Главная » Книги

Краснов Петр Николаевич - Ненависть, Страница 11

Краснов Петр Николаевич - Ненависть


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

>   - Троцкiй!.. Троцкiй!.. - раздались крики и буря апплодисментовъ привѣтствовала появившагося на спецiально поставленной эстрадѣ маленькаго, щуплаго человѣка въ пенсне, съ рыжей мефистофельской бородкой и острыми чертами худощаваго лица.
   Апплодисменты утихли. Еще прокатилась волна какого-то восторженнаго гула и улеглась, постепенно замирая въ низахъ цирка.
   Троцкiй въ военномъ "френчѣ" безъ погонъ и съ краснымъ бантомъ на груди подошелъ къ краю эстрады и презрительно оглядѣлъ толпу.
   - Товарищи!... - крикнулъ онъ въ толпу.
   Новая буря апплодисментовъ отвѣтила ему. Володя чувствовалъ, какъ мураши побѣжали по его спинѣ. Вотъ она дiавольская сила толпы, вотъ она та покорность массъ, о которой ему говорили заграницей, гдѣ онъ провелъ всѣ годы войны.
   Троцкiй сталъ говорить. Онъ говорилъ быстро и умѣло, подчеркивая то, что считалъ нужнымъ. Онъ говорилъ о необходимости борьбою закрѣпить завоеванiя революцiи, о неизбѣжности гражданской войны, о священномъ долгѣ пролетарiата отстаивать то, что имъ завоевано въ эти октябрьскiе дни.
   - Вы должны знать, товарищи, что такое гражданская война. Законы капиталистической войны и законы войны гражданской различны. Капиталистическая война опирается на опредѣленные законы, установленные на различныхъ международныхъ конвенцiяхъ. Она считается съ флагомъ Краснаго Креста, она не борется съ мирными жителями и щадитъ раненыхъ и плѣнныхъ... Въ гражданской войнѣ - ничего подобнаго... Смѣшно въ гражданской войнѣ, ведущейся на истребленiе примѣнять эти законы, считаться съ конвенцiями, которыя въ буржуазной войнѣ считаются священными. Вырѣзать всѣхъ раненыхъ и плѣнныхъ, истребить, загнать и умертвить всѣхъ, кто противъ тебя, безъ различiя пола и возраста - вотъ законъ войны гражданской. Они враги тебѣ и ты имъ врагъ. Бей, чтобы самому не быть побитымъ. Въ битвахъ народовъ сражаются братья, одураченные правительствомъ - въ гражданской войнѣ идетъ бой между подлинными, непримиримыми врагами. Война - безъ пощады.
   Володя видѣлъ, какъ слушали Троцкого. Каждое его слово воспринималось, какъ откровенiе, какъ приказъ свыше какой то новой невиданной силы. Любовь, гуманность, человѣчность, уваженiе къ личности безпощадно стирались и замѣнялись въ сердцахъ этихъ людей ненавистъю, непримиримою злобою, дiавольскимъ равнодушiемъ къ чужому страданiю и горю и презрѣнiемъ ко всѣмъ противникамъ. Головы вытягивались на шеяхъ, лѣзли изъ воротниковъ, чтобы лучше слышать, усвоить и запомнить эту новую неслыханную раньше мораль. Въ душномъ воздухѣ переполненнаго цирка накалялись страсти и красныя чернила на кокардахъ вспыхивали, какъ подлинная кровь. И Володя въ эти минуты понималъ Троцкаго. Да, или такъ, или никакъ... Онъ слушалъ, какъ кричалъ въ наэлектризованную толпу Троцкiй:
   - Наша побѣда должна быть закрѣплена. Предать теперь власть... Вашу власть, товарищи, было-бы неслыханнымъ позоромъ. У насъ, большевиковъ, нѣтъ колебанiй. Вы можете вѣрить намъ. Если кто противъ насъ - мы не задумаемся поставить, гдѣ признаемъ это нужнымъ машины для укорачиванiя человѣческаго тѣла на одну голову.
   - Га-га-га, - прорвало толпу дикимъ, жаднымъ до крови смѣхомъ и морозъ прошелъ по спинѣ Володи отъ этого смѣха.
   Толпу точно взорвало. Раздались восклицанiя:
   - Га-га-га!.. Мало они кровушки нашей попили!.. Будя... Таперя нашъ чередъ ихнюю кровь сосать.
   - Скидавай золотые погончики... Снимай шапочку передъ трудовымъ народомъ.
   - Въ обманѣ, въ темнотѣ насъ держали... Теперь свѣтъ передъ нами.
   Троцкiй выждалъ, когда поднятыя имъ страсти улеглись и съ силою продолжалъ:
   - Если будетъ надо, товарищи, мы поставимъ на площади Зимняго Дворца десятки... сотни гильотинъ и мы покажемъ притаившемуся врагу, что такое революцiонная дисциплина и что значитъ наша власть... власть пролетарiата!..
   - Га-га-га, - понеслось по цирку.
   И долго не могъ смолкнуть дикiй, жадный до крови смѣхъ толпы.

***

   Изъ цирка Володя поѣхалъ съ докладомъ къ предсѣдателю совѣта народныхъ комиссаровъ Владимiру Ильичу Ленину въ Смольный Институтъ.
   Была ночь, но городъ продолжалъ волноваться и шумѣть. Шли обыски, искали враговъ пролетарiата и везли ихъ на разстрѣлъ. Съ трескомъ и грохотомъ носились по городу переполненные солдатами и матросами грузовики и, казалось, злобный, дiавольскiй смѣхъ - га-га-га! не утихалъ въ городѣ. Городъ дышалъ кровью. Кровавый кошмаръ душилъ революцiонный Петроградъ.
   Лафонская площадь противъ Смольнаго Института была заставлена самыми разнообразными машинами. Только что окончилось засѣданiе совѣта народныхъ комиссаровъ и шелъ разъѣздъ. У красивыхъ воротъ съ рѣзной желѣзной рѣшоткой горѣли костры. Отряды красной гвардiи грѣлись подлѣ нихъ. На крыльцѣ института были установлены пулеметы. Матросы, опутанные пулеметными лентами топтались подлѣ нихъ. Въ просторномъ институтскомъ вестибюлѣ, неярко освѣщенномъ, была суета и столпленiе самыхъ разнообразныхъ людей. Вверхъ и внизъ по широкой мраморной лѣстницѣ ходили люди. На каждой площадкѣ были пропускные посты до зубовъ вооруженныхъ людей. Въ темномъ корридорѣ подъ ружьемъ стоялъ отрядъ матросовъ.
   - Товарищъ Ленинъ не уѣхалъ?.., - спросилъ Володя.
   - Никакъ нѣтъ-съ... У себя на верху-съ, - почтительно отвѣтилъ ему молодой еврейчикъ въ кожаной курткѣ съ красной повязкой на рукавѣ, опоясанной ремнемъ съ двумя револьверами. Онъ крикнулъ наверхъ начальственно строго:
   - Пропустить товарища Гранитова!
   Какъ все это было прiятно Володѣ. Онъ не чувствовалъ усталости безсонныхъ ночей, не ощущалъ голода - питаться эти дни приходилось кое-какъ - власть его опьяняла. Онъ шагалъ по лѣстницѣ черезъ двѣ ступени и чуть кивалъ головою на почтительные поклоны вооруженныхъ людей, въ страхѣ шептавшихъ: - "товарищъ Гранитовъ... Товарищъ Гранитовъ!..".
   Въ маленькой скромной комнатѣ, бывшей когда-то комнатой классной дамы, откуда была вынесена мебель и гдѣ стоялъ небольшой столъ и нѣсколько стульевъ, сидѣлъ за столомъ Ленинъ. Передъ нимъ былъ телефонный аппаратъ, стаканъ блѣднаго, мутнаго чая и кусокъ простого чернаго хлѣба, не густо намазаннаго масломъ. Ленинъ съ видимымъ удовольствiемъ ѣлъ хлѣбъ, откусывая его большими кусками и запивая маленькими глотками. Что-то грубое и животное было въ большомъ чавкающемъ ртѣ съ рѣдкими зубами, откуда падали на столъ крошки и въ узкихъ, косыхъ глазахъ Ленина. Въ нихъ свѣтилось животное удовольствiе. Желтое лицо было одутловато нездоровою полнотою. Большой лобъ сливался съ громадной лысиной. Сивые, сѣдѣющiе волосы завитками лежали на грязной шеѣ. Володѣ онъ напомнилъ гиппопотама. Когда-то въ дѣтствѣ Володя видѣлъ гиппопотама въ Зоологическомъ саду и хорошо запомнилъ: - рыжая, грязная вода бетоннаго бассейна, сѣро-бурое чудовище съ громадною, четырехъугольною пастью и рѣдкими зубами и маленькiе злобные глазки, которыми чудовище смотрѣло на столпившихся зрителей. Въ короткихъ толстыхъ ногахъ, покрытыхъ морщинистою толстою кожей, въ громадной массѣ со складчатой кожей, а болѣе того въ этомъ равнодушномъ взглядѣ крошечныхъ едва примѣтныхъ глазъ чувствовалась страшная, точно апокалипсическая сила и - помнитъ это Володя - ему стало жутко. Вотъ такъ же жутко ему стало и сейчасъ, когда увидалъ этого коротенькаго человѣка жадно лакавшаго мутный желтый чай и почувствовалъ на себѣ его равнодушный взглядъ. Въ немъ было тоже нѣчто апокалипсическое.
   Гиппопотамъ!..
   - Хотите чаю?.., - голосъ Ленина былъ удивительно равнодушенъ.
   Вопросъ былъ напрасный. Чая въ Смольномъ не было. Это Володя зналъ. Онъ отказался.
   - Садитесь тогда... Какъ митингъ?.. Володя сталъ докладывать.
   На столѣ зазвонилъ телефонъ. Ленинъ, занятый чаемъ и хлѣбомъ сказалъ, брызгая слюнями и крошками:
   - Послушайте Гранитовъ. Въ чемъ тамъ еще дѣло?.. Звонили изъ милицiи изъ участка подлѣ Александро-Невской Лавры...
   - Захвачены братья Генглезы, - докладывалъ Володя, - французы... Совсѣмъ мальчики...
   - Ну?, - прожевывая хлѣбъ, сказалъ Ленинъ.
   Этихъ Генглезовъ Володя зналъ. Они были сыновья учителя французскаго языка въ Гатчинскомъ Сиротскомъ Институтѣ. Они бывали у дяди Володи - Антонскаго. Они были изъ того прошлаго, откуда была Шура. Володя помнилъ прелестныхъ, застѣнчивыхъ мальчиковъ, кумировъ семьи, доброй и патрiархальной. У нихъ были громадные, совсѣмъ еще дѣтскiе глаза съ загнутыми вверхъ рѣсницами. Ни въ чемъ они не могли быть виноваты передъ новою властью. Старшему теперь было около девятнадцати лѣтъ.
   - Ну?., братья?.. Такъ въ чемъ же дѣло?.. Сколько ихъ?..
   - Ихъ трое... Ихъ обвиняютъ въ томъ, что они хотѣли бѣжать заграницу. Они сказали, что они французы.
   - Гм... Французы?.. Мальчики?.. Чего-же комиссаръ отъ меня хочетъ?..
   - Комиссаръ и красногвардейцы, захватившiе мальчиковъ требуютъ ихъ разстрѣла на мѣстѣ, какъ враговъ народной власти.
   - Гм... Враговъ народной власти... Не много-ли сказано?..
   Володя чувствовалъ, что стоитъ ему сказать два слова, что онъ знаетъ этихъ самыхъ Генглезовъ, что онъ за нихъ можеть поручиться, что они не могутъ быть врагами народной власти, просто потому, что они французы и ничего въ томъ, что въ Россiи совершается понять не могутъ, и ихъ отпустятъ, но онъ вспомнилъ Далекихъ и то, что говорилъ ему Драчъ, вспомнилъ, что здѣсь это болѣе всего цѣнится, что онъ не даромъ товаришъ Гранитовъ и что ему говорить это не приходится, и промолчалъ.
   - Все крови боятся, - промычалъ неопредѣленно Ленинъ. - Пилаты!
   Володя поднесъ трубку ко рту.
   - Алло?.. Комиссаръ, захватившiй Генглезовъ?.. Да... Конечно, разстрѣлять... Съ врагами революцiи пощады быть не должно.
   Ленинъ всталъ.
   - Комики, право!.. Не могу-же я вмѣшиваться во всѣ эти мелочи. Поѣдемте, Гранитовъ. Пора и на покой.

***

   Володя сидѣлъ рядомъ съ Ленинымъ въ громадномъ автомобилѣ, принадлежавшемъ Императору Николаю II. Ленинъ откинулся на сидѣньи и молчалъ. Онъ усталъ за этотъ день тревогъ и совѣщанiй. Впереди въ туманѣ ночи на неосвѣщенной улицѣ маячили охранники на мотоциклеткахъ.
   Мягко и неслышно несся автомобиль по Петроградскимъ улицамъ къ Троицкому мосту. Володя смотрѣлъ въ уголъ уютной кареты. Онъ чувствовалъ себя до нѣкоторой степени героемъ. Владимiръ Ильичъ долженъ былъ еще разъ оцѣнить его. Онъ крови не боится. Что изъ того, что вѣроятно этихъ милыхъ мальчиковъ уже разстрѣляли у стѣны Александровской Лавры. Это просто, это естественно для времени, которое называется революцiоннымъ. Во всѣхъ большихъ городахъ, пережившихъ революции есть стѣны, около которыхъ разстрѣливали, убивали людей, можетъ быть, и невинныхъ, но крови которыхъ требовала толпа. Такiя стѣны есть въ Москвѣ... Въ Парижѣ... Въ Петроградѣ... Это въ порядкѣ вещей. Это - жизнь... И это не парадоксъ: - жизнь требуетъ смерти, смерть требуетъ жизни... Это природа вещей и задумываться объ этомъ - малодушiе.
   Но не думать не могъ. Было, однако, и нѣчто другое... Былъ какой-то иной порядокъ вещей. Вдругъ точно во снѣ съ открытыми глазами увидалъ... Гостиная у дѣдушки отца протоiерея. Дѣдушка въ дорогой лиловой муаровой рясѣ, съ большимъ наперснынъ крестомъ, украшеннымъ бриллiантами и рубинами сидитъ на кругломъ табуретѣ за роялемъ. За его спиною, сплетшись руками въ красивый женскiй вѣнокъ, стоятъ его дочери: - Володина мать, тетя Маша и тетя Надя. Мартовское солнце бросаетъ косые лучи сквозь тюлевыя занавѣски трехъ большихъ оконъ дѣдушкиной гостиной. На окнахъ и на полу подлѣ оконъ цвѣты въ большихъ глиняныхъ горшкахь и зеленыхъ деревянныхъ кадкахъ. Фикусы, филодендроны, музы, финиковыя и вѣерныя пальмы. Пунцовый амариллисъ пламенемъ горитъ въ солнечномъ лучѣ. Володя сидитъ на диванѣ съ Женей и Шурой, Подъ ними на коврѣ, поджавъ подъ себя бѣлыя лапки, дремлетъ, пришуривъ глаза, дѣдушкина пестрая кошка. Володя и сейчасъ ощущаетъ то испытанное имъ тогда чувство какого-то особаго, точно неземного покоя, умиленiя сердца, отрѣшенности отъ всего грязнаго, чувство какой-то нѣжной чистоты и любви, которое тогда вдругъ его всего охватило. Дѣдушка даетъ тонъ и тихо подъ сурдинку играетъ на роялѣ. Потомъ онъ начинаетъ пѣть прiятнымъ, мягкимъ голосомъ съ большимъ чувствомъ:
   - Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ...
   Три женскихъ голоса дружно принимаютъ отъ дѣдушки и несутъ молитву къ самому небу:
   - Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ безъ истлѣнiя Бога-Слова рождшую сущую Богородицу Тя величаемъ...
   Какое то удивительное чувство гармонiи, мира и тишины охватило тогда Володю, такое сильное, что вотъ уже сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а все - каждая мелочь - встаетъ въ его памяти и не только въ памяти, но во всей душѣ отзывается воспоминанiемъ о несказанной красотѣ того прекраснаго дня... Онъ помнитъ, какъ глубоко вздохнула маленькая Женя и прошептала: - "Какъ хорошо!.. Какъ удивительно все это хорошо. Точно съ нами Матерь Божiя, херувимы и серафимы!..".
   - О чемъ задумались, товарищъ Гранитовъ?..
   - Рѣшительно ни о чемъ, Владимiръ Ильичъ, - поспѣшно отозвался Володя. - Вспоминалъ и переживалъ прекрасную рѣчь товарища Троцкаго.
   Они въѣзжали по крутому подъему на великолѣпный Троицкiй мосгь.
   Ленинъ точно читалъ въ душѣ Володи.
   - Вспоминать прошлое - безнадежно. Гадать о будущемъ - сумасшествiе. Важно только настоящее. И это настоящее - наше!.. Идемте - товарищъ Троцкiй насъ ожидаетъ.
   И сразу послѣ темной Петроградской ночи съ ея разстрѣлами, послѣ каморки классной дамы Смольнаго института - яркое блистанiе множества лампочекъ въ хрустальныхъ подвѣскахъ роскошнаго особняка, столъ, ломящiйся отъ всяческой снѣди, бутылки съ винами, графины пестрыхъ водокъ и толпа невзрачныхъ людей, неопрятно одѣтыхъ, смердящихъ смрадомъ долгихъ безсонныхъ ночей, полузвѣриной жизни на смятенныхъ улицахъ, не имѣющихъ опредѣленнаго ночлега.
   - Э!.. Да вотъ оно, что у васъ тутъ, - искривляясь въ гиппопотамовой усмѣшкѣ, сказалъ, потирая руки, Ленинъ.
   - Полная побѣда и на всѣхъ фронтахъ, Владимiръ Ильичъ, - отозвался изъ толпы Троцкiй. - А это уже мои молодцы для насъ постарались.
   - Ну, что-же... Выпьемъ за побѣду... Я промерзъ таки и проголодался.
   Гости, и съ ними Володя сѣли за богато убранный столъ.
  

ХVШ

   Въ эти зимнiе дни 1918-го года вся Россiя карежилась, какъ береста на раскаленной плитѣ. На югѣ шла настоящая война, И совѣтскiя газеты пестрѣли извѣстiяии подъ заголовками: - "на внутреннемъ фронтѣ". По Россiи судорогой проходили крестьянскiя возстанiя и бунты рабочихъ. Въ Москвѣ, Ярославлѣ, въ Тамбовской и Саратовской губернiяхъ, въ низовьяхъ Волги, на Уралѣ - вездѣ народъ сопротивлялся большевикамъ, захватившимъ власть. На сѣверѣ англичане и генералъ Миллеръ образовали Сѣверный или Архангельскiй фронтъ, на западѣ подъ Ямбургомъ генералъ Юденичъ угрожалъ самому красному Петрограду, на югѣ казаки и генералъ Деникинъ съ Антантой, въ Сибири адмиралъ Колчакъ и чехословаки... Народъ не принималъ чужой и чуждой ему власти третьяго интернацiонала и всѣми силами боролся противъ большевиковъ.
   Въ эти дни пролетарская власть спѣшно создавала красную армiю для защиты революцiи и посылала полки на всѣ фронты борьбы. Въ Петроградѣ была объявлена регистрацiя офицеровъ и жестокими карами грозила совѣтская власть тѣмъ, кто посмѣетъ уклониться. Брали въ заложники женъ и дѣтей офицеровъ и заставляли идти и сражаться за большевиковъ.
   Въ семьѣ Жильцовыхъ была страшная тревога. Гурочка былъ - офицеръ!.. Его произвели незадолго до прихода къ власти большевиковъ, онъ не успѣлъ получить назначенiя въ полкъ и остался дома офицеромъ. Онъ не пошелъ на регистрацiю. Онъ не хотѣлъ быть въ "рабоче-крестьянской" красной армiи, онъ искалъ случая пробраться на югъ, чтобы тамъ - въ "бѣлой" армiи сражаться не за революцiю, но за Россiю.
   Въ штатскомъ пальто дяди Бори и въ его-же шапкѣ фальшиваго бобра онъ ходилъ по городу, разъискивая тѣхъ людей - а онъ слышалъ, что гдѣ-то есть, должны быть такiе, - кто отправлялъ молодыхъ людей въ Добровольческую армiю генерала Алексѣева.
   И было страшно, что его узнаютъ и схватятъ.
   Каждый день кто-нибудь, по большей части - это была Параша - говорилъ:
   - Сегодня опять повели ...
   И то, что говорили неопредѣленно: - "повели" не называя кто кого и куда повелъ, казалось особенно жуткимъ.
   Шура и Женя знали, что означало это - "повели".
   Онѣ всѣ были принуждены служить въ совѣтскихъ учрежденiяхъ и потому свободно ходили по городу. Шура осталась въ своемъ госпиталѣ. Съ тихимъ смиренiемъ она сказала: - "для меня нѣтъ ни красныхъ, ни бѣлыхъ, но есть только одни страдающiе люди... Мой христiанскiй долгъ имъ помогать"... Послѣ того, какъ гимназiи были преобразованы, какъ въ нихъ ввели совмѣстное обученiе мальчиковъ и дѣвочекъ и завели совершенно необычайные порядки, Антонскаго и Матвѣя Трофимовича уволили со службы и Женя, чтобы кормить семью, за отца поступила въ совѣтское учрежденiе, носившее названiе "Глав-Бума"...
   Онѣ видали ведомыхъ. Толпа злобныхъ, улю-люкающихъ людей, красно-армейцы въ расхлюстанныхъ, рваныхъ шинеляхъ безъ погонъ, съ винтовками, и въ этой толпѣ юноша, или кто и постарше, съ окровавленнымъ, блѣднымъ послѣднею блѣдностью лицомъ, разбитымъ въ кровь, замазаннымъ грязью, съ пустыми, не думающими, глазами. Кругомъ крики и грубый смѣхъ:
   - Га-га-га!.. Ишь какой выискался... Скаж-жи, пожалуйста! Не хотитъ, чтобы служить рабочей власти!.. Контра!.. Баржуй проклятый!.. Царскiй выблядокъ!..
   Утромъ, когда вся семья сидитъ въ холодной столовой, гдѣ въ самоварѣ кипитъ вода, гдѣ варятъ чай изъ морковной стружки, гдѣ лежатъ крошечные кусочки темнаго, глинистаго хлѣба - полученные Шурой и Женей, какъ пайки, гдѣ полутемно отъ наглухо промерзшихъ оконъ придетъ съ кухни Параша, станетъ въ дверяхъ столовой, сложитъ по бабьи руки на груди и скажетъ постнымъ, медовымъ голосомъ:
   - Сегодня утромъ капитана Щеголькова изъ пятаго номера... Можетъ знаете?.. Жена молодая въ портнихахъ теперь... Барыня была!.. Ка-кая!.. Съ тремя дѣтями!.. Ж-жили!.. Такъ сегодня... Повели!..
   Глухое молчанiе станетъ въ столовой. Никто не смѣетъ глазъ поднять отъ стола, уже безъ скатерти...
   Параша помолчитъ, словно смакуя произведенный ея словами эффектъ, и продолжаетъ, медленно отчеканивая каждое слово.
   - А старшенькая дѣвочка ихняя бѣжитъ за солдатами, за руки ихъ хватаетъ... руки у нихъ цѣлуетъ... проситъ: "дяденька, пусти папочку... онъ ничего не сдѣлалъ... Дяденька, не бери папу"... Таково то жалостно!.. Да, вотъ оно, какъ обернулось!..
   И опять помолчитъ, ожидая, не скажетъ-ли кто что. Но всѣ молчатъ, знаютъ: - говорить объ этомъ нельзя. Параша съ гордостью добавитъ:
   - Такова то наша народная власть! Не шутки шутить! Это не при Царизмѣ!.. Такъ повели и повели!.. Они знаютъ куда!
   Параша поворачивается и гордая произведеннымъ ею эффектомъ идетъ по корридору, крѣпко ступая каблуками и громко сморкаясь.
   Народная власть!!.
   Въ эти дни иногда, обыкновенно, поздно вечеромъ, робко звенѣлъ звонокъ и кто-нибудь - Гурочка, Женя или Шура бѣжали отворить.
   На площадкѣ лѣстницы - юноша въ солдатской шинели, или въ черномъ штатскомъ пальто. Лицо блѣдное, измученное, голодное. Самъ дрожитъ отъ холода. Красныя руки прячетъ въ карманы.
   - Пустите, ради Христа, переночевать...
   Никто не спрашиваетъ, кто онъ? Иногда - это бывшiй гимназистъ, ученикъ Матвѣя Трофимовича, иногда просто - чужой.
   Его пустятъ, накормятъ тѣмъ, что у самихъ есть - похлебкой изъ картофельной шелухи съ воблой, отдадутъ послѣднiй кусочекъ хлѣба, напоятъ морковнымъ чаемъ и устроятъ ночевать на диванѣ. А раннимъ утромъ, еще когда совсѣмъ темно, онъ исчезнетъ такъ же внезапно, какъ и появился.
   У Жильцовыхъ знаютъ: - это тѣ, кого ищутъ, чтобы повести. Кто скрывается, заметаетъ слѣды, какъ заяцъ дѣлаетъ петли, и принужденъ искать ночлега въ чужихъ домахъ, гдѣ его не догадаются искать.
   Въ эти дни, вотъ такъ-же подъ вечеръ въ полныя сумерки тоже позвонилъ нѣкто въ солдатской шинели, но уже человѣкъ пожилой съ офицерской серьезной выправкой. Онъ прямо спросилъ Ольгу Петровну и когда та вышла сказалъ съ какою то рѣшимостью:
   - Я давно васъ разъискиваю... Я отъ вашего брата - полковника Тегиляева.
   - Ну что онъ?.. Боже мой!.. Да садитесь!.. Какъ-же онъ?.. Въ это время?..
   - Его нѣтъ больше въ живыхъ.
   Въ эти дни такими извѣстiями не стѣснялись. Такъ привыкли къ смерти, которая всегда гдѣ-то тутъ совсѣмъ подлѣ стоитъ и подстерегаетъ, что обычная въ такихъ случаяхъ деликатность была вовсе оставлена. Да никто и не зналъ, что лучше умереть, или жить въ этихъ ужасныхъ условiяхъ?
   - Какъ-же?.., какъ-же это случилось?.., - только и сказала Ольга Петровна.
   - Мы лежали вмѣстѣ въ госпиталѣ... Въ Смоленскѣ. Ему, какъ, вы знаете - онъ мнѣ говорилъ, что писалъ вамъ объ этомъ - ногу отняли. Онъ все протеза дожидался, да и въ нашихъ условiяхъ - очень плохо было въ госпиталѣ - рана его все какъ-то не заживала. Онъ очень страдалъ.
   - Умеръ?..
   - Ворвались они... Знаете... Новая наша власть... Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать - признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. - "Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить... Счастливъ и самую жизнь за него отдать... А васъ", - тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился - "никогда не признаю... Измѣнники вы и Христопродавцы"...
   - Боже!.. Боже!.., - простонала Ольга Петровна.
   - Жидъ завизжалъ какъ-то совсѣмъ дико. Красногвардейцы схватили нашего полковника за голову и, волоча, больной окровавленной ногой по каменной лѣстницѣ, стащили во дворъ... Что тамъ было я не видалъ. Знаю, что когда его на другой день закапывали, на немъ живого мѣста ни было.
   - Царство ему небесное, - перекрестилась Ольга Петровна. - Погребли-то его по христiански?
   Гость не сразу отвѣтилъ.
   - Нѣтъ... куда-же?.. Они все время стерегли госпиталь. Все "контру" искали. Такъ просто закопали въ полѣ за дворомъ. На пустопорожнемъ мѣстѣ. Сами понимаете - совѣтская власть.
   Да, они понимали. Они даже не удивлялись. Вся обстановка ихъ жизни говорила имъ, что это возможно. Вѣдь было-же возможно жить въ нетопленой квартирѣ, питаться картофельной шелухой и морковнымъ чаемъ и платить на рынкѣ по тысячѣ рублей за плохо выпеченный хлѣбъ съ глиной. Этотъ сумракъ комнаты, куда едва пробивался свѣтъ черезъ покрытыя лдомъ окна говорилъ яснѣе словъ, что то, что разсказывалъ незнакомый офицеръ и была настоящая совѣтская дѣйствительность, правда новой жизни.
   Какъ-же было не бояться за Гурочку?
  

XIX

   Наступалъ Рождественскiй сочельникъ. Но уже нигдѣ не готовили елки, не ожидали "звѣзды", не приготовляли другъ другу подарковъ. Все это было теперь невозможно и ненужно. Мысль была объ одномъ - объ ѣдѣ.
   Гурочка пришелъ радостный и оживленный. Онъ былъ въ черномъ пальто дяди Бори, но, когда снялъ его, подъ нимъ былъ надѣтъ военный френчъ съ золотыми погонами съ малиновою дорожкой. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ офицерской формой. Семья садилась за свой скудный обѣдъ. Гурочка былъ счастливъ. Наконецъ-то онъ нашелъ то, что искалъ.
   Параша служила за столомъ. Гурочка разсказывалъ.
   - Въ Москвѣ, муленька, есть такая сестра милосердiя Нестеровичъ-Бергъ... Такая отчаянная!.. Сама она полька, но она всю жизнь отдаетъ, чтобы помогать "бѣлымъ"... Только-бы ее разъискать. Она собираетъ молодежъ и подъ видомъ красно-армейцевъ, нуждающихся въ поправкѣ и отправляемыхъ на югъ перевозитъ ихъ въ Алексѣевскую армiю. Я видалъ Рудàгова. Такъ онъ тоже... Завтра ѣдемъ. Намъ тутъ и билеты устроили и пропуски... А тамъ... Тамъ цѣлая организацiя... Теперь только до завтра.
   Шура глазами показывала Гурочкѣ на Парашу. Онъ въ своей радости ничего не замѣчалъ. Вѣдь это все были "свои", съ дѣтства родные и вѣрные.
   Послѣ обѣда сидѣли въ комнатѣ у Шуры. Электричества не давали и въ комнатѣ горѣла маленькая жестяная лампочка. При свѣтѣ ея Шура зашивала Гурочкины погоны въ полы его френча. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ ними и со своимъ аттестатомъ. - "Какъ-же я докажу тамъ, кто я такой", - говорилъ Гурочка. Онъ сидѣлъ въ рубашкѣ на стулѣ, Шура и Женя, сидя на постели, работали надъ упаковкой погонъ и бумагъ. Надо было сдѣлать такъ, чтобы это было незамѣтно. Ольга Петровна лежала на Жениной постели. Оть волненiя, отъ голода и холода у нея разболѣлась голова.
   Все слышались въ темной квартирѣ какiе то шорохи. Шура пошла бродить по комнатамъ. Непонятная тревога ею овладѣла. Она подходила къ окнамъ и, открывъ форточку, прислушивалась къ тому, что было на улицѣ. Ночная тишина была въ городѣ. За окномъ стыла туманная холодная ночь. Городъ былъ во тьмѣ и, казалось, всякая жизнь въ немъ замерла.
   Вдругъ послышались какiе то шумы. Дежурный по дому побѣжалъ открывать ворота. Заскрипѣли замороженныя петли и глухо звякнулъ тяжелый желѣзный крюкъ.
   Шура побѣжала обратно въ комнату и сдѣлала знакъ, чтобы Женя и Гурочка перестали говорить. Всѣ стали прислушиваться. Гурiй надѣлъ китель съ зашитыми въ немъ погонами и бумагами.
   - Ладно, - сказалъ онъ, ощупывая себя, - никогда черти не нащупаютъ.
   - Я ватой хорошо переложила, - сказала Женя.
   - Тише, вы, - махнула на нихъ рукою Шура. Ея лицо выражало страхъ и страданiе.
   Глухой шумъ большой толпы, мѣрные шаги воинскаго отряда раздавались съ улицы. На дворѣ замелькали факелы. И вдругъ по всей квартирѣ загорѣлось электричество. Обыскъ!
   - Гурiй, тебѣ уходить надо, - прошептала Женя.
   - Теперь никуда не уйдешь. Весь дворъ полонъ красно-армейцами.
   Ваня побѣжалъ къ дверямъ парадной и черной лѣстницъ.. Онъ сейчасъ-же и вернулся.
   - Параши нѣть, - прошепталъ онъ. - У дверей стоятъ часовые. Слышно, какъ кашляютъ и стучатъ ружьями.
   - Господи!.. Куда-же мы тебя спрячемъ, - сказала Шура, заламывая руки.
   Ольга Петровна сидѣла на постели. Въ глазахъ ея было безумiе, голова тряслась, какъ у старухи.
   - Это Параша донесла, - выдохнула она.
   - Рамы не вставлены, - едва слышно спросилъ Гурiй. - Тогда ничего...
   Онъ безъ стука отодвинулъ шпингалеты и открылъ окно. Гурiй, Шура и Женя нагнулись надъ окномъ. Ночь была очень темная и туманъ висѣлъ надъ дворомъ... Свѣть факеловъ едва хваталъ до второго этажа. Верхи флигелей тонули во мракѣ. Ни одно окно не свѣтилось. Какiе-то люди въ черномъ распоряжались во дворѣ. Кто то бѣгалъ по двору и командовалъ красно-гвардейцами, расталкивая ихъ. Со двора доносился громкiй, гулкiй смѣхъ и площадная ругань. Гурiй внимательно осматривалъ дворъ и домъ. Вровень съ окномъ вдоль всего флигеля тянулся узкой покатой кромкой желѣзный выступъ карниза. Онъ былъ въ два вершка шириною и блестѣлъ отъ тонкаго слоя льда, его покрывавшаго. Вправо отъ окна была широкая водосточная труба.
   - Кто живетъ надъ нами, въ шестомъ этажѣ?.. - спросилъ Гурiй. Онъ былъ очень блѣденъ, но совершенно спокоенъ.
   Шура не знала, Женя быстрымъ шопотомъ отвѣтила:
   - Елизавета Варламовна Свирская... Артистка Императорскихъ театровъ. Очень милая старушка.
   - Одна?. .
   - Одна. Тамъ совсѣмъ маленькая квартирка всего въ три комнаты.
   Гурiй молча снялъ сапоги. - Въ носкахъ ловче будетъ, - прошепталъ онъ. - Женя дай какую нибудь веревочку, я свяжу сапоги ушками и на шею накину...
   Никто, кромѣ Шуры не понялъ еще, что хочетъ дѣлать Гурiй. Шура легко и неслышно, на "ципочкахъ" побѣжала въ прихожую и принесла полушубокъ и папаху Гурiя.
   - Это и все твое?.. Больше ничего не возьмешь?..
   - Все. Куда-же еще?..
   - Одѣвайся проворнѣй. Когда была въ прихожей слышала внизу шумъ.
   - Прощай, мамочка. Если случится что - не поминай лихомъ. Крѣпко за меня помолись.
   - Гурочка, что ты хочешь дѣлать? Куда-же ты?..
   - Двумъ смертямъ, мама, не бывать - одной не миновать.
   Гурiй крѣпко поцѣловалъ крестившую его и все еще ничего не понимавшую Ольгу Петровну, самъ перекрестилъ ее, поцѣловалъ сестру, кузину и брата. - Прощай, Иванъ!.. Заберутъ тебя въ красную армiю, переходи къ намъ... Папѣ скажите, что прошу его благословенiя.
   - Разбудить его?..
   - Нельзя, тетя. Шума надѣлаемъ. Торопиться надо.
   - Шура, придержи, голубка, меня за поясъ.
   Гурiй нахлобучилъ папаху на самыя уши, черезъ шею накинулъ сапоги и сталъ у окна. Онъ замѣтилъ Шуринъ взглядъ на его ноги въ бѣлыхъ, вязаныхъ шерстяныхъ чулкахъ и улыбнулся. Очень смѣшными показались ему его необутыя ноги.
   - Смотришь на мои сапетки?.. Тети Нади. Богъ дастъ, на счастье.
   На дворѣ продолжала горготать солдатская толпа. Кого-то должно быть изловили и привели. Слышны были грозные окрики и ругань, но что кричали - нельзя было разобрать.
   Гурiй оперся колѣномъ о подоконникъ, руками взялся за края оконной рамы.
   - Высоко, - чуть слышно вздохнулъ онъ.
   - Богъ поможетъ, - такимъ же легкимъ вздохомъ сказала Шура и крѣпко сжала Гурочкину руку у кисти.
   Внизу качались и двигались краснопламенные факелы. Въ одномъ углу двора сгрудилась толпа. Тамъ кого-то били. Всѣ четыре флигеля были темны, и затаенное и напряженное чувствовалось въ нихъ ожиданiе. Яркими вереницами свѣтились окна освѣщенныхъ лѣстницъ.
   - Сосѣди не увидали-бы? - сказала Шура.
   - Туманъ и ночь. Ничего не увидятъ. Если кто сморитъ, то внизъ, на дворъ. Никто не догадается присматриваться сюда, - спокойно сказалъ Гурiй, легкимъ движенiемъ перенесъ ногу за окно и поставилъ ее на узкiй, косой карнизъ.
   - Скользко?.., - спросила Шура.
   - Ничего.
   Ольга Петровна лежала ничкомъ на постели, и ея плечи подергивались отъ тихихъ неслышныхъ рыданiй. Женя сидѣла на стулѣ за письменнымъ столомъ и ладонями прикрыла лицо. Ваня стоялъ въ углу и испуганными дикими глазами смотрѣлъ на брата.
   - Держи крѣпче, - прошепталъ Гурiй и всѣмъ тѣломъ вылѣзъ за окно. Онъ перехватилъ руки отъ края окна и разомъ, точно кидаясь въ темное пространство, бросилъ тѣло вдоль стѣны и вытянулъ руки.
   Шура, не дыша, слѣдила за нимъ. Холодный потъ крупными каплями проступилъ на ея лбу подъ сестринымъ апостольникомъ.
   Чуть звякнуло желѣзо трубы о проволоку кронштейновъ. Щурѣ показалось, что труба не выдержитъ и полетитъ съ Гурочкой на дворъ. Шура тяжело вздохнула.
   Въ комнатѣ было все такъ-же напряженно тихо. Слышно было, какъ плакала Ольга Петровна. Шура сидѣла на подоконникѣ и, вся высунувшись наружу, слѣдила за Гурiемъ.
   - Ну, что?.., - спросила, не отнимая ладоней отъ глазъ Женя.
   - Лѣзетъ по трубѣ.
   И опять стало тихо. Внизу громче гудѣла толпа. Чутъ звякнуло наверху желѣзо. На дворѣ на мгновенiе смолкли. Должно быть пришло какое-нибудь начальство. И стало слышно, какъ наверху кто-то царапается, точно мышь скребетъ:
   - Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..
   - Это Гурочка? - спросила Женя.
   __ Да... Онъ стоитъ надо мною. На карнизѣ и стучится
   въ окно.
   - Господи!.. Не открываетъ?..
   - Нѣтъ...
   Въ затихшей комнатѣ послышалось снова:
   - Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..
   Ольга Петровна сѣла на постели и, казалось, не дышала. Женя оторвала руки отъ лица и громадными, безумными глазами смотрѣла на кузину.
   На дворѣ раздался выстрѣлъ. Дикiе крики ревомъ понеслись по двору.
   - Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!.. въ мать!.. Здоровый хохотъ загрохоталъ внизу.
   - Это офицера изъ одиннадцатаго номера, я знаю, прошепталъ Ваня.
   - Молчи, - махнула ему рукою отъ окна Шура,
   - Открыла?.., - прошептала Ольга Петровна.
   - Нѣтъ.
   Подъ ними, этажомъ ниже всколыхнулась и пропала тишина. Послышались властные голоса, топотъ тяжелыхъ сапогъ, стукъ кованыхъ желѣзомъ прикладовъ. Однако материнское ухо Ольги Петровны сквозь всѣ эти шумы уловило неясное, чуть слышное, словно ослабѣвающее, безнадежное:
   - Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..
   - Оборвется, - прошептала Ольга Петровна и опять повалилась на подушки.
   - Къ намъ идутъ, - сказалъ Ваня.
   - Иди, разбуди папу, сказала, все не отрываясь отъ окна, Шура. - Дверь въ корридоръ оставь открытой, а то тутъ стало очень холодно, не догадались-бы.
   Ольга Петровна услышала легкiй скрипъ оконной рамы наверху.
   - Открыла, - вставая съ постели сказала она. Шура совсѣмъ перегнулась за окно. Глухо со двора прозвучалъ ея голосъ.
   - Да... Гурiй впрыгнулъ въ окно... Окно закрылось... Все тихо.
   Было это такъ, или казалось. Надъ головами слышались тихiе шаги и быстрый прерывистый говоръ.
   Въ эту минуту сразу на парадной зазвонилъ электрическiй звонокъ и на кухнѣ, на "черной" лѣстницѣ звонокъ на пружинѣ и раздались грозные крики и удары прикладами въ дверь,
   Шура и Ваня побѣжали отворятъ.
  

XX

   Странное учрежденiе былъ "Глав-бумъ", куда поступила, бросивъ консерваторiю, чтобы кормить родителей Женя. Совѣтской республикѣ была нужна бумага. Раньше въ Россiю бумага привозилась изъ Финляндiи и приготовлялась на многочисленныхъ фабрикахъ, окружавшихъ Петроградъ. Теперь съ Финляндiей не было сношенiй. Фабрики стояли пустыя. Рабочiе, кто былъ взятъ въ красную армiю, кто бѣжалъ отъ голода домой, въ деревню, кто былъ убитъ за контръ-революцiю и саботажъ. Фабричныя трубы не дымили. Въ рабоче-крестьянскомъ государствѣ не оказывалось рабочихъ. Между тѣмъ бумаги было нужно очень много. Деньги считали уже миллiонами, или какъ называли въ совѣтской республикѣ "лимонами". Надо было ихъ печатать. И, хотя ассигнацiи печатались на отвратительной бумагѣ и той не хватало. Нужна была бумага для газетъ и для безконечной переписки, которая какъ никогда развилась въ совѣтскомъ союзѣ. И вотъ бумагу разъискивали гдѣ только можно и отбирали отъ ея владѣльцевъ. Это было тоже - "грабь награбленное" - осуществленiе принциповъ марксизма. И, конечно, не такъ-то было-бы просто отъискать эту бумагу, тщательно припрятанную владѣльцами, если-бы съ приходомъ къ власти большевиковъ не развились въ чрезвычайной мѣрѣ въ совѣтскомъ союзѣ доносы. Голодъ заставлялъ доносить за корку черстваго хлѣба брата на брата, сына на отца. Эти доносы и шпiонажъ другъ за другомъ были тоже бытовымъ явленiемъ, насажденнымъ большевиками.
   "Глав-бумъ" завѣдывалъ распредѣленiемъ такой награбленной, или какъ для приличiя говорилось - "реквизированной" бумаги. Онъ принималъ ее со складовъ и распредѣлялъ его по "ордерамъ" различныхъ учрежденiй. Понадобилась большая бюрократическая машина, которой сами большевики не могли создать. Были вызваны спецiалисты бухгалтеры и статистики, получившiе наименованiе: - "спецы", съ ударенiемъ на "ы", были наняты молодые люди безъ всякаго образованiя, но надежные коммунисты и, наконецъ, при учрежденiи появились барышни для счетоводства и работы на пишущихъ машинкахъ, Онѣ получили не особенно красивое названiе "совѣтскихъ барышень" - "сов-барышень", а машинистки, работавшiя на машинкахъ назывались еще того не благозвучнѣе "пиш-машками".
   Учрежденiе работало полнымъ ходомъ, однако, у Жени было такое впечатлѣнiе, что работаютъ онѣ въ пустую и потому самая работа производила впечатлѣнiе каторжной работы, то есть работы напрасной и совсѣмъ ненужной. "Спецы" сидѣли по своимъ кабинетамъ и рѣдко показывались въ залахъ канцелярiй, гдѣ работали сов-барышни и пиш-машки. Спецы точно стыдились того, что они дѣлали. Барышнями распоряжались совѣтскiе чиновники новой формацiи, правовѣрные, или, какъ о нихъ говорили "сто-процентные" коммунисты, молодежь бойкая, смѣлая, грубоватая, болѣе сытая, чѣмъ другiе, сознающая свое привиллегированное положенiе и не безъ своеобразнаго чисто пролетарскаго рыцарства.
   Четыре года Женя сидѣла въ этомъ учрежденiи, считая и составляя никому не нужныя статистическiя таблицы. Четыре года, какъ она бросила консерваторiю, гдѣ стало трудно заниматься въ холодныхъ помѣщенiяхъ съ голодными профессорами. Ей шелъ двадцать седьмой годъ, она была очень хороша собою. Стройная, худощавая съ глубокими синими глазами, такъ шедшими къ ея темно-каштановымъ волосамъ она нравилась всѣмъ - и мужчинамъ, и женщинамъ, служившимъ въ Глав-бумѣ. Какъ ни давила, ни нивеллировала, какъ ни угнетала совѣтская власть все кругомъ себя - женскiя чувства кокетства она не могла совсѣмъ вытравить изъ всѣхъ этихъ пиш-машекъ и сов-барышень. Онѣ были нищiя, но онѣ умѣли изъ какого нибудь мотка шерсти, случайно найденнаго и не проданнаго, связать себѣ какую нибудь красную шапочку вмѣсто платочка, изъ старой шляпки соорудить нѣчто кокетливое, устроить себѣ какой нибудь галстучекъ изъ обрывка ситца, на скудное жалованье купить духовъ. Того, что называлось еще такъ недавно "флиртомъ", въ совѣтскомъ быту не было. Тутъ этого не признавали. Полюбившiя другъ друга пары сходились, даже, какъ выразился одинъ совѣтскiй писатель "безъ черемухи" и потому не за чѣмъ было ухаживать и тратить на это время.
   Женя держалась особнякомъ. Она была вѣрна памяти своего жениха. Она ждала своего жениха, ни минуты не доп

Другие авторы
  • Каменев Гавриил Петрович
  • Джеймс Уилл
  • Пешков Зиновий Алексеевич
  • Вольнов Иван Егорович
  • Михайлов А. Б.
  • Грановский Тимофей Николаевич
  • Эвальд Аркадий Васильевич
  • Мещерский Владимир Петрович
  • Квитка-Основьяненко Григорий Федорович
  • Де-Санглен Яков Иванович
  • Другие произведения
  • Бальмонт Константин Дмитриевич - Голубая подкова
  • Алексеев Глеб Васильевич - М. Одесский. Москва плутоническая
  • Федоров Николай Федорович - Два исторических типа мировоззрений
  • Миллер Федор Богданович - Руди Т. Р. Миллер Федор Богданович
  • Киплинг Джозеф Редьярд - Сказки и легенды
  • Неизвестные Авторы - На открытие памятника Петру I
  • Шулятиков Владимир Михайлович - Что дает закон 9 ноября?
  • Чернышевский Николай Гаврилович - Подстрочные примечания к переводу Милля
  • Телешов Николай Дмитриевич - Крупеничка
  • Булгарин Фаддей Венедиктович - Чертополох, или новый Фрейшиц без музыки
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 365 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа