Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

p;    Мардарьев тотчас же по приходе в участок и по выслушании доклада околодочного, телеграфировал, что господин Савин арестован им лично и тотчас же будет доставлен в арестный дом.

   - Ну и подвели же вы меня, Николай Герасимович, - обратился затем пристав к Савину. - Вы даже, оказывается, у меня не прописаны.

   - Да я только третьего дня приехал из Харькова. Когда же мне было прописываться?

   - Разве вы не были в Петербурге? - обрадовался Вадим Григорьевич. - Так дайте мне сейчас ваш вид в прописку.

   - Но мой билет не при мне, - ответил Савин, - он у меня дома.

   - Так заедем к вам по дороге, вы там его мне отдадите, - сказал пристав.

   - Хорошо, заедем.

   Они тотчас же вышли из управления участка и поехали сперва на Колокольную.

   У Савина по дороге домой блеснула мысль, и сразу в голове его создался план освободиться от рьяного пристава.

   Войдя в квартиру по парадной лестнице, Николай Герасимович сам запер на ключ за собой дверь и, незаметно вынув ключ, положил его в карман.

   Пригласив Мардарьева в кабинет, он предложил ему сигару и велел горничной подать кофе.

   В кабинет вошла Строева.

   Представив ей пристава, он затем дал ей понять, чтобы она заняла его и во время их разговора успел шепнуть подававшей кофе горничной, чтобы та его шубу, шапку и калоши перенесла в кухню.

   Через несколько минут Савин вышел в кухню, оделся и ушел, заперев кухонную дверь снаружи и взяв с собою и этот ключ.

   Увлеченный разговором с хорошенькой женщиной, Вадим Григорьевич только через несколько времени хватился своего арестанта.

   - Где же Николай Герасимович? - спросил он.

   - Он был здесь, куда-то вышел, - ответила ничего не знавшая о проделке Николая Герасимовича Маргарита Николаевна.

   - Поторопите его, пожалуйста. Пора ехать. Я уже по телефону дал знать, что сейчас привезу его.

   Строева пошла было из кабинета, но в это время в нем появилась горничная.

   - Где барин? - спросила ее Маргарита Николаевна.

   - Барин-с?.. Они уехали.

   - Как уехал?! - воскликнул пристав. - Не может быть.

   - Они при мне надели шинель и вышли задним ходом.

   - Как же вы могли его выпустить? - набросился на горничную Мардарьев.

   - Как же бы я смела их удержать?

   Пристав вне себя от беспокойства, забыв всю прелесть хозяйки, бросился к выходным дверям: они обе оказались запертыми на ключ.

   - Где ключи? - стонал Вадим Григорьевич.

   - Видно, барин их взяли с собою, - отвечала горничная.

   - Но что же делать, что же делать? - воскликнул пристав.

   Но как он ни бесился, как ни кричал, делать было нечего, пришлось блюстителю порядка просидеть около четырех часов под замком.

   Он шумел, звал на помощь, но никто не слыхал и не откликался.

   Наконец он догадался отворить форточку и крикнул одному из прохожих, чтобы тот попросил швейцара подняться в бельэтаж, в квартиру No 3 - под этим номером была квартира Строевой.

   Швейцар пришел к парадной двери и начались переговоры его с приставом через замочную скважину.

   Переговоры окончились тем, что было решено сломать замок.

   Позвали слесаря, который наконец и выпустил на свободу злосчастного пристава.

   История об ошибке при аресте Савина и, наконец, о потере последнего Вадимом Григорьевичем дошла, конечно, до высшего полицейского начальства, которое засадило пристава на гауптвахту на две недели.

   За все время службы Мардарьева, это было для него первым взысканием со стороны его ближайшего начальства.

   Он был страшно озлоблен.

  

  

   Почтовый поезд Николаевской железной дороги, на который попал, переждав несколько часов в "Балабинской" гостинице, Николай Герасимович Савин, подъезжал уже к Любани.

   Николай Герасимович сидел один в купе первого класса.

   - Надо ехать в Руднево! - вдруг вслух сказал он.

   К этому решению его привел ряд размышлений, которым он предался после бегства из дому, где остался запертый пристав Мардарьев, за поневоле очень продолжительным завтраком в гостинице и, наконец, в железнодорожном вагоне.

   Несмотря на беззаботный характер, Николай Герасимович тотчас по выходе из дома, где он провел столько счастливых месяцев и где оставил так безумно любимую им женщину, стал обдумывать свое положение и возможность избежать в будущем преследований со стороны мужа Маргариты Николаевны как ее самой, так и его, Савина.

   Надо было найти такое убежище, куда бы скоро не проникла копия с решением санкт-петербургского мирового съезда и где, наконец, Строева могла бы приобрести некоторое легальное положение.

   Вопрос был не из легких.

   После довольно продолжительного размышления, он решил вторую часть задачи, после чего, к радости его, оказалось, что и первая вместе с ней разрешается довольно удачно.

   Чтобы оградить Маргариту Николаевну от всяких случайностей и полицейских невзгод, а главное придирок ее мужа, Николай Герасимович придумал продать ей Руднево и этим дать ей положение в местном обществе и возможность получения, как дворянки и землевладелицы, вида на жительство от местного предводителя дворянства.

   План этот почти утешил его, как вдруг в голове его появилась мысль, выражавшаяся двумя словами: "А Настя?"

   Николай Герасимович совершенно позабыл о ней.

   Не позабыл ее, верно, дорогой читатель, но мы все же напомним ему о ней в нескольких словах.

   Настя, о которой так неожиданно вспомнил Савин, была его молоденькая ключница в Рудневе, проживавшая там в последнее время на правах почти полноправной хозяйки.

   Случилось последнее превращение ключницы в почти помещицу при следующих обстоятельствах.

   Вернувшись из-за границы после разрыва с Лили, Николай Герасимович приехал прямо в Руднево.

   Состояние его духа было тяжелое, угнетенное.

   Разрыв с любимой женщиной, на который он решился по нравственным основаниям, не уничтожил воспоминания о ее обаятельной красоте, о ее ласках, об упоительных минутах, проведенных в ее объятиях.

   Это вчерашнее опьянение чисто плотской любовью требовало, как и всякое опьянение, похмелья.

   Сосредоточенный и мрачный, Савин в первое время пребывания в своем тульском имении вел одинокий, почти затворнический, образ жизни.

   Из окружавших его людей одна Настя представляла отчасти существо, подходившее под понятие Николая Герасимовича о женщине.

   Пролетевшие годы не оставили на ней своего разрушающего отпечатка - ее лета были не таковы, чтобы время могло нанести ущерб ее внешности.

   Напротив, живя безвыездно в деревне, она расцвела и похорошела, а глаза заискрились и радостью, и страстью с первого же момента встречи с Савиным.

   Он приветливо поздоровался с ней, хотя не обратил на нее особого внимания, но когда необходимость похмелья от неаполитанского опьянения стала настоятельнее, взгляд его все внимательнее и внимательнее останавливался на грациозно-полной фигуре молодой женщины.

   Ее чисто русская красота, с цыганским вызывающим оттенком, стала производить на него, как и в былые годы, впечатление, и он снова постепенно приблизил ее к себе.

   Настя была в положительном восторге.

   Она беззаветно любила "своего милого барина", как она мысленно называла Николая Герасимовича.

   Она принадлежала к числу тех женщин, из которых любимый ими мужчина лаской и нежностью может, как из воска, делать что угодно, ставить в какие угодно общественные положения, но которые не прощают также любимому человеку не только оскорбления, но даже резкого слова.

   Когда года четыре тому назад Савин впервые приблизил к себе Настю, эта связь их была тайной не только для соседей-помещиков, но даже для остальной прислуги дома, которая только смутно догадывалась об отношениях молодого барина к своей молоденькой ключнице.

   С таким врожденным тактом, по желанию Николая Герасимовича, умела вести себя тогда эта двадцатитрехлетняя женщина.

   Разлука с "ее барином" была тяжела для нее, но она понимала, что она не могла составить для него настоящее общество и проводила его за границу, своеобразно утешая себя:

   "Пусть позабавится с другими, только бы не на моих глазах".

   Ее пугала больше возможность, что он женится, нежели даже многолетняя разлука.

   При последней она его подождет.

   И она ждала.

   Он приехал усталый, грустный, и Настя, радостно встретив его, ни одним словом, ни одним намеком, даже оставаясь с ним наедине при разговоре о хозяйстве, не напомнила ему о прошлом.

   "Сам вспомнит!" - решила она в уме и только еще тщательнее стала заниматься своим туалетом.

   И он вспомнил.

   В чаду жажды любовного похмелья он сделал одну ошибку, которая имела роковые последствия.

   Он открыто возобновил свою связь с молодой женщиной, так что самое положение ее в доме изменилось.

   Николай Герасимович требовал, чтобы она сидела с ним почти по целым дням, обедала за одним столом, говорила ему "ты", словом, сделал ее барыней.

   Она возражала, что это будет "зазорно", но подчинившись раз его требованиям, уже укрепилась в созданном им ей положении, и поворота назад не существовало.

   Такой странный "барский каприз", как называла производство ее в барыни сама Настя, имел свои причины и основания.

   Последние лежали в развившейся за границей в Савине потребности в женском обществе.

   Грамотная Настя, хотя и была совершенно необразована, но обладала природным умом и недюжинным юмором, который первое время развлекал Николая Герасимовича.

   Между ним и молодой женщиной была, таким образом, не только физическая, но почти нравственная связь.

   Через два-три месяца, эта однообразная жизнь, хотя и с любящей простой девушкой, наскучила Савину, как наскучивает простая домашняя кухня человеку, привыкшему к ресторанной.

   Вновь явилась потребность разнообразных пряностей, потребность гарнира.

   Последнего в Насте не было.

   Николай Герасимович собрался в Петербург, но Настя уже осталась в другом положении, нежели при первом отъезде барина.

   Теперь уехал помещик - осталась помещица.

   В вихре нового серьезного увлечения Строевой на берегах Невы Савин совершенно позабыл о своей деревенской сожительнице, и только тогда, когда, избирая себе и Строевой убежище от полиции и законного супруга, вспомнил о Рудневе, все это восстало в его памяти и сложилось в мысленном восклицании: "А Настя!"

   Только тогда он понял сделанную им ошибку и мысленно обругал себя.

   Если бы мы не боялись опережать события, то мы сказали бы, что эта ошибка имела на его последующую жизнь еще более роковое влияние, тем более, что в настоящее время это было поправимо.

   Надо было ранее продажи имения и водворения в нем Маргариты Николаевны, перевести Настю в другое, объяснив ей, что дела его требуют продажи Руднева.

   Но куда отвезти ее?

   Выбор Савина остановился на Серединском.

   Он решил, таким образом, прямо, лишь минуя Москву, ехать в Тулу, что и объясняет его восклицание:

   - Надо ехать в Руднево!

   Приехав на другой день в Белокаменную, он тотчас с Николаевского вокзала приказал везти себя на Курский и в тот же вечер был в Туле, откуда проехал на наемных лошадях в свое Руднево.

   Он застал там все в образцовом порядке.

   Настя, веселая и радостная, бросилась ему на шею.

   Ему поневоле, чтобы не возбудить в ней подозрения, пришлось отвечать на ее ласки.

   Насиловать себя ему, впрочем, пришлось только первые минуты.

   Таково было над ним обаяние всякой женщины.

   На следующий же день он сообщил Насте о предстоящей продаже Руднева.

   - Скоро? - спросила Настя.

   - На днях. Вот устрою тебя и поеду в Москву совершать купчую крепость...

   - Как устроишь меня?

   - Я перевезу тебя в Серединское... Кстати, это именье очень запущено... Ты там все приведешь в порядок...

   - А жаль Руднева... Отчего бы лучше не продать какое-нибудь другое...

   Насте не хотелось расставаться с местом, где она получила первую ласку от ее "Коли", как теперь она называла Савина.

   - На это нашлась покупательница, и мне нужны деньги.

   - Покупательница!.. - подозрительно спросила Настя. - Кто она?..

   - Одна барыня, замужняя...

   - Молодая?..

   - Ты ей годишься в дочери...

   - Когда же мы поедем в это... как его?..

   - Серединское.

   - Да...

   - Как управишься, уложишь свои вещи.

   - Это я сделаю в один день.

   - Тем лучше...

   Действительно, хотя и не через день, а через три были отправлены в Серединское сундуки, а затем через неделю Николай Герасимович повез туда Настю.

   Дом, с которым мы уже знакомы, по письменному приказанию Савина был проветрен и очень, как и все имение, понравился "новой помещице", как шутя называл Николай Герасимович молодую женщину.

   Устроив ее в Серединском, Савин помчался в Москву, куда по его телеграмме, данной еще из Тулы, должна была приехать Строева.

   Она еще не приехала, но в ее письмах, которые нашел Николай Герасимович в гостинице "Славянский базар", где остановился и куда еще телеграммой с дороги в Тулу он просил ее адресовать письма, Маргарита Николаевна сообщала, что пристав Мардарьев положительно сживает ее со свету, требуя предъявления нового паспорта, и что два раза в квартиру являлся ее муж, но был выпровожен Петром.

   Николай Герасимович письмом просил ее отправить мебель и вещи в Тулу, а самой ехать вместе с горничной и лакеем Петром в Москву.

   Недели через две Маргарита Николаевна наконец прибыла в первопрестольную столицу.

   Савин сообщил ей свой план относительно продажи ей Руднева и, получив согласие, тотчас же совершил купчую крепость, причем с утверждением у старшего нотариуса тульского окружного суда дело затянулось почти на месяц.

   Только в мае он повез новую владелицу в ее именье.

   В природе все оживало, вековой парк зеленел.

   Деревня, особенно им, еще влюбленным друг в друга, показалась раем.

   Руднево было старое дворянское гнездо, с великолепной усадьбой, огромным каменным домом посреди обширного английского парка.

   Перед домом и большим двором, окруженным флигелями, конюшнями и другими пристройками, был разбит роскошный цветник.

   Усадьба стояла на пригорке, у подошвы которого запруженный ручей образовал два огромных проточных пруда.

   За прудами были фруктовый сад и оранжереи; дальше живописно раскинулось село.

   Выбеленные постройки усадьбы эффектно выделялись среди зелени парка.

   Дом был большой, просторный и прекрасно отделанный и меблированный старинною ценною мебелью.

   Привезенные из Петербурга мебель и вещи украсили его еще более, дав ему элегантный вид.

   Маргарите Николаевне имение очень понравилось, и она с радостью поселилась в нем.

   Скуки они оба не боялись, и жизнь в деревенской глуши казалась им блаженством.

   Образовался даже круг знакомых из соседей-помещиков тульских жителей, которым Николай Герасимович представил новую владелицу Руднева, как свою кузину.

   Гости стали собираться довольно часто, и в это время Руднево принимало праздничный вид, устраивалась охота, кавалькады, пикники.

   Время летело быстро.

   Лето кончалось.

   Перспектива осени и долгой зимы не пугала наших сельских жителей поневоле.

   Николай Герасимович был очень доволен: паспорт Строевой он достал, а копия с приговора не появлялась.

   О последней он даже почти позабыл.

  

  

   В то время, когда Савин и Маргарита Николаевна Строева благодушествовали в Рудневе, Настя, или, как мы ее будем называть теперь, вследствие ее полубарского положения, Настасья Лукьяновна Червякова вела деятельную жизнь в Серединском.

   Имение и хозяйство в нем было действительно страшно запущено, и Настасья Лукьяновна ретиво принялась за его исправление, всюду поспевала сама и ее властный голос раздавался то в саду, то в амбарах, то на покосе, то на гумне.

   - Ну и глазастая эта у нас "барская барыня", - говорили наемные рабочие и работницы, жившие в дворовых избах, и крестьяне села, подряжавшиеся на работу.

   - Сметливая, любому мужику, либо дотошному помещику впору...

   - Да и краля, братцы, писаная, ведь уродится же такая из простых крестьян... Подлинно барский кусочек... За красоту ей да за тело и честь.

   - Баба вальяжная... Да не в этом суть, башка у ней ровно как мужицкая... До всего доходит, все знает... Для барина во как старается... Страсть.

   - Любит...

   - Любит... Ишь сказал... Ты в городе не живал, а я годов пять в самом Питере выжил... Пронзительные, братец, там тоже бабы...

   - Ну?..

   - Вот те и ну... А вот того самого ума в них нетути... Да и любовь-то тоже городская, питерская.

   - Ась...

   - Питерская, говорю, городская... Ишь Настасья-то норовит, коли любит, все барину-то в карман, да в карман, а те, питерские, коли полюбят, так все из кармана и тащут.

   - Облегчают, значит.

   - Уж подлинно, что облегчают.

   - Эта, значит, еще не дошла.

   - То-то оно, что не дошла... А может и честь есть, да совесть хрестьянская.

   - Может и так.

   Как-то раз под вечер на аллее, ведущей к дому, показался запряженный парой лошадей открытый тарантасик из тех, в которых выезжают на ближайшую станцию железной дороги серединские крестьяне, занимающиеся извозом.

   Настасья Лукьяновна в это время была во дворе и отдавала свои последние приказания скотнице.

   С крайним удивлением она увидала приближающийся экипаж.

   - Кого это Бог несет? - недоумевала она.

   - Не становой, нет... Становой был недавно... Землемер... Этот должен быть еще через неделю...

   В это время тарантасик въехал на двор и остановился у подъезда, на крыльце которого уже стояла Настя, все еще не решившая вопроса, кто мог быть этот нежданный и негаданный гость.

   Тем временем из тарантасика выскочил небольшого роста человек в коричневом, довольно потертом летнем пальто и военной фуражке.

   Он был совершенно незнаком Настасье Лукьяновне, но зато хорошо знаком нам с тобой, дорогой читатель.

   Перед Настей стоял Эразм Эразмович Строев.

   Он подошел к ней и почтительно снял фуражку.

   - Вы сами Настасья Лукьяновна Червякова и будете?

   - Точно так-с...

   - Очень приятно... Позвольте пожать вашу ручку...

   Настя как-то машинально подала руку, все продолжая смотреть на странного посетителя.

   - Вы это откуда же меня знаете? - наконец спросила она.

   - Слухом земля полнится... Да и сами рассудите, как мне вас не знать, коли у меня до вас дело есть...

   - До меня дело?.. - побледнела Настасья Лукьяновна.

   - До вас, до вас самих...

   - А сами-то кто вы будете?

   - Отставной капитан Эразм Эразмович Строев... - расшаркался приезжий.

   - Какое же дело?

   - Ах, вы, королевна моя, владелица здешних мест!.. Да разве так принимают гостей... Али взашей меня хотите выгнать, так не делайте этого, потому самим себе вред нанесете, большой вред...

   - Зачем взашей, помилуйте...

   - А коли не взашей... так в дом пустите путника. Накормите, напоите да спать уложите... А наутро уже и спрашивайте: что ты, добрый молодец, мне поведаешь...

   - Живу-то я здесь одна, так боязно... пужаюсь...

   - Чего же боязно, не волк я, не съем, да для такого кушанья и зубов нет... Гожусь я вам в отцы, королевна моя, так чего же меня пужаться...

   - Милости просим... - после некоторого колебания, сказала Настасья Лукьяновна.

   Она пропустила в дверь Эразма Эразмовича и затем вошла сама.

   Девочка лет пятнадцати, белокурая и голубоглазая Оля, сняла с гостя пальто, и он остался в том сюртуке, в котором мы видели его в Петербурге, но вместо одной орденской ленточки в петлице сюртука висел на ленте георгиевский крест.

   Настасья Лукьяновна распорядилась о чае и закуске, и кстати шепнула Оле, чтобы она приказала двум работницам и работнику Вавиле - это был рослый, здоровый, хотя и пожилой мужик, приходить ночевать в дом.

   Вскоре в столовой за накрытым столом, на котором кипел самовар и стояли всевозможные деревенские яства, графин с настоянной травами водкой и несколько бутылок домашней наливки, сидел Эразм Эразмович Строев и молча отдавал дань плодам искусства и забот молодой хозяйки.

   - А я сюда прямиком из Тулы... - проговорил он, утолив первый голод.

   - Из Тулы? - встрепенулась Настасья Лукьяновна.

   - Прямохонько, кралечка, прямохонько... Как узнал, что вы здесь, в Серединском, проживаете, так я, айда, в Калугу.

   - Вам что же от меня угодно?

   - О том речь после трапезы, кралечка, после трапезы...

   - А вы не видели в Туле Николая Герасимовича?

   - Не лицезрел, не удостоился, да его в Туле и нет, а проживает он в Рудневе, как бы в крепости... На острове, так сказать, любви, купаясь в море блаженства... - заплетающимся уже языком говорил Эразм Эразмович.

   - В Рудневе... любви... блаженстве... - повторила упавшим голосом Настасья Лукьяновна.

   Сердце ее болезненно сжалось.

   Хотя она почти ничего до сих пор и не понимала из того, что говорил ей ее собеседник, но чувствовала, что он явился сюда для нее не добрым вестником.

   Гость между тем продолжал пить рюмку за рюмкой и уже в конце, как он выражался, "трапезы", еле ворочал языком.

   Молодая женщина понимала, что после такой трапезы разговора с ним быть никакого не может.

   Он действительно болтал какие-то бессвязные речи, произнося угрозы и даже ругательства по адресу Николая Герасимовича и какой-то неизвестной Настасье Лукьяновне "Маргаритки".

   Наконец, опрокинув в себя чуть ли не двадцатую рюмку водки, - огромный деревенский графин был опорожнен почти напо ловину, - он промычал:

   - Ну, теперь... буде... Спать...

   Он хотел приподняться, но снова грузно опустился на стул. Голова его свесилась на грудь и, не спускавшая с него испуганных, недоумевающих глаз Настя, увидала, что он засыпает.

   Позвав двух работниц, она приказала им отвести гостя в отведенную ему комнату и положить на постель.

   Обе бабы схватили Эразма Эразмовича под руки и почти буквально волоком потащили из столовой.

   Он спал крепким сном.

   - Ишь назюзюкался... дорвался... - говорили бабы. - И откуда его сюда нелегкая принесла?

   Им обеим было известно, что Настасья Лукьяновна совершенно не знала этого приезжего.

   Молодая женщина осталась сидеть в столовой в глубокой задумчивости.

   Ее вывели из нее вернувшиеся работницы.

   - Ну, что?.. - спросила она.

   - Уложили, дрыхнет, как боров, прости, Господи... Да откуда он взялся, Настасья Лукьяновна? - отвечала одна из баб.

   - Я и сама не ведаю... Говорит, из Тулы...

   - По поручению, знать, Николая Герасимовича.

   - Кажется, нет, его не разберешь.

   - Коли нет, так и гнали бы в шею...

   - Пусть выспится, может и добьемся от него толку.

   Работницы вышли.

   Настасья Лукьяновна отправилась в свою комнату, но не могла заснуть всю ночь. Страшное подозрение, что Савин выгнал ее из Руднева, чтобы заменить другой, росло и росло в ее душе.

   "Блаженствует на острове любви..." - припомнила она слова пьяного гостя.

   Ее всю охватывала дрожь негодования.

  

  

   С нетерпением ожидала Настасья Лукьяновна утра, а с ним и разъяснения мучивших ее сомнений, за эту бессонную ночь превратившихся почти в полную уверенность в коварной и низкой измене любимого человека.

   Какая-то странная перемена произошла в молодой женщине, даже черты лица ее изменились, они за эту ночь как-то резко обострились, в глазах появилось несвойственное им ранее злобное выражение и какой-то стальной блеск.

   Встав со светом, она в обычный час вышла в столовую, где уже кипел на диво вычищенный, блестевший как золото, самовар.

   Одновременно с ней Оля внесла и поставила на стол горячие булки, которые так мастерски пекла серединская стряпуха.

   - Посмотри, не проснулся ли? - сказала Оле Настасья Лукьяновна.

   Та с полуслова поняла, о ком идет речь, и быстро вышла из комнаты.

   Через несколько минут она вернулась:

   - Спит...

   - Спит?

   - Так одетый и спит, и крестик болтается... - наивно сообщила девочка.

   Молодая женщина сдвинула брови и снова задумалась.

   - Может, побудить к чаю? - спросила после некоторого молчания Оля.

   - Нет, пусть выспится...

   Налитая чашка чаю стояла перед Настасьей Лукьяновной, сидевшей подпершись о стол рукой и думавшей свою невеселую думу.

   Она не дотронулась до чаю и по прошествии получаса вновь послала Олю справиться, не проснулся ли вчерашний гость. Девочка вернулась с тем же известием.

   - Спит, храпит на всю комнату.

   Так продолжалось несколько раз, с некоторыми более или менее продолжительными перерывами, и, наконец, Оля возвратилась и с искренней радостью доложила:

   - Проснулись, умываться просят.

   Девочка была очень привязана к Настасье Лукьяновне и видела, что последнюю огорчает, что гость долго не просыпается.

   - Скорей вели взять подогреть самовар, а сама подай ему умыться и скажи, что, мол, просят в столовую чай кушать.

   Оля выбежала из комнаты, а через минуту вошедшая работница взяла со стола самовар.

   Чашка с чаем Настасьи Лукьяновны так и осталась нетронутой.

   К тому времени, как Эразм Эразмович вышел в столовую умытый и причесанный, в вычищенном платье и сапогах, самовар уже кипел снова на столе.

   - Здравствуйте, как почивали?.. - приветствовал он Настасью Лукьяновну.

   - Благодарю вас... Прошу садиться... Вы с лимоном или со сливками?.. У нас густые, прекрасные.

   - Ни с чем... - категорически объявил Строев, садясь на стул.

   - Пустой... Как же это пустой... Может с вареньем, я прикажу...

   - Не пью чаю.

   - Так кофею?

   - Не пью...

   - Молока?

   - В рот не беру.

   - Что же вы кушаете?

   - А вот, если вы вчерашний початый графинчик на стол поставить прикажете, рюмочку выпью... Отменная это у вас настойка... На чем только не расчухал...

   - На тысячелистнике, но как же это с утра?

   - Военная привычка.

   - Вы же хотели... о деле-то.

   - Не извольте беспокоиться, до вечера меня никакая настойка не сморит... После ужина только... тут же на боковую - походная привычка: где пьешь, там и спишь... хе, хе, хе...

   Настасья Лукьяновна приказала подать водку и закусить.

   - Черного хлеба с солью, по утрам больше ничего... Солдат.

   Оля вышла и вскоре вернулась с подносом, на котором стоял графин с "настойкой на тысячелистнике", тарелка с черным хлебом и солонка с солью, и поставила все это перед Эразмом Эразмовичем.

   - Дозволите-с? - обратился он к Насте, протягивая руку к графину.

   - Кушайте на здоровье.

   Дрожащей рукой наполнил Строев рюмку и медленно поднес ее ко рту, опрокинул ее в него, крякнул и круто посолив кусок хлеба, тоже отправил его в рот.

   - Теперь и к делу... - начал он и вдруг остановился. Настасья Лукьяновна вся превратилась в слух.

   - Дозвольте еще, чтобы не хромать... - совершенно неожиданно для нее, протянул он снова руку к графину.

   - Пожалуйста! - нетерпеливо сказала она.

   - Еще опрокидонт... - произнес Эразм Эразмович, налив другую рюмку и снова опрокидывая ее в горло... - Отменная настойка...

   Он снова закусил хлебом с солью.

   - Ты, девочка, выйди... - вдруг обратился он к стоявшей у притолоки двери Оле. - Молода еще все знать - скоро состаришься... Разговор будет у нас с Настасьей Лукьяновной, тебя не касающийся.

   Девочка растерянно вперила свой взгляд на Настасью Лукьяновну.

   - Выйди, Оля... - повторила ей последняя. Девочка, не сказав ни слова, вышла.

   - Дело-то выходит у нас с вами, кралечка моя, казусное, как и приступить к нему не придумаешь.

   Строев замолчал и задумался.

   Настя положительно пронизывала его глазами, точно хотела прочесть в его голове таящиеся мысли.

   - Оба мы, можно сказать, потерпели от одного человека - от моей жены.

   Он остановился.

   - От вашей жены? - переспросила, не ожидавшая такого оборота дела, молодая женщина.

   - От нее самой, от прелестницы Маргариты.

   - Маргариты?.. - повторила Настя.

   Она вспомнила его вчерашние бессвязные речи, в которых он наряду с именем Николая Герасимовича поминал какую-то Маргаритку.

   "Так это его жена!" - подумала она.

   - От прелестницы Маргариты... - повторил в свою очередь Эразм Эразмович. - Прелестницей называю я ее не без основания, так как краше лицом и телом едва ли во всем подлунном мире найдется женщина. Вы вот красивы, слов нет, а она лучше.

   - Лучше! - произнесла Настасья Лукьяновна.

   - Не в пример лучше, но зато сердце у нее змеиное.

   - Змеиное?

   - Хуже-с змеи. Змея коли ужалит, ну, умрет человек, а эта на манер тарантула... ужалит, и начнет человек плясать, пляшет, пляшет, пока не дойдет до потери человеческого образа, как ваш покорнейший слуга. Хорошо-с? В зеркало на себя смотреть боюсь - вот какой. А был человеком. Лет пять-шесть тому назад служил в гвардии... в Петербурге, перед очами, так сказать. Денег вволю, на войне турок бил - на это время я в армию переходил - Георгия заслужил, на виду был у начальства, карьера. Стар, скажете. Нет, не стар, мне всего тридцать три года, а весь седой. Опыт старит, потому-то вчера я сказал вам, что в отцы гожусь. Стариком совсем стал, разбитый, расслабленный. А все она - тарантула, укусила, и пошел плясать, выплясался. Теперь вот таков, видите. Пью. В отставку из-за нее вышел. Дозвольте третью... - вдруг неожиданно прервал он свой рассказ и потянулся к графину.

   - Кушайте, кушайте.

   Эразм Эразмович выпил, не забыв перед тем провозгласить:

   - Еще опрокидонт.

   - Иду это я, золотая моя, лет шесть тому назад по Невскому проспекту, улица есть такая в Питере. Вы не бывали?

   - Нет.

   - И слава Богу. Иду это я и вспомнил, что кузина моя графиня Черноусова, - у меня родня все знатная, заслуженная, отец мой покойный, царство ему небесное, полный генерал был, а мать при дворе большую роль играла. Матушку-то я в гроб уложил из-за нее, из-за Маргариты. Но не в том дело, вспомнил, говорю я, что кузина пари у меня выиграла - нужно ей коробку конфет покупать. А тут, как раз иду мимо кондитерской. Дай, думаю, зайду. Зашел и ахнул. Новенькая продавщица за прилавком стоит. Других-то я знал. "Что, - говорит, - прикажете?" А у меня даже и язык к гортани прилип, смотрю на нее во все глаза и ни слова. Улыбается и повторяет: "Что прикажете?" Выбрал я бомбоньерку, нарочно долго выбирал и велел положить конфет, а сам с нее все глаз не свожу. Красоты она неописанной. Глаза во... - Строещ сложил в кружок указательный и большой палец правой руки, - и все в масле. Лет так шестнадцать, семнадцать, не более, сложена - восторг.

   Отвез я кузине в тот же день конфеты, а вечером опять в кондитерскую за другими, и таким манером каждый день раза по два. Познакомился, оказалось зовут ее Маргаритой Николаевной. Ухаживать стал, в любви признался. Все это в каких-нибудь две недели. "Что ж, - говорит, - я не прочь за вас замуж выйти". Сразу-то я ошалел. Из кондитерской да замуж, за Строева. Хотел я отделаться шуткой, да взглянул на нее - так она на меня строго смотрит. "А ведь не жениться, расстаться надо", - мелькнуло в моей голове. Сердце похолодело даже при одной мысли о разлуке. "Прошу, - говорю, - вашей руки". Улыбнулась. Отца уже тогда в живых не было, я к матери, старуха слышать не хочет. Наследства лишу, все отдам братьям, а их четверо. "Лишайте, - говорю, - а счастья себя я не лишу. У меня свое состояние". - "Погибель ты себе готовишь, а не счастье", - сказала матушка и даже лишилась чувств от расстройства. Младший я у нее сын был, любимый. Как меня ни убеждали и мать, и братья, не помогло. Стоит у меня Маргарита перед глазами: вынь да положь. В отставку подал и женился. Недели с две мы с ней счастливо прожили, тихо, а потом и пошло, наряды не наряды, выезды не выезды, за границу покатили, да года в полтора-два триста тысяч - все, что у меня было, она и ухнула. Были мы в Париже, когда последний франк истратился. Она тут у меня и сбежала с одним армянином, да и айда на Кавказ. Что со мной было... я не помню, только передавали, что на людей бросаться стал, в уме повредился. Отправили меня за счет русского посольства в сумасшедший дом. В Россию к матери отписали все как есть. Не выдержала старушка, паралич ее разбил, и, пока меня в Париже в разум приводили, умерла.

   Несколько крупных слезинок выкатилось из глаз Строева. Он вынул платок и отер глаза.

   - Приехал я на счет посольства в Россию без гроша денег. Да спасибо матушке, угрозу не исполнила, пятнадцать тысяч мне отказала, но только с тем, чтобы лежали они в банке до тех пор, пока мне стукнет пятьдесят лет, проценты же мне выдают аккуратно два раза в год, а всего две с половиною тысячи. И умно сделала матушка, потому опять бы с моей Маргариткой может быть на полгода сошелся и все прожил. А теперь, хоть с голоду не умру, да и на пропой есть. Кстати, я еще выпью, - взял он графин, уже не прося дозволения, налил рюмку и быстро опорожнил ее без закуски.

   - О супруге моей драгоценной узнал я, что она в Тифлисе е этим самым армянином живет. Я туда, потому хоть глазком взглянуть - тянет. Прибыл. Оказалось, уж и от него она сбежала с богачом Зариновым за границу. Ну, туда не близкий путь, не поехал, уехал в Киев, люблю этот город, там и поселился. В Петербурге у меня приятели остались. Переписываемся. Прошу сообщить, если моя супруга на стогнах Невской столицы окажется. Получаю раз письмо. Прибыла, пишут, и Заринов с ней, дела у него расстроены, как слышно, очень... векселя опротестованы. Хотел сейчас же поехать в Петербург, да деньги все на исходе были, все пропил, пью я, как вышел из больницы в Париже, а прежде водки так совсем не пил. До получки процентов еще месяца два надо было пробиться. В Киевском отделении банка я мог получить по сообщению. А тут еще письмо. Заринов с ума сошел, и супружница моя его сама в сумасшедший дом определила. Важно, думаю, славно. Ай да Маргариточка! Как получил деньги, сейчас в Петербург. Прибыл, ан уж она с новым живет, с Николаем Герасимовичем Савиным.

   - С ним!.. - бледная, как полотно, дрогнувшим голосом воскликнула Настасья Лукьяновна и откинулась на спинку стула, но тотчас же, оправившись, сказала:

   - Продолжайте, продолжайте.

  

  

   - Шикарят там они, узнал я,