Краснов Петр Николаевич - Ненависть

вѣтской провокацiи гитлеровцевъ"... И она, какъ многiе въ совѣтской республикѣ вѣрила, что заграницей шла работа противъ большевиковъ и ей, какъ и всѣмъ затравленнымъ, изголодавшимся и замученнымъ въ совѣтскомъ союзѣ было все равно кто освободитъ ихъ отъ коммунистическаго ужаса - Антанта, нѣмцы, японцы, все равно какою цѣною, лишь бы прекратили, уничтожили эту власть, издѣвающуюся надъ здравымъ смысломъ, истребляющую миллiоны людей. Голодъ и людоѣдство, классовая борьба и ненависть должны быть уничтожены въ мiрѣ.

   Такъ казалось...

   Посылки шли изъ Парижа - значитъ Геннадiй былъ въ Парижѣ. Вотъ и поѣдетъ она въ Парижъ и тамъ, наконецъ, найдетъ его. Это и будетъ окончанiе ея романа , о которомъ она столько разъ мечтала и разсказывала Шурѣ. Какой-то онъ и какою онъ найдетъ ее? А вдругъ и она пухнетъ отъ голода и станетъ такою, какъ тетя Надя, похожею на большеголоваго целулоидоваго человѣка... Она провела пальцами до лицу. Скулы, тонкая кожа туго обтягивала, щеки ввалились. Лицо пока не распухло.

   Гдѣ-то недалеко первые кочета пропѣли. Значитъ и станцiя - вотъ она, совсѣмъ близко. Женя встала и пошла дальше.

   Свѣтлѣющая съ каждымъ мигомъ тонкая дымка тумана стлалась надъ степью и надъ нею совсѣмъ рукой подать горѣлъ одинокiй фонарь.

   Ей все стало ясно - къ Геннадiю, въ Парижъ!..

   На узловой станцiи, куда Женя добралась только къ вечеру - было полно народа. Въ душномъ, запакощенномъ залѣ лежали на полу, сидѣли и слонялись безъ дѣла сотни людей съ незатѣйливыми котомками, корзинами и увязками. Вся Россiя, казалось, пришла въ движенiе и стала подобна стакану съ шипучимъ виномъ, взбаломученнымъ мутовкою. Какъ въ немъ вверхъ и внизъ ходятъ маленькiе серебряные пузырьки - такъ по всей Россiи одни туда, другiе обратно ѣхали, сновали потерявшiе голову люди. Голодъ ихъ гналъ. Одни въ деревняхъ надѣялись найдти пропитанiе, другiе бѣжали изъ вымиравшей отъ голода деревни въ городъ, надѣясь тамъ получить работу, "мѣсто" и спасительный "паекъ". Одни видѣли свое спасенiе въ хлѣбѣ, зрѣющемъ на поляхъ, на нивахъ, въ сѣроватыхъ колосьяхъ ржи и въ золотѣ зрѣющей пшеницы, въ картофелѣ, который - вотъ онъ!.. - лежитъ въ рыхлой землѣ, въ яблокахъ, виноградѣ, капустѣ, огурцахъ, другимъ, уже познавшимъ, что въ деревнѣ все принадлежитъ правительству, партiи, коммунистамъ, утоленiе голода мерещилось въ разноцвѣтныхъ квитанцiяхъ, въ длинныхъ очередяхъ передъ продовольственными складами и въ казенномъ даровомъ хлѣбѣ общественныхъ гигантскихъ пекарень. И каждый зналъ, что все это ложь и обманъ, но никто не хотѣлъ въ этомъ признаться, ибо признаться въ этомъ - значило признать и неизбѣжность своей смерти отъ голода.

   Въ буфетѣ Женя напилась чего-то въ родѣ чая и закусила Лукерьинымъ хлѣбомъ. Она подошла къ росписанiю, висѣвшему на стѣнѣ, въ проходѣ у кассы и первое, что она увидала на немъ, была лиловатая надпись оттиснутая вѣроятно гуттаперчевымъ штемпелемъ, на поляхъ росписанiя:

   "Коммунизмъ умретъ - Россiя не умретъ..." .

   Будто изъ другого какого-то мiра, мiра свободнаго и не затравленнаго, смѣлаго и гордаго кто-то подалъ знакъ и вдохнулъ въ сердце вѣру и бодрость.

   Россiя не умретъ!..

   Русскiе могутъ быть убиты, замучены, разстрѣляны, побиты голодомъ, - но Россiя не умретъ!..

   Съ какимъ-то новымъ чувствомъ вѣры въ свое избавленiе Женя разсмотрѣла свой дальнѣйшiй маршрутъ. Она все придумала. Она сойдетъ, не доѣзжая до пограничной станцiи, и пойдетъ одна, ни у кого, ничего не спрашивая - на западъ... Лѣсами, буераками, ночью, таясь, какъ робкiй звѣрь, зорько высматривая посты пограничной стражи.

   Господь ей поможетъ...

   - Коммунизмъ умретъ - Россiя не умретъ!..

   Спокойно, какъ право имѣющая, ока взяла билетъ въ "твердомъ" вагонѣ и стала ожидать поѣзда.

   Всю дорогу - она ѣхала трое сутокъ, - Женя была спокойна и молчалива. Ужасы осталась позади, въ прошломъ. О нихъ, о прошломъ она не думала. Прошлое былъ жуткiй кошмаръ - впереди пробужденiе и цѣль жизни - розыски Геннадiя.

   На послѣдней передъ границей станцiи она увѣренно сошла и, чтобы не возбуждать ничьего подозрѣнiя, ни кого, ни о чемъ не распрашивая пошла прямо по дорогѣ черезъ пристанцiонное мѣстечко.

   Августовскiй вечеръ былъ мягокъ и тепелъ. За мѣстечкомъ былъ большой сосновый лѣсъ. Высокiе оголенные стволы горѣли на солнцѣ бронзовой фольгой. Съ широкаго шоссе Женя свернула на западъ по маленькому лѣсному проселку. Сосны вершинами задумчиво шумѣли и напоминалъ ихъ тихiй дремотный говоръ - шумъ моря, говоръ другихъ лѣсовъ, лѣсовъ ея дѣтства - Петергофа, Гатчины, Петербурга.

   Лѣсъ становился глуше и уже былъ проселокъ. Было похоже на то, что онъ никуда и не выйдетъ - упрется въ какую нибудь дѣляну съ порубленнымъ лѣсомъ и полѣнницами дровъ. И тамъ и кончится...

   Тихая спустилась ночь. Стало страшно. Женя безсильно опустилась на землю подъ большою елью и, какъ испуганный звѣрь, забилась подъ ея широкiя, колючiя, ароматныя вѣтви. Она закрыла глаза. Дремотно, задумчиво лѣсъ шумѣлъ вершинами. Муравьи щекотали ноги. Женя не то спала, не то была въ какамъ-то забытьѣ. Она чувствовала родной запахъ еловой хвои, смолы и лѣса и вспоминала Рождественскiя елки. Какъ давно она ихъ не видала! Горѣли парафиновыя свѣчи и пахло ...лѣсомъ... Дѣдушка подошелъ къ роялю, мама, тетя Маша и тетя Надя стали сзади него. Какiя онѣ здоровыя, полныя, крупныя, красивыя, голубоглазыя съ румянцемъ во всю щеку!.. Она и Шура тогда сидѣли на диванѣ. Дѣдушка далъ тонъ и запѣлъ нѣжнымъ голосомъ:

   - Величить душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе Моемъ...

   И три голоса, - и какъ красиво!.. отвѣтили ему:

   - Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ...

   Такъ это было несказанно прекрасно!..

   Женя открыла глаза. Тихо, по ночному, шумѣлъ лѣсъ и, казалось, что въ небѣ, надъ вершинами, тамъ, гдѣ вдругъ засiяли таинственными огоньками звѣзды, незримый, прекрасный хоръ продолжалъ:

   - Безъ истлѣнiя Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаемъ...

   Да вѣдь они всѣ умерли... Они и точно на небѣ... Дѣдушку убили на паперти храма, а мама и обѣ тети умерли отъ страданiя и голода. Это только снилось... Женя встала и вылѣзла изъ подъ елки.

   Идти... Идти... Все равно куда, только идти. Она опять закрыла глаза. Все стало тихо. Точно и лѣса не было. И такъ продолжалось долго-ли, коротко-ли Женя не могла сознать. Наконецъ, встряхнулась и очнулась отъ дремоты совершенно.

   Уродливымъ, кривобокимъ, китайскимъ фонаремъ, напоеннымъ серебряной свѣтящейся влагой надъ лѣсомъ висѣла поздняя луна. Все перемѣнилось въ лѣсу. Свѣтлыя пятна заиграли, черныя тѣни легли между ними. Все было красиво, непонятно, неестественно и жутко. Женя слѣдила за колдовскою игрою серебрянаго свѣта и черныхъ тѣней. Медленно работала усталая голова. Луна взошла... Гдѣ?.. Тамъ... Спускается куда?.. Туда... Тамъ западъ. Скоро день... Надо идти, идти.. Ид-ти... ти... ти... ти!..

   Женя лѣса не боялась. Кто знаетъ, что такое большевики - тотъ ничего не боится. Лѣсъ не разстрѣляетъ... Лѣсъ не убьетъ, не порѣжетъ на мясо, не станетъ варить, коптить, солить, пригоговлять колбасы.

   На хуторѣ было страшнѣе...

   Шершавые папоротники били по голымъ ногамъ, можжевельникъ цѣплялся за юбку, башмаки скользили по сухой хвоѣ.

   Узкая заросшая тропинка. На западъ... Стало легче идти. Впереди свѣтлѣло, лѣсъ кончался... Куда-то она выходила?.. Опушка...

   Женя остановилась. Широкая долина мягко опускалась куда-то. Надъ нею стѣною лѣсъ стоялъ. Тутъ было свѣтлѣе. Влѣво и, казалось, очень далеко желтымъ пятномъ низко свѣтился костеръ. Должно быть тамъ былъ красноармейскiй постъ. Кругомъ была мёртвая предъутренняя тишина. Лѣсъ затихъ. Песчаная щека оврага густо поросла верескомъ. Тутъ и тамъ маленькiя торчали елки, да точно часовые стояли стройныя и тонкiя "королевскiя свѣчи". Въ предъутреннемъ сумракѣ краски слиняли и все было сѣро. Едва различимы были предметы. Тропинка спускалась черезъ верескъ и шла мимо елокъ.

   Внизу - ручей. Двѣ доски перекинуты черезъ него. Женя напилась свѣжей воды и умылась.

   Стало какъ то легче и спокойнѣе на душѣ, но какъ слабо было ея тѣло. Она съ трудомъ могла подняться съ колѣнъ и страшно было подуматъ, что надо идти, идти, опять идти въ неизвѣстность. Противоположный бортъ лощины замѣтно свѣтлѣлъ. Сзади наступалъ разсвѣтъ, значитъ, она не ошиблась - она шла на западъ.

   По доскамъ Женя перешла черезъ ручей. Тамъ былъ скошенный лугъ. На широкихъ рамахъ сушилось сѣно. Манило залѣзть подъ такую раму и отдаться бездумнаму, безпечному сну. Казалось, что, если теперь заснуть то и не проснешься. Женя пошла по тропинкѣ и почти сейчасъ-же вышла на пыльный полевой проселокъ. На краю лошины, у самой дороги возвышалось высокое Распятiе. Шагахъ въ пяти отъ распятiя былъ небольшой, насыпной, уже почти совсѣмъ осѣвшiй старый могильный холмъ, и на немъ покосившiйся деревянный крестъ, сбитый изъ сосновыхъ досокъ. Тропинка шла мимо могилы, и Женя увидала доску, привинченную къ кресту и на ней надпись, тщательно выжженную, должно быть раскаленнымъ гвоздемъ.

   Сверху большими славянскими буквами было выведено:

   "Воины благочестивые славою и честiю вѣнчанные " .

   Пониже кудреватою прописью съ замысловатыми завитками было написано:

   "Здѣсь покоятся тѣла: - Сибирскаго Казачьяго полка, сотника Геннадiя Гурдина, урядника Сергѣя Запѣвалова и казаковъ: - Павла Стогнiева и Иннокентiя Аржановскова, убитыхъ въ конной атакѣ на Германцевъ сентября 12-го, 1914-го года... Упокой, Господи души рабовъ Твоихъ"...

   Женя прочла и нѣсколько разъ перечла эту надпись. Не доходила она какъ-то до ея сознанiя.

   "Убитый... Значитъ, и тутъ были - убитые... Они преслѣдовали ее вмѣстѣ съ голодомъ. Мiръ съуживался, мiръ точно замыкался вокругъ нея тѣснымъ кольцомъ, и въ этомъ кольцѣ уже никого не оставалось, для кого жить... Зачѣмь теперь жить?.. Послѣдняя глава ея романа глядѣла на нее съ этого креста.

   И вдругъ - все поняла. Геннадiя не было... Парижа не было... Но, кто-же тогда была - мадемуазелль Соланжъ?.. Не все ли равно - кто?..

   Шатаясь Женя пошла къ Распятiю. На высокомъ темномъ крестѣ - изображенiе Христа, сдѣланное изъ гипса и грубо покрашенное. Первые лучи солнца упали на скорбное лицо въ терновомъ вѣнцѣ и освѣтили рубиновыя капли крови на щекахъ. Необыкновенно красивымъ, умилительно чистымъ показался Женѣ ликъ Спасителя. Женя упала передъ нимъ на колѣни. У подножiя креста лежали увядшiе цвѣты. Точно сквозь сонную пелену Женя увидала увядшiй сѣрый букетъ фiалокъ. Такъ необыкновеннымъ показалось ей появлекiе здѣсь фiалокъ... Ея фiалокъ.. Подлѣ могилы того, кому она ихъ когда-то дала. Сердце ея наполнилось умиленiемъ. Въ тихой молитвѣ опустилась она у подножiя Распятiя.

   - Да будетъ Воля Твоя!.. Воля Твоя!.. Во всемъ!.. Она упала головою въ букетъ, и онъ разсыпался въ прахъ. Душный запахъ пыли и сѣна ударилъ въ лицо и на мгновенiе вернулъ сознанiе Женѣ. Она прошептала:

   - А если ты ужъ въ небѣ - я тамъ тебя найду... Тамъ... те-бя... най-ду...

   Точно не она это говорила, а несся чей-то чужой далекiй, далекiй голосъ.

   Полулежа у креста Женя выпрямила усталыя ноги, руки упали вдоль тѣла, голова поникла на грудь. Лицо постепенно становилось спокойнымъ и строгимъ. Темная тѣнь потянулась отъ длинныхъ рѣсницъ. Она уже ничего не видѣла, но еще слышала, какъ точно не здѣсь, а въ какомъ-то далекомъ, иномъ мiрѣ раздался топотъ конскихъ ногъ, кто-то спрыгнулъ съ лошади.

   Незнакомый голосъ сказалъ:

   - Rеquiеm аеtеrnаm!..

   Больше уже ничего не было. Не было и самой Жени. Только тѣло ея мирно покоилось подлѣ Распятiя, подлѣ могилы того, кому она обѣщала быть вѣрной до гроба. Ея романъ былъ оконченъ.

   Польскiй офицеръ слѣзъ съ лошади и бросилъ поводья вѣстовому. Нѣсколько мгновенiй онъ стоялъ пораженный суровой красотой умершей у Распятiя женщины. Потомъ медленно снялъ широкую фуражку съ окованнымъ козырькомъ и перекрестился по католически:

   - Rеquiеm аеtеrnаm..., - тихо сказалъ онъ и сталъ отдавать солдатамъ патруля приказанiя объ уборкѣ покойницы.

  

  

   Прошло нѣсколько часовъ и то самое солнце которое утреннимъ, робкимъ, не грѣющимъ свѣтомъ озарило мертвую дѣвушку въ старомъ, изорванномъ платьѣ, точно уснувшую у подножiя польскаго деревенскаго Распятiя, передвинулось далеко на западъ, прошло въ другiя страны и опять несмѣлыми первыми лучами, прорвавшимися изъ-за горъ освѣтило богатое, прекрасное Распятiе, стоявшее у шоссе, на склонѣ горы. Высокiй, блестящiй, полированный крестъ, выточенный изъ чернаго камня "апатита" поднимался надъ скалами. Распятый Христосъ былъ изображенъ изъ золотой бронзы и сверкалъ въ лучахъ солнца.

   Жители французской Оверни поставили отъ своего усердiя это драгоцѣнное Распятiе, какъ святыню, охранявшую маленькiй городокъ, утонувшiй подъ горами въ глубокой лощинѣ.

   Внизу глухо шумѣла бурливая рѣчка Дордонь. Тамъ все было полно ночнымъ сумракомъ, передразсвѣтнымъ туманомъ. Тамъ все еще спало крѣпкимъ передъутреннимъ сномъ.

   Вершины горъ съ каждымъ мгновенiемъ становились яснѣе. Зеленыя ели густыхъ лѣсовъ, луга и скалы, стада пестрыхъ коровъ четко рисовались въ прозрачной ясности горнаго воздуха. Торжественная тишина была въ горахъ. Какъ прекрасная декорацiя стояли лѣсныя горы и казалась нарисованной серебряная лента падавшаго съ горъ прямымь лезвеемъ водопада.

   Искусно заторможенный новенькiй, мощный Пёжо съ низкимъ кожанымъ "капотомъ" свѣтло-оливковаго цвѣта мягко остановился подлѣ Распятiя. Широкая дверь, ярко блеснувъ на солнцѣ стекломъ, открылась и на шоссе выпрыгнулъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, въ мягкой сѣрой шляпѣ на сильно посѣдѣвшихъ волосахъ. Онъ помогъ выдти изъ автомобиля высокой стройной женщинѣ. Женщина была dêmоdêе, въ шляпѣ съ широкимъ изгибомъ капризнаго рисунка полей съ маленькой вуалькой на длинныхъ не стриженныхъ волосахъ, въ бѣлой блузкѣ и бѣлой съ черными широкими полосами юбкѣ. Женщина была не подкрашена, съ ненакрашенными губами и ногтями, съ густыми неподщипанными бровями и потому была она особенно прелестна. Она быстро подошла къ Распятiю и преклонила передъ нимъ колѣни. Нѣсколько мгновенiй она стояла такъ въ молитвенномъ созерцанiи. Ея спутникъ снялъ шляпу и тихо стоялъ позади нея.

   Женщина встала съ колѣнъ и быстро повернулась къ своему спутнику. На лицѣ ея былъ восторгъ.

   - Я молилась за васъ, мосье Гури... За вашу Родину - Россiю... Вы знаете - Святой Отецъ предписалъ во всѣхъ церквяхъ возносить моленiя о Россiи...

   - Я это знаю, мадемуазелль Соланжъ. Я читалъ это въ газетахъ. Мы, Русскiе, безконечно благодарны Святому Отцу.

   Дивное таинство рожденiя дня совершалось въ глубокой долинѣ. Туманъ таялъ, и пестрое крышами домовъ и нарядными отелями мѣстечко появлялось внизу, какъ изящная, нарядная игрушка.

   - Мосье Гури... Вы такъ и не отвѣтили мнѣ почему вы въ эту поѣздку такъ печальны и грустны? Васъ точно не радуетъ тотъ прiемъ, который вамъ оказалъ мой отецъ? Васъ не трогаютъ красоты Оверни... Мнѣ кажется...

   Она замолчала и съ трогательною любовью внимательно вглядѣлась въ худощавое, загорѣлое, мужественное лицо Гурiя.

   - Нѣтъ... Нѣтъ, мадемуазелль... Ради Бога, не подумайте чего нибудь... Вашъ отецъ и вы слишкомъ добры ко мнѣ... Я не хотѣлъ вамъ говорить... Не хотѣлъ своими мрачными предположенiями омрачать вашей поѣздки, которой вы такъ радовались...

   - Вы знаете, какъ мнѣ все интересно, что касается васъ, какъ я за это время вошла въ вашу жизнь... Какъ я...

   Она опять не договорила.

   - Дѣло въ томъ, мадемуазелль, что вотъ уже вторая продовольственная посылка, которую я посылаю моимъ сестрѣ и кузинѣ возвращается обратно за нерозыскомъ адресата.

   - Что-же вы думаете?..

   - Я боюсь, что въ этой ужасной странѣ и онѣ... погибли... Я вамъ разсказалъ, мадемуазелль, всю исторiю моего дѣтства, я познакомилъ васъ со всей нашею и такою многочисленною, нѣкогда, семьею, жившею весело, счастливо и беззаботно, въ христiанской любви и помощи другъ другу. Теперь, значитъ, изъ всей нашей большой и дружной семьи остались только я, да братъ мой Володя, который служитъ у нихъ... Я ненавижу его... Вы можете понять, что такое значитъ: - ненавидѣть своего брата...

   - Ужасно.

   - Но какъ быть иначе?.. Онъ у нихъ... И мнѣ часто кажется, что это не наша семья погибла... Что такое одна какая-то семья, но погибаетъ, вымираетъ такъ, уничтожается во славу третьяго интернацiонала вся Россiя... Моя Родина...

   - Мой бѣдный Гури!..

   - Вы помните, Гури, эту весну, у насъ въ замкѣ и праздникъ "Fêtе Diеu" въ нашемъ паркѣ? Какъ прекрасно вы убрали тогда алтари въ саду и окружили цвѣтами и гирляндами статуи Христа и святой Терезы...

   - Какъ мнѣ не помнить этого, мадемуазелль.

   Они сидѣли теперь на скатѣ горы подъ Распятiемъ. Подъ ихъ ногами просыпалось мѣстечко.

   - Какъ хорошо вы тогда пѣли. Гурiй въ полголоса сталъ напѣвать:

  

  - Lаissеz vеnir à mоi lеs tоut реtits еnfаnts :

   Cоmrае оn mе dêfеndit, аinsi jе lеs dêfеnds.

   Ils chеrchеnt lа clаrtê, jе lеur dоis mа lumiêrе.

   Lеurs cris, lеurs brаs tеndus mе sоnt unе рriêrе.

   Оnt ils реur?

   Оnt ils fаim?

   J'êcоutе еt lеs еntеnds...

   Lаissеz vеnir à mоi lеs tоut реtits еnfаnts ! {*}

   {* Пустите дѣтей приходить ко мнѣ,

   Какъ меня защищаютъ, такъ и я ихъ защищу,

   Они ищутъ правды, я дамъ имъ Свѣтъ...

   Они кричатъ, они протягиваютъ ко Мнѣ руки, они молят Меня

   Боятся ли они?..

   Голодны ли они?..

   Я слышу ихъ и я ихъ услышу...

   Пустите дѣтей приходить ко мнѣ!..}

  

   Онь пѣлъ уже громче, вкладывая въ пѣнiе всю силу любви и обожанiя Христа. И когда онъ окончилъ первый стихъ и надо было пропѣть припѣвъ, Соланжъ присоединила свой красивый голосъ къ голосу Гурiя и въ горахъ умилительно торжественнымъ гимномъ прозвучали ихъ голоса

  

   - Sinitе раrvulоs, sinitе раrvulоs

   Vеnirе, vеnirе аd mе !..

  

   Горное эхо отвѣтило имъ и замерло въ отдалении.

   Глубоко взволнованные и потрясенные такъ внезапно вырвавшеюся у нихъ молитвою они долго потомъ молчали.

   - Если-бы, мадемуазелль, я могъ вѣрить моему счастью... Но мнѣ порою самыя мои мечты о немъ кажутся такими скверными, эгоистичными... Иногда, напротивъ, думаю: - такъ много переживъ и перестрадавъ въ молодости развѣ долженъ я отказаться отъ счастья найдти снова Родину и семью?.. Простите, мадемуазелль... Я такъ откровенно...

   - О!.. Гури!.. Вѣрьте, Богъ все видитъ... Будьте, будьте счастливы!.. Забудьте, или хотя временами не думайте о вашемъ страшномъ горѣ... Да поможетъ вамъ Господь Богъ. Пейте счастье сейчасъ, не задумываясь ни о прошломъ, ни о будущемъ. Прошлаго не вернете и не исправите, не передѣлаете... Будущее не въ нашей съ вами власти. Оно все равно будетъ такимъ, какимъ его намъ пошлетъ Богъ. Не отравляйте себѣ жизни этими непереносимыми муками мысли о страдающей Родинѣ. Вы не можете ей помочь... Это Рокъ!.. Наше богатство сейчасъ въ нашей любви и нашемъ здоровьи. Вѣрьте мнѣ!..

   - Вѣрю-ли я?.. Конечно, вѣрю... Но меня тревожатъ тяжелыя сомнѣнiя. Они мнѣ отравляютъ счастье любви. Вы скажете: - славянская душа... Это часто слышишь здѣсь... Нѣтъ, не славянская душа... Я больше всего боюсь и здѣсь - лжи...

   - Лжи?..

   - Да, той самой лжи, которую дiаволъ посѣялъ во всемъ мiрѣ и которая даетъ такiе пышные, богатые всходы... Что, если будетъ день, когда эта страшная ложь встанетъ между нами?

   - Какая ложь?.. О чемъ вы говорите?..

   - Я разсказалъ вамъ всю мою... Нѣтъ, всю нашу жизнь... Жизнь моихъ сестеръ, тетокъ, дядей, словомъ жизнь всей Россiи. Вы мнѣ какъ будто повѣрили. Вы повѣрили. что Рсссiя была некогда, при Царяхъ, богата, честна, вѣрила въ Бога и молилась Ему... Но придутъ ваши газеты, выйдетъ какая кибудь ваша книга о Россiи - и вы усумнитесь. Ужасная европейская ложь скажетъ вамъ, что совѣтскiй союзъ есть счастливая страна, гдѣ благоденствуютъ рабочiе и крестьяне, и только мы, эмигранты, злобствуемъ и клевещемъ на большевиковъ... Тогда... Вмѣсто любви...

   И опять надолго между ними легло молчанiе.

   - Ненависть, - коротко бросилъ Гурiй и опустилъ ставшiе внезапно злыми глаза.

   Маленькая рука въ мягкой перчаткѣ съ широкимъ раструбомъ коснулась его руки. Гурiй поднялъ глаза и посмотрѣлъ въ лицо мадемуазелль Соланжъ. Оно было орошено слезами.

   - Никогда. Никогда!.. Десять лѣтъ шофферства въ Парижѣ отдалили васъ отъ подлинной, прекрасной Францiи, къ которой я принадлежу и куда зову васъ.

   Соланжъ встала и, обернувшись къ Распятiю, широкимъ жестомъ показала на него.

   - Вотъ она - эта вѣрующая Францiя... Францiя побѣдительница въ великой войнѣ, католическая Францiя вѣрности слову, святости долга, горячей любви къ Родинѣ и вѣры въ Бога... Эта Францiя васъ всегда пойметь и пожалѣетъ... И будетъ день, когда эта Францiя поможетъ вамъ - Русскимъ, а не большевикамъ... Не судите о Францiи по матерьялистамъ, политикамъ и атеистамъ. Ни мой отецъ, ни я къ нимъ не принадлежимъ... Когда мой отецъ близко познакомился съ вами, онъ сказалъ мнѣ: - "вотъ человѣкъ, кого я съ гордостью назвалъ-бы своимъ зятемъ. Онъ Русскiй, но онъ любитъ свою Родину, какъ любимъ ее мы, старые французы"... Я надѣюсь, теперь вы до конца поняли меня... Я слишкомъ много вамъ сказала... Я сказала вамъ то, чего не должна говорить сама дѣвушка... Вчера вы просили у меня разсчета, какъ мой шофферъ... Вы хотѣли просто бѣжать отъ своего... и моего... да, моего счастья... Это большой недостатокъ славянской души... Русской души... Вы любите - страданiе.

   - Вы прочли это у нашихъ писателей. Это не ваша мысль.

   - Я нашла это у Достоевскаго.

   - Это невѣрно... Мадемуазелль, намъ, Русскимъ, за эти годы досталось пережить такъ много страданiй: - война, революцiя и гражданская война... Наконецъ, - изгнанiе... У каждаго изъ насъ осталось въ памяти такъ много тяжелаго: - крови, великихъ мукъ, смертей близкихъ и дорогихъ. Здѣсь мы въ теплѣ, сытости и относительномъ довольствѣ, а главное, здѣсь мы свободны... Кругомъ нась бьется пульсъ богатой, налаженной жизни - а тамъ люди насильственно большевиками, этою самозванною властью, доведены до людоѣдства, и все лучшее твердое, все Русское выбивается и истребляется болѣзнями и голодомъ. Мы пожалѣли муки Родины, мы передъ ними преклонились и мы еще горячее любимъ ее за ея страданiя. Не страданiя мы любимъ, но любимъ, сочувствуемъ и жалѣемъ самихъ страдающихъ... И имъ мы хотимъ помочь... И намъ страшно, что насъ не понимаютъ и намъ не вѣрятъ...

   - Одно другому не мѣшаетъ.

   - Наслаждаться жизнью?.. О, какъ еще хотѣлось-бы этого!.. Но какъ наслаждаться, когда тамъ?.. Когда я думаю о нашемъ счастьѣ, мнѣ все кажется, что это миражъ... Вотъ-вотъ все разлетится въ прахъ и ничего не останется.

   Мадемуазлель Соланжъ быстро и рѣшительно подошла къ машинѣ. Гурiй открылъ ей дверцу кареты.

   - Миражъ?.., - сказала она.

   Гурiй отрицательно покачалъ головой. Мадемуазелль Соланжъ взялась за руль и пустила машину.

   - Куда-же мы ѣдемъ?.. Продолжать наше путешествiе, или поѣдемъ внизъ, домой, къ моему отцу, чтобы начать наше новое путешествiе, уже вмѣстѣ, до самой смерти?..

   Гурiй не отвѣтилъ. Онъ взялъ руль изъ рукъ мадемуазелль Соланжъ и сталъ поворачивать машину.

   Автомобиль безшумно и мягко катился съ крутого спуска. Подъ нимъ бѣлопѣннымъ потокомъ неслась и шумѣла веселая въ солнечныхъ блескахъ Дордонь, горы оставались назади.

  

www.krasnov-don.narod.ru