Краснов Петр Николаевич - Ненависть

p;   - Постъ, вѣдь, Тиша, - тихо сказала Наденька. - Можно-ли?

   - И, мать... Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней - хлѣбъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевск³й кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?

   Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунж³й изъ простыхъ казаковъ, высок³й, плотный, крѣпк³й, осанистый появился на порогѣ комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцѣловалъ руку у Наденьки и крѣпкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.

   -Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: - "незванный гостъ хуже татарина". Да ить дѣло то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я - гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику рѣжутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.

   Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую сѣдую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйкѣ.

   Онъ былъ въ длинномъ, до колѣнъ, чекменѣ, безъ погонъ, cѣраго домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ домадѣльнаго сукна,въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.

   Какъ ни привыкла Наденька къ станицѣ и ея обитателямъ, но всяк³й разъ, какъ приходили къ ней так³е старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсѣмъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случаѣ ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые сѣдые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, гдѣ посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на заставѣ. На Георг³евской ленточкѣ на груди висѣлъ серебряный крестикъ, крѣпк³я, сильныя руки прочно легли на столъ. Человѣкъ безъ образован³я, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за совѣтомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному вѣдомымъ примѣтамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cѣять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убѣжден³ями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хуторѣ. Какъ умѣлъ онъ подойти къ ней, столичной барынѣ, и какъ умѣлъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя сѣмячки. Однимъ языкомъ и объ совсѣмъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолѣтками. Проскочитъ иной разъ невѣрно услышанное "ученое" слово, скажетъ "волосапетъ", "канкаренц³я", "ихфизоном³я", но такъ скажетъ, что и не поймешь, - нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.

   Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесѣдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душѣ наболѣло.

   - Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.

   - Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?

   - Припоздали маленько, съ птицей возившись, - сказала Наденька, - милости просимъ, откушайте нашего хлѣба-соли.

   - Развѣ что только попробовать, - сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.

   И сѣлъ онъ прочно, точно вмѣстѣ со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.

   - Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травкѣ, или полынной?

   - Да ужъ давайте полынной.

   - Икорки, Николай Финогеновичь?

   - Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!

   - И тебѣ того-же.

   - Огонь, а не водка... Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотинѣ корма задать и слышу - гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осѣнило. - Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нѣтъ?..

   - Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чѣмъ Господь насъ благословилъ... Еще позволишь?..

   - Развѣ уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?

   - Если погода продержитъ, завтра съ разсвѣтомъ коней запрягу, да и айда на станц³ю.

   - Такъ... такъ... Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки... Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мѣшокъ, да горшочекъ своего медку... Ишшо племенникъ у меня въ Питерѣ въ училищѣ, хотѣлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки...

   - Что-же... Валяй, вмѣстѣ все и отправлю.

   - Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январѣ и на службу...

   - Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрѣть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.

   - Это уже не извольте безпокоиться.

   - Съ рабочими теперь трудно стало.

   - И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.

   - Этотъ годъ не знаю самъ почему мнѣ какъ то особенно трудно уходить на службу.

   - Что такъ?..

   - Да, пустяки, конечно... Страхи ночные. Бѣсъ полуночный.

   - А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.

   - Я тебѣ, Николай Феногеновичъ, про своего племянника, Володьку не разсказывалъ?

   - Видать - видалъ у васъ лѣтомъ какой то скубентъ по куреню вашему шатался, а разсказывать - ничего не разсказывали.

   - Ну такъ вотъ, слушай... Еще рюмочку подъ постный борщъ пропустимъ. Смутилъ меня въ тотъ пр³ѣздъ Володька, можно сказать, сна лишилъ, шалай проклятый, сукинъ котъ!.. Видишь-ли ты какая у меня вышла съ нимъ преотвратительная истор³я.

   - Прошлымъ лѣтомъ, значить, пр³ѣзжаетъ ко мнѣ мой племянникъ и въ самый разгаръ лѣта. На степу косить кончали, стога пометали, выгорать стала степь.

   Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и ѣсть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.

   - Пр³ѣзжаетъ... Подъ вечеръ дѣло ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станц³и, въ бричкѣ пр³ѣхалъ. Телеграммы мнѣ не давалъ, значить, по новому, не хотѣлъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство - одна радость - родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички... Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надѣта поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотѣлъ, расцѣловать, какъ полагается, по родственному... Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нѣжностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обѣщалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться тѣмъ, что самъ своими трудами создалъ.

   - Такъ ить и то, похвалиться-то есть чѣмъ, - сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами... - Ну и щи у васъ, мать командирша, - сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, - не повѣришь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замѣчательныя щи. Моей старухѣ у васъ поучиться надо.

   - На утро... А уже какое тамъ утро!.. Bсѣ кочета давнымъ давно пропѣли, рабоч³й день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ - работникомъ все прибралъ, вѣрите-ли по саду, по двору, по стежкамъ бѣлымъ песочкомъ присыпали, гдѣ у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторск³й смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я вѣдь ихъ всѣхъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замѣчательный человѣкъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питерѣ потомъ своимъ и разскажетъ...

   - Да и точно есть ить чего и показать, - опять повторилъ гость.

   - Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ бѣлая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто дѣвка... Срамота смотрѣть... Мнѣ передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахѣ что-ли вышелъ, чѣмъ въ такомъ то костюмѣ. Хотѣлъ ему замѣчан³е сдѣлать по родственному, однако, сдержался. Вижу, все одно не пойметъ онъ меня. Студентъ... Мать ему къ чаю-то напекла, наготовила, чего только на столъ не наставила. И каймакъ, и масло свѣжее, сама въ ручную сбивала, и хлѣбцы, и коржики, и сухари, и бурсачки, и баранки... Онъ и не глянулъ, чаю постнаго, безъ ничего, хватилъ два стакана, задымилъ папиросу, а я этого, знаете, не люблю, чтобы, гдѣ иконы, курили, и говоритъ: - "что-же, пойдемте, Тихонъ Ивановичъ, посмотримъ"... Понимаешь, не - "дядя", - а "Тихонъ Ивановичъ"... Это, чтобы грань какую то положить между нами.

   - Да полно, Тихонъ, - сказала Наденька. - Право... Одно воображен³е. Ничего у него такого въ душѣ не было. Просто стеснялся молодой человѣкъ. Первый разъ въ домѣ.

   - Какое тамъ стѣснен³е!.. Съ полною ласкою, съ горячею любовью къ нему - вѣдь Олечкинъ-же сынъ онъ, не чужой какой, постороннiй человѣкъ,- вышелъ я съ нимъ во фруктовый садъ. Конечно, лѣто... Затравѣло кое-гдѣ, полынь вдоль плетня потянулась, ну, только - красота!.. Тихо, небо голубое, кое гдѣ облачками белыми позавѣшено. Вошли мы туда и точно слышу я, какъ яблоки наливаются соками. Повелъ я его по саду. Объясняю. Вотъ это, молъ, мой кальвиль французкiй изъ Крыма выписанъ, это антоновка, это "золотое сѣмячко", тутъ "черное дерево", тутъ Крымск³е зимн³е сорта. Урожай, самъ помнишь, былъ необычайный. Всюду вѣтви жердями подперты, плодами позавѣшаны, прямо пуды на каждой вѣткѣ. Кр-расота!.. А промежъ деревъ мальвы поросли, блѣдно розовые, да голубыя, глазъ радуютъ. Маки цвѣтутъ. Чеборемъ пахнетъ. Пчелки жужжать. У меня у самого, ажъ духъ захватило. Все позабыть можно - такой садъ.

   - Онъ вѣдь, какъ, мой Тиша, - вмѣшалась въ разговоръ Наденька. - Когда у него первые-то выписные яблоки поспѣли - онъ и ѣсть ихъ не захотѣлъ. Кальвилей всего четыре штуки родилось, такъ онъ по одному всѣмъ нашимъ послалъ въ Москву, въ Петербургъ и Гатчину. Похвалиться хотѣлъ, что на пескѣ у себя вывелъ, а четвертое поставилъ у себя на письменномъ столѣ на блюдцѣ и любовался на него, какъ на какую бронзовую статуэтку. И только когда, совсѣмъ зимою, когда тронулось оно, разрѣзалъ пополамъ, мнѣ далъ и самъ съѣлъ. И кожи не снималъ.

   - Еще-бы, Николай Финогеновичъ, - яблоко то было точно золотое, а на свѣтъ посмотришь - прозрачное. А как³я морщинки, как³я складочки, какъ утопленъ въ нихъ стерженекъ! На выставку можно... Ну, ладно. Обвелъ я его по саду и говорю: - "Это вотъ, изволите видѣть, - мой садъ"... А онъ мнѣ на это будто даже съ какою насмѣшкою говоритъ: - "а почему же это, Тихонъ Ивановичъ, вашъ садъ?". Я признаться сказать, сразу и не понялъ, къ чему онъ такое гнетъ. - "Какъ почему", - говорю. - "Да я самъ садилъ его на своей усадебной землѣ, самъ окапывалъ, самъ отъ червя хранилъ, канавки для орошен³я устроилъ, колодезь выкопалъ, вотъ по этому по всему онъ и мой садъ". Онъ криво такъ, не хорошо усмѣхнулся, и пошли мы дальше по куреню. Отъ гулевой земли у меня къ саду чутокъ былъ прирѣзанъ, липы и тополи посажены и травы тамъ разныя - пчельникъ у меня тамъ былъ. - "Вотъ", - говорю, - "это мои пчелы". - А онъ опять свое: - "а почему это ваши пчелы?". Я еще и подумалъ: - "Господи, ну что за дуракъ Питерск³й, право". А какое тамъ дуракъ! Онъ оказался умнѣе умнаго. Зналъ, къ чему гнулъ. Я ему терпѣливо объясняю, какъ бралъ я рой, какъ устраивалъ ульи, какъ пчелы меня знаютъ, такъ что даже и не жалятъ меня, все, какъ ребенку объяснилъ. Ну, ладно. Пошли мимо амбаровъ, на базы. Я для него и лошадей и скотину оставилъ, на толоку не погналъ. Показываю ему. Это - мои волы, мои лошади, мои телки, мои коровы. Каждой твари ея характеръ ему объясняю. Потомъ подвелъ его къ гуменнымъ плетнямъ, откуда, знаете, степь видна, показываю... Вправо мѣловая хребтина серебромъ на солнцѣ горитъ, а в лѣво займище широко протянулось.

   - Стало быть такъ - на свою дѣляну вывелъ.

   - Ну ладно. Говорю ему: - "видишь по степи точно облако, точно узоръ какой сѣробѣлый... Видишь". А самъ ажъ трясусь отъ радости, отъ гордости. "Ну", - говорить, - "вижу". - "Такъ-то", - говорю, - "овцы!.. Мои овцы... Триста головъ!!.. И всѣ какъ одна тонкорунныя"... И надо быть захватилъ я его, наконецъ. Сталъ онъ противъ меня, ноги разставилъ, коров³й поставъ у него, самъ стоитъ безъ шапки, копна волосъ на головѣ, а возлѣ ушей сбрито, чисто дуракъ индѣйск³й, сталъ онъ вотъ такимъ то образомъ противъ меня, смотритъ куда-то мимо меня и говорить: - "вы, можетъ быть, когда нибудь читали Достоевскаго "Бѣсы"?... Читать намъ, самъ понимаешь, Николай Финогеновичъ, некогда. На службѣ когда - службой заняты. Теперь въ полкахъ не по прежнему, такъ гоняютъ только поcпѣвай, а дома - съ первыми кочетами встанешь, а какъ солнышко зайдетъ, такъ не до чтен³я, абы только до постели добраться. Но когда былъ въ училищѣ, помню, читалъ. Я ему говорю: - "читать-то я читалъ, а только не вдомекъ мнѣ къ чему это вы мнѣ такое говорите". И вотъ тогда-то я и почувствовалъ, что ошибся въ немъ. Что онъ не племянникъ, жены моей, родной сестры сынъ, а чужой совсѣмъ и даже больше, враждебный мнѣ человѣкъ. А онъ... и будто это ему сорокъ лѣтъ, а мнѣ двадцать три и говорить: - "такъ вотъ тамъ описываетъ Достоевск³й, какъ Степанъ Трофимовичъ Верховенск³й разсказываетъ про административный восторгъ. Такъ вотъ теперь я вижу, что въ Росс³и есть не только административный восторгъ, но есть и восторгъ собственническ³й.

   Послѣ полдника Николай Финогеновичъ поднялся уходить. Дѣло было сдѣлано - соглас³е отвезти на станц³ю и послать посылки было получено, но чутьемъ онъ понялъ, что оборвать теперь разсказъ Тихона Ивановича на полусловѣ да еще тогда, когда въ голосѣ его звучали слезы, было нельзя. Наденька, вѣроятно, не первый разъ слышавшая этотъ разсказъ тихонько съ Аннушкой прибирала со стола. Тихонъ Ивановичъ откинулся на стулѣ и нѣсколько мгновен³й молча смотрѣлъ въ узк³е глаза Колмыкова.

   - Ты понимаешь, - наконецъ, сказалъ онъ, - меня, какъ пришило къ мѣсту. Я и сказать ничего не нашелся. Молча повернулся и пошелъ къ дому. Онъ идетъ рядомъ со мною. Нарочно не въ ногу. Я подлажусь, - онъ разстроить. Пришли, пообѣдали, послѣ обѣда онъ пошелъ, спать легъ - вишь утомила его утренняя прогулка. За чаемъ я и говорю ему. И такъ уже съ мѣста у насъ вышло, что мы не "ты" другъ другу, какъ полагается по родственному говорили, а "вы". Я и говорю ему: - "изъяснитесь, Володя... Что это вы хотѣли мнѣ сказать о моемъ... моемъ восторгѣ?". - "Ахъ, это... видите... вы мнѣ свое хозяйство показывали и говорили: - это мои деревья, мои пчелы, мои коровы, лошади, земля, мои овцы. А собственно, почему это все ваше?.. Надолго-ли ваше?.. Правильно-ли, что это ваше?..". Я сталъ ему объяснять наше казачье положен³е, разсказалъ о паевомъ надѣлѣ, который и мнѣ, какъ природному казаку полагается, разсказалъ объ усадебной землѣ, о правѣ пользоваться общественными станичными землями, о nокупкѣ помѣщичьей земли... Онъ и слушать долго не сталъ. Перебилъ меня, всталъ изъ за стола и началъ ходить. - "Этого больше не будетъ, этого не должно быть, Тихонъ Ивановичъ", - прямо, ажъ даже вижжитъ въ такой ражъ пришелъ. - "Не можеть быть никакой собственности, потому что это прежде всего несправедливо...". И началъ мнѣ говорить о трудовомъ народѣ, о заводскихъ рабочихъ, о городскомъ пролетариатѣ, о волжскихь батракахъ, о киргизахъ, о неграхъ...

   - О неграхъ, - какъ то испуганно переспросилъ Николай Финогеновичъ. Онъ подумалъ, не ослышался-ли?

   - Да, о неграхъ-же... О тяжелой ихъ долѣ. "И все", - говорить, - "потому, что богатства распредѣлены неравномѣрно, что у васъ въ доме полная чаша и все собственное, а у другого и хлѣбной корки нѣтъ, съ голоду подыхаетъ, въ ночлежкѣ ютится.

   - Мы эту пѣсню, Тихонъ Ивановичъ, - задумчиво сказалъ Николай Финогеновичъ, - еще когда слыхали!.. Въ 1905-мъ году, помните, какъ были мы мобилизованы на усмирен³я, такъ вотъ такiя именно слова намъ кидали въ разныхъ такихъ летучкахъ, ну и въ прокламац³яхъ этихъ вотъ самыхъ... Мало тогда мы поработали, не до конца ядъ этотъ вывели...

   - Вотъ, вотъ... Я ему это самое и сказалъ. "Что-жъ", - говорю ему, - "Володя, раньше помѣщиковъ жгли и разоряли, теперь казаковъ и крестьянъ зажиточныхъ жечь и грабить пойдете, - такъ вѣдь такъ то и подлинно всѣ съ голода подохнете. Опять дѣлить хотите? Другимъ отдавать не ими нажитое". Онъ, какъ вскипитъ, кулаки сжалъ, остановился у окна, говорить такъ напряженно, тихимъ голосомъ, да такимъ, что, право лучше онъ закричалъ-бы на меня: - "Дѣлить", - говорить, - "никому не будемъ... И никому ничего не дадимъ, ибо никакой собственности быть не должно". - "Что-жъ", - говорю я ему, - "а эта кофточка"?.. Замѣть, уже у меня вся родственная любовь къ нему куда то исчезла, насмѣшка и злоба вскипели на сердцѣ, - "что-жъ, эта кофточка, что на васъ, развѣ она не ваша?"... Онъ одернулъ на себѣ кофту и говорить: - "постольку, поскольку она на мнѣ - она моя. Но и этого не будетъ. Все будетъ общественное. Будетъ такая власть, такая организац³я, которая все будетъ распределять поровну и безобидно, чтобы у каждаго все было и ничего своего не было". - "Что-же", - говорю я, - "казенное что-либо будетъ?..", - "Нѣтъ... Общественное". - "Кто-же", - говорю, - "и когда такой порядокъ прекрасный устроить?..". Онъ мнѣ коротко бросилъ: - "мы". - Тутъ я на него, можно сказать, первый разъ какъ слѣдуетъ поглядѣлъ. Да, хотя и такого отца всѣми уважаемаго и такой распрекраснѣйшей матери сынъ, и даже сходств³е имѣетъ, а только... Страшно сказать - новый человѣкъ!.. Лобъ низк³й, узк³й, глаза поставлены близко одинъ къ другому. Взглядъ какой-то сосредоточенный и, замѣть, никогда онъ тебѣ прямо въ глаза не посмотритъ, а все какъ то мимо... Самъ щуплый, плетью пополамъ перешибить можно, склизк³й, а глаза какъ у волка... Комокъ нервовъ.

   - Да, - задумчиво протянулъ Николай Финогеновичъ, - новое поколѣн³е.

   - Ну, ладно... Я не сталь съ нимъ разсуждать. Знаю, такихъ ни въ чемъ убѣдить нельзя, они всего свѣта умнѣе. Вышелъ я изъ хаты, запрегъ бѣгунки и поѣхалъ въ поля, душу отвести, хлѣба свои поглядеть. А, хлѣба!.. Пшеница, какъ солдаты на Царскомъ смотру - ровная, чистая, высокая, полновѣсная стѣною стоить. Благословен³е Господне!.. Ѣду, - сердцу-бы радоваться, а оно кипитъ ... Моя пшеница... Мои поля. Кобылка вороненькая "Льстивая" - бѣжитъ неслышнымъ ходомъ, играючись бѣгунки несетъ - моя "Льстивая". А въ глубинѣ где-то стучитъ, стучитъ, стучитъ, тревогу бьетъ, слезами душу покрываетъ... Нѣтъ не твое, нѣтъ не твои... Общественное... Придутъ, пожгутъ, отберутъ, какъ въ пятомъ году было... Вотъ эти вотъ самые новые люди... Пр³ѣхалъ домой. Сердце не отдохнуло. Ядомъ налито сердце. Нарочно до поздна провозился на базахъ, въ хату не шелъ, чувствую, что видѣть его просто таки не могу. И уже ночью пошелъ къ себѣ. Онъ спалъ въ проходной комнатѣ, свѣтъ изъ столовой - меня Наденька ожидала съ ужиномъ - падаль въ ту горницу. Мутно виднѣлась щуплая его фигура подъ одѣяломъ. Я бросилъ взглядъ на него и думаю, вотъ эти то вотъ, слизняки, ничего не знающ³е, ничего не умѣющ³е придутъ и отберутъ... И стала у меня въ сердцѣ къ нему лютая ненависть...

   Тихонъ Ивановичъ замолчалъ. Сѣвш³й снова на стулъ Колмыковъ заерзалъ, вставать хотѣль, домой идти, совѣстно было хозяина задерживать, но Тихонъ Ивановичъ рукою удержалъ его.

   - Погоди!.. Да погоди-же чутокъ!, - почти сердито сказалъ онъ. - Дай все сказать... Душу дай облегчить... Ну, ладно... Ночь я не спалъ. Однако поборолъ себя, погасилъ въ сердцѣ ненависть, многое продумалъ. Вѣдь въ концѣ концовъ все это только одна болтовня. Молодъ, неразуменъ. Стало быть так³е у него товарищи подобрались, книжками, поди, заграничными его надѣляютъ, заразился дурью... Съ годами самъ пойметъ, какого дурака передъ дядей валялъ. Мнѣ его учить не приходится. Что я ему? - офицеръ!.!. Онъ за одно это мое зван³е, поди, меня какъ еще презираетъ. Жизнь его научитъ и образумитъ. Но только и держать его у себя, самъ понимаешь, не могу. Враги!.. Чувствую, вотъ, вотъ снова сразимся и тогда уже не одолѣть мнѣ моего къ нему сквернаго чувства. Всталъ я утромъ спозаранку. Съ нею переговорилъ, - Тихонъ Ивановичъ кивнулъ головою на Наденьку, севшую у окна съ рукодѣльемъ - она со мною во всемъ была согласна. Да и то надо сказать - время горячее, уборка идетъ, рабочихъ на хуторѣ видимо невидимо, кто его знаетъ, можетъ быть еще и подосланъ отъ кого, отъ какой ни на есть п а р т ³ и , пойдетъ мутить, книжки, брошюры раздавать, съ него это очень даже просто станетъ - непр³ятностей потомъ не оберешься. Помолился я Богу, и пока онъ почивать изволилъ вышелъ я въ садъ. А тамъ со вчерашняго весь нашъ смотръ остался. Стежки песочкомъ бѣлымъ понасыпаны. Инспекторск³й смотръ!!.. Собственническ³й восторгъ!.. Прошелся я и надумалъ... Приказалъ бричку запрягать. Да вѣдь какъ его прогонишь? А гостепр³имство?.. Да, и родной-же онъ мнѣ!.. Дядя - племянника... Иду домой, въ большомъ сомнѣн³и, а дома она, милушка, все уже по хорошему устроила. Сговорила, что скучно ему на хуторѣ, нехай ѣдетъ людей посмотрѣть, въ Новочеркасскъ, въ Ростовъ и даже, хотя и въ Крымъ. И денегъ ему дала - уѣзжай только отъ насъ, Христа ради, подалѣ. Самъ его на станц³ю повезъ. Работнику довѣрить побоялся. Ну какъ начнетъ ему свои теор³и разводить, смущать малаго, еще хуже не стало-бы. Ѣдемъ, молчимъ. Все ожидаю я, скажетъ онъ мнѣ на прощанье: - "извините молъ, дядя, я это такъ по молодости, не продуманно сказалъ"... ну и тамъ помиримся мы съ нимъ, поцѣлуемся. Ну, ладно... Ничего онъ мнѣ не сказалъ. Только такъ строго и значительно на меня посмотрѣлъ. Ей Богу такъ посмотрѣлъ, казалось, лучше что-ли онъ мнѣ пальцемъ погрозилъ-бы. Да, послали мы!.. Чисто на свою голову пустили козла въ огородъ.

   - Да чего же, Тихонъ Ивановичъ, еще такого?.. - А вотъ слушай... Послали. Ну, конечно, мать не утерпѣла, поручила съ оказ³ей моему Степану въ корпусъ разнаго деревенскаго гостинца отвезти. Онъ и отвезъ. А только какъ эти гостинцы то намъ обернулись, мы лѣтомъ узнали, когда Степа къ намъ на вакац³и пр³ѣхалъ... Да. Подлинно гадъ...

   Тихонъ Ивановичъ покрутилъ головою и прошелся по горницѣ. Колмыковъ опять завозился.- Нѣтъ... Сиди... сиди... Не обращай на меня вниман³я. Какъ все это начну вспоминать, такъ ажъ кровь кипитъ, не могу сидѣть. Пр³ѣхалъ къ намъ Степа и черезъ малое время заявляетъ мнѣ, что онъ по окончан³и корпуса не желаетъ идти въ военное училище, чтобы по примѣру отцовъ и предковъ служить Царю и Родинѣ въ строю, но пойдетъ въ Политехническ³й Институтъ...

   - Да ить не пошелъ-же...

   - Не пошелъ... Да как³е у насъ разговоры были... "Всѣ"- это онъ мнѣ сказалъ, "всѣ люди братья и не могу я въ братскую грудь стрелять, а теперь развит³е техники столь могущественное, что всяк³й долженъ, если желаетъ быть полезнымъ народу, именно техническ³я науки изучать...". Здравствуйте, пожалуйста... Ну, ладно... Понялъ я откуда этотъ вѣтеръ задулъ. Значить, тотъ мнѣ подъ самое сердце напакостилъ, сына моего развратилъ. Будь друг³я времена, кажется, взялъ-бы тутъ же нагайку, да на совѣсть его и отлупцевалъ-бы.

   - И то. Ить вы отецъ. Значитъ право ваше такое, чтобы сына уму разуму учить...

   - Отецъ... Да времена, Николай Финогеновичъ, не тѣ стали. Не тѣ нонеча люди. Поглядѣлъ я на Степу и мнѣ показалось, что и онъ такой же, какъ Володя сталъ. Глаза отъ меня отводить. Взглядъ неискренн³й, чужой. Ну я спорить не сталъ. Время, думаю, обломаетъ его. Да и кадетская накваска въ немъ видать все таки осталась. А тутъ на мое счастье Шурка племянница пр³ѣхала, закрутила, заворожила, опять его ко мнѣ повернула, поговорилъ я съ нимъ и вышибъ дурь эту изъ головы. А то, повѣришь-ли, я и самъ было чуть не сталъ сына своего родного ненавидѣть.

   Тихонъ Ивановичъ кончилъ разсказъ. Колмыковъ, наконецъ, могъ проститься и уйти...

  

   На другой день, задолго до свѣта, Тихонъ Ивановичъ съ фонаремъ "летучая мышь" пошелъ запрягать сани. Наденька въ длинной казачьей шубѣ, въ теплой шлычкѣ, въ валенкахъ, совсѣмъ, какъ простая казачка вышла провожать мужа. Рано потревоженныя лошади храпели, когда работникъ вздѣвалъ на нихъ хомуты и протягивалъ шлейки. Отъ супони и гужей сладко пахло дегтемъ, изъ конюшни тянуло навознымъ паромъ. По темному двору квадратами легъ свѣтъ отъ оконъ. Аннушка въ шубкѣ на опашь, въ ковровомъ платкѣ носила и укладывала въ низк³я и широк³я розвальни рогожные кульки съ ярлыками. Собаки подлѣ суетились и внимательно, со вкусомъ обнюхивали посылки. Со двора отъ свѣта оконъ и фонарей небо казалось темнымъ и холоднымъ.

   - Ну, кажется все, - пересчитывая кульки, сказала Наденька. - Олечкѣ въ Петербургъ, Машенькѣ въ Гатчино, батюшкѣ въ Москву, это вотъ особо - отъ Николая Финогеновича.

   - Готово, что-ли, - хриплымъ, непроспавшимся голосомъ спросилъ Тихонъ Ивановичъ,

   - Пожалуйте ѣхать, - протягивая скрутивш³яся ременныя вожжи, отвѣтилъ работникъ.

   Тихонъ Ивановичъ взялся за грядки саней.

   - Ну, съ Богомъ...

   Въ тяжелой, длинной шубѣ, въ высокой папаxѣ, въ валенкахъ Тихонъ Ивановичъ долго умащивался на сѣнѣ покрытомъ ковромъ. Лошади тронули. Работникъ побѣжалъ открывать ворота. Наденька шла рядомъ.

   - Тиша, - сказала она. - Что я тебя попрошу...

   - Ну что, дорогая, - придерживая лошадей, сказалъ Тихонъ Ивановичъ.

   - Какъ рынкомъ-то проѣзжать будешь, посмотри, нѣтъ-ли тамъ елочки?

   Мягкая улыбка показалась подъ усами Тихона Ивановича.

   - На что намъ, родная, елочка? Малыхъ дѣтей у насъ нѣтъ.

   - А все посидимъ, посмотримъ, какъ горитъ она. Шурочка прислала мнѣ украшен³я, Женя свѣчки, Гурочка фейерверкъ комнатный. Зажжемъ и всѣхъ своихъ такъ то славно вспомнимъ. У каждаго изъ насъ такая, поди, горитъ. На звѣзду погляжу, подумаю: - у Олечки такая, у Маши, у Мити въ Пржевальскѣ въ полковомъ собран³и, у батюшки... Точно какъ и они всѣ съ нами побудутъ. Сердце отмякнетъ.

   - Ладно. Привезу. Если на рынкѣ не будетъ, я къ Петру Ѳедоровичу проѣду, у него въ саду молоденькую срубимъ.

   - Развѣ рѣшилъ все таки ѣхать къ нему?

   - Хочу жеребца того, что я тебѣ разсказывалъ, поторговать. На службу въ январѣ идти, сотней командовать, надо коня имѣть на совѣсть.

   - Дорого проситъ... Намъ не управиться.

   - Просить тысячу, дамъ шестьсотъ, глядишь и поладимъ. Свой онъ - не чужой. Одного училища... Уступитъ...

   Тихонъ Ивановичъ попустилъ лошадей. Мимо него проплыла безконечно милая, родная голова въ шлычкѣ съ неубранными со сна волосами, словно чужая въ тяжелой казачьей шубѣ. Стукнулъ обводъ саней о столбикъ у воротъ, покачнулись на ухабѣ сани.

   Въ степи казалось свѣтлѣе. Сильно вызвѣздило на темно синемъ небѣ. Звѣзды подъ утро разъигрались. На рѣсницы иней налипъ и отъ него казались звѣзды громадными и мутными. Сухая позёмка шуршала по обледенѣлому, крѣпкому насту. Лошади по льдистой мало наѣзженной дорогѣ бѣжали легко и споро. Комья снѣга щелкали по холщевымъ отводамъ саней. Клонило ко сну. Безконечной казалась степная дорога и длинной зимняя ночь. Все не погасали въ небѣ звѣзды, не блѣднѣлъ востокъ, не загоралась румяная заря.

   "Такъ, такъ", - думалъ тихую думу Тихонъ Ивановичь. - "Что-же, если ей такъ хочется и зажжемъ мы у себя елочку, какъ у людей и вспомнимъ родныхъ и близкихъ. Можетъ-быть, изъ станицы барышни Чебаковы пр³ѣдутъ, ряженые как³е нибудь набредутъ на елочные наши огни, все ей, моей милой Питерской птичкѣ, веселѣе станетъ. Рождество Христово... Святки. Привыкла они, чтобы съ елкой ихъ встрѣчать".

   Лошади бѣжали - тюпъ, тюпъ... Летѣли комья снѣга, и не замѣтиль Тихонъ Ивановичъ, какъ вдругъ погасли въ небѣ звѣзды, какъ позеленѣло холоднее небо, а на востокѣ широко раздвинулась степь и бѣлое вдали небо слилось со снѣговыми просторами.

  

   Послѣдн³я субботу и воскресенье передъ Рождествомъ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ сходились вмѣстѣ. Или Жильцовы ѣхали въ Гатчино къ Антонскимъ, или Антонск³е всѣмъ своимъ дѣвичьимъ царствомъ пр³езжали въ Петербургъ. Это была традиц³я семьи. Въ этомъ году Марья Петровна съ Шурой, Мурой и Ниной пр³ехала къ сестрѣ на Кабинетскую улицу и къ великой радости Жени, счастливому смущенно Гурочки и негодование Вани: - "дѣвчонки!!" - женское царство водворилось въ квартирѣ Ольги Петровны.

   Въ субботу обѣдали раньше, ко всенощной не пошли: - "некогда, никакъ не управиться... Такъ много надо сдѣлать"... послѣ обѣда раздвинули обѣденный столъ, положили доски, низко спустили надъ столомъ лампу и подъ руководствомъ Шуры принялись клеить и раскрашивать бонбоньерки и украшен³я для елки. Мура, Ваня и Нина на одномъ концѣ стола клеили по готовымъ трафаретамъ гирлянды и цѣпи и оклеивали пестрою бумагою коробки. Подъ самой лампой въ благоговѣйномъ молчан³и уткнулись въ работу сама Шура, Женя и Гурочка. Пахло крахмальнымъ клейстеромъ - глубокая тарелка съ нимъ стояла съ края стола. Дѣти возились подлѣ нея, выхватывали другъ у друга большую кисть, смѣялись и кричали. Подъ лампой Гурочка, насупивъ брови, по чертежу, начерченному Шурой сосредоточенно клеилъ затѣйливую звѣзду, всѣмъ звѣздамъ звѣзду, какой нигдѣ и ни у кого не было, звѣзду, созданную творческимъ ген³емъ Шуры. Женя по указан³ю двоюродной сестры накладывала краски на изящную коробочку.

   - Сильнѣе, смѣлѣе клади cеп³ю, - говорила, нагнувшись къ Женѣ, Шура, - не бойся. Ты все сопельками мажешь. Набери, какъ слѣдуетъ, краску и грунтуй ровнымъ взмахомъ. Тѣни потомъ положишь.

   Сама Шура, укрѣпивъ на деревянномъ станкѣ необожженную чашку, сдѣланную по ея рисунку на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ, расписывала ее подъ старый Севръ маленькими розочками и незабудками.

   Она оторвалась оть работы и, отодвинувшись отъ станка, издали смотрѣла на написанный цвѣтокъ.

   - Какой ты талантъ, Шурочка! - тихо сказала Женя.

   - Талантъ!.. талантъ!.., сказала, вздыхая Шура. - Помнишь: "Таланты отъ Бога - богатство отъ рукъ человѣка"... Такъ вотъ, приношу я рисунокъ этой самой чашечки на заводъ. Тамъ посмотрѣли и спрашиваютъ, гдѣ вы учились? Я отвѣчаю, сначала въ школѣ Штиглица, что въ Соляномъ городкѣ, а потомъ въ Строгоновскомъ училищѣ въ Москвѣ. Училась, говорю, урывками, потому что и гимназическiй курсъ мнѣ проходить тоже надо... А мнѣ и говорятъ: - вамъ къ намъ на заводъ поступать надо. У васъ рѣдкая композиц³я... Вотъ какъ мы съ тобою!., таланты!..

   - Намъ остается только быть вашими поклонниками, - сказалъ Гурочка.

   - Милости просимъ, - сказала Женя. - Мы ничего не имѣемъ противъ этого. Что послала дядямъ... - обернулась къ Шурѣ Женя.

   - Дядѣ Димѣ - ремень для ружья, сама сплела изъ трехъ тонкихъ ремешковъ рыжей, сѣрой и черной кожи. Признаюсь, очень красиво вышло.

   - Что же намъ не показала?..

   - Торопилась отправить, итакъ боюсь, что припоздаетъ къ самому Рождеству. А дядѣ Тишѣ, ты-же видала?.. серебряный стаканчикъ и на немъ колосья... Пусть цѣлая горка серебра у него будетъ моей работы.

   Когда мать, или тетка входили въ столовую, тамъ поднимался переполохъ. Шуршали бумагой, спѣшно прикрывая работы отъ нескромныхъ взглядовъ. Все это вѣдь были сюрпризы, секреты, тайна!.. Негодующ³е раздавались голоса:

   - Мамочка, нельзя... Сколько разъ мы просили не входить, пока мы не кончимъ.

   - Тетя, ради Бога! Оставьте насъ на минутку однихъ!

   - Мамочка не гляди!

   Смущенныя тѣмъ, что потревожили дѣтск³й муравейникъ сестры спѣшили уйдти.

   - Я за рюмкой только... На столъ накрывать пора.

   - Сейчасъ, мамочка... Дай только спокойно намъ все прибрать.

   Сильнѣе пахло скипидаромъ, лакомъ и клейстеромъ, въ больш³я корзины сваливали готовое и неготовое, чтобы завтра, до свѣта продолжать. Дела - уйма!.. Золотить и серебрить орѣхи!.. Надо все сдѣлать самимъ! Такъ дешевле! Отцы, Матвѣй Трофимовичъ и Борисъ Николаевичъ сомнѣвались въ дешевизнѣ такого способа, но не прекословили. Такъ лучше?!. Въ этомъ и отцы не сомнѣвались. Своя работа!..

   - Скажи мнѣ, Женя, почему Володя никогда не приметъ участ³я въ нашей работѣ. Или онъ считаетъ это для себя унизительнымъ?.. Студентъ!.. - тихо сказала Шура, отрываясь отъ своей чашки и отвинчивая отъ стола станокъ.

   - Не знаю, Шура. Володя теперь съ нами никогда не разговариваетъ. Онъ и дома-то почти что не бываетъ... Совсѣмъ отъ насъ отбился.

   Шура подняла голову на Женю. Онѣ были однолѣтки, но Шура казалась старше своей двоюродной сестры. Высокая, полная, съ нѣжными русыми волосами, съ глубокими синими глазами - она была очень красива, совсѣмъ "взрослой" женской красотой. Она посмотрѣла на Женю долгимъ взглядомъ. Дѣти съ шумомъ и смѣхомъ потащили въ свои комнаты корзину съ "секретами". Дѣвушки остались однѣ.

   - Я знаю, что Володя въ парт³и, - чуть слышно сказала Шура.

   - Въ какой?..

   - Не сумѣю тебѣ сказать. Онъ не пояснилъ... Да и все это было такъ сумбурно, кошмарно... Точно во снѣ... Я на прошлой недѣлѣ была съ нимъ на митингѣ.

   - На митингѣ? - съ неподдѣльнымъ страхомъ спросила Женя.

   - То-есть, если хочешь, это не былъ настоящ³й митингъ... Массовка, какъ они говорятъ.

   - Интересно... Разскажи...

   - Какъ сказать? Мнѣ не понравилось... Когда ляжемъ спать я "тебѣ буду разсказать"...

   Въ столовую вошла Параша.

   - Пожалуйте, барышни. Тетенька сердятся, второй самоваръ выкипаетъ.

   - Ахъ, пожалуйста. У насъ все готово, - вспыхнувъ, сказала Шура и пошла съ Женей изъ столовой.

  

   Марья Петровна съ Мурой и Ниной спали въ спальнѣ у Ольги Петровны. Шура у Жени. Женя уступила кузинѣ свою узкую дѣвичью постель, надъ которой висѣлъ на стенѣ, на голубой лентѣ съ широкимъ бантомъ, писанный на эмали художественный образъ Казанской Бож³ей Матери. Женя устроилась на маленькомъ диванчикѣ, къ которому былъ привязанъ стулъ.

   На письменномъ столѣ горѣла маленькая электрическая лампочка подъ шелковымъ синимъ абажуромъ. Отъ нея мягк³й и нѣжный ровный свѣтъ падалъ на изголовье Жениной постели. Шура сидѣла на ней, облокотившись на высоко поднятыя подушки. Волосы цвъта спѣлой ржи были скручены небрежнымъ узломъ и переброшены лисьимъ хвостомъ на грудь, на бѣлую не смятую ночную сорочку. Маленькiе локоны вокругъ лба свѣтились серебрянымъ нимбомъ. Глаза въ тѣни волосъ казались темными и огромными. Полное, гибкое тѣло по кошачьи мягко изогнулось на постели. Въ свѣтѣ лампы виднѣе стала молодая грудь подъ голубыми ленточками прошивокъ. Несказанно красивой показалась Шура Женѣ.

   - Тебя такъ написать, - сказала Женя. Совсѣмъ картинка Греза будешь.

   - Скорѣе Фрагонара или Маковскаго, - улыбаясь спокойной лѣнивой улыбкой сказала Шура. - Ну полно... Глупости... Кто теперь меня напишетъ?.. Вѣкъ не тотъ.

   - Какой-же такой вѣкъ? Развѣ не будутъ насъ любить?.. Почитать наши таланты, восхищаться нами? Страдать по насъ? Преклоняться передъ чистой дѣвичьей красотой?.. Ты вѣдъ, Шура, и сама не замѣчаешь, какая ты прелесть!..

   - Любить насъ?.. Пожалуй, что и не будутъ... Желать насъ - да... Издѣваться надъ нами... Да... Заставятъ насъ работать, подъ предлогомъ равноправ³я съ мужчинами... да...

   - Откуда ты это взяла?..

   - Все отъ Володи. Онъ вѣдь меня просвѣщать все хочетъ, завербовать въ свою парт³ю. А какая это парт³я - Господь вѣдаетъ.

   - Какъ интересно?

   - Нѣтъ... Совсѣмъ неинтересно... Да вотъ, слушай. Я давно приставала къ Володѣ, чтобы онъ познакомилъ меня со своими товарищами. Тамъ вѣдь много и женщинъ бываетъ - курсистокъ, работницъ съ фабрикъ. Онъ какъ-то уклонялся. Онъ хотѣлъ, чтобы я была только съ нимъ.

   - Ревновалъ?..

   - Кто его знаетъ...

   - Ну, разсказывай, Шурочка. Ты не очень спать хочешь?.. Я отъ одного ожидан³я твоего разсказа какъ волнуюсь, воображаю, каково было тебѣ!

   - Да я очень волновалась. Отъ этого я плохо соображала, что происходитъ и очень смутно все помню. Точно во снѣ все это мнѣ приснилось. Это было, какъ мнѣ кажется, разрѣшенное, легальное собранiе. Кажется оно было пристегнуто къ какому-то литературно-поэтическому кружку. По крайней мѣрѣ тамъ была какая то толстая писательница, которая должна была потомъ читать свои произведен³я, были и как³е то странные и совсѣмъ мало воспитанные поэты.

   - Поэты?.. Господи!..

   - Это было на Невскомъ. Гдѣ то недалеко отъ Владим³рской, кажется даже, что это было въ залѣ газоваго общества. Былъ слякотный вечеръ, Володя встрѣтилъ меня на вокзалѣ.

   - Володя встрѣтилъ!.. Подумаешь, Шурочка, какая честь!..

   - Мы поѣхали на трамваѣ до Невскаго, потомъ шли пѣшкомъ. Помню, на панеляхъ была жидкая, сѣрая, растоптанная грязь и мы оба скользили по ней. Было очень много народа и мнѣ казалось, что всѣ на насъ смотрятъ. Мы поднялись прямо съ улицы на четвертый этажъ по скудно освѣщенной лѣстницѣ и Володя провелъ меня изъ тѣсной прихожей въ маленькую узкую комнату. Тамъ за длиннымъ столомъ, накрытымъ клеенкой сидѣло человѣкъ пятнадцать. Мнѣ никого не представляли, ни съ кѣмъ не знакомили. Точно вошли, въ вагонъ что-ли? Помню - очень яркое, рѣжущее глаза освѣщен³е лампочекъ безъ абажуровъ, гулъ многихъ голосовъ, говорившихъ одновременно, кто стоялъ, кто сидѣлъ. Грязь на столѣ. Граненые стаканы съ чаемъ и пивомъ, бутылки, хлѣбъ, неопрятная масленка съ остатками масла, кожура отъ колбасы и противный запахъ пива и дешевой закуски. Валяются окурки. Кажется, еще было сильно наплевано кругомъ.

   - Бррръ, - брезгливо поморщилась Женя. - Вотъ такъ Володя!.. А дома, чуть что не такъ, посуду швыряетъ.

   - Дома онъ - баринъ... Тутъ - товарищъ, - тихо сказала Шура. Такъ вотъ... Кто-то кричалъ: - "нѣтъ, коллега, онъ не "акмеистъ", онъ просто бездарный поэтъ". Ему отвѣчали и по моему не впопадъ, - "называть Блока футуристомъ - позор!..". {Акмеисты - отъ греческаго слова "акме" - вершина - группа поэтовъ, основанная Сергѣемъ Городецк³мъ и Н. С. Гумилевымъ въ 1912-мъ году. Почти одновременно появились и футуристы съ Игоремъ Сѣверянинымъ и Манковск³мъ.} Сидѣвшая посерединѣ стола толстая дама - она то и оказалась писательницей, - курившая толстыя мужск³я папиросы, сказала густымъ точно мужскимъ голосомъ: - "ну уже и позоръ! Вы всегда преувеличиваете Блѣдный". Увидавъ Володю она поднялась со своего мѣста и протягивая черезъ столъ руку Володѣ сказала: - "что-же, коллеги, начнемъ. Виновникъ торжества на лицо. Идемте въ залъ". Какой то человъ-къ, которому Володя указалъ на меня, корридоромъ провелъ меня въ залъ. Тамъ было полно народа и очень душно. Собственно говоря мнѣ некуда было сѣсть, но мой спутникъ шепнулъ что-то студенту, сидѣвшему во второмъ ряду стульевъ и онъ уступилъ мнѣ мѣсто. Садясь я оглянулась. Въ залѣ было много людей по виду простыхъ, рабочихъ, должно быть. Bcѣ они были принаряжены, въ чистыхъ пиджачкахъ, въ цвѣтныхъ сорочкахъ съ галстухами и съ ними дѣвушки тоже просто, дешево, но парадно принаряженныя. Напротивъ интеллигенц³я, студенты и эти вотъ "поэты" были подчеркнуто небрежно одѣты. Барышни въ неряшливыхъ кофточкахъ, стриж