Краснов Петр Николаевич - Ненависть

о всему этому Борисъ Николаевичъ замѣчалъ, что и тутъ была работа какихъ то кружковъ и преслѣдовали эти кружки отнюдь не нацiональныя, не патрiотическiя цѣли. И тогда онъ думалъ о большевикахъ и о Володѣ.

   Ольга Петровна была въ ужасѣ: - Женя, вернувшись изъ консерваторiи, напѣвала:

   - ..."А тамъ чуть поднявъ занавѣску

   Лишь пара голубенькихъ глазъ...

   И знаетъ лихое сердечко,

   Что тамъ будетъ - не мало проказъ!..".

   - Откуда ты это Женя?..

   - На улицѣ слышала...

   На фронтѣ были кровь, величайшiя страданiя, слава побѣдъ и позоръ пораженiй - здѣсь улица, а съ нею и пролетарiатъ понемногу прокладывали себѣ дорогу и утверждали нѣчто легкое, небрежное, "наплевательское", насмѣшливое надъ всѣмъ святымъ, что бѣдной Ольгѣ Петровнѣ стало страшно за Россiйскiя судьбы.

   А тутъ еще подлила тревоги въ ея сердце сестра Наденька, собственною персоною прiѣхавшая съ хутора на Рождество, чтобы привезти всякаго съѣстного своимъ на праздники. Она прiѣхала утромъ, когда всѣ, кромѣ Ольги Петровны были въ гимназiи и, расцѣловавшись съ сестрою, покачала головой и сказала:

   - Ну, что, Ольга... Конецъ?..

   - А что такое?..

   - Да Петроградъ-то вашъ! Не узнаю! Какъ перемѣнился. Содомъ и Гоморра! Толпы!.. Какой народъ! Суета! По Невскому солдаты идутъ съ пѣснями. Развѣ допускалось это раньше, чтобы на улицахъ столицы и пѣть? И что поютъ?.. Срамота. Прислушалась, запомнила. Да вотъ - слушай:

  

   - Соловей, соловей - пташечка,

   Канарейка весело поетъ...

   Разъ-два - горе не бѣда,

   Весело поетъ...

  

   - Уже и не помню что дальше... Какая чепуха!.. Это вмѣсто чего нибудь патрiотическаго. Гдѣ же наши то Поли Деруледы, наши Державины и Ломоносовы? Поэтамъ нашимъ стыдно что-ли патрiотическое сочинять? Небось, стиховъ князя Касаткина-Ростовскаго не хотятъ больше пѣть, какого-то идiотскаго "соловья" придумали!.. Нѣтъ, Ольга, въ прежнее время такого не позволили бы пѣть. Возьми моего Тихона, да онъ на изнанку бы вывернулся, кабы такую пѣсню у него въ сотнѣ запѣли... А это что такое - кабарэ?.. Какъ будто спиртные напитки на время войны запрещены, такъ при чемъ же тутъ кабарэ?.. Кто же за этимъ смотритъ?.. Горе не бѣда!.. Меня это самое то "горе не бѣда" мое штабъ-офицерское сердце, какъ ножомъ рѣзануло. Вѣдь это-же столица! Тутъ всей Россiи примѣръ, а тутъ "соловей пташечка"... и кабарэ!.. Тьфу!.. Помнишь въ наше время про правительство говорили: - "куда мы идемъ?..", съ издѣвательствомъ говорили. Теперь я васъ, ту вотъ самую толпу, эту вотъ "демократiю" спрошу: - куда вы то идете"?.. Тьфу!.. Дiавольское навожденiе. Я то думала - церкви переполненныя народомъ, панихидное пѣнiе и благовѣстъ тихiй и мѣрный, зовущiй, напоминающiй, что происходитъ, а вмѣсто того - "соловей пташечка", - и Ольга Петровна еше разъ и еще рѣшительнѣе сказала: - Тьфу!!.

  

  

   На Рождество, какъ и въ прошлые годы, подгородные крестьяне понавезли на рынки елки. Мягокъ былъ зимнiй вечернiй сумракъ и въ немъ особенно сильно почувствовали Женя и Гурочка терпкiй, смолистый запахъ елокъ, такъ многое имъ напомнившiй. И хотя и говорила Ольга Петровна, что не время теперь елки устраивать, когда война столько горя несетъ - не могла устоять просьбамъ дѣтей, и у Жильцовыхъ готовилась елка. Только на этотъ разъ подарки готовили не другъ для друга, но для "солдатиковъ", которыхъ должна была привести на елку изъ своего лазарета Шура. Каждому готовили тарелку со сластями, пакетъ съ табакомъ, пачку папиросъ, портъсигаръ, стальную зажигалку, теплую шерстяную фуфайку, двѣ рубашки и вязаный шарфъ. Но по прежнему дѣлали это все любовно и по указанiю Шуры надписывали каждому солдату его подарокъ.

   Шура привела солдатиковъ и въ церковь ко всенощной, гдѣ имъ уступили первыя мѣста. Потомъ всѣ пришли на елку и, какъ и всегда, Женя, Гурочка, Ваня, Мура и Нина зажигали елку, немного стѣсняясь солдатъ.

   Въ бѣломъ апостольникѣ, скрывшемъ золото волосъ, Шура была прелестна. Точно еще нѣжнѣе и миловиднѣе стало ея лицо и въ глазахъ появился какой-то особенный блескъ христiанской любви и самопожертвованiя. На груди на бѣломъ передникѣ ярокъ былъ красный крестъ и напоминалъ о войнѣ.

   "Солдатики" - ихъ было пять - стѣснялись "господъ". Они тихо сѣли вдоль стѣны противъ елки и, казалось, вмѣстѣ съ видомъ своихъ опухшихъ, блѣдныхъ госпитальныхъ лицъ, коричневыхъ халатовъ, съ легкимъ госпитальнымъ запахомъ карболки и iодоформа отъ чисто промытыхъ подживающихъ ранъ принесли и печаль войны. Было не до танцевъ и не до пѣсенъ.

   Шура попросила одного, который былъ побойчѣе и у кого на груди висѣла на георгiевской лентѣ серебряная медаль, разсказать, какъ его ранили и за что у него медаль.

   На елкѣ огоньки свѣчекъ тихо мигали. Запахъ смолы и подожженой хвои становился сильнѣе и заглушалъ больничный запахъ раненыхъ.

   Тотъ, кого назвала Шура, встрепенулся, мучительно покраснѣлъ и, запинаясь и смущаясь, началъ разсказъ:

   - Какъ меня ранили-то?.. Да очень даже просто. Тутъ что-же и разсказывать?.. Чисто нечего... Все очень даже просто вышло. Былъ я, значитъ, въ кашеварахъ, при куфнѣ 13-й роты. Наши пошли въ наступленiе. День былъ очень дюжа жаркiй. Вотъ, значитъ, наши пошли и пошли. Все цѣпями. Весь полкъ. Очень ихъ антилерiя его крыла. А мнѣ фитьфебель и говорить: - ты, Ермолай, какъ стемнѣеть, безпремѣнно куфню съ обѣдомъ въ роту на позицiю предоставь, потому какъ ребята наши очень даже проголодаются. Надо ихъ накормить. Такъ и ротный приказалъ. Ну вотъ, какъ это стемнѣло, разогрѣлъ я шти, перекрестился, да и тронулъ полемъ изъ лѣсочка, гдѣ мы допрежъ стояли. Ну, значитъ, ѣду. А онъ все по чемъ зря кроетъ и кроетъ шрапнелями по этому самому полю, должно думаетъ, какiе у насъ тутъ резервы стоятъ. И тоже съ пулемета и ружомъ. Пули свистятъ: - "п-пiу, п-пiу... цокъ, цокъ"... и опять "п-пiу". которая, значитъ, уже на излетѣ. Ахъ ты, Господи, честная мать!.. Лошадь-бы какъ ни затронуло-бы. Довезу-ли тогда?.. А тутъ шрапнель звѣздкой въ небѣ, ка-акъ ахнетъ, я и перекреститься не успѣлъ, вотъ меня и хватило, полъ бедра, кажись вынесло, должно трубкой энтой самой дистацiонной. Ну, думаю, пропалъ Ермолай Ермаковъ! Сидѣть и мокро и жарко и совсѣмъ неспособно. Въ глазахъ ажъ темнѣть стало. Дюжа больно. Однако довезть надо. Фитьфебель приказалъ, ну и ротный тоже. Не довезешь - не похвалятъ за это. Да и товарищи, что скажутъ. Засмѣютъ. Они какъ шли: - днемъ, а я ночью, скажутъ, испугался. А я ничуть даже не испугался, только чувствую, что слабѣю, ну и неспособно какъ то сидѣть. Какъ я уже довезъ и не помню. Думаю, лошадь сама свою роту почуяла и довезла. Слышу: - голоса. Черпакомъ кто-сь то звенитъ. Котелки цокаютъ... Открылъ глаза. Лощинка и самая наша, значитъ, рота. Пулёвъ не слыхать. Ротный говоритъ: - "ну спасибо, Ермаковъ, а то совсѣмъ плохо было съ голодухи, съ утра не ѣмши". Кругомъ ребята галдятъ. Ротный спрашиваетъ: - "да ты чего, Ермаковъ"... А я, значитъ, уже и съ козелъ свалился "Я", - говорю, - "ничего... Только, кажись, очерябало меня снарядомъ, какъ ѣхалъ". Ну тутъ я и сомлѣлъ, значитъ. Какъ въ госпиталь меня предоставили - я, почитай, что и не помню вовсе. Какъ словно во снѣ все это было. Вотъ, господа золотые, какъ меня, значитъ, ранили. Къ медали меня ротный по просьбѣ всей роты представили. За подвигъ, значитъ за этотъ. А гдѣ тутъ подвигъ - начальству виднѣе.

   Гурочка сидѣлъ подъ елкой и думалъ: - "какъ страшно было все-таки ѣхать такъ одному навстрѣчу пулямъ и снарядамъ. И какъ, вѣрно, было больно, когда шрапнель такъ ахнула... Подвигъ?.. Пожалуй, что и нѣтъ. Это исполненiе долга. И гдѣ грань между долгомъ и подвигомъ? Вернется дядя Тиша, вотъ кого надо будетъ спросить объ этомъ. Долгъ - это по приказу... Подвигъ - это по своей доброй волѣ. Самъ... самъ и что нибудь особенное, такое сверхъестественное.. Пушку взять, или плѣнныхъ, или въ крѣпость первому...".

   "Солдатики" трогательно благодарили за подарки и стѣснялись, когда имъ подавали руку.

   Елочные огни догорѣли. Шура увела съ собою солдатъ. Но она сейчасъ-же и вернулась - лазаретъ былъ очень близко. Сидѣли въ темнотѣ и дѣти стали просить дядю Борю, чтобы онъ разсказалъ, какъ всегда это бывало, страшную исторiю. Борисъ Николаевичъ не отказывался и разсказалъ про призракъ "бѣлой дамы" появляющiйся въ Лондонскомъ дворцѣ и всегда предвѣщающiй несчастiе кому нибудь изъ Англiйской королевской фамилiи... Гурочка сталъ разсказывать что-то длинное и нелѣпое, весь эффектъ чего заключался въ томъ, что въ самомъ страшномъ, по мнѣнiю Гурочки, мѣстѣ онъ вскрикивалъ неожиданно "а-а"... и всѣ должны были испугаться. Но никто не вскрикнулъ и даже Ваня и Нина остались совершенно спокойными и равнодушными. Страшные разсказы никакого успѣха не имѣли. Они показались послѣ солдатскаго разсказа о войнѣ прѣсными. Гурочка сконфуженно замолчалъ и въ гостиной долгое время стояла ничѣмъ не нарушаемая тишина.

   Шура думала о темномъ полѣ, освѣшаемомъ вспышками взрывовъ, покрытомъ тѣлами убитыхъ и ранеными, и какъ по этому полю невидимая и неслышная ходитъ смерть, блеститъ глазами вспышекъ шрапнельныхъ выстрѣловъ, гудитъ снарядами, посвистываетъ пулями, а сама, скрытая и страшная, подстерегаетъ такихъ вотъ простыхъ людей, какъ Ермолай Ермаковъ.

   Вдругь Женя вскочила со своего мѣста и воскликнула тонкимъ, жалобнымъ голосомъ, въ которомъ звучали слезы:

   - А по моему... самое страшное!.. страшное!.. самое!.. Это... это... Отъ Геннадiя четвертый мѣсяцъ нѣтъ никакихъ извѣстiй!..

   Женя убѣжала изъ гостиной. За ней торопливыми шагами пошла Шура.

  

  

   По утрамъ похоронный звонъ стономъ стоялъ надъ Петроградомъ. Газеты приходили въ длинныхъ столбцахъ черныхъ рамокъ объявленiй о покойникахъ. Убитъ... умеръ отъ ранъ... убиты... убиты... убиты... Объявляли вдовы, родители, дѣти, полки...

   По вечерамъ столица пылала потѣшными огнями, разъухабистые куплеты неслись изъ кабарэ, въ кинематографахъ гремѣли оркестры, слышались пѣсни и игра на гармоникѣ. Точно съ ума сходили люди, точно пиръ во время чумы шелъ.

   И вдругъ... откуда?.. какъ?.., - Матвѣй Трофимовичъ не могъ услѣдить за этимъ, сначала шопотомъ, довѣрительно, потомъ громче, потомъ съ народной Думской трибуны, стали говорить страшныя слова.

   Соберутся въ перемѣну въ учительской учителя, задымятъ папиросы и кто-нибудь скажетъ, ни къ кому не обращаясь:

   - У меня сына убили.

   - Какъ можно... Силъ нѣтъ... Такая война...

   - Нѣтъ снарядовъ. Голыми руками дерутся. Писали: - на Карпатахъ наши камнями отбивали атаки австрiйцевъ. Не было вовсе патроновъ.

   - Клялись драться союзникамъ до послѣдняго Русскаго солдата, до послѣдняго Русскаго рубля.

   - А намъ что?

   - Благодарность потомства.

   - Очень она намъ нужна.

   - Напрасно Государь сталъ во главѣ армiй. Теперь Императрица дѣлаетъ все, что хочетъ.

   - Какiя дикiя назначенiя... Все отъ Распутина.

   - Надо, господа, отвѣтственное передъ Думой министерство. Можетъ быть это насъ спасетъ.

   - Милюковъ правъ: - "глупость или измѣна".

   - Я думаю - и то и другое...

   Поговорятъ и разойдутся. Въ корридорѣ кто-нибудь подойдетъ къ Матвѣю Трофимовичу, возьметъ его подъ руку и скажетъ:

   - Какъ думаете, не иначе, какъ Государю придется отречься отъ Престола.

   Слова: - "измѣна", "измѣна верховъ", "революцiя", "отреченiе" всѣ эти "сакраментальныя", страшныя, можно сказать, "не цензурныя" слова теперь не сходили съ разговоровъ Петроградскихъ гостиныхъ.

   Кто-то ихъ сѣялъ щедрою рукою. Кто-же?.. Володя?!.

   Шура пришла изъ лазарета. Она была измучена и не было въ ея глазахъ прежняго огня подвига, отреченiя, христiанской любви. Она устала, измучилась и истосковалась. Она перестала вѣрить...

   Ольга Петровна заговорила о елкѣ.

   Шура тупымъ, безразличнымъ взглядомъ посмотрѣла на тетку.

   - Ты, Шура, можетъ быть, приведешь солдатиковъ, какъ въ прошломъ году?

   - Нѣтъ, - рѣзко сказала Шура. - Не могу я ихъ отъ чистаго сердца привести. Не тѣ люди. Злоба, ненависть, зависть, вотъ что теперь у насъ.

   Шура прошла въ комнату Жени. Ея двоюродной сестры не было дома. Шура сѣла у стола и задумалась.

   Вчера... Въ лазаретѣ ночью. Приспущенныя лампы, сумракъ. Длинные ряды постелей и тотъ концертъ храпѣнiя стоновъ, криковъ, жалобъ кошмарнаго бреда, къ которому такъ трудно привыкнуть. Шура сидѣла въ корридорѣ у окна и слегка задремывала, стараясь не слушать жуткаго концерта лазарета.

   - Сестрица, къ ампутированному!

   - Стрепеткову?..

   - Такъ точно.

   Съ края, у стѣны на койкѣ худое, изможденное тѣло. Сразу бросается въ глаза отсутствiе ногъ. Сѣрое одѣяло точно обрывается на серединѣ туловища. Большiе желтые, кошачьи глаза встрѣчаютъ Шуру пронзительнымъ, злымъ взглядомъ.

   - Сестра... За что мы воюемъ?..

   - Бросьте, Стрепетковъ... Вамъ не надо думать о томъ, что васъ волнуетъ. Вамъ надо постараться заснуть.

   - Я васъ спрашиваю, сестра!.. Я имѣю, кажется, право спросить объ этомъ... За Францiю?.. За Англiю?.. За Сербiю?.. Вы понимаете?.. Скажите тамъ... Не нужно войны... Не надо умирать за нихъ... Они... капиталисты... Будь они всѣ прокляты!

   - Вотъ выпейте лѣкарство, Стрепетковъ. Вамъ нельзя волноваться.

   - Лѣкарство?.. Не надо никакого лѣкарства. Не надо было ногъ отнимать. Не думайте, что я одинъ. У насъ вся рота такъ говоритъ. Не хотимъ воевать... Баста... Нѣмецкому крестьянину или рабочему очень ему нужна эта проклятая война...

   - Стрепетковъ... Не наше дѣло разсуждать. Есть долгъ.

   - Долгъ?.. Къ чортовой матери долгъ.

   - На все воля Божiя.

   - Бога нѣтъ... Мнѣ теперь все это очень ясно разъяснили. Бога придумали господа, чтобы въ темнотѣ и въ рабствѣ держать народъ. Мнѣ не надо такого Бога, Который допускаетъ войну.

   Стрепетковъ протянулъ руки къ тому мѣсту, гдѣ у него должны были быть ноги.

   - Это Богъ?.. Если это Богъ?.. Такъ...

   - Замолчите, Стрепетковъ... Замолчите... Не смѣйте богохульствовать. Это очень не хорошо. Вы опять за свое...

   Раненый хрипло засмѣялся. Былъ ужасенъ его смѣхъ.

   - А... Боитесь? Бога боитесь?.. Все боитесь? Я утверждаю, что Его нѣтъ. И вы меня не убѣдите. Сегодня днемъ вы мнѣ говорили о любви и прощенiи. Какой вздоръ! Я всѣ ваши слова продумалъ. Нѣтъ никакой любви... Есть ненависть. Она намъ нужна, какъ защита отъ экоплоататоровъ. Я ненавижу всѣхъ... Генераловъ... офицеровъ... Они насъ гонятъ на убой. "Въ атаку"!.. "Въ атаку"!.. П-падлецы! Имъ платятъ за это!.. Хорошо платятъ... Кто это повидалъ: - окопы, грязь, вшей... и газы... Для того уже нѣтъ Бога... Это не я - "образованный" вамъ говорю. Сѣрая скотинка тоже это поняла великолѣпно. Ей Скобелева, Суворова подай. Чтобы на бѣломъ конѣ... Слышите, непремѣнно, - бѣломъ, не иномъ какомъ... И впереди всѣхъ... И "чудо богатыри"!.. А то - по телефону.. Вы понимаете это - по телефону!.. "Приказано атаковать"!.. А чортъ ихъ дери совсѣмъ. За восемьдесять верстъ сидятъ и диктуютъ въ трубку приказанiя. Солдатъ воспитанъ, чтобы на бѣломъ конѣ!.. И фраза: - "непрiятель отъ васъ дрожитъ", или еще какая ерунда... А они "приказано"!.. Къ чорту война, - почти выкрикнулъ Стрепетковъ.

   - Вы очень страдаете, Стрепетковъ?..

   - Страдаю. Этого мало сказать. Я умираю, сестра... Умираю... и хотѣлъ-бы знать, за что?..

   - За Родину.

   - Простите: - глупое слово... Для меня лично... Очень глупое. Родина... Просто глупость. У меня, сестра, однако, надежда - другiе будутъ умнѣе, Штыки въ землю и по домамъ. Парламентъ желаетъ войны - пожалуйте, получайте винтовки и противогазы и идите сражаться, а насъ оставьте въ покоѣ. Пусть воюютъ депутаты, а не солдаты. Милости просимъ - въ окопы!.. Въ окопы!.. Сами, на себѣ испытайте все это, а тогда уже кричите объ отечествѣ, которое въ опасности и прочее, тому подобное. Газетчики и адвокаты шумятъ, чужiе горшки бьютъ, а платить за нихъ приходится намъ. Къ чорту!..

   Стрепетковы были, увы, не единицы. Только другiе молчали, но уже тоже не принимали войну и не жаждали подвига.

   При такихъ настроенiяхъ Шура не рисковала позвать "солдатиковъ" въ чистыя комнаты ихъ квартиры и показать имъ нарядную елку - боялась контраста.

   Она сказала это Ольгѣ Петровнѣ.

   - Ужасно, - сказала Ольга Петровна, - однако, Шура, я все еще вѣрю въ благоразумiе Русскаго человѣка. Можетъ быть, все и "образуется". Помнишь въ "Смерти Ивана Ильича" у Толстого Герасимъ говоритъ: - "все образуется"...

   - Да, помню. Иванъ Ильичъ, однако, умеръ.

   Шура поникла головой. Было рѣшено, "чтобы не дразнить гусей" елки не устраивать.

  

  

   И вотъ загорѣлось.

   Въ Петроградѣ стали открыто говорить о надвигающемся голодѣ. Гдѣ то на окраинахъ не хватило муки, и у пекарень стояли очереди.

   Борисъ Николаевичъ шелъ по Невскому проспекту. Въ громадныхъ зеркальныхъ окнахъ рыбной торговли Баракова лежали огромные осетры, балыки, горами былъ наваленъ рыбецъ и шамая, дюжинами подняли золотыя брюха копченые сиги, икра чернѣла въ бочкахъ, живая стерлядь и форель плавали въ стеклянномъ бассейнѣ.

   Голодъ?!.

   Борисъ Николаевичъ зашелъ въ булочную Филиппова на углу Невскаго и Троицкой. Въ двери - не протолкаться. Въ булочной - дымно, парно, угарно и жарко. Солдаты, гимназисты, студенты, учащаяся молодежь, дѣвушки, въ шляпкахъ и платочкахъ. У кассы, гдѣ продаютъ "квитки" - давка. За прилавками, заваленными калачами, мучными, пеклеванными, витыми, солеными, сайками заварными и простыми, выборгскими кренделями, бубликами, сушками, крендельками, сухариками, лимонными и ванильными темно-коричневыми въ золотой крошкѣ большими сухарями - мечутся сытые, бѣлые, проворные молодцы. Носятъ на доскахъ изъ пекарни свѣжiе пирожки, съ мясомъ, съ лукомъ, съ повидломъ, съ яблочнымъ кремомъ. Покупаютъ, въ желтоватую, хрустящую бумагу заворачиваютъ вкусно пахнущiя булки и тутъ же ѣдятъ, нѣтъ - жрутъ - пирожки и пирожныя. По грязнымъ пальцамъ течетъ варенье или яблочное пюре, чавкаютъ, жарко дышутъ въ лицо другъ другу и говорятъ, говорятъ...

   Голодъ??.

   Бойкая дѣвушка дышетъ прямо въ лицо Борису Николаевичу лучнымъ смрадомъ и говоритъ черезъ его плечо кому-то:

   - Вы на Знаменскую пойдите... Тамъ хорошо пошло...

   Нар-роду!.. И всѣ наши тамъ!.. Такъ-что полицiя уже не справляется. За казаками послали...

   Борисъ Николаевичъ пошелъ на Знаменскую.

   Мутный февральскiй день былъ тихъ. Сѣрое небо низкими тучами спустилось къ самымъ крышамъ домовъ. Вся площадь передъ Николаевскимъ вокзаломъ была сплошь запружена народомъ. На ступеняхъ вокзала толпа. Кто-то забрался на самый памятникъ Императора Александра III и что-то кричитъ оттуда въ толпу. Жандармскiй офицеръ въ сѣромъ пальто, въ серебряныхъ погонахъ говоритъ толпѣ. Упрашиваетъ разойдтись. Вотъ повернулся и пошелъ къ стоявшимъ въ сторонѣ коннымъ казакамъ.

   Это совсѣмъ близко отъ Бориса Николаевича и ему все отлично, отчетливо видно. Красное, взволнованное, возбужденное лицо офицера и мрачныя лица казаковъ. Изъ ихъ рядовъ выскочилъ маленькiй, проворный казачишка. Борисъ Николаевичъ видитъ его сѣрое, паршивое, злобно перекошенное лицо. Блеснула въ кисломъ туманѣ шашка, и казакъ съ плеча рубанулъ офицера по лицу. Тотъ, обливаясь кровью, упалъ.

   Раздались громкiе апплодисменты, толпа загудѣла и сдвинулась съ мѣста: Борисъ Никслаевичъ видѣлъ, какъ какiя-то барышни подбѣгали къ казаку и пожимали его окровавленную руку. Другiе люди и между ними были и чисто, "по-буржуйски" одѣтые возились надъ офицеромъ, били и топтали его поверженное въ грязный снѣгъ тѣло.

   Толпа запѣла "интернацiоналъ" и пошла по Невскому.

   По Лиговской улицѣ Борисъ Николаевичъ пошелъ къ Жильцовымъ.

   Со стороны Невскаго доносились крики толпы, неясный гулъ и какъ будто-бы выстрѣлы.

   "Что-же это такое?..", - думалъ Борисъ Николаевичъ. - "Конецъ, или начало?.. и конецъ чему и начало чего?.. Конецъ царизму, при которомъ мы были сыты, образованы и три года ведемъ страшную войну, или начало бунта?.. Можетъ быть, революцiи?.. Какъ оно обернулось-то!.. Казаки!.. Казаки подъ апплодисменты толпы, за рукопожатiя какихъ-то никому невѣдомыхъ барышень рубятъ офицеровъ, измѣняютъ присягѣ, передъ Крестомъ и Евангелiемъ принесенной, что-же это такое? Выходитъ "Володи" побѣдили. Кружки оказались сильнѣе офицеровъ и домашняго семейнаго воспитанiя... Партiя стала выше отечества... На кого-же обопрется Правительство?.. Пожалуй, что это и конецъ... Только врядъ-ли начало. И, если начало, то чего-то очень сквернаго...".

   Борисъ Николаевичъ сидѣлъ въ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича и читалъ только что принесенный съ почты номеръ газеты "Рѣчь".

   ..."Со всѣхъ концовъ великой Россiи приходятъ вѣсти объ отраженiяхъ, которыя имѣла разразившаяся въ столицѣ революцiя на мѣстахъ. Судя по безчисленнымъ телеграфнымъ извѣстiямъ это не революцiя, а парадъ... Власть вырвана у стараго режима, который на мѣстахъ даже не пытался оказать какое либо сопротивленiе. Едва-ли не единственное исключенiе составилъ Тверской губернаторъ Бюнтингъ, который и былъ убитъ"...

   Борисъ Николаевичъ отложилъ газету. Онъ тяжело вздохнулъ... "Яко ложь есть и отецъ лжи... Человѣкоубiйца бѣ искони"... Да вотъ оно какъ пишутъ! Зарубленный казакомъ на глазахъ толпы и самого Бориса Николаевича жандармскiй офицеръ, конечно, не въ счетъ... "Великая... безкровная"... "Но все таки на всю громадную Россiю съ ея безчисленною администрацiей одинъ губернаторъ Бюнтингъ!.. Не мало ли?.. А вѣдь, поди, благодарное потомство поставитъ памятникъ не этому вѣрному своему долгу губернатору Бюнтингу, а вотъ тому казачишкѣ съ сѣрымъ, злобнымъ, ненавидящимъ лицомъ, который зарубилъ офицера. На то и революцiя. Сколько памятниковъ Маратамъ и Робеспьерамъ и, странно, какъ будто, нѣтъ памятника Наполеону?.. Гдѣ памятникъ Вандейцамъ?.. Или Швейцарской гвардiи Людовика XVI?.. И гдѣ же была въ эти страшные дни наша обласканная Царемъ гвардiя"?..

   Гвардейскiй Экипажъ шелъ съ красными знаменами къ Думѣ, Лейбъ-Гвардiи Волынскiй и Павловскiй полки гордились тѣмъ, что первые примкнули къ революцiи... Не первые-ли взбунтовались?.. И Собственный Его Величества Конвой пошелъ къ Думѣ поклониться новой власти.

   Не революцiя, а парадъ. Трубные звуки охрипшихъ оркестровъ, пѣнiе Интернацiонала... Да, загорѣлось, и пошло горѣть и будетъ горѣть пока не выгоритъ вся Русь. Соломенная она, горѣть ей не долго. Да и кто тушитъ этотъ страшный пожаръ?..

   Великая - безкровная, но на улицахъ, а чаще на льду каналовъ можно было видѣть трупы убитыхъ офицеровъ и городовыхъ. Ихъ кровь - не кровь...

   Борисъ Николаевичъ шелъ по Большой Морской улицѣ. Былъ ясный, свѣтлый день и, какъ всегда въ эти смятенные дни на улицѣ было много народа. Шла дама въ богатомъ палантинѣ изъ черно-бурой лисицы. Ей навстрѣчу бѣжали арестанты, освобожденные толпой изъ Литовскаго замка. Они были еще въ сѣро-желтыхъ арестантскихъ халатахъ съ бубновыми тузами на спинѣ. Дама въ какомъ-то дикомъ восторгѣ бросилась къ нимъ съ криками:

   - Голубчики!.. Родные!.. Несчастныя жертвы Царскаго режима. Я готова вамъ руки цѣловать. Наконецъ то вы свободны!.. Дожили!.. Дожили до великаго дня, до счастливаго дня Русской революцiи!..

   Арестанты остановились. Кругомъ собиралась толпа. Арестанты перемигнулись съ толпою и мигомъ сорвали съ дамы ея мѣховой палантинъ, вырвали муфту и сумочку и побѣжали по улицѣ.

   - Га-га-га, - смѣялись арестанты.

   - Га-га-га, - вторила имъ толпа. Несчастная дама въ одномъ платьѣ спѣшила скрыться отъ смѣха и оскорбленiй толпы.

   Вездѣ былъ злобный ликъ революцiи и далеко не безкровный. Со всѣхъ угловъ главныхъ улицъ неслось:

  

   ..."- Вставай проклятьемъ заклеймленный

   Весь мiръ голодныхъ и рабовъ...

   Кипитъ нашъ разумъ возмущенный

   И въ смертный бой вести готовъ...

  

   Интернацiоналъ владѣлъ толпою, а толпа владѣла Россiей. Голодные и рабы грязной пятой наступали на горло всѣмъ, кто еще оставался сытымъ. Шелъ штурмъ церкви и семьи.

  

   ..."-Весь мiръ насилья мы разроемъ

   До основанья, а затѣмъ,

   Мы нашъ, мы новый мiръ построимъ: -

   Кто былъ ничѣмъ - тотъ станетъ всѣмъ...

  

   Бывшiе "ничѣмъ" люди торопились занять мѣста, принадлежавшiя людямъ стараго мiра. Пролетарiатъ штурмомъ шелъ на буржуазiю.

   Это скоро на себѣ почувствовалъ Матвѣй Трофимовичъ.

  

   Матвѣй Трофимовичъ былъ вызванъ въ гимназiю на общее собранiе. Повѣстка была подписана: - "Революцiонный комитетъ Н-ской гимназiи". Онъ пришелъ съ опозданiемъ.

   Если-бы то, что онъ увидѣлъ въ актовомъ залѣ ему приснилось - онъ почелъ-бы тотъ сонъ за кошмарный... Если-бы увидалъ онъ это на сценѣ - онъ сказалъ-бы - что это издѣвательство надъ школой, надъ наукой, ученiемъ, учителями и воспитателями.

   Въ большомъ залѣ, гдѣ всегда было какъ-то парадно и подтянуто, гдѣ висѣли въ золотыхъ богатыхъ рамахъ портреты Государей и фотографiи попечителей учебнаго округа и директоровъ гимназiи, гдѣ ярко, до прозрачности, былъ натертъ красивый паркетъ, въ которомъ, какъ въ дымной рѣкѣ отражались стоявшiе вдоль стѣнъ новенькiе буковые стулья - было грязно, неуютно и заброшенно... Портреты и фотографiи были сняты, и ихъ мѣста обозначались пятнами выцвѣтшихъ обоевъ то овальными, то длинными, прямоугольными. Мутныя, съ самой революцiи не протиравшiяся стекла оконъ пропускали скупой, печальный свѣтъ. Паркеть былъ заплеванъ и засоренъ... Залъ былъ уставленъ длинными рядами стульевъ и скамеекъ, принесенныхъ изъ классовъ, и на нихъ сидѣли люди, совсѣмъ не подходящiе для гимназiи, для ея параднаго актоваго зала. Точно улица ворвалась въ гимназiю.

   На невысокой эстрадѣ, подъ пустымъ пьедесталомъ, гдѣ раньше стоялъ мраморный бюстъ Императора Александра I, основателя гимназiи и гдѣ теперь безпорядочно были навалены шапки, гимназическiя фуражки, рабочiя каскетки, увѣнчанныя помятой дамской шляпкой съ сорочьимъ перомъ - стоялъ длинный столъ, накрытый алымъ сукномъ. За столомъ уже засѣдалъ, вѣроятно, президiумъ собранiя. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ въ центрѣ, на предсѣдательскомъ мѣстѣ сторожа Антипа, малограмотнаго, грубаго и тупого мужика съ широкимъ лицомъ и клочьями неопрятной рыжеватой бороды. По правую его сторону сидѣлъ гимназистъ седьмого класса Майдановъ, высокiй, нескладный юноша съ нездоровой кожей лица въ прыщахъ и угряхъ, тотъ самый Майдановъ, объ исключенiи котораго на педагогическомъ комитетѣ говорилъ недавно Матвѣй Трофимовичъ. Передъ Майдановымъ совсѣмъ непонятно почему и такъ не кстати для гимназическаго собранiя лежалъ на столѣ громадный военный револьверъ. По лѣвую руку Майданова сѣлъ недавно поступившiй въ гимназiю, уже послѣ революцiи, учитель словесности Засѣкинъ, ярый сторонникъ новаго строя. У него было бритое, актерское, полное лицо, на которомъ блистало масло удовольствiя. Дальше сидѣли какiе-то жидки, никакого отношенiя къ гимназiи не имѣющiе, какiя то дамы, одна была даже въ платочкѣ, какъ горничная, старая дама съ сѣдыми растрепанными волосами, вѣроятно это ея-то шляпка съ сорочьимъ перомъ и торчала на подстановкѣ оть Императорскаго бюста. Была еще барышня, пухленькая, миловидная въ красной блузкѣ, непрерывно прыскавшая самымъ неудержимымъ смѣхомъ. Съ самаго края какъ-то робко и неувѣренно примостился директоръ гимназiи Ландышевъ, тайный совѣтникъ съ двумя звѣздами, гроза гимназистовъ и учителей. Онъ былъ въ потертомъ пиджакѣ, точно съ чужого плеча и его лицо было такъ красно, что Матвѣй Трофимовичъ опасался, что его хватитъ ударъ. Въ самомъ залѣ среди преподавателей, гимназистовъ, знакомыхъ Матвѣю Трофимовичу членовъ родительскаго комитета сидѣли почему-то какiе то солдаты, матросы и мастеровые.

   Все было необычно, странно и какъ-бы не похоже на дѣйствительность.

   Инспекторъ Пухтинскiй поманилъ рукою Матвѣя Трофимовича и показалъ ему на свободный подлѣ него стулъ. Едва Матвѣй Трофимовичъ сѣлъ, какъ услышалъ, какъ его имя было громко и рѣзко произнесено на эстрадѣ. Къ своему крайнему удивленiю Матвѣй Трофимовичъ узналъ въ говорившемъ, скорѣе кричавшемъ на него - гимназиста Майданова.

   - Товарищъ Жильцовъ, - оралъ Майдановъ, - потрудитесь не опаздывать. Являясь на общiя собранiя вы исполняете первѣйшую обязанность гражданина.

   Это было странно, очень странно. Почти страшно. Такъ могло быть только въ дурномъ снѣ. Но самое странное было то, что Матвѣй Трофимовичъ не накричалъ за такую дерзость на Майданова, не вытащилъ его изъ за стола за уши, но робко опустилъ вдругъ старчески загорѣвшееся полымемъ лицо.

   - На первый разъ объявляю вамъ выговоръ, - продолжалъ издѣваться Майдановъ. - О вашей дѣятельности мы сейчасъ поговоримъ... Товарищи прошу проголосовать поднятiемъ рукъ по заданному вопросу.

   Лѣсъ рукъ поднялся кругомъ Матвѣя Трофимовича.

   - Товарищъ Жильцовъ прошу и васъ поднять руку. Надо, чтобы это было единогласно. Надо показать общую солидарность въ соотвѣтствiи съ важностью момента.

   И что было непостижимо и удивительно - Матвѣй Трофимовичъ поднялъ руку. Онъ шопотомъ спросилъ у инспектора:

   - О чемъ голосуютъ?

   Пухтинскiй ему не отвѣтилъ.

   Засѣкинъ, поднявшись со стула и помахивая длиннымъ карандашомъ сталъ считать поднятыя руки. Майдановъ быстро что-то писалъ на бумагѣ.

   - И считать нечего, - сказалъ онъ. - Ясно видно.

   Сейчасъ товарищъ предсѣдатель огласитъ резолюцiю.

   Онъ подалъ исписанную имъ бумажку Антипу и тотъ всталъ и началъ читать, плохо разбирая написанное.

   - Единогласно... Единогласно постановлено... чтобы пре... по... препордаванiе Закона Божьяго, какъ несогласное съ духомъ времени въ гимназiи отмѣнить... Товарища Апостолова оставить пока для необязательнаго совершенiя куль... культовъ... Безъ содержанiя и безъ пайка.

   - Бога, значитъ, упразднили..., - проговорилъ сзади Матвѣя Трофимовича матросъ. - Правильно...

   Антипъ, прочитавъ записку, сѣлъ и сказалъ:

   - Слово предоставляется товарищу Майданову.

   - Имѣю обратить вниманiе, - началъ Майдановъ, сидя на своемъ мѣстѣ, - на недопустимость методовъ преподаванiя математики, примѣняемыхъ товарищемъ Жильцовымъ. Правила процентовъ... Насчитыванiе процентовъ на проценты можетъ внушить нашему молодняку, что пролетарское государство ничѣмъ существенно не отличается отъ государства капиталистическаго. Задачи о какихъ-то нелѣпыхъ курьерахъ, о свѣтящихся точкахъ - все это отжившiй хламъ и должно быть сброшено революцiоннымъ вихремъ.

   Красный отъ негодованiя и волненiя Матвѣй Трофимовичъ вскочилъ со стула и перебилъ Майданова.

   - Законы математики незыблемы... Нельзя учить, что дважды два не четыре, а... а... стеариновая свѣчка... Что кавдратъ гипотенузы...

   Но Майдановъ не далъ ему продолжать. Стуча по столу револьверомъ онъ закричалъ:

   - Я не шутки пришелъ шутить, Матвѣй Трофимовичъ, а именемъ народа требовать, чтобы во всякой наукѣ, и въ математикѣ тоже, былъ Марксистскiй уклонъ. Наука должна быть пролетаризирована. Это вамъ не дворянскiй пансiонъ. Помѣщицко-дворянскiй уклонъ эксплоататоровъ нигдѣ, и въ математикѣ тоже, не можетъ быть допущенъ... Поняли-съ?.. Мы оставляемъ васъ временно на вашемъ мѣстѣ, впредь до замѣны болѣе достойнымъ, кто могъ бы идти въ ногу съ вѣкомъ. Усвоили?..

   Засѣданiе приняло дѣловой характеръ. Упразднили грамотность, убрали букву "ять", уравняли жалованье преподавателей и низшаго персонала, уменьшивъ первымъ и прибавивъ вторымъ. Отмѣнили экзамены и проставленiе отмѣтокъ, отмѣнили систему спрашиванiя уроковъ. Заключительное слово было предоставлено Засѣкину.

   Опираясь костяшками пальцевъ о столъ, то нагибаясь впередъ, то откидываясь всѣмъ корпусомъ назадъ Засѣкинъ, упиваясь своими словами, видимо, съ наслажденiемъ слушая себя самъ, говорилъ:

   - Товарищи, я счастливъ имѣть честь говорить сегодня на нашемъ собранiи, гдѣ съ равными правами присутствуютъ и тѣ, кого гнали и считали людьми низшаго порядка и тѣ, кто ихъ гналъ. Я вижу въ этомъ начало осуществленiя священнѣйшихъ принциповъ революцiи - свободы, равенства и братства. Быть можетъ, люди старшаго поколѣнiя почувствуютъ нѣкоторое недоумѣнiе, почти испугъ, ихъ омертвѣлые мозги, пожалуй, сразу не въ состоянiи воспринять все то, что теперь совершается. Испугъ, однако, совсѣмъ не обоснованный. Надо понять и прiять, именно - прiять то новое, что принесла намъ революцiя въ дѣлѣ воспитанiя ребенка. Надо увидѣть дѣтей въ аспектѣ революцiи. У дѣтей свои представленiя о физическомъ мiрѣ, и мы не можемъ и не должны искажать ихъ своими отвлеченными понятiями и фантазiями. Время няниныхъ сказокъ отошло въ безвозвратное прошлое. Съ приходомъ къ власти рабочихъ и крестьянъ старая жизнь умираетъ и отпадаетъ, подобно тому, какъ отпадаетъ кожа змѣи, когда та ее мѣняетъ. Напрасно стараться повернуть къ прошлому. Вамъ ясно сказано всею революцiею: - "къ прошлому возврата нѣтъ". Въ новомъ обществѣ не будетъ и не должно быть, прежде всего, - семьи. Папы и мамы больше нѣтъ. Женщина объявлена равноправной, ей открыты всѣ жизненные пути и она не можетъ быть больше матерью и воспитательницей ребенка. Она, -пока ничего другого намъ не дала еще пролетарская наука - только производитъ его на свѣтъ. Въ пролетарскомъ государствѣ дѣти исключаются изъ семьи, они обобществляются, удаляются отъ тлетворнаго влiянiя родителей - и между тѣми и другими не можетъ и не должно быть никакой внутренней связи. Естественно, что съ умиранiемъ семьи должно умереть и понятiе о Родинѣ и патрiотизмъ, какъ чувство ненужное прежде всего, а потомъ и вредное. Ubi sum - ibi раtriа. Гдѣ мнѣ хорошо - тамъ и моя Родина. И это явленiе, - прошу это запомнить, - не политическое, не соцiальное даже, но явленiе космическое. Къ этому ведетъ нашъ священный завѣтъ равенства. Ибо не можетъ быть равенства тамъ, гдѣ одинъ гордится тѣмъ, что онъ родился въ Англiи, а другой униженъ тѣмъ, что его родина - какая нибудь Полинезiя. Оба равны, ибо Родина ихъ вселенная - Космосъ.

   И долго еще и все на туже тему говорилъ Засѣкинъ. Нетерпѣливая толпа стала плохо его слушать. То тутъ, то тамъ кто-нибудь тихонечко прокрадывался къ выходнымъ дверямъ и скрывался съ засѣданiя. Матвѣй Трофимовичъ послѣдовалъ примѣру этихъ людей. Ему все было - все равно.

   Когда онъ вышелъ на улицу - долго оглядывался, осматривался, да точно-ли это онъ идетъ по давно знакомой улицѣ, да не сонъ-ли все это?.. Какъ-же все это случилось? Какъ же вошла въ гимназiю эта толпа и простымъ голосованiемъ отмѣнила преподаванiе Закона Божiя, отмѣнила баллы, экзамены, спрашиванiе учениковъ, въ сущности отмѣнила и самую науку? Когда-же случилось то, что дало возможность этому невозможному стать возможнымъ? Матвѣй Трофимовичъ напрягалъ память и вспомнилъ: - вчера утромъ Параша съ торжествующимъ видомъ подала ему листокъ, подобранный ею на улицѣ. Матвѣй Трофимовичъ отлично помнитъ этотъ грязный листокъ, напечатанный на плохой бумагѣ. Онъ даже и вниманiя на него не обратилъ. Теперь, вернувшись домой, онъ досталъ его и сталъ перечитывать.

   . . . " Къ гражданамъ Россiи... - Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла въ руки органа Петроградскаго Совѣта Рабочих и Солдатскихъ Депутатовъ. Дѣло, за которое боролся народъ: - немедленное предложенiе демократическаго мира, отмѣна помѣщичьей собственности на землю, рабочiй контроль надъ производствомъ, созданiе совѣтскаго правительства - это дѣло обезпечено... Да здравствуетъ революцiя рабочихъ, солдатъ и крестьянъ"...

   Матвѣй Трофимовичъ не могъ вчера уяснить, что это манифестъ новой власти, пришедшей на смѣну Временному Правительству. Новая власть уже осуществляла свои права и вотъ почему на ихъ гимназическомъ совѣтѣ, обычно такомъ строго замкнутамъ преподавательскимъ составомъ и Родительскимъ комитетомъ предсѣдательствовалъ сторожъ Антипъ и присутствовали солдаты, матросы и рабочiе...

   Но вѣдь это не они отмѣнили Законъ Божiй, выгнали Бога изъ гимназiи... Не они потребовали Марксистскаго метода въ преподаванiи математики. Имъ до этого никогда не додуматься...

   Это сдѣлалъ... Володя!.. Мой Володя!..

  

  

   Въ большой открытой машинѣ, взятой изъ Царскаго гаража, покачиваясь на глубокихъ кожаныхъ подушкахъ, Володя этимъ вечеромъ ѣхалъ, на Петроградскую сторону въ циркъ "Модернъ".

   У цирка ярко горѣли большiе круглые фонари. Густая толпа народа тѣснилась у дверей. Володя подъѣхалъ къ боковому входу и по тѣсной ярко освѣщенной лѣстницѣ прошелъ въ циркъ. Все было полно - яблоку некуда было упасть. И не было въ циркѣ обычнаго цирковаго запаха - запаха конюшни, конскаго пота и навоза, лаковыхъ красокъ, газа и духовъ, что волнуетъ и возбуждаетъ любителей цирковой потѣхи, но воняло кислымъ запахомъ мокрыхъ, заношенныхъ солдатскихъ шинелей, людскимъ нездоровымъ дыханiемъ и смрадомъ давно немытыхъ мужскихъ тѣлъ. Сверху до низу, отъ "райка" до барьерныхъ ложъ, на самой аренѣ - солдатскiя сѣрыя шинели, рваныя папахи съ вымазанными красными чернилами - подъ кровь - кокардами, кое гдѣ перемежаемыя черными шинелями матросовъ, шубками и пальтишками какихъ-то толстомордыхъ, весело грызущихъ сѣмечки молодыхъ женщинъ. И все молодежь, весело скалящая зубы - толпа побѣдительница, толпа - теперешнiй хозяинъ Петрограда, возможно, въ будущемъ - всей Россiи! Пришли слушать своего вождя Троцкаго, побѣдившаго Керенскаго и уничтожившаго сопротивленiе юнкеровъ и женскаго батальона, послѣдняго оплота "капиталистической" Россiи.

   Драчъ ожидалъ Володю въ бывшей Царской ложѣ Онъ толкнулъ Володю въ бокъ кулакомъ и сказалъ:

   - Видалъ-миндалъ?.. Елки-палки!.. Дѣвки-то вырядились, откуда такое подоставали, а у солдатъ-то портъ-сигары изъ золота съ бриллiантовыми монограммами!.. Вонъ онъ истинный то марксизмъ - грабь - награбленное!.. Нынче то ничего своего - все чужое!..

   Гулъ смѣха, громкаго веселаго говора, выкриковъ стоялъ въ циркѣ. И вдругъ все смолкло.