Краснов Петр Николаевич - Ненависть

еныя, растрепанныя, съ горящими глазами, экзальтированныя. Передо мною сидѣла пара, хоть на картину: - онъ - студентъ въ красной кумачевой рубашкѣ, на выпускъ, подпоясанный ремнемъ, въ студенческой тужуркѣ на опашь, красный, рыж³й, толстый, потный, едва-ли не жидъ, она тоже жидовка, рыхлая, все у нее виситъ, блузка подъ мышками насквозь пропотѣла и точно немытая. Передъ нами нѣчто вродѣ эстрады. На ней столъ, и за столомъ сидитъ человѣкъ пять, самая молодежь... Туда, сейчасъ-же вышелъ Володя. Его встрѣтили апплодисментами.

   - Апплодисментами!.. Воображаю, каъ ты имъ гордилась!

   - Онъ поклонился и сѣлъ. Потомъ и, какъ мнѣ показалось довольно долго, впрочемъ я такъ волновалась, что у меня совсѣмъ утратилось ощущен³е времени, выбирали предсѣдателя и презид³умъ. Предсѣдательницей выбрали писательницу, она сухо поблагодарила за избран³е и сѣла за середину стола. Развернула какую то бумагу и скучающимъ голосомъ произнесла: - "объявляю собран³е открытымъ. Слово предоставляется товарищу Владим³ру Матвѣевичу Жильцову".

   - Подожди... Какъ былъ одѣтъ Володя?..

   - Какъ всегда. Въ своей курткѣ съ отложнымъ воротникомъ. Шея и грудь открыты. Онъ всталъ, нагнулся впередъ, голова задрана кверху, одна рука въ карманѣ.

   - Какъ онъ говорилъ?.. Онъ же долженъ хорошо говорить. Дедушка считался лучшимъ проповѣедникомъ. О чемъ же онъ говорилъ?..

   - Быть можетъ потому, что все таки я продолжала очень волноваться, я плохо какъ то запомнила его рѣчь. Да многаго и не поняла. Какъ могли его понимать рабоч³е?.. Говорилъ онъ складно, пожалуй, хорошо, безъ запинки. Но постоянно повторялся, точно вдолбить хотѣлъ свою мысль, и очень уже долго. Больше двухъ часовъ. Я устала.

   - А тѣ?.. Слушатели?..

   - Было... Какъ тебѣ сказать - благоговѣйное молчан³е. Нахмуренный брови, серьезные суровые глаза устремлены на Володю. Отъ него ждутъ чего то. Иногда раздастся подавленный вздохъ. Кто-то захотѣлъ закурить. На него цыкнули... "Не смѣй курить!.. Слушай, что говоритъ".

   - О чемъ-же говорилъ Володя?

   - Онъ говорилъ о Богѣ и о матерьялизмѣ. Онъ говорилъ о полной свободѣ современнаго человѣка, свободе прежде всего отъ семьи и Государства. Онъ ловко, такъ сказать, жонглировалъ что-ли, евангельскими текстами. Онъ говорилъ о смерти и что со смертью все уничтожается, что нѣть никакой души и слѣдовательно и никакой посмертной жизни. Онъ издѣвался надъ православной религ³ей и надъ спиритами. Онъ грубо и жестко разсказывалъ о сожжен³и покойниковъ въ крематор³и, объ опытахъ отыскан³я человѣческой души и ея - онъ такъ и сказалъ - "химической субстанц³и". Ее не нашли, заключилъ онъ. Если слушать только его слова - ничего особеннаго, то что называется "запрещеннаго" въ его рѣчи не было: въ газетахъ часто хуже пишутъ, но, если вдуматься во весь смыслъ его рѣчи, - въ ней было такое дерзновенное кощунство, такое издевательство надъ всѣмъ тѣмъ, что мы привыкли съ дѣтства почитать, что стало для насъ священнымъ и неприкосновеннымъ, надъ церковью, надъ семьею, надъ матерью и надъ материнскимъ чувствомъ. Онъ ни разу не назвалъ имени Государя, а вмѣстѣ съ темъ вся его рѣчь была проповѣдь ненависти къ Государю, къ церкви и семьѣ. По временамъ, когда онъ слишкомъ рѣзко и цинично отзывался о священномъ для насъ, "поэты" довольно ржали, и легк³е апплодисменты раздавались со стороны интеллигентной части аудитории. Когда онъ кончилъ были опять апплодисменты и опять апплодировала только интеллигентная часть. Ее, видимо, захватило дерзновение Володи. Рабочiе, казалось, были подавлены и не разобрались во всемъ томъ, что было сказано, такъ все это было смѣло и ново. Послѣ Володи писательница читала свой разсказъ. Я совсѣмъ не помню его содержан³я. Разсказъ показался мнѣ блѣднымъ. Слушали ее невнимательно. По залу слышались тих³е разговоры. Дѣвушки работницы хотѣли танцовать. Когда писательница, наконецъ, кончила свое чтен³е Володя спустился ко мнѣ и сказалъ: - "пойдемъ. Тебѣ нечего здесь оставаться". Молча мы вышли и спустились по пустой и скучной лѣстницѣ. Наверху топотали ногами. Тащили что-то тяжелое, вѣроятно, устанавливали пьянино и прибирали стулья. На Невскомъ было очень людно и шумно. Мчались трамваи. Не говоря ни слова дошли мы до Владим³рской. Когда свернули на нее и стало меньше пѣшеходовъ кругомъ, Володя обратился ко мнѣ: - "ну, какъ, Шура?.. Поняла ты меня?..". Я промолчала. Рыдан³е подходило клубкомъ къ моему горлу и я боялась выдать себя. Мы приближались къ остановкѣ трамвая. Я не пошла къ ней и мы продолжали шагать по Владим³рской. - "Это новая религ³я", - сказалъ Володя. - "Она будетъ сильнеѣ христiанства. Это и есть чистый соц³ализмъ"... Я все молчала. Мы проходили мимо магазина гробовыхъ дѣлъ мастера. Окна были въ немъ освещены и мне особенно мрачными показались выставленные въ немъ гробы, венки и принадлежности погребен³я. - "Это, Шура будетъ... Да!... Будетъ"!.. - говорилъ Володя и, страннымъ образомъ, слова его сливались въ моемъ представлен³и съ гробами и съ мыслью о неизбѣжности и лютости смерти... - "Какъ ни боритесь вы со своими городовыми и казаками, какъ ни загоняйте народъ казацкими нагайками въ Росс³йск³й Государственный застѣнокъ... Это будетъ!.. Парт³я сильнѣе правительства. Парт³я всем³рна. Это вамъ не Христово скверненькое учен³е - это соц³ализмъ чистой воды!.." - я собрала всѣ силы, чтобы не показать своихъ слезъ и сказала: - "Замолчи, Володя!.. Ты и самъ не понимаешь, что говоришь... Это велик³й грѣхъ...". - Онъ какъ-то странно хихикнулъ и сказалъ: - "Грѣхъ?.. А что такое - грѣхъ?..". - "Оставь, Володя", - сказала я. - "Ты самъ отлично знаешь что такое грѣхъ? Въ твоихъ словахъ... Во всемъ, что я сейчасъ слышала и видѣла, прежде всего не было красоты. Зачѣмъ ты меня сюда водилъ, ты знаешь, что для меня - красота!.. Все это было просто - гадко...". Володя засмѣялся. - "Hѣтъ, это, ужъ, ахъ оставьте... Довольно красоты... Красоты вамъ не будетъ... Этихъ чистыхъ лин³й, бѣлыхъ колоннъ, золотыхъ куполовъ подъ небомъ... Какъ можетъ это быть, когда рабоч³й угнетенъ и голоденъ, когда онъ забитъ капиталистомъ, когда его удѣлъ вонючая берлога. Кровавымъ потомъ рабочихъ покрыто лоно земли. Вездѣ царитъ произволъ!.. Прибавочная цѣнность!.. придется вамъ проститься съ нею, господа капиталисты. Мы построимъ свои дворцы и храмы. Грандiозно все это будетъ, но гнуть будетъ къ землѣ, давить будетъ, а не возноситься кверху къ какимъ то тамъ небесамъ. Намъ неба не надо!..".

   - Мы шли мимо Владимирской церкви. Съ голыхъ вѣтвей окружающаго ее сада падали тяжелыя ледяныя капли. Оттепель продолжалась. Огни уличныхъ фонарей тускло отражались въ золотыхъ куполахъ маленькихъ часовенъ. Стройны и воздушны были лин³и собора и высокой колокольни, ушедшихъ отъ улицы вглубь сада. Молча прошли мы мимо собора. Я перекрестилась. Володя равнодушно отвернулся. Я опять прошла мимо остановки трамвая. - "Ты опоздаешь на поѣздъ", - сказалъ мнѣ Володя. - "Володя", - сказала я, - "оставь меня одну, Дай перегорѣть во мнѣ всему тому, что я узнала сегодня". Онъ фыркнулъ и остановился закуривать папиросу. Я невольно стала подлѣ него.

   - "И ты" - сказалъ онъ, - "какъ дядюшка казацк³й есаулъ - вотъ еще мракобѣсъ! - прогоняешь меня. Такъ попомни. Первые христ³ане тоже всѣми были гонимы. И правительствомъ и близкими". - Я собрала всѣ свои силы и какъ только могла спокойно сказала: - "это не то. Тамъ была религ³я любви"... Володя приподнялъ надъ головою фуражку и со страшною силою сказалъ: - "здѣсь ненависти!.. Ты меня поняла!.. И отлично это будетъ. Ихъ надо ненавидѣть!.. Ихъ топтать надо!.. гнать!.. истреблять!.. Ненависть!.. Ты узнаешь когда нибудь, какъ можетъ быть сильна ненависть. Она сильнѣе любви". - "Но любовь побѣдитъ", - сказала я и круто повернула назадъ къ трамваю. Онъ не пошелъ за мною, и мы разстались, не сказавъ слова прощан³я, не пожавъ другъ другу руки. Я будто видѣла, какъ онъ шелъ, хмурый и злой, съ опущенной головой по темной Большой Московской. Я сѣла въ трамвай. Мнѣ было безотчетно жаль Володю".

  

   Въ сочельникъ съ утра обѣ семьи въ полномъ составѣ, кромѣ Володи, убирали елку. Впрочемъ "мужчины" Борисъ Николаевичъ Антонск³й и Матвѣй Трофимовичъ оказались очень скоро не у дѣлъ. Они попробовали - было - помогать, но на нихъ закричало несколько голосовъ:

   - Папа, не подходи! Ты уронишь елку.

   - Дядя Боря, смотри, зацѣпилъ рукавомъ подсвѣчникъ. Нельзя такъ неаккуратно.

   - Да я хотѣлъ только помочь, - оправдывался Антонск³й. - Вамъ не достать, а я ишь ты какой высок³й.

   - Папа, тебѣ вредно руки поднимать и на ципочки становиться. Это все сдѣлаетъ Гурочка.

   - Ну, какъ хотите. Пойдемъ, Матвѣй Трофимовичъ. Они отошли въ уголъ зала и сѣли въ кресла и только Матвѣй Трофимовичъ, доставъ портсигаръ, приготовился закурить, какъ Женя набросилась на него:

   - Папочка, гдѣ елка тамъ нельзя курить. Ты намъ своими папиросами весь Рождественск³й ароматъ убьешь.

   - Дядечька, не курите, пожалуйста, - закричали Мура и Нина.

   - А да ну васъ, - отмахнулся отъ нихъ Матвѣй Трофимовичъ. - Пойдемъ, Борисъ Николаевичъ, ко мнѣ въ кабинетъ.

   - Такъ и лучше, - солидно сказала десятилѣтняя Нина, - а то эти мужчины всегда только мешаютъ.

   Гурочка, взобравшись на стулъ, поддерживаемый Женей весь перегнулся въ верхушке елки и проволокой крѣпилъ тамъ замѣчательную свою звѣзду. Шура подавала ему свѣчи.

   - Поставь сюда... И здѣсь... Надо чтобы отсвѣть падалъ отъ звѣзды. Теперь пропусти этотъ серебряный иней. Меньше... меньше клади. Наверху всегда немного.

   Ольга Петровна съ Марьей Петровной, сидя на диванѣ передъ круглымъ столомъ, розовыми ленточками перевязывали яблоки и мандарины. Ваня вставлялъ свѣчи въ маленькiе подсвѣчники, Мура и Нина наполняли бонбоньерки мелкимъ, разноцвѣтнымъ блестящимъ "драже".

   - Нѣтъ, въ наше время, - вздыхая, сказала Ольга Петровна, - елку совсѣмъ не такъ убирали. Елка была тайна для дѣтей. Ты помнишь, Машенька?

   - Ну, какъ-же, отозвалась Марья Петровна. - Батюшка съ матушкой такъ елку привезутъ, что мы, дѣти, и не узнаемъ того. Только по запаху, да по тому, что дверцы въ зальце на ключъ заперты догадаемся - значить, елка уже въ домѣ. И вотъ станетъ тогда во всемъ домѣ какъ то таинственно, точно кто-то живой появился въ домѣ. И этотъ живой - елка.

   - А въ сочельникъ, - оживляясь, продолжала Ольга Петровна, - батюшка съ матушкой запрутся въ зальце, а насъ еще и ушлютъ куда нибудь и взаперти безъ насъ и уберутъ всю елку и подарки всѣмъ разложатъ.

   - Я какъ сейчасъ помню ключъ отъ гостиной. Большой такой, тяжелый.

   - Такъ роскошно тогда не убирали елокъ. Снѣгъ этотъ изъ ваты, серебряный иней только только тогда появлялись. У насъ ихъ не употребляли совсѣмъ.

   - Больше, помнится, Леля, яблоки вѣшали и мандарины. Яблочки маленьк³е Крымск³е. Они такъ и назывались елочные.

   - Съ тѣхъ поръ, какъ услышу гдѣ пахнетъ мандаринами - все елка мнѣ представляется.

   - Мы ихъ тогда такъ, какъ теперь среди года то и не ѣли никогда, только на елкѣ.

   - Тетя, - сказала Женя, - ваше дѣтство было полно тайны. Что-же лучше это было?..

   - Лучше?.. Хуже?.. Кто это скажетъ?.. Папа нашъ, сама знаешь - былъ священникъ, отъ этого въ домѣ было много того, что вы теперь называете мистикой. Елка намъ, дѣтямъ, и точно казалась живою, одушевленною. Когда въ первый день Рождества я одна утромъ проходила черезъ зальце, гдѣ въ углу стояла разубранная елка, мнѣ казалось, что она слѣдитъ за мною, мнѣ казалось, что она что то думаетъ и что то знаетъ такое, чего я не знаю...

   - Елка думаетъ... Вотъ такъ-такъ... - воскликнула Мура. - Мама, да ты это серьезно?

   - Совершенно серьезно. Конечно, это сказки на насъ такъ дѣйствовали. Мы Андерсеномъ тогда увлекались, "Котомъ Мурлыкой" зачитывались, многое неодушевленное одушевляли. Выбросятъ елку послѣ праздниковъ на помойную яму, на дворъ, лежитъ она тамъ на грязномъ снѣгу, куры, воробьи по ней ходятъ, прыгаютъ, а у насъ съ Машенькой слезы на глазахъ: - какъ елку жаль!.. Какъ за людей стыдно! Обидѣли елку... Это въ насъ совершенствовало душу, оттачивало ее. И какъ теперь безъ этого? Пожалуй, что и хуже.

   - Мамуля, да тебе сколько лѣтъ тогда было? - спросила Мура.

   - Ну, сколько?.. Немного, конечно, а все - лѣтъ восемь, десять было. Да и потомъ... И даже сейчасъ - это чувство жалости къ брошенной елкѣ осталось. Осталось и чувство обиды за человѣческую жестокость и несправедливость.

   - Мы, Мура, - сказала Ольга Петровна, - тогда совершенно искренно вѣрили въ мальчиковъ, замерзающихъ у окна съ зажженной елкой, въ привидѣн³я и въ чертей.

   - Въ чертей! - воскликнулъ Гурочка. - Вотъ это, мама, ты здорово запустила! Это я понимаю! Хотѣлъ-бы я посмотреть, хотя разъ, как³е так³е черти на свѣтѣ бываютъ?

   - Благодари Бога, что никогда ихъ не видалъ, - тихо и серьезно сказала Ольга Петровна. - Не дай Богъ дожить до такого времени, когда они себя въ м³ру проявятъ. Вотъ Женя спросила, лучше-ли было въ наше время? Лучше не скажу... Но, пожалуй, добрѣе... Тогда мы не могли такъ жестоко поступать, какъ... какъ Володя...

   Въ ея голосѣ послышались слезы. Марья Петровна обняла сестру за плечи и сказала:

   - Мы всѣ всегда были вмѣстѣ. Три сестры и братъ Дима на праздники приходилъ къ намъ изъ корпуса, или изъ училища. Это потомъ уже разбросала насъ судьба по бѣлу свѣту. Да и разбросанные мы никогда одинъ другого не забываемъ.

   Нѣсколько минутъ въ гостиной стояла напряженная тишина. Наконецъ, тихо сказала Ольга Петровна.

   - Вотъ и сейчасъ неспокойно у меня на душѣ отъ того, что подарокъ отъ дяди Димы еще не пришелъ. Я знаю, что позабыть насъ онъ не могъ, и если нѣтъ ничего... Невольно думаешь о болѣзни... О худомъ...

   - Могла транспортная контора опоздать, - сказала Шура.

   - Очень уже далеко, - вздохнула Марья Петровна.

   - Ну, что думать, да гадать, - точно встряхнулась Ольга Петровна, давайте ваши подарки, раскладывать будемъ подъ елкой.

   Понесли больш³е и маленьк³е пакеты, неизмѣнно завязанные въ бѣлую бумагу, съ четкими "каллиграфическими" надписями: - "мамѣ отъ Нины", "тетѣ Олѣ - угадай отъ кого", были подарки и для Володи, но отъ Володи ничего никому не было.

   Онъ былъ новый человѣкъ. Онъ этого не признавалъ. Онъ былъ - выше этого!..

   До звѣзды въ этотъ день не ѣли. Въ полуденное время у молодежи особенно щипало въ животахъ, но за работой - раскладывали на блюдцахъ рождественск³й гостинецъ - пряники, орѣхи, пастилу, мармеладъ, крупный изюмъ, сушеныя винныя ягоды, финики, яблоки и мандарины и друг³я сласти и надписывали, кому какая тарелка - про голодъ позабыли. Все дѣлили поровну. Никого нельзя было позабыть или обдѣлить. Тарелки готовили не только членамъ семьи, но и прислугѣ.

   Въ столовой не спускали шторъ. Въ окно была видна крыша сосѣдняго флигеля. Толстымъ слоемъ, перегибаясь черезъ край, снѣгъ на ней лежалъ. Изъ трубъ шелъ бѣлый дымъ. Надъ нимъ зеленѣло темнѣющее, вечернее холодное небо.

   И старые и малые - старые изъ школы, малые отъ старшихъ знали - еще-бы Матвѣй Трофимовичъ вѣдь - математикъ и астрономъ! - что никакой такой особенной "Рождественской" звѣзды не бываетъ, что всѣ звѣзды давно расписаны по координатамъ и внесены въ особый звѣздный календарь, да въ прошломъ году еше Володя со злою насмѣшкой сказалъ о разницѣ въ стиляхъ, о неточности счислен³я и вообще вздорности евангел³я, и тѣмъ не менѣе - Каждый по своему и потаенно отъ другихъ все таки вѣрилъ, что вотъ ему, можетъ быть, даже, ему только одному какая то таинственная звѣзда все таки явится и будетъ свѣтить на востокѣ, какъ некогда свѣтила она волхвамъ и пастухамъ.

   И, когда Мура изъ столовой, окна которой были на востокъ, крикнула дрожащимъ отъ волнен³я голосомъ:

   - Мамочка, тетя!.. Звѣзда!..

   Bсѣ и старые и малые гурьбою хлынули въ столовую.

   Столпились у обоихъ оконъ, украшенныхъ по низамъ дѣдушкою Морозомъ и смотрѣли на небо. На дворѣ уже легли сумерки. Снѣгъ на крышѣ казался тяжелымъ и темнымъ. Прямо надъ крышей въ темномъ сине-зеленомъ хрусталѣ тихо свѣтила одинокая звезда. Сквозь тонкую ледяную пленку, покрывшую стекла она казалась большой, расплывчатой, таинственной и особенной. Никто не хотѣлъ знать, какая это звѣзда, и, если бы сейчасъ кто-нибудь сказалъ, что это просто "вечерняя звѣзда" - Венера, или какая нибудь другая извѣстная астрономамъ звѣзда - тотъ человѣкъ сдѣлалъ-бы величайшую безтактность и на него посмотрѣли-бы съ негодован³емъ. Въ этотъ вечеръ, все равно, гдѣ, подъ какими бы то ни было широтами это было - это была cовсѣмъ особая таинственная звѣзда, никому неизвѣстная, именно та самая, что въ ту великую ночь явилась, чтобы возвѣстить людямъ Рожден³е Спасителя м³ра.

   На кухнѣ уже тоже примѣтили долгожданную звѣзду, и Параша разодѣтая, въ бѣломъ, крахмальномъ фартукѣ съ плойками, принесла блюдо, завернутое въ полотенце съ кутьею, и въ дверяхъ столовой торжественно провозгласила:

   - Пожалуйте, господа!.. Со звѣздою!..

   Ко всенощной, въ большую гимназическую церковь, пошли всѣ, оставивъ дома старую кухарку, давно уже не служившую у Жильцовыхъ. Она была въ богадѣльнѣ, но на праздникъ явилась къ бывшимъ своимъ господамъ. "Какъ же можно-то иначе?.. Чтобы своихъ господъ не поздравить?.. На елкѣ ихней не побывать?.. Про здоровье, про житье ихъ бытье не распросить. Bсѣ на моихъ глазахъ, почитай, что и родились... Какими махонькими ихъ знала"... Она тоже вcѣмъ привезла свои подарки. Ольгѣ Петровнѣ связала напульсники изъ шерсти, Володечькѣ и Гур³ю перчатки, Жене мѣшочекъ и Ванѣ шарфъ. И какъ она была довольна, когда Шура всѣ ея подарки завернула въ бѣлую бумагу, перевязала ленточками и по ея указан³ю надписала своимъ красивымъ почеркомъ: - "барынѣ Ольгѣ Петровнѣ отъ Авдотьи"... "Владим³ру Матвѣевичу отъ кухарки Авдотьи"...

   - И уже, пожалуйста, барышня, и мои подарочки подъ елку положьте, только такъ, чтобы не слишкомъ, примѣтно было, - говорила она, любуясь на ладные пакетики. Въ церкви было празднично, людно, но чинно и безъ толкотни. Впереди стройною черною колонною стали гимназисты, маленьк³е впереди, болыш³е сзади... Прихожане, - вcе больше родители и родственники учащихся, стали за рѣшеткой и наполнили всю церковь, заняли узк³й притворъ и бывш³й за нимъ физическ³й кабинетъ. Большой гимназическ³й хоръ былъ раздѣленъ на два и сталъ на обоихъ крылосахъ. Ольга и Марья Петровны стояли впереди, сейчасъ же за рѣшеткой, на почетныхъ мѣстахъ, рядомъ съ ними красивой шеренгой стали барышни, одна краше другой. И, когда вдругъ вспыхнули по всей церкви высок³я люстры и хоры стали ликующими, праздничными голосами перекликаться: - "Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возс³я Miрови свѣтъ разума"... Ольга Петровна оглянулась счастливыми маслянистыми глазами на своего Матвѣя Трофимовича. Очень онъ ей показался молодымъ и красивымъ въ новомъ темно-синемъ вицъ-мундирѣ, съ орденомъ на шѣе, едва прикрытымъ рѣдкой сѣдѣющей бородою. Рядомъ высок³й и статный, худощавый стоялъ Борисъ Николаевичъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ, Ольга Петровна улыбнулась и подмигнула мужу на дочь и племянницъ. Тотъ сановито подтянулся.

   "Да есть, есть что-то особенное", подумала Ольга Петровна и стала смотрѣть на барышень. - "Поймутъ-ли онѣ, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду лѣтъ это священное волнен³е и познаютъ-ли всю сладость вѣры". Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пѣн³ю хора, гдѣ и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.

   Барышни стояли чинно и спокойно. Шура опустила голову. Женя подняла свою, и огни люстръ отразились звѣздными сверкан³ями въ ея темныхъ голубыхъ глазахъ. Прекрасной показалась она матери. Ольга Петровна опять вздохнула. Красота и талантъ, вдругъ открывш³йся въ дочери, казалось, ее испугали. Сама скромная и простая она подумала: - "нелегка будетъ ей жизнь" - и еще горячѣе стала молиться.

   Когда шли домой снѣгъ подъ ногами хрустѣлъ. Во многихъ домахъ уже позажигали елки и гдѣ не были опущены шторы онѣ весело горели множествомъ огней, где онѣ были за шторами - казались еще заманчивѣе, еще таинственнѣе. Въ морозномъ воздухѣ крепко пахло снѣгомъ, елочною хвоей, пахло - Рождествомъ...

   Елку зажигали Гурочка и Ваня. Барышни стояли кругомъ и слѣдили, чтобы не было забытыхъ свѣчей. Въ ихъ ясныхъ блестящихъ глазахъ отражались елочные огоньки и играли, придавая имъ несказанную прелесть. Еще моложе, юнѣе, невиннѣе и прекраснѣе стали онѣ.

   - Ваня, вонъ, смотри, надъ орѣхомъ...

   - Гур³й не видишь?.. Красная подъ самой звѣздою...

   - Я тебѣ говорилъ въ сто кратъ лучше было-бы пороховою нитью окрутить - въ разъ-бы зажглось.

   - Стиль не тотъ, - мечтательно сказала Шура. - Именно въ этомъ и есть елка, когда она постепенно освѣщается и какъ бы оживаетъ. Есть люди, которые елку электрическими лампочками освѣщаютъ... Такъ развѣ это будетъ елка?

   Всѣ лампы въ гостинной были погашены, и въ ней стоялъ теплый желтоватый свѣтъ множества елочныхъ cвѣчей. Въ этомъ чуть дрожащемъ свѣтѣ совсѣмъ по новому выглядела гостиная, стала уютнѣе и пр³ятнѣе. Вдругъ пахнетъ горѣлой хвоей, задымитъ бѣлымъ дымкомъ загоравшаяся вѣтка, и кто-нибудь подбѣжитъ и погаситъ ее. Bсѣ примолкли и смотрѣли на елку. Блеснетъ отъ разгорѣвшейся свѣчи золотой край бомбоньерки, станетъ виденъ сваркающ³й орѣхъ, притаивш³йся въ самой гущѣ вѣтвей и снова спрячутся, исчезнуть. Было въ этой игрѣ елочныхъ огней совсѣмъ особое очарован³е и никому не хотѣлось говорить. Но постепенно, точно ни къ кому не обращаясь, стали дѣлиться мыслями, воспоминан³ями, все о ней же, о елкѣ.

   - Я помню мою первую елку, - музыкальнымъ голосомъ, точно произнося мелодекламац³ю, сказала Женя. --Это было на Серг³евской у дѣдушки. Онъ тогда былъ въ Петербургѣ. Мы его очень долго дожидались, онъ служилъ въ соборѣ.

   И опять долго молчали.

   - Я помню тоже, - сказала Шура. - Бабушка еще была жива.

   - Вотъ я уже скоро и старикъ, - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, - а люблю таки елку. Все нѣтъ у меня времени заняться живописью какъ слѣдуетъ. Да вотъ, какъ выйду въ отставку, на пенciю, вотъ тогда уже держитесь - напишу елку, да какую - во весь ростъ!.. И дѣти кругомъ. Огоньки горятъ, А по угламъ этак³й прозрачный сумракъ, въ Рембрандтовскомъ стилѣ...

   - А что-же, дядя, красивая картина вышла-бы? И какъ интересно передать эту игру огоньковъ въ тѣни вѣтвей, - сказала Шура.

   - Тетя, - сказала Женя, - правда, что вы одинъ разъ устроили елку прямо въ саду, не выкапывая ее?

   - И зажгли? - спросилъ Ваня.

   - Да, правда-же... Въ Гатчинѣ. Мы совсѣмъ молодыми были. Дѣтей никого еще не было. Очаровательная была елочка, въ нашемъ саду среди деревьевъ въ инеѣ.

   - Она еще и сейчасъ цѣла, - сказалъ Борисъ Николаевичъ, - большая только стала.

   Въ прихожей какъ то застенчиво робко зазвонилъ звонокъ. Параша, стоявшая съ Авдотьей у дверей сказала Ольге Петровне:

   - Барыня, наврядъ-ли это Владимiръ Матвѣевич, не ихъ это звонокъ? Если чужой кто, что прикажете сказать?..

   - Да кто-же чужой-то? Охъ не телеграмма-ли? Боюсь я телеграммъ.

   Дверь въ прихожую притворили и всѣ примолкли, прислушиваясь, къ тому, что тамъ дѣлается. Послышался стукъ чего то тяжелаго и сдержанный мужской голосъ.

   Муся на носочкахъ подошла къ двери и смотрѣла въ щелку.

   - Тетя, тамъ офицеръ, или юнкеръ, - шопотомъ сказала она.

   - Как³я глупости ты говоришь, - тихо сказала Ольга Петровна.

   Гурочка, за нимъ Ваня, прокрались къ двери.

   И точно - въ прихожей Параша съ какимъ-то офицеромъ, въ пальто и фуражкѣ, распаковывали, освобождая отъ рогожъ какой-то большой деревянный ящикъ. Офицеръ вынулъ изъ ножонъ шашку и ею прорѣзывалъ рогожу по швамъ. Параша съ Авдотьей поворачивали, видимо, очень тяжелый ящикъ.

   - Я думаю, что это отъ дяди Димы, - тихо сказалъ Гурочка.

   - Офицеръ?.. Правда?.. Гурочка кивнулъ головой.

   - Я думаю, его надо все таки пригласить, - сказала Ольга Петровна.

   - Да... да, конечно, - шопотомъ сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, - я пойду.

   - Постой, это я должна сдѣлать... Хозяйка...

   - Какъ знаешь.

   Ольга Петровна посмотрѣла на цвѣтникъ барышень. Ей вдругъ стало страшно. Ея щеки покрылись румянцемъ волнен³я. "Офицеръ?.. Кто его знаетъ, какой онъ?.. Все таки - офицеръ... Не пошлетъ-же къ нимъ дядя Дима кого-нибудь?..".

   Торопливыми шагами пошла она въ прихожую. Офицеръ продолжалъ орудовать шашкой. Онъ освободилъ уже отъ рогожъ ящикъ и теперь, просунувъ лезвее подъ верхн³я доски, отдиралъ его крышку.

   - Простите, - сказалъ онъ, выпрямляясь и держа шашку въ рукѣ - Имѣю отъ штабсъ-капитана Тегиляева приказъ вскрыть у васъ этотъ ящикъ и содержимое подъ елку положить. Да, кажется, припоздалъ маленько. Елку у васъ зажгли уже.

   - Дмитр³й Петровичъ Тегиляевъ мой родной братъ, - сказала, улыбаясь, Ольга Петровна. - Онъ опять что нибудь для насъ придумалъ, чтобы побаловать насъ? Пожалуйте къ намъ. Будьте намъ гостемъ.

   Офицеръ еще осанистѣе выпрямился и представился:

   - Сотникъ Гурдинъ.

   - Вы изъ Пржевальска?..

   - Почти что. Мой полкъ стоитъ въ Джаркентѣ. А сейчасъ я вотъ уже скоро годъ въ командировкѣ, въ Петербургѣ.

   - Такъ пожалуйте-же къ намъ, - протягивая руку Гурдину, сказала Ольга Петровна.

   Офицеръ положилъ шашку на деревянный табуретъ, снялъ фуражку и почтительно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ.

   - Благодарствую, - сказалъ онъ. - Дмитр³й Петровичъ писалъ - только передать и сейчасъ-же уйти.

   Лукавыя искорки загорѣлись въ глазахъ Гурдина. Онъ не сказалъ, что въ письмѣ еще написано было: - "лучше даже и не входи... Такъ въ щелочку на елочку посмотри. А то, братъ казакъ, мои племянницы бѣдовыя дѣвицы. Не дай Богъ влюбишься, потеряешь въ Питерѣ казачье свое сердце"...

   Эти "бѣдовыя дѣвицы" казалось ощущались за дверями прихожей.

   Ольга Петровна смутилась еще больше.

   - Нѣтъ уже пожалуйста, - какъ то строго и настойчиво сказала она. - Нельзя-же такъ и уйти. Братъ разсердится. Мы васъ, какъ родного просимъ.

   Она прямо въ лицо посмотрела офицеру. Очень хорошъ!.. Румяное отъ мороза и возни съ ящикомъ лицо было круглое и въ мѣру полное. Черные волосы были припомажены на проборъ. Сѣрые глаза смотрѣли смѣло и зорко. Хитрый, должно-быть, казакъ... И опять испугалась за барышень. Очень показались ей хороши маленьк³е усики, точно кисточки легк³я надъ верхней губою. Но, испугавшись, она еще рѣшительнѣе сказала:

   - Нѣтъ... нѣтъ. Никакъ это невозможно. Елочку нашу поглядите. У васъ, поди, никого и близкаго здѣсь нѣтъ.

   - Да никого и нѣтъ, - простодушно сказалъ офицеръ.

   - Ну вотъ и пожалуйте.

   - Что-же, вынимать что-ли? - сказала Параша, развертывавшая бумагу. - Страсти то как³я! И гдѣ это такого звѣрюгу Дмитр³й Петровичъ только достали?

   - Позвольте я самъ. Тамъ еще внизу ящички лежатъ для барышень.

   Изъ вороха бумагъ, древесныхъ стружекъ и опилокъ показалось чучело громадной головы кабана, укрѣпленной на дубовомъ щитѣ. Желтоватые клыки торчали кверху, при свѣтѣ лампы стеклянные глаза злобно поблескивали,

   Офицеръ передалъ чучело кабана Параше и сказалъ:

   - Только крѣпче держите, въ ней полтора пуда вѣcа.

   - Господи!.. Какое страшилище, - повторила Параша, обѣими руками принимая чучело.

   Гурдинъ порылся въ соломѣ, досталъ изъ нея два длинныхъ ящичка, завернутыхъ въ тонкую китайскую бумагу и подалъ ихъ Ольгѣ Петровнѣ:

   - Это, - сказалъ онъ, - Дмитр³й Петровичъ просилъ передать его старшимъ племянницамъ. Это перья бѣлой цапли, то, что называется "эспри", тоже его охоты.

   - Ну, а теперь, прошу васъ, - сказала Ольга Петровна.

   Двери точно сами собою распахнулись. Впереди всѣхъ пошла въ залъ Параша съ кабаньею головой, за нею Ольга Петровна и Гурдинъ.

   Въ праздничномъ, золотистомъ, точно таинственномъ свѣтѣ елочныхъ огней Гурдинъ прежде всего увидалъ двухь барышень въ свѣтло-кремовыхъ платьяхъ, одну повыше, блондинку, съ голубымъ бантомъ на поясѣ, другую шатенку, съ розовымъ, потомъ замѣтилъ еще двухъ дѣвочекъ гимназистокъ, въ форменныхъ коричневыхъ платьяхъ, еще было два гимназиста и изъ за стола съ дивана навстрѣчу ему поднялись два пожилыхъ человѣка и высокая красивая дама.

   - Это вотъ старшая моя, - сказала Ольга Петровна, показывая на красивую шатенку, - Евген³я Матвѣевна.

   "Евгенѣя Mатвѣевна", - кажется, ее первый разъ такъ офиц³ально назвали, точно загорѣлась, вся запунцовѣла отъ непонятнаго смущенiя и нагнулась въ церемонномъ книксенѣ, изученномъ въ гимназическомъ танцъ-классѣ. Гурдинъ тоже какъ будто очень смутился и растерялся, но къ нему подошелъ высок³й человѣкъ въ черномъ сюртукѣ и овладѣлъ гостемъ.

   - Что долго и церемонно такъ представлять, - сказалъ онъ, беря Гурдина подъ локоть, - это моя Шура, прелестный мой дружокъ, а то мои младш³я... Жена моя, а это, простите, ваше имя и отчество?..

   - Геннад³й Петровичъ.

   - Такъ то, батюшка мой, Геннад³й Петровичъ. Хорошо вы къ намъ попали въ наше женское царство. И въ какой прекрасный праздникъ!.. Гдѣ-же вы такого рѣдкаго звѣря ухлопали?.. Какъ давн³й преподаватель естественныхъ наукъ могу увѣрить васъ - рѣдчайш³й по величинѣ и красотѣ экземпляръ.

   - Это дядя Дима убилъ, или вы? - краснѣя, ломающимся отъ смущен³я голосомъ спросилъ Гурдина Гурочка.

   - Можно сказать - оба вмѣсте. Моя пуля ему въ заднюю ногу попала - бѣгъ его задержала, а Дмитрий Петровичъ въ шею потрафилъ въ самое то мѣсто, гдѣ край доски.

   - Удивительно сдѣлано чучело - сказалъ Антонск³й, - неужели это въ Туркестанѣ работали?

   - Это дѣлалъ нашъ дѣлопроизводитель по хозяйственной части. Онъ когда-то сопровождалъ самого Пржевальскаго въ его путешеств³яхъ и дѣлалъ для него чучела.

   - Удивительная работа. Хотя-бы и въ столичный музей. Садитесь къ столу. Кушайте елочныя сласти. Такъ уже, говорятъ, полагается на елкѣ.

   Борисъ Николаевичъ пододвинулъ Гурдину свою тарелку съ пряниками и мандаринами.

   Только Шура замѣтила, какъ смутилась Женя, когда ее знакомили съ офицеромъ и какъ точно всмотрѣлся въ лицо дѣвушки тотъ и тоже сильно смутился. И Шура искала случая спросить что-то у своей двоюродной сестры.

   Елочныя свѣчи догорали. То тутъ, то тамъ взвивался голубоватой ленточкой сладко пахнущ³й дымокъ. Въ гостиной темнѣе становилось.

   - Вотъ теперь и наступаетъ самое время страшные разсказы разсказывать, - сказалъ Антонскѣй. - Ну-ка, молодежь, кто, что знаетъ? Выкладывай свои знан³я изъ чемодановъ своего ума...

   - Только надо, дядя, такѣе, - строго сказалъ Гурочка, - чтобы - непридуманные, а чтобы и взаправду такъ и было. Дядя, ужъ вы, пожалуйста, и разскажите. Вы всегда что-нибудь знаете.

   Ольга Петровна хотѣли пустить электричество.

   - Мама... Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! продекламировала нѣжнымъ голосомъ Женя.

   Въ наступившей темнотѣ Шура неслышными шагами подошла къ Женѣ и взяла ее за руку.

   - Женя, - чуть слышно сказала она, газами показывая на Гурдина, - это?... ф³алки?..

   Женя молча кивнула головою. Въ надвинувшемся сумракѣ Шура разсмотрѣла: - какъ-то вдругъ очень поxорошѣла ея двоюродная сестра. Точно теплый вѣтерокъ раннимъ утромъ дунулъ на розовый бутонъ, брызнуло на него яркими лучами солнце - и онъ раскрылся въ очаровательную юную розу. Нѣжные лепестки полураскрылись и несказанно красиво блеститъ внутри капля алмазной росы. Такимъ алмазомъ вдругъ заблистала набѣжавшая на синеву глазъ Жени слеза волнен³я и счастья.

  

   Послѣдняя свѣчка въ самомъ низу елки, последнѣю ее зажгли, послѣднею она и догорѣла - погасла, и въ залѣ стало темно. Только въ щели двери столовой пробивался свѣтъ. Тамъ накрывали ужинать. Въ углу кто-то невидимый щелкалъ щипцами для орѣховъ и съ легким звономъ на блюдце падала скорлупа. Вдругъ сильнѣе пахнуло мандаринами - Марья Петровна чистила свой за столомъ.

   - Дядя Боря, уже пожалуйста, мы ждемъ. - просил Гурочка.

   - Дядя Боря, - приставалъ Ваня.

   - Папа, непремѣнно, - раздался тоненьк³й Нининъ голосокъ отъ самой елки.

   - Ну что-же - vox populi - vox Dei... {Гласъ народа - гласъ Бож³й} - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. - Приходится, Борисъ Николаевичъ, идти молодежи на расправу.

   - Только, ради Бога, не сочинять, - сказалъ Гурочка.

   - Да что-же?.. Я не отказываюсь... Такъ вотъ... Было мнѣ тогда лѣтъ двѣнадцать. Ту зиму я проводилъ въ имен³и моихъ родныхъ въ Псковской губерн³и. Какъ полагается и у насъ была елка. Ну, понаѣхали сосѣди. Изъ города прiѣхали гимназисты, барышни, дѣвочки. Весело было. Мы танцовали, пѣли, играли въ разныя игры и очень что-то долго засидѣлись подъ елкой. Погасли давно огни. Стало темно, на деревнѣ стихли голоса и лай собакъ, какъ то взгрустнулось и вотъ тогда пошли тѣ страшные разговоры о таинственномъ и непонятномъ, о колдовствѣ, о вурдалакахъ, о колдунахъ, о чертяхъ, о привидѣн³яхъ. Тогда у насъ было много этого таинственнаго, хоть отбавляй, это теперь все изучено, все извѣстно, все отрицается. Тогда мы ничего не отрицали и очень многаго побаивались. Тогда у насъ и привидѣн³я водились, теперь они что-то перевелись, какъ перевелись, скажемъ, бѣлые слоны и зубры. Мы знали, что въ деревенской церкви на погостѣ стоялъ покойникъ. И покойникъ этотъ былъ не совсѣмъ обыкновенный. Это былъ деревенск³й кузнецъ, черный и страшный мужикъ, про котораго говорили, что онъ съ самимъ нечистымъ водится, что онъ, когда-то былъ конокрадомъ, занимался душегубствомъ, словомъ - покойникъ былъ такой, что молчать про него въ эти часы мы не могли. Каждый изъ насъ еще такъ недавно зачитывался "В³емъ" и "Страшною местью" Гоголя и потому, когда заговорили о томъ, какой страшный покойникъ лежитъ въ гробу въ церкви еще неотпѣтый, всѣ пришли въ волнен³е и волна страха пронеслась по темной залѣ, гдѣ такъ-же, какъ и у насъ теперь стояла догорѣвшая елка. Дѣвочки ахали и вскрикивали, молодые люди бодрились и подкручивали несуществующ³е усы. Былъ среди насъ одинъ гимназистъ. Лѣтъ шестнадцать, должно быть, ему было. Звали его Ердановъ. Онъ былъ то, что тогда называли: - "нигилистъ". Ни во что не вѣрилъ, огорашивалъ насъ презрѣн³емъ ко всему и своимъ невѣр³емъ и насмѣшкою надъ самою вѣрою въ Бога. И сталъ онъ смѣяться надъ нашими страхами. - "Вздоръ", - говоритъ, - "и никакихъ испанцевъ!.. Какой тамъ покойникъ! Пять пудовъ тухлаго мяса - вотъ и весь вашъ покойникъ. Бояться его - какая чепуха!.. Никакой чистой тамъ или нечистой силы нѣтъ. Церковь - пустой сарай съ иконами. Лампады горятъ. А святости, или тамъ страха никакого нѣтъ, хоть тамъ было-бы двадцать, хоть сто покойниковъ!". Кто-то изъ насъ возьми и скажи ему: - "такъ то оно такъ, Ердановъ, однако, ты со всею своею храбростью, со всѣмъ своимъ невѣр³емъ и пренебрежен³емъ ко всему святому и таинственному не пойдешь въ нашу церковь вотъ сейчасъ". - "Кто?", - говоритъ Ердановъ. - "Я-то? Да почему нѣтъ?" - и засмѣялся нехорошимъ искусственнымъ такимъ смѣхомъ. - "А вотъ не пойдешь?". - "Пойду"... Тутъ наши барышни разъахались. - "Скажите, какой отчаянный". - "Да нѣть это невозможно, я-бы кажется жизни рѣшилась, а не пошла-бы теперь въ церковь"... - "Ужасъ какой". - "Господа, не пускайте его"... Ердановъ совсѣмъ взвинтился. Надѣлъ пальто и шапку, повязалъ шею шерстянымъ шарфомъ. - "Иду", - говорить. - "Одинъ?". - "Ну, натурально, что безъ нянюшки...". - "А чѣмъ ты докажешь, что действительно ты будешь въ церкви, гдѣ покойникъ?". - "Вы", - говрить, - "мой ножъ знаете?" ... А былъ у него и вѣрно всѣмъ намъ известный перочинный ножъ о пяти лезвеяхъ, въ роговой оправѣ, коричневой въ белыхъ пупырышках.- Такъ вотъ я этотъ мой ножъ въ край гроба покойника и воткну, вы потомъ придете и провѣрите". Барышни опять хоромъ: - "Какъ это можно!.. Человѣкъ ума рѣшился!.. Какой отчаянный". Ердановъ еще разъ показалъ намъ свой ножъ и быстро вышелъ изъ дома. Какъ разъ въ это время часы на церковной колокольнѣ стали бить двѣнадцать...

   Въ прихожей рѣзко и громко позвонили. Въ томъ напряжен³и, въ какомъ всѣ были, всѣ вздрогнули. Мура вскрикнула: - "ахъ!".

   - Будетъ тебѣ, Борисъ Николаевичъ - сказала Марья Петровна.

   - Это наверно Владим³ръ Матвѣевичъ вернувшись, - сказала стоявшая у дверей и слушавшая разсказъ Антонскаго Параша и пошла отворять дверь.

   - Какая досада!... - сказалъ Гур³й... На самомъ интересномъ мѣстѣ!

   Ольга Петровна изъ столовой прошла въ гостиную и направилась къ прихожей встрѣтить сына.

   По прихожей, потомъ по коридору раздались твердые и быстрые шаги и громко хлопнула дверь.

   - И къ намъ не пожелалъ зайти, - съ тяжелымъ вздохомъ сказала Ольга Петровна.

   - Тетя, я пройду къ нему, - вставая, сказала Шура. - Это и точно становится невозможнымъ. Мама, можно?..

   Не дожидаясь отвѣта матери Шура быстрыми и легкими шагами вышла изъ зала.

   - Дядя, что-же дальше?

   - Папа, такъ нельзя, началъ, такъ уже и досказывай. Что-же Ердановъ? У меня сердце за него бьется, - сказала Мура.

   - Дальше?.. А вотъ слушайте, запом³найте и соображайте. Есть-ли нѣчто, чего намъ при всемъ нашемъ великомъ и пытливомъ умѣ не дано знать или, какъ думалъ Ердановъ, ничего нѣтъ?.. Ердановъ вышелъ. Мы подождали минутъ пять. Но уже спокойно сидѣть въ комнатѣ не могли. Насъ потянуло за нимъ. Мы стали одѣваться и поодиночкѣ выходить на улицу. Церковь въ ночной темнотѣ выдѣлялась среди низкихъ деревенскихъ избъ. Чуть свѣтились ея больш³я высок³я окна съ рѣшетками. Робко, съ остановками, все время прислушиваясь, мы шли къ ней. Дверь была полуоткрыта. Толпой, держась другь за друга мы подошли и кто-то нѣсмело окликнулъ: - "Ердановъ!". Эхо гулко отозвалось изъ церкви. Мы заглянули туда. На катафалкѣ не было гроба... Покойникъ лежалъ на полу на комъ-то - мы не сомнѣвались, что на Ердановѣ и точно впился въ него.

   - Что-же случилось? - дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Гурочка.

   - Мы перепугались, вразсыпную бросились отъ церкви, потомъ собрались и пошли къ старшимъ, сознались во всемъ и сказали о томъ ужасѣ, который мы увидали въ церкви. Теперь пошли съ народомъ, съ священникомъ, съ фонарями. И точно Ердановъ оказался на полу. Покойникъ лежалъ на немъ, по другую сторону, лежалъ пустой гробъ. Bъ край гроба былъ воткнутъ ножъ и этимъ ножомъ, какъ потомъ разсмотрѣли Ердановъ накрѣпко прихватилъ свой шарфъ. Значитъ, когда торопясь и въ волнен³и Ердановъ хотѣлъ уходить - шарфъ его и держитъ. Онъ вѣроятно въ смертельномъ испугѣ метнулся бѣжать, не понимая въ чемъ дѣло и опрокинулъ гробъ и вывалилъ покойника на себя.

   -