Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

была окончена, его отвели в полицейскую тюрьму, находящуюся в здании префектуры и носящую название "депо".

   В тюрьме его сдали старшему надзирателю, который снова его тщательно обыскал и затем отвел в одиночную камеру, в которой и запер.

   Камера, в которой очутился Савин, низкая со сводами пятиаршинная квадратная комната, с почерневшими от грязи стенами и с небольшим овальным окном с толстой железной решеткой.

   У стены стояла железная койка с грязным, набитым шерстью матрацем и такой же подушкой.

   Кроме койки не было никакой мебели, так что волей-неволей Николаю Герасимовичу пришлось сесть на эту отвратительно грязную кровать.

   Долго просидел он в глубоком раздумье.

   В голове его носились какие-то обрывки мыслей, своеобразных и несвязных.

   Были моменты, что он как будто забывался; ему казалось, что он все это видит во сне, что он находится под тяжестью ужасного кошмара.

   Тогда он вскакивал и, не веря своим глазам, ощупывал предметы: кровать, стены, подходил к запертой на замок двери и к решетчатому окну.

   Все убеждало его в горькой действительности, доказывало, что он не спит, а находится на самом деле в тюрьме.

   Целую ночь провел он в таком состоянии и только под утро заснул.

   Часов в десять его разбудил надзиратель, вошедший в камеру.

   Он пришел, чтобы отвести его к судебному следователю.

   В передней тюрьмы он передал Савина двум республиканским гвардейцам, которые повели его через двор по каким-то длинным коридорам в камеру следователя.

   Следственный судья господин Гильо, в камеру которого наконец привели Николая Герасимовича, был человек не молодой, среднего роста, с лысой головой, очень подвижным умным лицом и проницательными серыми глазами.

   Он сидел за письменным столом, заваленным разными бумагами, напротив его помещался его письмоводитель - молодой человек.

   Савин наклонился.

   Господин Гильо вежливо ответил на его поклон.

   - Прошу садиться! - указал он ему на стул. Начался допрос.

   Последний касался не только случившегося, но и таких вещей, совершенно, по-видимому, не относящихся к делу, как-то о средствах арестованного, его положении во Франции и России, его знакомствах и деловых отношениях с разными лицами, о его имениях в России, их стоимости и доходности.

   Николай Герасимович не выдержал и наконец спросил:

   - Но зачем все это надо знать, когда я обвиняюсь не в имущественном проступке, а в буйстве и драке?

   - Поверьте, не из любопытства, молодой человек, - отвечал господин Гильо, - следственный судья во Франции, привлекая кого бы то ни было к какому-либо делу, должен ознакомиться с личностью подсудимого и его нравственными и имущественными качествами. Будь вы француз, я все это бы узнал через полицию, но так как вы иностранец, то обо всем этом я сделаю запрос в вашем отечестве.

   - Не понимаю, к чему это...

   - Бывают случаи, что полиция или судебная власть арестовывают человека за самое пустое нарушение правил или проступок, но, наведя о нем справки, обнаруживают, что задержанный опасный преступник, скрывающийся под ложным именем и разыскивается за другие, более важные преступления во Франции или в другом государстве.

   Николай Герасимович побледнел.

   Он вспомнил свое дело по обвинению его в поджоге, но тотчас же оправился, возложив свою надежду на отсутствие в Петербурге таких же бюро, как в Париже, куда стекаются все сведения, группируясь около каждого лица.

   Савин благословил отечественные порядки, раз они коснулись его, хотя в иное время, вместе с другими, он называл их беспорядками и с восторгом указывал на Францию, где судебное дело доведено до совершенства.

   Он остановился.

   Николай Герасимович молчал, положительно сраженный перспективой дальнейшего пребывания в тюрьме.

   - Дайте мне точные сведения о вашей личности, и я телеграфирую во французское посольство в Петербурге, а оно, конечно, не замедлит навести справки и сообщит их мне.

   - Но я могу представить залог, - заикнулся было Савин, - какой вы пожелаете.

   - Залога я принять не могу, но если здешнее русское посольство вас знает и за вас поручится, тогда дело другое, но без этой официальной гарантии я вас не выпущу, так как за учиненный вами проступок вы подлежите тюремному заключению до трех месяцев.

   Николай Герасимович был уничтожен.

   В посольстве его почти не знали, и потому на поручительство посольства он рассчитывать не мог.

   Все это мгновенно промелькнуло в его уме.

   В это время господин Гильо написал постановление о его содержании под стражей.

   Савина снова отправили в "депо" и водворили в его камеру, но не надолго.

   Через каких-нибудь полчаса в ней снова появился надзиратель.

   - Следуйте за мной!

   Николай Герасимович повиновался. Надзиратель привел его в большую комнату, где толпилось человек двадцать разных оборванцев.

   От них Савин узнал, что его и их везут в следственную тюрьму Мазас.

   Минут через десять вышел старший надзиратель со списком в руках и стал выкликать арестованных по имени и фамилии.

   Проверив таким образом всех присутствующих, он стал выпускать по одному из тюрьмы во двор.

   Николай Герасимович вышел последним.

   Перед подъездом стояли две огромные желтые тюремные кареты, аршин по десяти в длину, без окон, с одной только дверцей сзади.

   В эти своеобразные экипажи впряжено было по паре сильных и рослых лошадей.

   Эти тюремные одиночные камеры, называемые "voitures cellulaires", или на тюремном жаргоне "paniers a salade", развозят из всех тюрем Парижа арестованных.

   От префектуры до Мазаса езды с полчаса.

   Мазас - это тюрьма предварительного заключения, находящаяся на бульваре Дидро, против Лионского вокзала.

   Приехав в Мазас, кареты въехали на тюремный двор, где арестантов высадили, затем рассадили по маленьким темным чуланчикам, где они просидели с полчаса до приемки.

   Приемка делается в конторе.

   Каждого вводят туда отдельно, меряют и записывают его имя, фамилию, приметы, место рождения и тому подобное, после чего уводят с надзирателем во внутрь тюрьмы.

   Там его сдают старшему надзирателю, так называемому brigadier cheff, который назначает каждому номер камеры.

   Прежде чем отвести в камеру, заключенного ведут в ванную, где он обязан раздеться и принять ванну.

   В то время, когда он в ванной, тщательно осматривают и обыскивают его вещи.

   По окончании этого осмотра, заключенному оставляют необходимое платье, обувь и белье, а остальное сдают в цейхгауз.

   После таких же формальностей был отведен и заперт в камеру No 67, в пятой галерее, Николай Герасимович Савин.

   Мазас - самая большая, одиночная тюрьма в Париже, в ней тысяча двести шестьдесят камер.

   Выстроена она в виде звезды в шесть лучей.

   Камера Савина, как и все другие камеры, была семи аршин длины и четырех ширины, потолок и стены были выбелены, а пол вымощен кирпичом. Небольшое окно с решеткой выходило на тюремный двор, но в него не было ничего видно, так как стекла были матовые.

   Меблировка состояла из железной кровати с матрацем и подушкой, набитыми шерстью, и покрытой байковым одеялом, сомнительной чистоты. У другой стены стояли стул и дубовый стол, над которым висели тюремные правила, обязательные для каждого заключенного.

   В углу, близ двери, на полке помещались глиняная чашка для умыванья, железный кувшин с водой и жестяной стакан.

   Не успел Николай Герасимович оглядеть все в своем новом помещении, как в камеру вошел младший надзиратель, принесший чистые простыню и наволочку.

   Он разъяснил Савину главную обязанность арестованного: держать камеру в чистоте, не петь, не свистеть и, безусловно, слушаться всякого распоряжения начальства.

   Младшего надзирателя звали m-r Срик.

   Это был толстый, неуклюжий, с глупым выражением лица и длинной эспаньолкой, французский отставной солдат.

   Он был очень глуп, но человек добродушный и любящий выпить.

   Впоследствии, когда Николай Герасимович с ним больше познакомился, он покупал для него ежедневно литр красного вина, который тот выпивал до последней капли.

   Таких узников, как Савин, у него в отделении было несколько, так что к вечеру m-r Срик всегда был пьян.

   От него Николай Герасимович узнал, что свиданья с родственниками и знакомыми он может иметь четыре раза в неделю, два раза по часу и два раза по пятнадцати минут.

   Писать арестованный может кому хочет и сколько хочет, но письма должны быть отдаваемы комиссионеру распечатанными, так как подлежат просмотру тюремного начальства.

  

  

   Увидев, что писать разрешено, Николай Герасимович немедленно написал Мадлен длинное письмо, в котором утешал ее и просил не горевать и не унывать, сообщил ей также о тюремных порядках и днях свиданий, прося ее скорей побывать у него и привезти ему все необходимое.

   Написав это письмо, он просил послать его тотчас же с комиссионером, что и было исполнено.

   Тяжело и грустно было сидеть Савину в камере, зная при этом, что он страдает не один и что есть другое любящее его существо, которое страдает и мучается еще более, чем он.

   "Горе Мадлен должно быть ужасно", - думал он.

   Он знал, как сильно и искренно она любит его и что разлука с ним для нее страшное страдание. Он даже боялся за нее, зная ее впечатлительную натуру.

   Вот почему в своем письме он всячески умолял ее успокоиться и надеяться на его скорое освобождение.

   Вечером он был обрадован получением коротенькой записки от Мадлен, которую ему принес комиссионер, носивший ей письмо. Она уведомляла его, что будет непременно на следующий день, просила не унывать и стойко переносить несчастие. Бесчисленное число раз перечитал он эти строки и перецеловал подпись той, которую любил больше всего на свете.

   С каким нетерпением стал он ждать следующего дня, считая часы и минуты, казавшиеся ему нескончаемыми. Наконец столь ожидаемая минута настала.

   Дверь камеры Савина отворилась, и надзиратель пришел его звать на свидание.

   Сердце его забилось, и он с неописанной радостью бросился к выходу.

   Свиданья в Мазасе происходили в специально устроенном помещении.

   Это целый ряд перегородок в виде чуланов, в полтора аршина ширины и три аршина длины. В каждом таком отделении два входа - один из тюрьмы, откуда впускают заключенного, а другой из прихожей, в который впускается посетитель.

   Посредине каждого чуланчика железная частая решетка, так что заключенный с его посетителем разделены и могут только говорить через нее в продолжение назначенного времени.

   В таком-то помещении Николай Герасимович должен был видеть Мадлен.

   Как ни радостно было это свидание, но оно было тягостно при подобной обстановке.

   Молодая женщина, войдя в эту ужасную клетку и увидев любимого человека за решеткой, разрыдалась.

   Как ни крепился Савин, как ни хотел показать свое душевное спокойствие, но при виде ее слез не мог удержаться и сам заплакал.

   Два любящих молодых существа рыдали по обе стороны неумолимой решетки.

   Первым пришел в себя Савин.

   Отерев слезы, он передал Мадлен все, что было ему известно о его положении из слов следственного судьи и просил ее съездить к прокурору республики похлопотать о его освобождении под залог, а также прислать ему хорошего адвоката, который, конечно, скорее найдет способ его освободить.

   Мадлен обещала все исполнить и со своей стороны, сквозь слезы передала ему, что его арест наделал в Париже много шуму, что все газеты полны рассказами о случившемся с разными прикрасами и вариациями. Особенно республиканские и радикальные, которые возмущаются его поступками с сержантом и комиссаром и еще более его поведением в бюро. Они требуют строгой кары и примерного наказания, прибавляя, что надо наконец обуздать этих разных диких князей, бояр и пашей, приезжающих в Париж из своих варварских стран и не умеющих себя держать в цивилизованной свободной стране.

   Она также сказала, что многие из кредиторов Савина являлись к ней с требованием уплаты по счетам и векселям, угрожая судом.

   Необходимые для Николая Герасимовича вещи она привезла и передала в контору, а также сговорилась с хозяином ресторана "Aux acacias", находившегося напротив Мазаса, относительно стола и вина.

   Он взялся ему все доставлять и с сегодняшнего дня пришлет вкусный обед и хорошую бутылку Марго с комиссионером Франсуа, который ежедневно будет ему служить.

   Но роковая четверть часа прошла, не дав им наговориться.

   Савину пришлось расстаться с Мадлен на два дня и ждать опять с нетерпением минутного свидания.

   На следующий день Николая Герасимовича посетил господищ де Моньян, один из знаменитых парижских адвокатов.

   Он приехал к нему по просьбе Мадлен.

   Это был человек лет сорока, высокий, немного сутуловатый брюнет, с небольшой черной бородой и умным, симпатичным лицом. Савин подробно рассказал ему о случившемся с ним, также о допросе и разговоре с господином Гильо.

   - Об этом я уже читал в нескольких газетах, - заметил де Моньян, - пощипывая свою бороду, - там все было подробно описано и по обыкновению даже с прикрасами... дело это само по себе не представляет особой важности, высшее наказание, к которому вас может приговорить суд исправительной полиции, это трехмесячное тюремное заключение, но есть надежда выйти с небольшим наказанием, доказав, что полицейский комиссар сам был виноват, раздражив вас своею грубостью и оскорблением России.

   - Но нельзя ли похлопотать, чтобы меня выпустили пока до суда из этой клетки?

   - Это, - вздохнул адвокат, - не буду вас даже обнадеживать, очень трудно, почти невозможно. С иностранцами всегда поступают строже, чем с французами; против них принимается всегда высшая мера пресечения, так как французское правосудие ничем не гарантировано в случае, если обвиняемый скроется и уедет за границу... Кроме того, я хорошо знаю господина Гильо, он человек строгий, характерный и, придя раз к какому-нибудь решению, он его не изменит, так что до получения справок из России нечего и надеяться на освобождение.

   Николай Герасимович печально поник головой.

   - Я, впрочем, съезжу и к следственному судье, и к прокурору республики, похлопочу, но предупреждаю, что из этого едва ли что выйдет... - утешил адвокат клиента.

   - Навестите, пожалуйста, m-lle де Межен, успокойте ее.

   - Это я сделаю с величайшим удовольствием.

   Затем они условились в гонораре.

   Граф де Моньян взял с Савина тысячу франков тотчас же и еще тысячу, если он его вполне оправдает.

   Николай Герасимович дал ему записку к директору тюрьмы, в которой просил его выдать тысячу франков защитнику из лежащих в конторе его денег. Прощаясь, адвокат обещал его навещать и сделать все, что будет возможно.

   Дни шли за днями, дни скучные, однообразные и томительные.

   Единственною отрадою Савина были посещения Мадлен, которая не пропускала ни одного дня из назначенных для свидания и приезжала с другого конца Парижа проведать его и побыть с ним хотя несколько минут.

   Ранее мы говорили, что Николай Герасимович надеялся на "отечественные порядки" в том смысле, что о деле, производящемся о нем в калужском окружном суде по обвинению его в поджоге, не знают в Петербурге, откуда затребованы были справки парижским следственным судьей.

   Надежда эта, увы, не оправдалась.

   Пришедшие справки были для него роковыми.

   В них с точностью были прописаны не только все его проступки в Петербурге, за которые он даже подвергался административной высылке из столицы, но и то, что он находится под следствием по обвинению в тяжком уголовном преступлении - поджог своего собственнного дома, и, кроме того, получено официальное требование русского правительства о выдаче отставного корнета Николая Герасимовича Савина, как бежавшего от русского правосудия. Французское правительство ответило согласием на это требование, но после суда и отбытия наказания Савиным, если он будет осужден. Весть о требовании России выдачи Савина и об основаниях этого требования дошла до Мадлен из газет, которые с быстротою молнии разнесли ее по Парижу. Они, конечно, не преминули исказить факты.

   Некоторые газеты рассказывали, что Савин - известный "нигилист" и что поджог им своего дома имеет политическую подкладку.

   На этом основании некоторые радикальные органы защищали Николая Герасимовича и говорили, что французское правительство не имеет права выдавать его России, так как политические преступники пользуются протекторатом Франции.

   Все это, прерывая рыданиями, рассказала Николаю Герасимовичу Мадлен и не могла утешиться, несмотря на то, что Савин старался убедить ее, что его обвинение в России - недоразумение, что он не думал поджигать свой дом, что он только был в ночь пожара в своем имении.

   Она не понимала его и была неутешна.

   - Скажи мне лучше правду, одну правду, умоляю тебя... - говорила она.

   - Но я же говорю тебе правду, клянусь тебе!.. - тщетно старался уверить ее Савин. Она только качала головой и продолжала плакать.

  

  

   Наконец день суда настал. Николая Герасимовича усадили в знакомую уже ему желтую карету и повезли в суд. По приезде в здание суда, его отвели в помещение для арестованных.

   Это тюрьма в миниатюре.

   В широком, довольно темном коридоре устроены небольшие камеры, аршина четыре длины и двух ширины, камеры эти темные и имеют только одно отверстие в двери.

   Арестованных запирают в эти чуланы по пяти, шести человек в каждый.

   Помещения эти очень грязны, в них нет даже скамеек, так что арестованные должны стоять на ногах, если не желают садиться на грязный пол.

   Воздух в этих чуланах невозможный.

   Заседание суда начинается в двенадцать часов и обвиняемых ведут в залу суда целой гурьбой и сажают всех вместе на скамью подсудимых.

   Огромная зала суда, в которую ввели Савина, была битком набита публикой.

   На возвышении за столом, покрытым зеленым сукном, сидели председатель и два члена, направо от судей сидел прокурор, налево секретарь за особым столом, также покрытым зеленым сукном.

   Защитник Николая Герасимовича, господин де Моньян, был налицо и сел близ Савина.

   Весь персонал суда и адвокат были в черных длинных тогах, с широкими обшитыми горностаем рукавами, закинутыми на спину. На голове у них были круглые без козырька шапочки из черного бархата, на околышках которых были нашиты серебряные галуны.

   Галуны эти различны, так, например, у председателя весь околыш обшит широким галуном, у судей - два галуна, но поуже, у товарища прокурора только один узкий, у адвоката же шапочка совершенно без галуна.

   Входя в зал, Николай Герасимович заметил среди публики несколько его знакомых и многое множество кокоток высшего полета.

   Савин забился в самый угол скамьи подсудимых и повернулся спиной к публике.

   Дело его было назначено в слушание последним.

   Наконец очередь дошла до Савина.

   Всех остальных подсудимых увели, и он сидел один на скамье подсудимых.

   Адвокат еще ранее просил его не горячиться, отвечать вежливо на вопросы председателя суда, а главное, говорить как можно меньше и дать ему полную свободу для защиты.

   - Подсудимый, ваше имя, фамилия, звание, национальность?.. - спросил председатель.

   - Отставной корнет, Николай Герасимович Савин, русский... - отвечал Николай Герасимович, встав со скамьи.

   - Пригласите свидетелей...

   В залу были введены свидетели: полицейский комиссар Морель, его секретарь, сержант Флоке, Мадлен де Межен и грум Савина - Джон.

   Показания первых трех свидетелей были, конечно, не в пользу обвиняемого.

   Они рассказали о его неповиновении требованиям полиции, неуважении к властям и возмутительном поведении в бюро.

   Показания же Мадлен и Джона были, наоборот, в пользу Савина.

   Из их показаний выяснилось, что сержант Флоке ругался неприличными словами и схватил так грубо правую лошадь под уздцы, что разорвал ей губу до крови.

   - В Англии, за такое обращение с чистокровными лошадьми, обвинен был бы полисмен, а не джентльмен, ударивший его за это бичом... - добавил Джон.

   Мадлен рассказала всю бесцеремонность полицейских чинов, заставивших ждать более трех часов в какой-то грязной передней комиссара, грубость последнего в отношении Савина и его неприличные выходки относительно России.

   - Оскорби в присутствии моем какой-нибудь русский чиновник Францию, и я, хотя и женщина, но поступила бы так, как поступил господин Савин с французским комиссаром, - закончила она свое показание.

   Этим закончился допрос свидетелей.

   - Господин прокурор, ваше слово! - обратился председатель к представителю обвинения.

   Последний встал.

   Это был известный в Париже своим красноречием товарищ прокурора Булош - высокий, стройный молодой человек с черной бородой и смуглым красивым лицом.

   - Господа судьи, - начал он, - на скромной скамье подсудимых суда исправительной полиции сидит в настоящую минуту человек далеко не скромный. Вы только что слышали показания свидетелей, обрисовавших вам возмутительное поведение подсудимого, по отношению к полицейскому сержанту Флоке и комиссару Морелю. Неудовольствовавшись этим, обвиняемый позволил себе бранить неприличными словами Французскую республику и высших представителей.

   Не думайте, что перед вами сидит русский необузданный боярин, вспыливший и давший волю своим рукам по привычке, нет! Это не мелкий самодур, а ярый противник порядка, в котором укоренилось неуважение к властям. Перед вами находится один из вожаков русских нигилистов Савин. Для нигилистов нет преграды, нет ничего святого, и творимые ими ужасы всем достаточно известны в Европе. Я не обвиняю в этом господина Савина, это не мое дело, есть другие прокуроры, ожидающие его, и которые его будут в этом обвинять. На моей обязанности лежит только охарактеризовать перед вами личность обвиняемого, для того, чтобы была применена к нему большая или меньшая мера наказания. Вот почему я считаю нужным в кратких словах обрисовать перед вами личность подсудимого. Господин Савин обвиняется в России в ужасном преступлении; по отбытии им наказания во Франции, он будет выдан русскому правительству, о чем состоялось уже распоряжение французских властей.

   Преступление, за которое он привлекался к суду в своем отечестве, доказывает нам, насколько этот человек способен на все. Савин фабриковал в своем замке адские машины и динамит, предназначенный для преступных замыслов его единомышленников; когда же русские власти узнали об этом и окружили замок с целью его арестовать, он взорвал на воздух замок своих предков, а сам скрылся подземным ходом. Русские власти думали, что он погиб под развалинами взорванного им замка, и дело о нем заглохло, но благодаря случайности и бдительности французской полиции, скрывающийся преступник найден и непременно понесет заслуженную кару.

   Судьба его в России решена, песенка спета и в родной стране ждет его веревка!

   Что после этого могу я сказать? Мне кажется, что всякое наказание, к какому будет приговорен подсудимый здесь, во Франции, для него будет благодеянием. Всякий человек прежде всего дорожит жизнью, и чем больше срок тюремного заключения назначен будет судом подсудимому, тем дальше оттянется для него роковая минута. А потому прошу суд назначить ему наказание в высшей мере, указанной в законе, за оскорбление действием служащих при исполнении служебных обязанностей.

   Речь эта произвела удручающее впечатление на суд и на всех присутствующих, так что все красноречие адвоката Савина не помогло.

   Как ни старался он доказать суду всю голословность прокурорских доводов, взятую им не из официальных документов, а из слухов, распущенных газетами, как ни доказывал он, что обвинение в России не может влиять на разбирающееся дело во Франции - ничего не помогло.

   Суд, по окончании прений сторон, объявил резолюцию, которой приговорил отставного корнета Николая Герасимовича Савина к трехмесячному тюремному заключению.

   Приговор этот наделал в Париже немало шума и дал пищу газетам, которые с необычайным рвением стали печатать небывалые истории о главе русских нигилистов и взорванным замке предков.

   Совершенно неутешна была Мадлен.

   Как ни уверял ее Николай Герасимович, что все это небылица, что дело его в России совершенно пустое, не представляющее для него никакой опасности, она плакала и повторяла:

   - Скажи мне лучше правду, всю правду. Я поеду с тобой даже в Сибирь, если тебя туда ушлют, но вдруг, если они поступят с тобой действительно так, как говорил прокурор. Это ужасно!

   Она рыдала и не хотела ничему верить.

   Эта сцена произошла в первое же свидание после суда.

   Чтобы доказать ей нелепость распущенных слухов, Николай Герасимович направил ее к знакомому ему секретарю русского посольства в Париже, от которого она наконец узнала всю правду.

   Секретарь даже был так любезен, что показал ей официальные бумаги, относящиеся до выдачи Савина, так что она наконец убедилась, что его дело простое уголовное преследование и что ни о какой веревке, ожидающей его в России, не может быть и речи.

   Для устройства дел перед отъездом из Парижа Николай Герасимович получил разрешение от прокурора выходить из тюрьмы в сопровождении двух полицейских агентов, одетых в штатское.

   Такие выходы из тюрьмы заключенных называются extraction и разрешаются французскими судебными властями.

   Савину было разрешено пять таких выходов.

   Агенты приходили в назначенные им дни в девять часов утра и отводили его обратно в Мазас в семь часов вечера.

   Таким образом он перед отъездом мог воспользоваться несколькими часами свободы и провести их в обществе дорогой для него женщины - Мадлен.

   Агенты были к нему очень любезны и ни в чем его не стесняли.

   Даже на улице шли сзади него, как будто не имея к нему никакого отношения.

   Время шло, и срок отсидки кончился.

   Скоро Николаю Герасимовичу приходилось покинуть Париж - расстаться с Мадлен.

   Ему было объявлено, что в день истечения срока его наказания, его увезут на немецкую границу, для передачи и отправления дальше в Россию.

   День этот наступил.

   Утром явились в Мазас два жандарма, которым и передали Савина, и они повезли его на вокзал восточной железной дороги.

   Приехав на станцию, они сели в отдельное купе второго класса, специально отведенное для Николая Герасимовича и его спутников.

   Конвоировавшими его жандармами были взводный вахмистр Жираден и рядовой Перье.

   Оба они были очень добродушные люди, Савин вскоре с ними разговорился.

   Французы очень симпатизируют русским, особенно военные; конечно, симпатия эта обоюдная, и нет народа более симпатичного для нас, русских, как французы.

   Это и понятно.

   Привычки, вкусы, нравы занесены к нам в Россию французами, так что мы с детства привыкаем ко всему этому.

   Кроме народной симпатии, притягивающей нас, есть еще один элемент, заставляющий нас подать друг другу руки - это общая нелюбовь к немцам.

   С тех пор, как Германия одержала победу над Францией, последняя поняла, что единственный дружественный ей народ в Европе - русский, что Россия - ее единственный друг, который, не имея никаких поводов к соперничеству с ней, будет всегда поддерживать ее против ее врагов.

   Дружба Франции и России - единственный и могучий противовес германским политическим ухищрениям.

   Вот почему врожденная симпатия французского народа к русскому увеличилась со злосчастного для Франции семидесятого года.

   Французы - большие патриоты. Нет народа в мире, у которого это чувство было бы так развито, как у них.

   Для них нет ничего дороже и милее их родной страны.

   И эту-то родную страну унизили немцы, уменьшили ее величие, отняли у ней две богатейшие провинции, и три миллиона французских жителей находятся под игом ненавистной им Германии.

   Этого не могут забыть французы.

   Рана, нанесенная им в семидесятом году, не заживает.

   Они ждут с нетерпением возмездия, всякий француз втайне о нем мечтает, к нему готовится.

   Возмездие - "реванш" - любимая тема разговора всякого француза, особенно военного.

   Николай Герасимович долго толковал со своими аргусами на эту тему, в то время, когда поезд уносил его все дальше и дальше от Парижа и Мадлен.

   Говорили они о французской армии, о ее готовности, вооружении, а особенно о будущем поражении немцев и новом величии Франции.

   Разговор этот, впрочем, был интересен только для собеседников Савина, а не для него самого.

   В его голове неслись иные мысли.

  

  

   Несмотря на то, что казалось, что Николай Герасимович вел с конвоирующими его французскими жандармами оживленную беседу, в его голове зрел план избежать во что бы то ни стало этого предстоящего ему принудительного путешествия в Россию, этих страшных, носившихся в его воображении этапов родной страны, этого срама, тюрьмы и суда в родном городе.

   Один был исход, один был выход - бегство.

   Но как?

   Бежать было очень трудно, почти невозможно.

   На подкуп нечего было и надеяться: французский солдат в высшей степени честен, да и денег у Савина было мало, так как все, что имел, он отдал перед отъездом Мадлен, оставив себе только несколько сот франков на дорогу.

   Оставался лишь способ обмануть бдительность конвойных, но как и где?

   На станциях они выходили в буфет вместе с ним, а из купе никуда не отлучались.

   Единственная возможность бегства была выскочить из окна вагона на ходу поезда, но и этот способ был очень рискован.

   Во-первых, потому, что Николай Герасимович мог быть убитым при таком сальто-мортале, а во-вторых, он рисковал быть убитым из револьвера жандарма в то время, когда вылезал из окна вагона.

   Смерти он не боялся, он ее видал не раз вблизи, но рисковать жизнью зря было глупо.

   При этом, если удирать, то надо было удирать так, чтобы не быть арестованным сейчас же и опять доставленным в Россию под еще более строгим караулом.

   Для этого необходимо было бежать около границы, чтобы скрыться в другую страну.

   Так раздумывал Савин, прервав беседу и притворившись спящим, лежа на скамейке вагона, пока его неугомонные спутники все мечтали о возмездии и строили воздушные планы о разгроме прусской армии и о взятии Эльзаса и Лотарингии.

   Поезд в это время приближался к этой самой Лотарингии и к знаменитому городу Седану.

   Оставалось всего час пути до прибытия на немецкую границу, где Николая Герасимовича должны были передать немецким властям.

   Миновали уже плодородную равнину Шампаньи и прорезывали отроги Вогезов.

   Местность становилась гористая, и поезд часто со свистом и шумом погружался во мрак туннелей.

   Эти туннели навели Савина на новую мысль, на новую надежду спасения.

   Он стал обдумывать план действий.

   Предстояло еще проехать через три довольно больших туннеля, в которых поезд находится около полутора минут, погруженный в совершенную темноту.

   Благодаря этой-то темноте Николай Герасимович мог легко обмануть бдительность его сторожей, отворить через открытое окно вагона дверцу, запирающуюся снаружи только ручкой, и выскочить таким образом на ходу поезда.

   Выскочить он мог только с правой стороны, так как поезд из Франции ходит по левому пути и, выскочив направо, он падал на правый путь и не мог удариться о стену туннеля.

   Жандармы продолжали добродушно разговаривать между собою у противоположного окна, так что Савину было очень удобно привести в исполнение блеснувший в его голове план.

   Задумано - сделано.

   Не успел поезд погрузиться в первый большой туннель, как Николай Герасимович вскочил со скамьи, с замиранием сердца высунулся из окна, отпер дверцу, соскочил на подножку вагона и прыгнул во тьму.

   Это было только одно мгновение, но мгновение ужасное.

   Он упал на четвереньки, но по инерции был увлечен вперед и перекувыркнулся несколько раз через голову.

   Ошеломленный и разбитый, он пролежал некоторое время без чувств, а когда пришел в себя, о поезде не было и помину.

   В туннеле царила непроницаемая тьма, тишина и страшная сырость.

   Встав на ноги, он почувствовал жгучую боль в правом плече, так что невольно вскрикнул, попробовав было поднять руку. Ощупав плечо, он убедился в переломе ключицы.

   Но время было дорого, надо было, не теряя минуты, выходить из туннеля и искать спасения в горах.

   Не обратив внимания на перелом руки и благословляя небо, что целы ноги, он довольно быстро пошел из туннеля.

   Он страшился сначала, не зная сколько времени он пролежал без чувств, и хорошо понимал, что сопровождавшие его жандармы на первой станции слезли и дали знать всюду по телеграфу о его бегстве и приметах.

   Его могли задержать во всяком селении местная полиция или жандармерия.

   Поэтому и надо было торопиться.

   По туннелю ему пришлось идти около полуверсты до выхода.

   Выйдя из него благополучно, он направился в горы, покрытые густым дубняком.

   Местность была дикая и лесистая, вполне подходящая для предстоящего ему скитанья.

   - Но куда идти, в какую сторону направиться? - возник вопрос в голове Савина.

   По его соображению, невдалеке должны были сходиться три границы: германская, люксембургская и бельгийская - ему было необходимо, во что бы ни стало добраться до какого-нибудь из этих государств, где он на время мог быть покоен и гарантирован от преследования.

   Франция не могла его требовать, так как там он не имел никаких дел, а Россия далеко, и пока официальное требование придет, он может скрыться. Пока же он находился на французской территории, опасность не миновала, и он каждую минуту может быть арестован. Так думал Николай Герасимович, выйдя из туннеля и остановившись в нерешительности: в какую сторону направить ему свой путь.

   Сориентировавшись, он пошел на северо-восток, по направлению к Бельгии.

   Эта была, по его мнению, для него самая подходящая страна, с либеральными законами, в которой он не рисковал быть спрошенным, кто он такой и откуда приехал.

   Пройдя около трех часов по совершенно глухой лесистой местности, он решился наконец отдохнуть.

   Силы начинали изменять ему, а сломанное плечо причиняло ему страшные страдания: онемевшая от боли рука была тяжела, как свинец, и страшно опухла.

   Забравшись в самую чащу леса, Савин разыскал себе местечко, где прилег и вскоре заснул.

   Сколько времени он проспал, он не помнил, но холод и страшная боль переломанной ключицы его разбудили.

   Он открыл глаза.

   Кругом был ночной мрак и тишина.

   "Этот мрак должен прикрыть меня от всяких случайностей, - мелькнуло в его голове. - Я должен им воспользоваться, чтобы продолжать мой путь".

   Он встал с трудом и побрел далее по лесной дорожке, по которой шел раньше.

   Пройдя верст пять, он вышел на большую дорогу, которая привела его в какое-то село.

   В нем все спало, чему он был очень рад, так как никто его не заметил, и зашагал дальше.

   После двух часов ходьбы Николай Герасимович присел отдохнуть.

   Ему необходимо было обдумать, куда деваться на день.

   Начинало рассветать, и можно было осмотреть местность.

   Она была совершенно открытая.

   Кругом тянулись обработанные поля и виднелись деревни и села.

   Горы и леса, которые так хорошо скрывали его, остались далеко позади и виднелись на горизонте, что доказывало, что он прошел за ночь по крайней мере верст пятнадцать. Местность эта Савину представлялась малоутешительной, хотя он и двинулся далее, держась все одного и того же направления.

   Настало раннее утро.

   По дороге навстречу Николаю Герасимовичу то и дело сновали прохожие и проезжие.

   Это страшно его беспокоило.

   В каждом из них он подозревал полицейского или переодетого жандарма.

   Ему страшно хотелось спросить у кого-нибудь из них, далеко ли до границы Бельгии, но он не решился, боясь возбудить подозрения.

   Наконец навстречу ему попался мальчик лет четырнадцати, который, проходя мимо Савина, вежливо ему поклонился.

   Его детское приветливое, открытое лицо внушило Николаю Герасимовичу особенное доверие, и он обратился к нему:

   - Скажите, пожалуйста, как называется это село, которое виднеется отсюда?

   - Это Бюрзель, - ответил мальчик.