣды Японiи надъ Россiей.

   - Мы можемъ уклониться отъ войны, сославшись на Гаагскiй трибуналъ.

   - Уклониться?.. Какъ ты можешь это говорить? А нашъ вѣчный, исконный долгъ защиты славянъ? А наши интересы на востокѣ?.. Такъ нагло нарушила ихъ Германiя своею Багдадскою дорогой. Наша торговля на востокѣ сведется къ нолю. Мы потеряемъ свой престижъ въ Персiи. Все это, милый Матвѣй Трофимовичъ, не пустяки.

   - А Богъ съ ней, со внѣшней то торговлей. Мало что-ли у насъ внутреннихъ рынковъ. Дай Богъ ихъ удовлетворить.

   - Наконецъ, Царское слово. Союзъ съ Францией насъ обязываетъ быть солидарными съ нею.

   - Ну... А если?.. Не дай Богъ... Пораженiе?..

   - Во!.. во! - закричалъ Володя, потирая руки. - Самое то, что нужно для блага народа. Побѣдоносная война - это было-бы такое величайшее несчастье.

   - Ты самъ не понимаешь, что говоришь, - сердито сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и застучалъ трубкой о столъ, выколачивая пепелъ.

   - Ну, ужъ, хватилъ, - воскликнулъ и Борисъ Николаевичъ, тоже, видимо возмущенный. - Это ты, братъ того!.. Герценомъ пахнетъ. Совсѣмъ, какъ наши полоумные студенты, которые во время Японской войны посылали телеграммы Микадо съ пожеланiемъ побѣды.

   - И правильно дѣлади.

   - Какой-то минимальный патрiотизмъ все таки нуженъ.

   - Никакого!.. Слушайте: - если-бы въ 1904 году Россiя разгромила Японiю, заняла бы Японскiе острова, уничтожила Японскiй флотъ - какое это было-бы торжество самодержавiя!.. Мы откатились бы назадъ на двѣсти лѣтъ. Возможна-ли была тогда хотя-бы нынѣшняя куцая конституцiя?.. Удалось-бы тогда добиться броженiя въ войскахъ, забастовокъ на заводахъ и созыва Государственной Думы?.. Нѣтъ... Такое "громъ побѣды" раздавалось-бы, такъ "веселился-бы храбрый Россъ", что всѣ "свободы" были-бы подавлены суровою рукою побѣдителя и его побѣдоноснаго войска.

   - Ну, положимъ!..

   - Такъ и теперь, въ надвигающейся и въ неизбѣжной уже войнѣ мы должны желать пораженiя Россiи и Германiи - двухъ самыхъ большихъ имперiалистическихъ странъ.

   - Ахинея!

   - Чепуха!

   - Съ ихъ пораженiемъ и тутъ и тамъ вспыхнутъ революцiи и сгинетъ проклятый царизмъ. Наконецъ, и у насъ будетъ республика!

   - Замолчи, Володя. Этому учили тебя твои друзья? Страшно и тошно слушать тебя. Я вѣрю въ здравый смыслъ народа, въ народнуго душу, въ патрiотизмъ народныхъ массъ. Нѣмецъ ненавидимъ въ народѣ. Противъ нѣмца пойдутъ не такъ, какъ шли противъ японца, который былъ слишкомъ далекъ и непонятенъ народу.

   - Нѣтъ, отецъ. Патрiотизмъ, о которомъ ты говоришь не будетъ... не будетъ и не будетъ!... До этого не допустимъ!..

   - Брось, Володя, - серьезно началъ Антонскiй, - есть въ жизни Государства моменты, когда надо оставлять совсѣмъ теорiю, какъ бы высока она нѣкоторымъ и ни казалась и когда долгъ каждаго, кто бы онъ ни былъ, хотя-бы и крайнiй соцiалистъ - отстаивать Родину, ибо Родина все таки выше партiи. Бери въ этомъ отношенiи примѣръ съ французовъ. Въ минуту нацiональной опасности они умѣютъ забыть партiйную рознь и предстать передъ врагомъ, какъ нацiя. Мы должны быть такими-же.

   Слушала это Женя и думала: - "вотъ было у нея счастье и нѣтъ его больше. Укатились ясные дни сладкихъ мечтанiй и чуть зародившейся и ничѣмъ еще не проявленной любви. Жени Жильцовой нѣтъ. Нѣтъ будущей артистки - пѣвицы - есть какое то "общее дѣло", гдѣ въ совершенно непонятный ей клубокъ, который не ей распутать, сплелись интересы столькихъ иностранныхъ государствъ - Сербiи и Францiи, Англiи и Россiи, гдѣ какая-то Багдадская дорога - чья она? легла поперекъ ея чистаго дѣвичьяго счастья. И надъ всѣмъ этимъ сталъ грозный и страшный и такой ненавистный Императоръ Вильгельмъ, который жаждетъ уничтоженiя Россiи, а съ нею и ея - Жени". Такой маленькой, ничтожной и несчастной почувствовала себя Женя, что даже не смѣла она молить Бога... Да и о чемъ? - все такъ неясно, все такъ перепутано, все такъ недоступно ея дѣвичьему уму! И хотѣла она только одного: - скорѣе, скорѣе повидаться съ Геннадiемъ Петровичемъ и сказать ему все, что она должна ему сказать, все то важное и необыкновенное, что она теперь чувствуетъ и сознаетъ и что, если и не спасетъ ее въ надвигающемся хаосѣ - то дастъ ей смыслъ жить и силы дожидаться какого-то конца.

   Вѣдь неизмѣнно будутъ... должны быть! свѣтлые дни и послѣ ненастья проглянетъ опять ясное, яркое, теплое солнце, высушитъ лужи и засiяетъ на синемъ безоблачномъ небѣ.

   Милостивъ Господь!

  

  

   Въ томъ подавленномъ настроенiи, въ какомъ находилась Женя, она не могла оставаться въ Пулковѣ, гдѣ былъ Володя. Ей все казалось, что Володя опять заговоритъ о томъ ужасномъ, о чемъ не могла она слышать - о пораженiи Россiи. Россiи!!... Но вѣдь Россiя - это ея папа и мама, это дяди и тетки, сестры и братья... Это Геннадiй Петровичъ!.. Наконецъ - это самъ Володя!.. Какъ можетъ онъ это говорить? А еще самый умный!.. Россiя - это боготворимый Государь... Это перезвоны колоколовъ въ церквахъ, это такой родной звонъ сереброкупольнаго Гатчинскаго собора, съ дѣтства волнующiй и дорогой. Россiя это Прiоратскiй паркъ, съ его аллеями, березами, дубами, соснами и елями, съ его тихимъ озеромъ, съ весенними фiалками. Россiя это - Петербургъ, это сама она и ея будущая слава артистки. Безъ Россiи нѣтъ ничего... Нѣтъ самой жизни. Какъ это жить, если не станетъ Россiи? Гдѣ?... Какъ?.. Нѣтъ все это что-то такое невозможное, что ея умъ не воспринималъ этого.

   Она проснулась въ комнатѣ Шуры раннимъ утромъ и, не одѣваясь, подошла къ окну и отдернула занавѣску.

   Она не ошиблась - въ Гатчинѣ было легче.

   Сквозь разорванныя тучи еще скупо свѣтило утреннее солнце. Просыхающее шоссе паромъ курило. Лужи высыхали на глазахъ, обнажая камушки, красный битый кирпичъ и стекло. Воробьи возились и чирикали въ густыхъ кустахъ кротекуса.

   Женя одѣлась и вышла въ палисадникъ.

   Все было, какъ всегда... Все было по прежнему. Страшные призраки войны сюда не проникли.

   Надъ головою стрекотали и гудѣли пропеллерами аэропланы Гатчинской самолетной школы. Они опровергали слова папы, что въ Россiи нѣтъ аэроплановъ. Воть сколько ихъ летаетъ... Одинъ, другой... третiй... Откуда-то отъ Обелиска доносилась бодрая военная музыка. На сосѣдней дачѣ тяжело нависли балконныя занавѣси и легкiй паръ струился отъ нихъ. Разносчикъ съ лоткомъ, полнымъ цвѣтущихъ гелiотроповъ, левкоевъ и резеды проходилъ мимо. Онъ приподнялъ лотокъ надъ головою и нараспѣвъ произнесъ: -

   - Цвѣтики, цвѣтовъ!... А не пожелаете?.. Хороши цвѣточки!..

   Сладкiй духъ цвѣтовъ шелъ за нимъ. Съ сосѣдней улицы доносился звонкiй распѣвный голосъ селедочницы.

   - Селедки голландски, селе-одки!..

   Нѣтъ, нѣтъ - жива была Россiя. Жизнь шла, какъ всегда, какъ сотни лѣтъ, какъ съ самаго основанiя Гатчины. Какой тамъ разгромъ и пораженiе! Вонъ, какъ бодро играегь далекая музыка. Вчера говорили о миролюбiи Государя, о томъ, что по его мысли создался Гаагскiй трибуналъ, чтобы предупреждать и не допускать войнъ. Въ Петербургѣ ожидается прiѣздъ французскаго президента. Вотъ и уладятъ всѣ спорные вопросы безъ всякой войны.

   И дома у тетки Марьи Петровны все было такъ обыденно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ уютно просто, мирно и радостно. Шура пила чай въ столовой. Горничная прибирала ихъ спальню. Мура и Нина качались въ саду на качеляхъ и весело чему-то своему смѣялись. Тетя Маша была такъ радушна и ласкова. Кругомъ были миръ, тишина и спокойствiе. Гроза пронеслась, умолкли дождевые шумы, свѣтлѣе становилось небо. Ожила природа и страшныя слова Володи казались просто дурнымъ сномъ.

   Женя подошла къ роялю и весело запѣла свои упражненiя.

   Въ четыре часа совсѣмъ неожиданно пришелъ Геннадiй Петровичъ. Женя встрѣтила его на стеклянномъ балконѣ.

   - Господи!.. Какъ я счастливъ, Евгенiя Матвѣевна, что вы въ Гатчинѣ.

   Странное волненiе охватило ихъ обоихъ. Въ этомъ волненiи какъ то само собою вышло, что Женя - она этого совсѣмъ не хотѣла, не думала объ этомъ - подняла руку и Геннадiй Петровичъ поцѣловалъ ее. Его губы показались горячими и мягкими усы. Женя вспыхнула и не знала, что сказать.

   - Я такъ боялся, что вы въ Пулковѣ, - продолжалъ Геннадiй Петровичъ, - въ Пулково мнѣ уже никакъ было-бы не поспѣть. А мнѣ такъ многое надо вамъ сказать.

   - Что случилось, Геннадiй Петровичъ?..

   И вдругъ прежняя тревога и страхи вернулись къ Женѣ. Опять начались сомнѣнiя въ мирѣ, опять точно померкло небо. Едва владѣя собою и задерживая Геннадiя Петровича на балконѣ Женя сказала:-

   - Почему вы такъ говорите? Почему вы не могли-бы поспѣть въ Пулково? Почему?..

   У нея дрожали колѣни.

   - Я уѣзжаю, Евгенiя Матвѣевна.

   - Куда?.. Зачѣмъ?..

   - Наша школа расформирована, и мы всѣ получили предписанiя немедленно вернуться къ своимъ частямъ.

   "Немедленно" показалось Женѣ почему то страшнымъ и внушительнымъ словомъ. Она въ какомъ то печальномъ раздумьи повторила: -

   - Немедленно...

   - Я долженъ ѣхать въ Омскъ, въ распоряженiе войскового начальства.

   - И вы ѣдете?.. Когда?..

   - Черезъ часъ я ѣду въ Петербургь, чтобы завтра утромъ попасть на Сибирскiй экспрессъ.

   - Вотъ какъ, - голосъ Жени звучалъ безнадежною грустью. - А Баянъ?..

   - Баянъ уже поѣхалъ утромъ съ вѣстовымъ. Отправка его и помѣшала мнѣ поѣхать въ Пулково. Да, какъ видите, все къ лучшему.

   - Все къ лучшему... Вы думаете...

   - Я пришелъ проститься съ вами, съ вашей тетушкой и вашими кузинами... Поблагодарить ихъ за ихъ ласку... Богъ знаетъ, когда и какъ мы съ вами увидимся.

   - Что-же это?.. Война?..

   Геннадiй Петровичъ не успѣлъ отвѣтить - Марья Петровна и Шура вошли на балконъ и разговоръ сталъ общимъ.

   Нѣтъ, войны еше не было, но она могла быть и офицеры должны быть при своихъ частяхъ.

   Задолго до отхода поѣзда Геннадiй Петровичъ поднялся уходить. Ему нельзя было сегодня опоздать. Шура и Женя пошли проводить его. Чуткая Шура - она казалось понимала все, что происходило въ душѣ Жени - сѣла на скамейкѣ у станцiи, Женя ходила по перрону съ Геннадiемъ Петровичемъ. На станцiи почти никого не было. Прошелъ офицеръ кирасиръ въ бѣлой фуражкѣ съ голубымъ околышемъ и дружелюбно обмѣнялся воинскимъ привѣтствiемъ съ Геннадiемъ Петровичемъ и это обычное привѣтствiе показалось, въ томъ состоянiи въ какомъ находилась Женя, чѣмъ то особеннымъ. Точно подчеркивали они свою общность, свою товарищескую спайку... для войны!..

   Двѣ барышни дачницы въ мордовскихъ костюмахъ съ пестро расшитыми передниками гуляли съ длиннымъ гимназистомъ въ коломянковской блузѣ и сѣрыхъ штанахъ. Отъ нихъ пахло пудрой и духами.

   По обѣимъ сторонамъ станцiи были лѣса. Прямо напротивъ, на слегка всхолмленномъ полѣ, на его дальнемъ концѣ, блестѣли крыши аэропланныхъ ангаровъ и подлѣ возились люди. Они казались маленькими букашками. Съ полустанка "Звѣринецъ" доносились паровозные свистки.

   Все было мирно. Гурдинъ, нагнувшись къ уху Жени, успокоительно говорилъ прiятнымъ тихимъ голосомъ. Онъ былъ спокоенъ, и хотѣлось ему вѣрить.

   - Мобилизацiя... Конечно, можетъ быть и мобилизацiя... Но во всякомъ случаѣ она еще не объявлена и будетъ объявлена или нѣтъ - кто это знаетъ? Нашъ Государь миролюбивъ и безконечно любитъ Россiю... Ну, если только Государь повелитъ - будетъ война - будетъ и побѣда.

   - Побѣда?..

   - Несомнѣнно.

   Мимо прошли барышни съ гимназистомъ. Барышни смѣялись, гимназистъ извивался между ними и, наклоняясь то къ одной, то къ другой, громко сказалъ, чтобы и Женя его слышала: -

   - Межъ двухъ розъ репейникъ росъ.

   - Это вы-то репейникъ? - хохотали барышни, - Очень даже просто.

   Они разошлись. Гурдинъ и Женя примолкли. Въ каждомъ шла своя внутренняя работа. Они шагали въ ногу, и мѣрно поскрипывалъ сухой гравiй платформы подъ ихъ ногами. Надо было слишкомъ много сказать. Слишкомъ мало было для этого времени.

   - Если ничего не будетъ, я сейчасъ-же и вернусь, я попрошу отпускъ.

   Опять встрѣтились гимназистъ съ барышнями.

   - Ахъ, оставьте, пожалуйста, - говорила высокая блондинка съ вѣнкомъ изъ васильковъ на русой головѣ. - Ни одному слову вашему я не вѣрю.

   - Да ничего подобнаго, - басилъ гимназистъ.

   Они прошли и снова Женя и Гурдинъ были какъ-бы одни.

   - Если будетъ война... Обѣщайте мнѣ, Евгенiя Матвѣевна... Обѣщайте, что вы дождетесь меня. Конечно... Если не калѣкой... не инвалидомъ.

   - Зачѣмъ вы это говорите... Вы знаете, что я всегда... при всѣхъ обстоятельствахъ буду вамъ вѣрна... Я буду васъ ждать... Всегда...

   - Богь не безъ милости - казакъ не безъ счастья.

   - Какъ вы думаете?.. Это будеть долго?.. Война?..

   - Кто можетъ это сказать?.. Бывали войны, которыя тянулись много лѣтъ.

   - Много лѣтъ, - тяжело вздохнула Женя. - Слушайте - пишите мнѣ.

   - Какъ только позволятъ обстоятельства... Мы, казаки, всегда будемъ впереди. Не всегда будетъ возможность послать письмо.

   - Впереди... Это такъ опасно... Все равно - пишите. Пишите все, что вы думаете... что будете переживать... Я буду все съ вами... Это очень важно. Оч-чень.

   - Я буду писать.

   - Но... если ни одного письма отъ васъ не будетъ... Мало-ли тамъ почему... Все равно знайте... Я васъ дождусь... Какой бы вы ни были - прiѣзжайте... Все это очень серьезно...

   Съ глухимъ и - показалось Женѣ - тревожнымъ гуломъ подкатилъ поѣздъ къ платформѣ. Шура подошла къ Геннадiю Петровичу. Стали прощаться. Геннадiй Петровичъ стоялъ на ступенькѣ вагонной площадки.

   - Ну... - сказала Женя и какимъ то дѣтскимъ, точно безпомощнымъ движенiемъ потянулась руками къ Геннадiю Петровичу. Тотъ быстро скинулъ фуражку и нагнулся къ дѣвушкѣ. Женя горячо обняла его и крѣпко поцѣловала въ губы.

   Звякнули вагонныя цѣпи, сначала тихо и медленно, потомъ громче и скорѣе загудѣли колеса, запѣли свою дорожную скучную пѣсню. Геннадiй Петровичъ стоялъ все на той же ступенькѣ и махалъ фуражкой. Женя смотрѣла на него. Пронзителенъ и печаленъ былъ взглядъ ея потемнѣвшихъ глазъ.

   Домой дѣвушки шли аллеями Прiоратскаго парка. Онѣ шли мимо тѣхъ самыхъ полянъ, гдѣ прошлою весною такъ богато цвѣли фiалки. Подъ ними, длиннымъ серебрянымъ блюдомъ тянулось озеро. Вѣтеръ набѣгалъ на него и муаровыя волны колебали зеркальную гладь. И такъ же, какъ въ ту весну, стая бѣлыхъ утокъ плыла по озеру, оставляя за собою сверкающiй длинный слѣдъ.

   Тихо сказала Женя: -

   - Ты знаешь, Шурочка, вотъ иду я знакомыми мѣстами, тѣми, гдѣ ходила столько лѣтъ и мнѣ кажется, что это уже не я иду. Что я уже совсѣмъ, совсѣмъ не та, что была тогда, когда первый разъ встрѣтила Геннадiя Петровича и отдала ему фiалки. Точно та Женя съ растрепанной косой была кто-то другая или ея совсѣмъ не было. Она умерла... Что это такое?.. Какъ это объяснить? Неужели и дальше такъ будетъ? Ты понимаешь меня Шура?..

   - Да... Я понимаю тебя.

   - Такъ мало прошло времени... И что-же, наконецъ, случилось?..

   - Молись Богу, Женя. Все будетъ такъ, какъ Ему угодно.

   - Такъ, Шура. Вѣрно, Шура. Но почему мы такiя маленькiя, жалкiя и въ этихъ большихъ дѣлахъ никто, никогда о насъ не вспомнитъ и не пожалѣетъ насъ?..

   Дома, въ залѣ, стояли зеленыя, лѣтнiя, iюльскiя сумерки. Шура сѣла съ работой у окна. Женя подошла къ роялю и стала играть. Сначала она играла тихо, неувѣренно, потомъ взяла одинъ аккордъ, другой и, вдругъ, съ нечеловѣческою печалью, со страшнымъ надрывомъ растерзанной души запѣла пѣсню Сольвейгъ изъ Пеера Гинта Грига. -

  

   - Зима пронесется, весна пролетитъ...

   Весна пролетитъ.

   И лѣто пусть минуетъ и осень пройдетъ...

   Осень пройдетъ.

   Тутъ ты ко мнѣ вернешься, какъ прежде любя,

   Какъ прежде любя.

         И какъ обѣщала, я буду ждать тебя...

   Я буду ждать тебя.

   А...Аа..Ааа...Аа-ааа!..

  

   Пѣвучiя рулады неслись, замирая. На дачѣ стояла глубокая тишина. Марья Петровна остановилась въ дверяхъ и не дыша слушала племянницу. Мура и Нина притихли въ саду. На сосѣдней дачѣ, гдѣ обѣдали, перестали гремѣть посудой. Встревоженная, измученная тоскою разлуки Женина душа выливала въ пѣснѣ свое неутѣшное горе.

  

   - Спаси тебя Боже на дальнемъ пути...

   На дальнемъ пути.

         Господь услышь молитву мою...

   Молитву мою.

         А, если ты ужъ въ небѣ - я тамъ тебя найду...

   Я тамъ тебя найду.

   А... Аа... Ааа... Аа-ааа...а!

  

   Въ горькихъ рыданьяхъ Женя упала на клавиши рояля.

   - Господи!.. - сквозь слезы вскрикивала она распухшими губами, - Господи!.. Ну, зачѣмъ все это?... За что?..

   Марья Петровна и Шура взяли подъ руки Женю и повели ее въ спальню. Женя всхлипывала, кусала губы и не могла удержать слезъ, ручьями лившихся изъ потемнѣвшихъ глазъ.

   Ее раздѣли и уложили въ постель. Она долго плакала и тряслась подъ одѣяломъ лихорадочною дрожью. Шура сидѣла надъ нею.

   Война еще не была объявлена, но для Жени она уже началась.

  

  

   Надежда Петровна Вехоткина читала, вѣрнѣе, просматривала газеты лишь вечеромъ, "на сонъ грядущiй". Съ отъѣздомъ въ январѣ мужа въ полкъ она осталась одна на своемъ куренѣ. Все ихъ большое хозяйство легло на ея женскiя плечи. Она не жаловалась. За восемнадцать лѣтъ замужества это уже третiй разъ она провожала мужа на службу. Первый разъ, совсѣмъ молодой она ѣздила съ мужемъ вь полкъ и прожила первые три года замужества шумной и веселой полковой жизнью. Послѣ - надо-же было смотрѣть кому нибудь за хозяйствомъ - она уже всегда оставалась дома, прiѣзжая къ мужу только зимою въ глухое время, недѣли на двѣ. Дома не перечесть, что было рабтоы. Квочки смѣняли одна другую на гнѣздахъ. Однѣ насѣдки ходили съ крошечными въ желтомъ пуху циплятами, другiе подростали и непрерывно и нещадно дрались молодые пѣтушки, Въ закутѣ лежали двѣ свиньи съ поросятами. Весною три кобылы ожеребились. На паевой дѣлянѣ косили сѣно, пшеница наливалась колосомъ, ячмень и овсы поспѣвали, вотъ вотъ придетъ пора и ихъ косить. Огородъ, фруктовый и ягодный сады несли свои заботы У немногихъ хуторянъ были свои машины и къ Надеждѣ Петровнѣ непрерывно приходили казаки просить то сѣнокосилку, то конныя грабли. Народъ не переводился на ея просторномъ базу.

   Шла заготовка на зиму варенiй и соленiй - дня не видѣла Надежда Петровна. Она носила на головѣ бѣлый платокъ "кибиткой", какъ носятъ казачки, чтобы не загорѣть и все таки въ бронзу ударили щеки и покраснѣлъ носъ, потемнѣла шея. Босикомъ съ подоткнутой юбкой она въ полѣ такъ управлялась вилами и граблями, что старые казаки только крякали отъ удовольствiя... - "Ну и Есаульша!.."

   Но вечеромъ, когда "длинный день покончилъ рядъ заботъ", когда все живое, "вопiющее, взывающее и глаголющее" будетъ удовлетворено пищей, угомонится, уляжется по базамъ и конюшнямъ, усядется по насѣстамъ, когда начнетъ спадать на дворѣ сытный запахъ навоза и парного молока и крѣпче понесетъ изъ сада полынью, хмѣлинами и сухою "богородичною травкой", Надежда Петровна настежь открывала окно и садилась подлѣ него въ мягкое кресло. За окномъ медленно надвигались прозрачныя сумерки. Со степи дышало запахомъ цвѣтущихъ хлѣбовъ, слышнѣе былъ лягушиный концертъ съ леваднаго пруда, по хутору начинались пѣсни, у сосѣдей, Чукариныхъ, въ хатѣ охрипшiй граммофонъ игралъ "Маршъ Радецкаго" и звонко щелкали на улицѣ костяшки айданчиковъ {Бараньи кости, которыми казаки играютъ въ бабки.}. Сытый, довольный смѣхъ раздавался по хутору.

   Надежда Петровна пальцемъ срывала бандероль съ "Новаго Времени" и быстро просматривала газету. Она смотрѣла "покойниковъ" въ черныхъ рамкахъ - не умеръ-ли кто близкiй или знакомый, потомъ читала передовую и телеграммы.

   Ея глаза остановились, перечли еще и еще разъ боевую зажигательную, горячую статью извѣстнаго публициста. Газета упала на колѣни. Надежда Петровна долго сидѣла, повернувъ лицо къ окну и глубоко задумавшись. Краски погасли въ небѣ. Тихая кроткая ночь спускалась надъ землею. Первыя звѣзды несмѣло загорались. Голоса людей смолкали на хуторѣ. Граммофонъ играть пересталъ. Мальчишекъ, игравшихъ въ айданчики, матери отозвали по домамъ. Въ наступившей тишинѣ слышнѣе стало стрекотанiе кузнечиковъ. Три голоса, гдѣ то на самой окраинѣ хутора пѣли знакомую ей полковую пѣсню. Два казака, должно быть постарше, вели пѣсню и съ ними ладилъ молодой чей-то голосъ, заливавшiйся звонкимъ подголоскомъ.

   Они пѣли: -

  

   - Онъ съ походомъ насъ проздравилъ,

         Отдавалъ строгiй приказъ; -

   - "Чтобы были у васъ, ребяты,

         Ружья новыя - Берданы,

         Шашки вострыя въ ножнахъ..."

  

   "Да вотъ оно что", - подумала Надежда Петровна. - "Тихонъ-то мой на самой границѣ"...

   Она поднялась съ кресла и, не зажигая огня, въ сумракѣ добралась до постели и въ глубокой задумчивости раздѣлась и легла... Она ни на мгновенiе не заснула. Лежала тихо.

   Заботныя женскiя мысли тяготили ее.

  

   Съ первыми кочетами она встала. Только начинался день. Звѣзды мерцали, тихо угасая. Надъ степью лежала прозрачная мгла. Надежда Петровна быстро одѣлась и, не будя ни служанки, ни рабочихъ прошла черезъ поваленные гуменные плетни, мимо зарослей пахучей сѣдой полыни на хуторъ. Ущербный мѣсяцъ висѣлъ надъ мѣловымъ кряжемъ горы, уже розовѣвшимъ далекими отраженiями восхода. Жестяная крыша амбара голубѣла на сосѣднемъ дворѣ, и за нею слышались утреннiе хриплые голоса.

   Хуторской атаманъ Колмыковъ, вчера взявшiй у Надежды Петровны конныя грабли убирался ѣхать на дѣляну. Къ нему со своими заботами и направилась Надежда Петровна.

   Съ каждымъ мигомъ яснѣе становились постройки и предметы на большомъ дворѣ Колмыковскаго куреня. У сараевъ самъ Колмыковъ съ сыномъ запрягалъ лошадей въ грабли. Онъ обернулся на стукъ калитки, зрячими казачьими глазами изъ подъ насупленныхъ, косматыхъ сѣдыхъ бровей посмотрѣлъ, кто идетъ въ столь раннiй часъ и сейчасъ же призналъ сосѣдку и куму. Онъ оставилъ грабли и подошелъ къ есаульшѣ.

   - Здорово живете!.. Что такъ спозаранку, хозяюшка?..

   - У меня къ вамъ дѣло, Николай Финогеновичъ.

   - Ай случилось чего?.. Пойдемъ тогда, мамаша, у хату.

   Въ хатѣ, въ печи, ярко пылала солома, жена Колмыкова возилась съ рогачами, готовила кормить мужа и сына.

   Колмыковъ провелъ Надежду Петровну въ сосѣднюю горницу, на чистую половину. Тамъ стояла прибранная парадная постель и на ней въ два ряда горою лежали подушки. Утреннiй свѣтъ вошелъ въ нее черезъ небольшое оконце, свѣжiй степной вѣтерокъ отдувалъ кисейную занавѣску. Надъ окномъ въ орѣховой рамочкѣ висѣла фотографiя самого Колмыкова на конѣ въ Лейбъ-Атаманскомъ мундирѣ.

   Колмыковъ подалъ гостьѣ соломенный стулъ, самъ остался стоять у дверей.

   - Вы читали послѣднiя газеты, Николай Финогеновичъ?..

   - Такъ... "Областныя" проглядывалъ. О гулевомъ скотѣ объявленiя... Ну и кто что про войну пишутъ...

   - Вы думаете, у насъ, Николай Финогеновичъ, будетъ война?..

   - Да ить, кто-же про то знаетъ, вѣдаетъ, мамаша. Единъ токмо Богь. А Онъ, рази намъ скажетъ чего?..

   - Я читала вчера Петербургскiя газеты и мнѣ стало прямо страшно.

   - А что?.. Чего тамъ ишшо пишутъ?..

   - Страшно за Тихона Ивановича.

   - Такъ ить вѣрно... Я знаю... И то на самой, на границѣ Австрицкой. Ежели чего, въ первую голову. Мобилизацiя шесть часовъ. Ночью разбудили - проздравили, а на утро и нѣтъ ихъ.

   - Я вотъ и думаю, Николай Финогеновичъ, не поѣхать ли мнѣ повидаться?.. Провѣдать?.. Ну и если Господь судилъ... собрать въ походъ чего надо.

   Старый казакъ задумался, присѣлъ на скамью и долго смотрѣлъ въ окно, за которымъ разгоралось, въ пурпуръ ударяло, огнемъ жаркимъ пылало на востокѣ небо.

   - А что-же, мамаша... И правда такъ. По хутору гутарятъ и такъ и эдакъ... Конечно, бываетъ - одна брехня... А только... не приведи Богъ, ежели чего такого не прилучится... Вотъ твоя совѣсть, значитъ и спокойна... Простимшись... По Божецки.

   - Время-то горячее.

   - Такъ оно для всѣхъ, мамаша, горячее. Вы того, копнить не начинали...

   - Какое... Сегодня кончаемъ.

   - Ну вы вотъ чего. Вы объ этомъ не сумлѣвайтесь. Хозяйство, оно дѣло наживное. Голову имъ не морочьте. Я за вашимъ хозяйствомъ по сосѣдски присмотрю. Коли гдѣ понадобится - мiромъ поможемъ. Всѣ навалимся, въ разъ уберемъ и въ стога помечемъ... Другой разговоръ. Хлѣба косить пора приходитъ. У васъ какъ съ машиной?..

   - Маленькая поправка нужна. Хотѣла на этой недѣлѣ заняться.

   - Однако кузнецъ могетъ?

   - Я показывала. Берется.

   - Ну, такъ и ѣзжайте съ Богомъ. Вашъ Павелъ, работникъ совѣстливый. Ну и я заглядать буду по сосѣдски кажинный день. Закладайте коней въ бричку и айда на станцiю. Богъ дастъ, коли благополучно - такъ черезъ недѣлю и обратно будемъ васъ ождать. Поѣзда ить нынѣ дюжа скорые. Не какъ прежде на коняхъ маршировали.

   - Ну, спасибо, Николай Финогеновичъ. Такъ я на васъ надѣюсь.

   - Не извольте безпокоиться, мамаша. Его благородiю поклонъ и нашимъ хуторскимъ, кого повидаете, привѣтъ отъ Тихаго Дона.

   Николай Финогеновнчъ проводилъ есаульшу до тесовыхъ воротъ, поглядѣлъ ей вслѣдъ, перекрестился, взгромоздился на высокое желѣзное сѣдло грабель и тронулъ лошадей.

   Золотое солнце всходило ему навстрѣчу, надъ степью.

  

  

   Въ городскомъ Петербургскомъ платьѣ и шляпкѣ - Шура въ прошлый прiѣздъ одѣвала тетку - въ легкой кофточкѣ, Надежда Петровна ничѣмъ не напоминала бойкую хозяйку казачку, но походила на молодую помѣщицу. Работникъ Павелъ подергивалъ возжами, сытыя кобылки бѣжали рѣзво и, безпокоясь объ оставленныхъ дома жеребятахъ, заливисто, звонко, призывно ржали.

   Кругомъ была все такая же мирная, полная спокойнаго труда картина, такая красота лѣтней работы, что Надежда Петровна стала забывать ночные страхи и заботы.

   Когда спустились къ Дону на паромъ, кругомъ стояла полуденная тишина, Дремотно на бѣлый песокъ набѣгала тихая волна, цѣлуя берегъ. Черные челны лежали кверху днищами. На кольяхъ висѣли сухiя, сѣдыя сѣти, Ивовый вентерь съ проломленнымъ сѣрымъ бокомъ валялся на пескѣ. Долго не могли добудиться паромщика. А потомъ, то поднимался, то падалъ въ свѣтлую воду скользкiй, липкiй канатъ и скрипѣли доски парома. Вода чуть журчала, раздаваясь въ стороны. Лошади тянулись къ ней.

   "Нѣтъ", - подумала Надежда Петровна, - "какая тутъ можетъ быть война... Кому она нужна?.. Эка благодать-то какая!"

   На станцiи никого пассажировъ не было. Сонный кассиръ, знакомый Надежды Петровны, какъ и всѣ въ этомъ краю знали другъ друга, - продалъ ей билетъ и сказалъ: -

   - Мужа навѣстить ѣдете. Хорошее, знаете, дѣло. Только и у васъ и у нихъ самая страда. Маневры, поди начинаются.

   Поѣздъ мчался по степному, пригрѣтому солнцемъ простору. Вагоны отстукивали колесами какую-то мелодiю и Надеждѣ Петровнѣ все слышался "Маршъ Радецкаго", который игралъ вчера вечеромъ Чукаринскiй граммофонъ. Голубая занавѣска у окна отдувалась вѣтромъ, падала на лицо, щекотала щеки, мѣшала смотрѣть. Кругомъ были золотыя поля пшеницы, ячмень въ прозелень ударялъ и стояли высокiе ровные овсы. Ряды бабъ въ бѣлыхъ платкахъ и цвѣтныхъ юбкахъ, казаки въ пестрыхъ рубахахъ косили хлѣбъ. У межи стояли тяжелыя подводы, бѣлые волы, опустивъ слюнявыя морды, дремали подлѣ, на "холодкѣ" подъ арбою въ тряпьѣ лежалъ ребенокъ, собака стерегла его, стояли глиняные кувшины съ молокомъ, лежала краюха хлѣба, завернутая въ суровую холстину. Поля перемежались погорѣлою степью. Вылетитъ изъ сухой чепыги чибисъ, взмахнетъ серебрянымъ крыломъ и зачертитъ по синему небу странный и быстрый узоръ.

   Остановки были рѣдки, но,- такъ по крайней мѣрѣ казалось Надеждѣ Петровнѣ - очень долго стояли на какихъ-то глухихъ степныхъ станцiяхъ. Надежда Петровна смотрѣла на скучную бѣлую каменную постройку вокзала въ кружевной тѣни высокихъ бѣлыхъ акацiй, на стройныя раины, окружавшiя мощеный булыжникомъ дворъ, на садикъ съ узорнымъ заборчикомъ изъ старыхъ рельсовыхъ накладокъ, съ высокими махровыми мальвами, табакомъ въ цвѣту, громаднымъ ревенемъ съ лапчатыми листьями на малиновыхъ мясистыхъ стебляхъ и съ цѣлыми зарослями цвѣтущей шапками вербены. Повитель и душистый горошекъ повисли по забору и пряный запахъ цвѣтовъ мѣшался съ терпкимъ запахомъ каменно-угольнаго дыма.

   На низкой песчаной платформѣ - никого. Выйдетъ сонный начальникъ станцiи въ растегнутомъ чечунчовомъ кителѣ и выгорѣвшей на солнцѣ красной фуражкѣ, сторожъ станетъ у звонка. Въ раскрытое окно внизу стучитъ телеграфъ. Гдѣ-то впереди шипитъ паровозъ и съ жестянымъ стукомъ падаетъ водонапорная труба. Откуда то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри зданiя спросилъ: - "давать отправленiе?" Начальникъ станцiи ушелъ въ контору, но поѣздъ еще долго стоялъ. Потомъ незамѣтно тронулись, передъ глазами Надежды Петровны, вызывая головокруженiе, поплыли постройки и садъ станцiи, застучали колеса и маршъ Радецкаго зазвучалъ въ ушахъ Надежды Петровны, сливаясь съ ритмомъ стука колесъ.

   Какая тамъ - война!.. Глубокiй миръ, прекрасный трудъ, крѣпкiй, сытый сонъ были кругомъ, по всей Русской землѣ. Врали газеты. Война была выгодна только имъ, а не этимъ мирнымъ хуторянамъ-казакамъ.

  

   Ночью синее, въ золотыхъ звѣздахъ небо висѣло за окномъ. Степь была черна и таинственна. Крѣпкiе волнующiе запахи хлѣбнаго сѣмени подымались отъ разогрѣвшейся, разомлѣвшей за день земли.

   Утромъ въ окно вагона мелькали частыя села, перелѣски, лѣса, стало люднѣе на станцiяхъ. Подвалило и пассажировъ - но всѣ они были мирные, обыденные, спокойные. Студенты и барышни ѣхали въ какую-то экскурсiю и говорили о томъ, что увидятъ. Незамѣтно какъ-то бѣлыя церкви съ православными голубыми, сѣрыми и зелеными куполами смѣнились стройными, высокими костелами, съ красными кирпичными колокольнями, рвущимися къ небу. Въ вагонѣ зазвучала польская рѣчь. Больше и гуще стали лѣса, чаще каменныя постройки...

   Польша...

   Въ полдень Надежда Петровна прiѣхала на станцiю Травники. И здѣсь, такъ близко отъ Германской границы все так-же была мирная тишина и полуденная дремота. Жидъ извозчикъ, въ длинномъ лапсердакѣ подрядился отвезти ее въ городъ, гдѣ стоялъ полкъ ея мужа. Пара лошадей мѣрно зацокала подковами по каменной дорогѣ. Хвойные лѣса стояли по сторонамъ, задумчивые, дремотные и... - мирные. Пахло смолою, спиртнымъ запахомъ можжевельника и мохомъ. Въ Красноставѣ, въ богатой, прекрасной, польской цукернѣ Надежда Петровна напилась кофе, закусила пирожными и покатила дальше.

   Тихiй мирный вечеръ надвигался, когда она въѣхала въ городъ, такъ памятный ей по сладкимъ воспоминанiямъ первыхъ лѣтъ ея замужества. Она не была въ немъ пятнадцать лѣтъ, но такъ мало перемѣнился городокъ, что она узнавала въ немъ каждую мелочь, каждый домъ. Больше, раскидистѣе, могучѣе и красивѣе стали вѣковыя липы у стараго костела, внизу у рѣчки. Глубоко подъ ними легла прохладная синяя вечерняя тѣнь. Разрослись каштаны въ гарнизонномъ саду. Надежда Петровна безъ труда отыскала маленькiй домикъ на окраинѣ города, гдѣ сто