Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

дили в Монте-Карло.

   Мадлен любила играть в рулетку, но не умела.

   Николай Герасимович учил ее.

   Время летело.

  

  

   Как-то раз Мадлен и Савин были в казино в Монте-Карло.

   Она сидела и играла, а он, стоя за ее спиной, наблюдал за ее игрой и давал советы.

   Мадлен поставила золотой на 26, и номер этот вышел, но не успела она взять еще отсчитанные крупье тридцать шесть золотых, как к этим деньгам протянул руку какой-то стоящий сзади господин.

   - Позвольте, - заметила Мадлен, - это деньги мои, так как я поставила золотой на 26.

   - Нет, это поставил я, и если я говорю, то мне должны поверить скорее, нежели какой-нибудь кокотке! - горячился господин, произнося эту фразу с сильным итальянским акцентом.

   Молодая женщина побледнела, на глазах ее показались слезы. Савин вспыхнул.

   Он сам видел, как Мадлен поставила золотой на 26, а выражение этого нахала он не мог оставить без внимания.

   - Эта дама со мной, милостивый государь, а потому прошу вас быть поосторожнее в выражениях. - заметил ему Николай Герасимович.

   - Мне какое дело с кем она, я вижу птицу по полету и имею право называть кокотку кокоткой.

   Не успел он договорить этой фразы, как Савин размахнулся и дал ему увесистую пощечину.

   Получивший удар итальянец схватился за щеку и, что-то ворча на своем языке, выбежал из залы.

   Николай Герасимович, успокоив Мадлен, просил ее продолжать игру.

   Не прошло и часа, как вдруг в залу вбежал побитый итальянец и, подойдя к Савину шага на три, выхватил револьвер и выстрелил в него.

   - Вот как мстят итальянцы за оскорбление! - воскликнул он при этом.

   Итальянец, однако, промахнулся, и пуля задела лишь рукав сюртука Николая Герасимовича.

   Произошел скандал, итальянца схватили, увели в контору, а оттуда с двумя жандармами отправили на границу Италии.

   В княжестве Монако не любят скандалов и возбуждения уголовных преследований, предпочитая немедленное выпроваживание виновного на границу княжества, что очень удобно, так как границы Франции и Италии находятся в нескольких стах шагах, от Монте-Карло.

   Таким-то образом поступили и с покушавшимся на жизнь Савина итальянцем.

   В тот же вечер, в то время, когда Савин, Мадлен, Деперьер и граф де Ренес обедали в "Hotel de Paris", лакей подал Николаю Герасимовичу две визитных карточки, графа Лардерель и Монтальфи.

   - Эти господа просят вас выйти в соседнюю комнату по очень важному делу... - добавил лакей.

   Савин вышел к ожидавшим его незнакомцам. Они объяснили, что приехали от имени господина Карлони, которого он сегодня оскорбил в казино, вызвать его на дуэль.

   - Этот вызов мне кажется очень странным... - произнес Николай Герасимович, - господин Карлони покушался на мою жизнь, а таких людей во всех странах мира называют убийцами и предают в руки правосудия, но не дают им удовлетворения чести.

   - Если вы отказываетесь драться с моим приятелем, посягавшим, как вы говорите, на вашу жизнь, то надеюсь не откажетесь драться со мной, так как я считаю ваш отказ для меня личным оскорблением... - сказал граф Лардерель.

   - Я буду ожидать ваших секундантов у себя в Ницце завтра утром... - с поклоном ответил Савин.

   Прибывшие удалились.

   Вернувшись к столу, Николай Герасимович передал о случившемся Деперьеру и графу де Ренес, прося их быть его секундантами и приехать утром к нему для переговоров с секундантами графа Лардерель.

   На следующий день, в одиннадцать часов утра, Петр доложил Савину, что его желают видеть по известному ему делу граф Диджирини и маркиз Кассати.

   Это и были секунданты графа Лардерель, приехавшие для переговоров с секундантами Николая Герасимовича.

   Приняв их, согласно правилам дуэли, сухо, но вежливо, Николай Герасимович представил их уже сидевшим в его кабинете Деперьеру и графу де Ренес и затем оставил их для переговоров с глазу на глаз.

   Спустя некоторое время, Деперьер и де Ренес пришли сказать Савину, что между ними все условлено, что драться назначено завтра утром на шпагах, и местом поединка выбрана франко-итальянская граница близ Ментона.

   На другой день рано утром, с первым отходящим поездом, Савин со своими секундантами и доктором Гуараном выехали в Ментон. Приехав туда, они взяли экипаж и поехали к назначенному месту.

   Местом поединка была выбрана глухая местность, у самого берега моря, в полуверсте от проезжей дороги, так что туда приходилось идти пешком по узкой горной тропинке.

   Прибыв на место, они застали уже там графа Лардерель с его секундантами.

   Противники и их секунданты вежливо раскланялись друг с другом, и последние тотчас же принялись за исполнение своих обязанностей.

   Разыскав ровное удобное место для боя, они бросили жребий, на чьих шпагах драться, так как секунданты обеих сторон привезли свои шпаги.

   Жребий достался графу Лардерель.

   Затем Савин и граф сняли сюртуки и взяли из рук секундантов шпаги.

   Отсалютовав последним, как это в обычае, они скрестили шпаги и начали бой.

   Граф Лардерель дрался хорошо, но был слишком горяч, так что после нескольких пасов ослабел.

   Его удары легко отпарировал Николай Герасимович и наконец ловким наступательным ударом ранил графа.

   Шпага Савина попала ему в левую сторону груди, скользнула по ребрам и нанесла только легкую рану.

   Секунданты прекратили бой, считая честь достаточно удовлетворенной.

   Николай Герасимович и граф Лардерель подали друг другу руки.

   Доктор Гуаран сделал графу перевязку.

   Вернувшись домой, Савин застал Мадлен у ворот виллы, ожидавшую его с нетерпением и тревогой.

   Увидав Николая Герасимовича целым и невредимым, она с неподдельным восторгом бросилась ему на шею.

   После этой дуэли любовь к нему молодой женщины стала безгранична - она не знала, чем его отблагодарить за его отношение к ней, за то, что он, защищая ее, два раза рисковал своей жизнью.

   В Ницце дуэль Савина наделала немало шуму. Все местные газеты были переполнены подробностями о ней. При этом все газеты были на стороне Николая Герасимовича, находя, что он не мог иначе поступить и прекрасно сделал, что проучил нахала-итальянца, то есть Карлони.

   "Быть невежливым с женщиной - это в итальянских нравах, - писали в "Petit Nièois", - во Франции женщина пользуется уважением и защитой, так что поведение русского офицера господина Савина очень похвально и вполне в рыцарском французском духе".

   Таким образом, Николай Герасимович получал все большую и большую известность, о нем то и дело говорили в салонах и газетах.

   Ранее, об удивительном счастье в игре и огромном выигрыше, затем о счастье в любви, о его роскошной жизни, громадных тратах, стерлядях, сувенирах и бриллиантовом колье и, наконец, о счастливом случае в казино с убийцей-итальянцем и исходе его дуэли с графом Лардерель, считавшимся одним из лучших бойцов на шпагах в Ницце.

   Он сделался "Phowt du jour", как говорят французы, то есть героем дня.

   Жизнь текла как по маслу, все улыбалось Савину, но "tout passe, tout casse, tout lasse" - говорит французская пословица, значащая в переводе на русский: "все изменчиво и переменчиво".

   Она оправдалась и на Николае Герасимовиче.

   Началось со счастья в игре, которое ему изменило - оно как будто отвернулось от него с того момента, как он стал счастлив в любви.

   Проигравшись в Монте-Карло, Савин захотел отыграться в клубах и просиживал в них за баккара по целым ночам, но вместо отыгрыша все проигрывал и проигрывал.

   Каждый день он был в проигрыше на более или менее крупные суммы.

   Мадлен, желая ему помочь отыграться, почти каждый день проигрывалась в рулетку.

   Кончилось тем, что они проиграли все выигранные деньги, да своих еще тысяч полтораста франков.

   Для поддержки роскошной жизни, в которую Николай Герасимович втянулся с тех пор, как жил с Мадлен, ему пришлось войти в долги и решиться продать даже одно из имений в России. Он надеялся на эти деньги отыграться и снова поправить свои дела.

   Проигравшийся человек похож на утопающего - он хватается за все, надеясь спастись, то есть отыграться. Ему не кажется, что новая игра уносит его еще дальше в пучину, напротив, он видит только в ней одной свое спасения, его тянет к ней и у него нет возможности удержаться от притягательной силы, влекущей его к игорному столу.

   Проигравшийся игрок готов отдать все, пожертвовать всем, лишь бы иметь деньги, а с ними возможность снова играть.

   Проигравшись, он обратился к монакским и ниццким ростовщикам и вскоре попал в их цепкие лапы.

   Главные из них были: Сонне, Лежестю, Галль и Берте.

   Они ежедневно бывали в Монте-Карло и их можно было всегда найти в café de Paris, где они заседали в ожидании проигравшихся клиентов.

   Сидели они в кафе потому, что в казино их не впускали по распоряжению администрации.

   Факторами для всех сделок между ними и их клиентами служили гарсоны кафе и гостиниц, которые за эту рекомендацию и якобы посредничество получали, конечно, хорошие чаевые.

   Правда, что гарсоны эти делали им отчасти сами конкуренцию, так как многие из них давали также деньги проигравшимся знакомым господам, но давали только мелкие суммы в несколько сот франков, тогда как названные ростовщики были своего рода банкиры, дававшие только крупные суммы, от тысячи до ста тысяч франков.

   Этим-то господам и попался в руки Николай Герасимович, заняв сперва двадцать тысяч франков, а потом еще и еще, платя им страшные проценты.

   Правда, были дни, когда он выигрывал даже большие куши и этим получал возможность временно расплачиваться с его вампирами, но вскоре проигравшись, опять обращался к ним.

   Так прожили Савин и Мадлен в Ницце до конца апреля.

   Сезон кончился, Ницца опустела, а они продолжали все проигрывать и запутываться в новых долгах.

   Чтобы расплатиться и уехать в Париж, где Николай Герасимович надеялся вскоре получить от брата крупную сумму, вырученную им от продажи одного из имений, ему пришлось продать только что купленную виллу и продать даже в рассрочку, так как вследствие конца сезона не находилось настоящего покупателя.

   Убытку он понес на этой продаже не особенно много, тысяч десять франков, и принужден был отсрочить часть проданной цены, а именно тридцать тысяч франков на год.

   Эта продажа все-таки дала возможность нашей парочке расплатиться с ниццкими кредиторами и уехать в Париж с несколькими десятками тысяч, с которыми Савин надеялся устроиться там и отыграться в парижских клубах.

   Унывать они и не унывали, это не было в их характере, так как у Мадлен он был так же беспечен и весел, как и у Николая Герасимовича.

   Они мало горевали о своем финансовом кризисе, и при отъезде в Париж Мадлен даже шутя сказала Савину:

   - Как счастливо вышло, Коля, что мы продали виллу. Это нас избавляет от заботы нанимать на лето сторожа.

   Распустив весь штат прислуги, оставив только Петра и горничную Мадлен, они покатили в Париж.

  

  

   В Париж наша беззаботная парочка прибыла в первых числах мая.

   Сезон был в самом разгаре.

   Мадлен, как истая парижанка, радовалась возвращению в Париж.

   - И как нам до сих пор не пришла мысль бросить эту противную Ниццу, где мы только и делали, что проигрывали деньги, и приехать в малый Париж! - говорила она Николаю Герасимовичу.

   Прожив несколько дней в "Hotel Continental", Савин и Мадлен наняли себе квартирку на Avenue Villier, близ парка Монсо.

   Это была в сущности не квартирка, а небольшой домик-особняк, так называемый в Париже "Hotel prive".

   Такое помещение много удобнее и приятнее обыкновенной квартиры. В таком особняке вы у себя дома полнейшие хозяева, избавлены от любопытства и сплетен соседей и от известных своею назойливостью парижских консьержей.

   Вскоре по приезде в Париж Савину прислали крупную сумму денег, вырученную от продажи одного из его имений.

   Эти деньги позволяли Савину опять зажить на широкую ногу, без стеснения и начать вести крупную игру в клубах.

   Игра в парижских клубах очень развита, и играют большею частью в баккара.

   Самая крупная игра в описываемое нами время велась в "Cerle royal" и в "Cerrle de la presse", в которых Николай Герасимович был членом.

   Кроме этих первоклассных клубов, он мог играть и в других, куда попасть зависело только от желания.

   Сами клубы заботились о привлечении игроков, в особенности крупных, и с этой целью они устраивали празднества и обеды, приглашая на них известных club-man-ов и любителей игры.

   Игра составляет главный доход клубов, и чем крупнее игроки в них, тем выгоднее для его собственников или акционеров, так как с каждого закладываемого банка берется известный процент в пользу клуба, называемый "l'argent de la Caniotte".

   Процент этот довольно большой, а именно: двадцать франков с каждой тысячи.

   Банк закладывается от тысячи до ста и более тысяч франков.

   При этом банк часто срывается понтами и вновь возобновляется банкометами, что заставляет их снова платить дань клубу - этой всегда выигрывающей "Caniotte".

   Что же это такое за "Caniotte"? - быть может, спросит непосвященный в жизнь парижских клубов читатель.

   Этим именем называется устроенная при всяком клубном игорном доме копилка, в которую и опускают двадцатифранковую дань с каждого тысячефранкового билета, заложенного банкометом.

   Эти копилки устроены под столом, так что на зеленом сукне стола видна только отделанная медью щель.

   Ключи от этих копилок хранятся у хозяев или директоров-распорядителей клубов, которые ежедневно, по окончании игры, собирают деньги, вырученные за день и попавшие в неумолимую "Caniotte" - главный доход клуба, который достигает в некоторых клубах, где ведется крупная игра, до нескольких тысяч франков ежедневно.

   Клубов в Париже много, но они разделяются на две категории.

   К первой относятся клубы, принадлежащие отдельным обществам с политическими или художественными оттенками, а ко второй, принадлежащие частной антрепризе, то есть в сущности это игорные дома, так называемые на парижском жаргоне "tripots", хотя и носящие громкие названия вроде: "Cerle de la press", "Cerle des artsliberaux", "Cerle Franco-American", "Nue club" и другие.

   Все эти последние клубы принадлежат частным владельцам или акционерным обществам, которые открывают их только для игры.

   Расчет прямой. Кто бы ни выигрывал, банкомет или понт, для хозяев клуба это безразлично, им главное, чтобы больше играли, так как от этой игры происходит переливание денег на игорном столе клуба, и с этих сумм попадает неизбежный процент в дырочку "Caniotte".

   Правда, что за это игроки пользуются великолепным помещением клубов, читальнями, библиотеками, прекрасным столом и вином за весьма умеренную цену. Некоторые клубы даже для большей приманки игроков задают еженедельные даровые обеды с шампанским и всякими изощрениями кулинарного искусства, а за обеды в обыкновенные дни берут баснословно дешево, как, например, по 3, 4 франка за превосходный обед с вином.

   На эту удочку идут многие, на обеде выгадывают несколько франков, а после обеда спускают несколько тысяч в карты.

   Клубов замкнутых, принадлежащих частным обществам с сословными или политическими оттенками, в Париже до десяти.

   Конечно, большая часть их принадлежит высшему парижскому обществу или спорту.

   Главные из них: "Union", "Jokey club", "Cerle agicole", "Cerle royle", "Cerle imperial", "Cerle des Mirlitons", "Spotting" и "Turph",

   Попасть в эти клубы довольно трудно, так как они составляют замкнутое общество, принимающее в свою среду только лиц, принадлежащих к тому же общественному положению, с теми же политическими оттенками и не иначе как по рекомендации двух членов и через баллотировку.

   Представители этих клубов: президенты, старшины и члены распорядительных комитетов также выбираются членами из своей среды.

   Все эти клубы принадлежат высшему парижскому обществу и названия их показывают их оттенок.

   "Cerle royal", в котором был несколько лет членом Николай Герасимович Савин, состоял из роялистов и большая часть его членов молодежь, принадлежащая к старому французскому дворянству, а президентом клуба был в то время известный в Париже князь де Саган.

   Клуб помещался на площади Согласия, на углу Королевской улицы (rue Royale), в принадлежащем ему прелестном доме.

   Играют в "Cerle royal" очень сильно, и самая крупная игра происходит, как в большей части парижских клубов, перед обедом, от 6 до 8 часов, по возвращении из Булонского леса.

   Парижане находят эти часы самыми удобными, потому что всякий приехавший после прогулки в Булонском лесу свеж и бодрее духом. Кроме того, увлечение игрока не может затянуться, так как игра обязательно прерывается и кончается к обеду.

   Играли в описываемое нами время в парижских клубах только в акарте или в баккара, и эта последняя игра пользовалась большим успехом.

   Парижская баккара имеет свою особенность - это скорее банк - баккара.

   Берет банк тот, кто предложит и заложит высшую сумму. Банки бывают большею частью от пяти до пятидесяти тысяч франков в обыкновенные дни, но бывают случаи, когда они доходят до двухсот тысяч и более.

   Играют за длинным столом, обтянутым зеленым сукном.

   Банкомет сидит посередине стола на высоком стуле и выкладывает перед собою заложенные в банк деньги. Напротив него сидит крупье, обязанность которого состоит прежде всего в получении с банкомета контрибуции клуба с каждого закладываемого банка и опускании ее в "Caniotte", отверстие которой находится перед ним, а затем в собирании со стола после каждого удара проигранных понтами денег и уплате выигранных.

   Крупье всегда очень ловкий народ и исполняет свои обязанности с замечательной быстротой и аккуратностью. Для собирания денег с длинного игорного стола, крупье вооружены своеобразным инструментом, называемым "râteaux" (грабли), но ничем на грабли не похожим. Это длинная желобообразная в метр и даже более линейка, шириною в ладонь, с обостренными краями, сделанная из гибкого и упругого дерева.

   Этим-то инструментом крупье весьма искусно подхватывает с самых отдаленных концов стола проигранные банковые билеты и золото, которые скользят по наклонной линейке прямо в руки крупье.

   Злые языки уверяют, что крупье не совсем чисты на руку и что много золотых проскальзывают дальше их рук в рукава, а оттуда и в их вошедшие в пословицу карманы.

   "Une poche de croupier" (карман крупье) означает во Франции то же, что у нас "поповский карман".

   Все играющие сидят или стоят кругом игорного стола, которые обыкновенно бывают аршин семи, восьми длиною.

   В этих клубах, по приезде в Париж, и испытывал фортуну Николай Герасимович, держа большею частью банк один или в компании с кем-нибудь из своих приятелей.

   Счастье стало ему снова улыбаться, он стал опять выигрывать и даже раз выиграл в "Cerle de la presse" в один присест сто сорок тысяч франков.

   Эти выигрыши позволили ему снова завести лошадей, накупить экипажей и даже заплатить по счетам разным кутюрьеркам, модисткам и другим поставщикам, что еще более увеличило его и без того огромный кредит в Париже.

   Кредит очень развит в этой столице мира.

   Достаточно истратить в разных магазинах десять, двадцать тысяч франков и жить широко, чтобы вам открыли кредит на десятки, даже на сотни тысяч.

   Больше всех делают кредит обойщики и дамские поставщики и поставщицы.

   Последние просто навязывают свой товар в долг парижским красавицам и их поклонникам.

   По отношению же Савина, надо заметить, что он был известен и ранее в столице мира, газетные же статьи, появлявшиеся во время зимнего сезона и сделавшие ему такую огромную известность в Ницце, окончательно упрочили его положение и кредит в Париже.

  

  

   Лично для Николая Герасимовича такой большой кредит в Париже был, конечно, не нужен, но он был необходим для Мадлен, которая очень много тратила на свой туалет, Савин же не имел всегда достаточно денег, чтобы платить по всем этим колоссальным счетам разных Doucet, Viraux, Reitfern, Rodrigue и других.

   Николай Герасимович не только не считал нужным стеснять молодую женщину в ее безумных тратах, но даже, если сказать правду, поощрял ее к этим тратам, пока ему везло, пока у него были деньги и кредит.

   Живи он на определенный доход, как в былые времена, дело было бы иное, но бросившись в игру, игру сумасшедшую, кончающуюся десятками, даже сотнями тысяч ежедневно, ему не было основания стеснять в чем-либо любимую женщину.

   Мадлен страшно любила рядиться, покупать и заказывать всевозможные аксессуары дамского туалета.

   Но это слабость всех женщин вообще, а в особенности парижанок.

   Молодая женщина мотала и бросала деньгами только потому, что Николай Герасимович не только не стеснял, но, повторяем, даже поощрял ее к этому.

   В ней это не было непреодолимой страстью, как у многих других женщин.

   Лето они решили провести где-нибудь в окрестностях Парижа.

   В получасовом расстоянии от города, по дороге в Версаль и в четверти часа ходьбы от станции железной дороги Мадлен наняла хорошенький старинный домик в тенистом уголке большого парка, среди которого возвышался огромный, давно не обитаемый замок.

   В этом уединенном уголке было хорошо и уютно. Мадлен радовалась этому, рассчитывая, что это заставит Николая Герасимовича чаще оставаться дома и отвлечет от шумной клубной парижской жизни, в которой он совершенно погряз и от которой не мог оторваться.

   Она не то чтобы хотела отдалять его от общества, напротив она всячески старалась развлечь его и с этой целью сумела привлечь в Эрмитаж очень милое общество из столицы и окрестных дач.

   Ее просто мучили его частые отъезды и беспокоили проводимые им в клубах ночи.

   Хотя за последнее время ему снова везло и он выиграл столько, что даже расплатился со всеми своими кредиторами, но Мадлен знала, что все это счастье в игре, эти огромные стотысячные выигрыши крайне эфемерны и непрочны в его руках.

   Она понимала, что он человек минуты, не знающий пределов ни в чем, а тем более в игре.

   И в этом она была права, но вообще, как все неопытные молодые женщины, она не понимала хорошо его положения, которое заставляло его вести такую жизнь.

   Хотя он неоднократно говорил с ней совершенно откровенно, выясняя всю шаткость его дел, как во Франции, так и в России, но она не вникала во все это достаточно серьезно и продолжала считать его каким-то русским крезом, у которого бесчисленное количество имений в России.

   Правда, что имений у него оставалось еще целых два, около трех тысяч десятин земли, представляющих значительную стоимость, по меньшей мере в триста рублей. Но имения эти были заложены не только в земельных банках, но и вторым закладом, так что, ликвидируй он в то время свои дела, у него осталось бы. немного и, во всяком случае, недостаточно для поддержки этой роскошной бесшабашной жизни, которую он вел.

   Будь он дома, в России, он, быть может, и сумел бы поправить свои дела, а живя за границей, он должен был поневоле доверяться разным управляющим, которые довершали его разорение.

   Его брат Михаил, которому он поручил заведование его делами, был человек лишенный всякой энергии и при всем желании не мог поправить совершенно расстроенных дел.

   Это было несомненное разорение.

   Первый толчок к нему дала Маргарита Николаевна, увезшая так бесцеремонно стоимость Руднева, и по милости ее мужа Савину был отрезан возвратный путь в Россию.

   В день отъезда Николая Герасимовича из Москвы, вскоре после объяснения со Строевой, ему в гостинице "Славянский Базар" подали какую-то повестку, в получении которой он расписался, но, не читая, бросил на стол в номере гостиницы и уехал в Вену, где, как мы знаем, попал в лечебницу для душевнобольных.

   Из писем же его поверенного и брата он впоследствии узнал, что это была повестка судебного следователя, приглашавшего его для допроса в качестве обвиняемого в поджоге дома в селе Серединском, с целью получения страховой премии, каковая, как мы знаем, и была давно получена.

   Отъезд Савина за границу признали побегом и истолковали в смысле сознаваемой виновности, и потому было сделано распоряжение о розыске отставного корнета Николая Герасимовича Савина и о заключении его под стражу.

   Поверенный и брат советовали Савину возвратиться, чтобы снять с себя это позорное обвинение, но он соглашался лишь при условии отмены меры пресечения не уклоняться от суда и следствия и просил их хлопотать об этом.

   Но хлопоты их не увенчались успехом - им наотрез отказали в изменении принятой меры, а потому Николай Герасимович решился остаться за границей.

   Суда он не боялся, так как был совершенно неповинен в этом деле, но страшился скандала и срама видеть себя арестованным и сидящим в тюрьме в родном городе.

   Этому нахождению под следствием по обвинению в уголовном преступлении он был, повторяем, обязан Эразму Эразмовичу Строеву.

   Чтобы объяснить это, нам необходимо будет вернуться несколько назад, к тому времени, как муж Маргариты Николаевны, плотно закусив и выпив в Серединском после исчезновения Насти, уехал в Калугу.

   Калужский исправник, майор Сергей Петрович Блинов; оказался его товарищем по полку.

   Случайная встреча с ним на станции решали остановку Строева в Калуге.

   Сергей Петрович, старый холостяк, уговорил своего старого приятеля погостить у него недельку-другую.

   Эразм Эразмович согласился.

   Оба они не прочь были выпить и усердно занимались по вечерам "опрокидонтами".

   При таком времяпрепровождении для обоих друзей дни летела быстро.

   Двухнедельный срок прошел, а Строев все продолжал быть гостем калужского исправника.

   Конечно, в это время он посвятил его в невзгоды своей жизни и рассказал о жене, Савине и Насте, от которой ехал, неожиданно встретившись с Блиновым.

   - Гордец, нахал! - сказал исправник, почему-то недолюбливавший Савина.

   В это время в Серединском случились, как известно, два события: пожар господского дома и самоубийство несчастной девушки.

   На последнее власти, как мы видели, не обратили особенного внимания, что же касается пожара, то акт о нем становой привез лично к исправнику.

   В этом акте, кроме отметки, что владелец имения, отставной корнет Николай Герасимович Савин, не выждав окончания пожара, уехал из Серединского, было занесено показание рабочего Вавилы, что барин со дня приезда в имение каждую ночь один гулял в парке и саду около большого дома.

   Блинов, получив акт, прочел его вслух Эразму Эразмовичу, как лицу, знакомому с Савиным.

   - Он, конечно, и подпалил! - решил уже сильно подвыпивший Строев.

   - Похоже на это... - согласился исправник.

   В таком смысле было им написано сообщение прокурору с препровождением акта, а по этому сообщению назначено дополнительное полицейское дознание и, наконец, следствие, приведшее, как мы видели, к привлечению Николая Герасимовича в качестве обвиняемого в поджоге своего собственного дома, с целью получения страховой премии.

   Ничего не подозревавший до получения повестки, Савин жил, как мы знаем, в Серединском, затем был в Москве, доехал до Киева, вернулся обратно, и наконец, не имея никакого понятия о возбужденном о нем деле, уехал за границу, и только письма поверенного брата неожиданно выяснили ему, что он находится под следствием в России и даже, как бежавший, разыскивается калужским окружным судом.

   В таком положении скрывающегося от правосудия находился Николай Герасимович в Париже в конце июня 1888 года, то есть в момент нашего рассказа.

   Переезд из Парижа на дачу в Эрмитаж ничем не изменил образа жизни Савина.

   Он ежедневно после обеда приезжал в город, где проводил в клубе за карточным столом до поздней ночи, а так как в эти часы не было уже отходящих поездов, то он большею частью возвращался домой на своих лошадях, приезжавших за ним, или в фиакре. От станции Париж до Эрмитажа было не более пятнадцати верст по прекрасному версальскому шоссе.

   Это было очень приятной прогулкой, особенно в те дни, когда выходил из клуба с хорошим выигрышем.

   Играл он за последнее время редко в "Cerle royal", так как по окончании сезона большая часть аристократического общества покинула Париж и в этом клубе царила пустота.

   Играл Савин большею частью или в "Cerle de la presse", помещающемся на Итальянском бульваре, рядом с "Cafe american", или же в "Cerle des arts libereaux", на улице Вивьен.

   Банкометы были почти всегда профессиональные игроки, живущие только игрой и, конечно, свои люди в этих клубах.

   Правда, что иногда закладывали банк и другие посетители, не из завсегдатаев, но это было очень редко.

   В этих клубах, или скорее игорных домах, свой особый мирок.

   Публика самая разношерстная. Кого там не увидишь? Журналистов, биржевиков, актеров и множество иностранцев, между которыми немало русских, а еще больше поляков.

   Все они, жаждущие сильных ощущений и возможности пытать фортуну, собирались к длинным игорным столам.

  

  

   Конечно, вследствие такого сброда посетителей, нельзя ручаться, чтобы в этих клубах - игорных домах - игра велась бы совершенно честно.

   Действительно, в Париже много говорили о шулерах нечистой игры, которая велась в бульварных клубах.

   Николаю Герасимовичу лично не приходилось ловить за руку шулеров при передержке, но он не поручился бы, что слухи эти были без основания.

   Его самого крайне удивляло замечательное счастье банкометов из завсегдатаев, им везло иногда просто до неприличия, так что это счастье становилось подозрительным.

   Савину рассказывали, что шулера имеют свой организованный кружок и состоят в близких отношениях с хозяевами клубов, а также с крупье.

   Вскоре он, впрочем, увлекся другой игрой, игрой на скачках, куда ездил почти ежедневно и где играл довольно счастливо.

   Игра на скачках в Париже чрезвычайно развита. Многие даже предпочитают играть на скачках, чем в карты. Играющие на скачках отчасти правы: зная хорошо дело спорта, а главное, имея знакомство с хозяевами скаковых конюшен, тренерами и жокеями, можно играть довольно удачно.

   Кроме того, игра на скачках много веселей и не так утомительна, как просиживание по целым ночам в клубах, при этом на скачках всегда много народа, много красивых женщин, приезжающих играть и, главное, показать себя и свои туалеты, так что кроме игры скачки представляют и развлечение.

   В Париже скачки бывают почти ежедневно круглый год. Скаковых ипподромов в окрестностях Парижа до десяти, и большая часть их принадлежит первоклассным клубам.

   Из Эрмитажа Савину было очень удобно ездить на скачки, так как большая часть скаковых ипподромов находилась в весьма близком расстоянии, так, например, "Auteuil", "Croix Berny" и "Cing cjins" были всего в каких-нибудь пяти верстах, a "Longchamp" в десяти, двенадцати.

   Ездил он на скачки всегда вместе с Мадлен.

   Она ужасно любила лошадей и, кроме того, также пристрастилась к игре и играла довольно счастливо.

   3 августа Савин и Мадлен были на скачках в Булонском лесу и по окончании их поехали не домой в Эрмитаж, а на свою городскую квартиру, так как собирались ехать вечером в театр.

   Ехали они в бреке, запряженном только что купленной Николаем Герасимовичем парой золотистых лошадей.

   Правил он сам.

   Публики в этот день возвращалось много, так что от самых скачек вплоть до города пришлось ехать шагом, соблюдая указанный полицией порядок, то есть держась правой стороны.

   Сильно проигравшись в этот день, Савин был не в духе, езда же шагом в продолжение почти часа под палящим солнцем еще сильнее его раздражала, тем более, что из-за этой черепашьей езды он рисковал пропустить игру в клубе.

   На Avenue du bois de Boulogne он не выдержал и, выехав из ряда экипажей, поехал рысью по левой стороне проспекта, которая была совершенно свободна, так как встречных экипажей почти не было.

   Это явное нарушение полицейских правил не понравилось стоявшему на посту посредине улицы полицейскому сержанту, и он крикнул Николаю Герасимовичу держаться правой стороны и ехать шагом, но тот, не видя в этом большого нарушения, продолжал ехать крупной рысью, не обращая внимания на приказание блюстителя порядка.

   Видя это, сержант дал свисток и впереди стоящий другой полицейский бросился навстречу мчавшимся лошадям, махая руками.

   Когда же он увидел, что его маханье не действует и что Савин хочет проехать мимо него, то он бросился прямо к лошадям и схватил правую под уздцы, неистово ругаясь за ослушание и нарушение порядка.

   Волей-неволей Николай Герасимович принужден был остановить лошадей, чтобы не задавить рьяного полицейского, но крикнул ему, чтобы он не смел трогать его лошадей.

   Полицейский ответил новой бранью.

   Это взбесило Савина, кровь бросилась ему в голову и он, не долго думая, ударил полицейского несколько раз бичом и рассек ему лицо до крови.

   Полицейский завопил благим матом и, уцепившись еще крепче за лошадей, стал кричать о помощи.

   В один миг раздались со всех сторон свистки и сбежались полицейские сержанты и народ.

   Экипаж окружили и, взяв под уздцы лошадей, с триумфом повели их в полицейский участок.

   По дороге Николай Герасимович просил Мадлен взять фиакр и ехать домой, но она ни за что не хотела оставить его одного и поехала с ним дальше.

   Комиссара в его бюро они не нашли.

   Оказалось, что этот полицейский чиновник бывает только в известные часы, так что им пришлось дожидаться около трех часов, сидя в какой-то грязной передней, вместе с полицейскими и какими-то оборванцами.

   Наконец комиссар явился.

   - Однако это довольно неделикатно заставлять столько времени ждать порядочных людей... - заметил ему раздраженный всем происшедшим Савин.

   - Прошу вас уволить меня от замечаний... Если вы здесь сидели, то в этом вы виноваты сами, так как зря никого не держат в полицейском участке... - грубо ответил комиссар.

   Затем он стал допрашивать полицейских сержантов о случившемся и, говоря о Николае Герасимовиче, назвал его "cet individu".

   - Прошу вас быть повежливее, - снова крикнул Савин, - если вы не желаете быть избиты так же, как и ваш подчиненный. Я русский офицер и сумею за себя постоять.

   - Теперь я понимаю ваше возмутительное поведение по отношению к сержанту Флоке, - улыбнулся презрительно полицейский чиновник. - Вы привыкли у себя в России бить кого хотите, но вы должны знать, что вы здесь не в вашей варварской стране, а во Франции, свободном и республиканском государстве.

   Он не успел договорить этой фразы, как Николай Герасимович, не помня себя от бешенства, бросился на него и ударил его кулаком в лицо.

   - Вот тебе, подлецу-республиканцу, за оскорбление России.

   Комиссар свалился со стула на пол, Савина схватили тут же стоявшие полицейские и увели силой в другую комнату.

   Мадлен плакала и уговаривала его успокоиться, но он пришел в такое бешенство, что не слышал ничего, продолжая изливать свой гнев на полицию и республику, ругая французское правительство, его порядки и представителей.

   Досталось даже ни в чем неповинному президенту Греви.

   Кончилось все это тем, что слова и действия Савина попали в полицейский протокол, а избитый комиссар, опоясавшись официальным трехцветным шарфом, объявил Николаю Герасимовичу, что во имя закона он его арестовывает за оскорбление действием представителя власти при исполнении им служебных обязанное стей, за оскорбление словами французской республики и ее главы господина президента.

   Мадлен, услыхав это, упала в обморок, и только после долгих усилий Савину удалось привести ее в чувство.

   - Поезжай, ради Бога, домой, и будь покойна... Все это пустяки. Самое позднее завтра я буду освобожден следователем после допроса.

   Ей пришлось волей-неволей последовать его совету.

   Тяжело было Николаю Герасимовичу расставаться с бедной молодой женщиной в такой ужасной обстановке.

   Он крепко прижал ее к своей груди.

   Она не переставала плакать.

   Наконец она несколько успокоилась и поехала одна в бреке - правила она лошадьми великолепно - с этой стороны Савин был покоен.

   Вскоре после ее отъезда его пригласили сесть в карету, куда уселись и два сержанта и повезли в полицейскую префектуру.

   Там ожидала его... тюрьма.

  

  

   По прибытии в полицейскую префектуру Николая Герасимовича повели по тем мытарствам, которые должен пройти каждый арестованный до заключения его в тюрьму.

   Начали с того, что его водили по разным "бюро", в которых спрашивали и записывали его имя, фамилию, звание, место рождения и тому подобное.

   После этого ему измеряли не только рост, но объем головы, длину рук, пальцев и ног, записывая наимельчайшие приметы, затем его фотографировали в двух позах и наконец обыскали, отобрав деньги, золотые вещи, бумаги, словом, все предметы, запрещенные в тюрьме.

   Когда вся эта процедура