Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

stify">   - Он любит, - проговорил он даже вслух и как-то невольно повторил это слово:

   - Любит!

   "Я никогда еще не любил..." - со вздохом подумал он, и все лицо его, выразительное, красивое, подернулось вдруг дымкой грусти.

   Николай Герасимович стал припоминать свои отношения к девушкам и женщинам с самой ранней юности, чуть ли не с отрочества, даже с детства.

   Среди воспоминаний последнего перед ним промелькнул образ мадемуазель Эрнестины, высокой, стройной француженки, его первой гувернантки, даже, пожалуй, бонны... Он припомнил ее грациозную походку, плавные движения, матовый цвет лица, оттеняемого как смоль черными волосами, и большие карие глаза... Ему было восемь-девять лет и он обожал ее... Он по целым часам глядел на нее, затаив дыхание. Ей он обязан превосходным знанием французского языка, он с любовью учился у нее ее родному говору, прислушиваясь к чарующей музыке ее речей... Ее взгляд, обращенный на него, приводил его в трепет; когда она, чтобы приласкать, сажала его к себе на колени, он весь дрожал от волнения... Он не мог объяснить себе этого чувства - он говорил, что он обожает мадемуазель Эрнестину. Это обожание заметили отец и мать, замечали соседи, они смеялись над ним, называя его "влюбленным". Детское сердце до боли сжималось от этих шуток над его чувством. Он стискивал свои кулачонки, чтобы скрыть готовые брызнуть из глаз его злобные слезы. Когда мадемуазель Эрнестина, прожив три года, уехала за границу, он был неутешен, не хотел слушаться новой гувернантки, старушки Пикар, и с того времени начались проявления его несдержанности, прямо необузданности - черты, которые - он сам сознавал это - остались до сих пор в его характере.

   Перед Николаем Герасимовичем восстало время, проведенное им в Москве перед переходом в гусарский полк.

   В Москве в то время все знали двух хорошеньких сестер Баум, за которыми бегала вся московская молодежь.

   Сестры Баум бывали везде и особенно часто их можно было встретить на балах и вечерах дворянского собрания и на модном тогда катке Фомина.

   Звали их просто по именам, Тиночка и Эммочка.

   Представленный на балу в дворянском собрании, Николай Герасимович стал бывать в доме их матери, толстой немки, с сильно подведенными глазами, и вскоре сделался неразлучным спутником прелестной Тиночки.

   Шестнадцатилетняя красавица овладела его сердцем, и он отдался страсти слепо, без рассуждений. Пылкий по натуре и необузданный по нраву, он влюбился, что называется, по уши.

   Да и было в кого. Прелестная, высокая, стройная и замечательно красивая девушка была умна, приветлива и без всякой натянутости, так свойственной московским барышням.

   Темные волосы окаймляли красивое матовое с правильными чертами лицо; носик с горбинкой был изумителен, темные большие глаза смотрели так нежно, и пухленькие алые, сулящие страсть, губки прикрывали два ряда жемчужных зубов.

   "Это-то была наверное любовь, первая, чистая!" - думал Николай Герасимович, восстанавливая, как мы видели, в своем воображении чудный образ пленившей его девушки.

   Она как живая стояла перед ним.

   "Была ли это любовь?" - снова задал он себе вопрос и, несмотря на то, что еще так недавно разрешил его утвердительно, теперь, обдумав, изменил свое решение.

   Нет и нет... это была только страсть, брожение молодой крови. Любовь не излечивается покупными лобзаниями.

   "Я никогда не любил..." - закрыл лицо руками Николай Герасимович.

   "Пустота жизни - это жизнь без любви..." - сделал он вывод из всего им передуманного.

  

  

   Театр Берга был действительно набит, что называется, битком. Савин и Маслов приехали в половине первого отделения. Филиппо только что спела свое знаменитое "L'amor" и театр положительно дрожал от аплодисментов и буквально стонал от криков "браво", "bis" и "фора".

   Николай Герасимович и Михаил Дмитриевич прошли в первый ряд кресел среди этого бушующего моря голов с шевелюрами всех оттенков, между которыми, впрочем, преобладала седина и порой совершенное отсутствие шевелюры.

   Всех почти, кого встретили они в первых рядах партера, они знали, если не лично, то по фамилиям - это были сливки мужской половины петербургского общества, почтенные отцы семейств рядом с едва оперившимися птенцами, тщетно теребя свои верхние губы с чуть заметным пушком, заслуженные старцы рядом с людьми сомнительных профессий, блестящие гвардейские мундиры перемешивались скромными представителями армии, находившимися в Петербурге в отпуску или командировке, изящные франты сидели рядом с неотесанными провинциалами, платья которых, видимо, шил пресловутый гоголевский "портной Иванов из Парижа и Лондона"; армяне, евреи, немцы, французы, итальянцы, финны, латыши, татары и даже китайцы - все это разноплеменное население Петербурга имело здесь своих представителей.

   Приманкой для всей этой "смеси одежд и лиц, племен, партий, состояний" - служил персонал исполнительниц.

   Большая часть шансонеток пелась на французском языке парижскими бульварными певицами, приехавшими за русскими рублями.

   Их лихой, бравурный шик, остроумный, доходящий до грации, цинизм, хорошо гримированные, хорошенькие, пикантные личики исполнительниц, более, чем откровенные костюмы - все это разжигало страсти даже пресыщенных и устарелых людей и туманило головы молодежи.

   Француженки были все на содержании или искали содержателей, обнаруживая при этом изумительные таланты, не столько на сцене, сколько за кулисами, умением вскружить головы всем, кто, так или иначе, попадал в их набеленные ручки.

   Корифейки пристраивались к старичкам-капиталистам, заурядные отдавались молодежи. Любовники и содержатели были известны всем завсегдатаям театра и отношения их к содержателям были на виду, у всех.

   Все было, как говорят в Сибири, "за всяко просто".

   Между сценой и зрительной залой существовала несомненная связь, к сожалению, не духовная.

   В театре собственно было мало театрального.

   Причину колоссального успеха и ежедневного полного сбора надо было искать в том, что неизбалованные петербуржцы воспринимали эротический наркоз при одном появлении на сцене полуобнаженного цинизма и им было все равно, в каком бы диком и необузданном разгуле он не проявлялся.

   В то время, когда Николай Герасимович в первый раз посетил театр Берга, он уже только носил фирму своего основателя.

   Сам Берг, нажив солидный капитал, бросил антрепризу, и театр стал переходить из рук в руки, от одной певицы к другой.

   Конечно, антреприза велась на средства любовников, и первым после Берга антрепренером был знакомый нам Яков Андреевич Хватов для своей содержанки Антуанетты.

   Последняя была, собственно, второстепенная шансонетная певица, но положительно умирала от зависти к своим подругам, имевшим успех на сцене, или, как Филиппо и Бланш Гандон, пристроившихся к богатым сановным старичкам.

   Но "певичка Антуанетта" была смела и предприимчива, a Хватова нашла денег больше, чем у все-таки несколько сдерживавшихся старичков, а устроить временную прочность связи и подчинить себе всегда полупьяного любовника для нее, как и для каждой француженки, прошедшей огонь и воду и медные трубы еще в родной Франции, было делом нетрудным.

   Чем затея была оригинальнее и новее, тем более она привлекала такие натуры, какою отличался самодур новейшей формации Хватов.

   Ему было всякое море по колено и на всякое дело у него были деньги.

   Стоило поэтому Антуанетте подзадорить Якова Андреевича как он не задумываясь сделался антрепренером театра Берга.

   Однако, управление театром, да и самим Яшей, Антуанетте вскоре наскучило и нажившись достаточно, директриса уехала с берегов Невы на берега Сены менять рубли на франки и экю.

   В момент описанного нами приезда Савина в Петербург и первого посещения театра Берга антреприза его принадлежала русской певице Екатерине Ивановне Сергеевой, известной под прозвищем Катька-Чижик.

   Эта Катя было своего рода петербургскою известностью.

   Простая работница одной из прачечных в Подьяческой, он пала шестнадцати лет и пошла по торной дорожке "жертвы общественного темперамента".

   Характерной чертой Кати была погоня за деньгами... "Денег, денег и как можно больше" - было ее постоянным девизом.

   Еще до поступления на сцену театра Берга, будучи простой уличной авантюристкой, с манерами прачки, но с хорошеньким, пикантным личиком, всегда веселой и задорной, она целыми днями кочевала одна или с переменными подругами из трактира в трактир, оригинальничала, заходила в бильярдные - всюду и всегда имея одну цель "поймать чижика", как она сама прозвала трехрублевую бумажку, составлявшую тогда предел ее мечтаний.

   Отсюда и пошло ее прозвище.

   Большая часть таких "милых, но погибших созданий", к которым принадлежала Катька-Чижик, существа в высшей степени несчастные.

   Они тяготятся тем образом жизни, который им выпал на долю, ведут эту жизнь с отвращением и лишь настолько, насколько это неизбежно, чтобы иметь скудный кусок насущного хлеба.

   Иначе смотрела на избранную ею карьеру Катька.

   Она обратила свое поведение в строго определенную цель наживы и смотрела на себя, как на машину, пущенную в ход, чтобы возможно больше добыть денег.

   Был ли это расчет или мания - трудно ответить на этот вопрос, но, во всяком случае, это было явление исключительное.

   То же стремление к наживе проявилось в ней и тогда, когда какой-то господин из персонала мелких служащих театра Берга пристроил ее в хористки. У нее был голос приятного тембра, был слух, она вскоре сумела перенять непринужденно-вызывающую манеру держать себя у берговских француженок, и таким образом, не имея ровно никакого сценического дарования, была неотразима и имела громадный успех, что доказывалось массой поклонников, забросавших ее деньгами.

   Через два-три года после прачечной Катя-Чижик уже имела некоторые сбережения и вдруг сделалась очень разборчива в выборе между своими обожателями.

   Среди них был, между прочим, колоссально богатый, чувственный и очень юный граф, Егор Петрович де Дибюисон, или, как его называли в кругу петербургской золотой молодежи, "граф Жорж".

   Сметливая от природы, Катя поняла, что с влюбленного юноши она может сорвать больше своею недоступностью, нежели получала с других за свою доступность, и начала свою искусную игру.

   Граф Жорж мучился холодностью бывшей уличной авантюристки, положительно потерял голову и готов был на всякую безумную выходку, чтобы добиться взаимности очаровавшей его женщины, разжигавшей в нем страсть и ревность своей почти явной благосклонностью к другим.

   Он привязался к ней не на шутку.

   Катя тоже поняла это, как поняла и то, что карман графа очень и очень объемистый и туго набит предками-эмигрантами, веками умножавшими состояние рода.

   Судьба графа решена была в двух словах.

   "Или я хозяйка у Берга, или прощай!" - сказала ему Катька-Чижик.

   Ответ, конечно, последовал ожидаемый ею.

   Граф был "весь ее".

   Катя, никогда не имевшая даже порядочной комнаты, почти не бывавшая дома, из грязи трактиров и номеров мелких гостиниц вдруг очутилась в роскошной квартире собственного дома на Караванной, отделанной по графскому вкусу, ничуть не потерялась, а напротив, быстро свыклась со своим положением и вошла в роль домовладелицы и директрисы театра.

   Она сразу остепенилась.

   Мысль наживы, бывшая рычагом всей ее жизни, нашла себе другие проявления - она занялась сама всецело театром и заняла им своего "графчика".

   Последний привязался к ней так, что готов был на ней жениться, но от этого отклоняла его сама Катя да своевременное вмешательство старших офицеров того полка, в котором он служил юнкером.

   Связи с певицами от Берга, впрочем, нередко завершались браками, и не один блестящий гвардеец увез в свои родные поместья супругу с подмостков театра Берга.

   Оставаться с шансонетными супругами в полках и даже в Петербурге было, конечно, невозможно, и парочки улетали в провинцию, где состояние и положение в свете мужей открывало новым дамам двери во все дома и где "берговские певички" щебетали вскоре в ролях предводительниц, супруг почетных мировых судей и других представительниц провинциального boeau monde'a.

   Антреприза Катьки-Чижик была лучшим временем процветания театра Берга.

   Мы поспешили воспользоваться временем, когда в театре происходили шумные овации по адресу Филиппо, повторявшей без конца, по требованию публики, заключительные куплеты своего знаменитого "L'amour" и ушедшей наконец со сцены, грациозным жестом указывая на утомление горла, чтобы познакомить читателя с Катькой-Чижик, которой суждено играть в нашем дальнейшем рассказе некоторую роль.

   Типичное явление того времени, она, как и театр Берга, послуживший почвой для ее полного расцвета, и без того, впрочем, стоило бы описания.

   После Филиппо был ее выход.

   Она появилась грациозная, с кошачье-вкрадчивыми манерами, со смеющимся личиком, вся в белом, в короткой юбочке и откровенном декольте, дававшем возможность судить о ее сложении, в огромной белой шляпе, оттенявшей блестящие волосы, играя своими веселыми, искрящимися глазами и запела.

   Николай Герасимович с любопытством глядел на нее, так как Маслов рассказал ему о ней все то, что известно нашим читателям из этой главы.

  

  

   Михаил Дмитриевич Маслов действительно оказался пророком. Пророчество его исполнилось раньше, нежели он назначил.

   Из театра Берга Маслов уехал один. В одном из последних антрактов Николай Герасимович, куда-то в предшествовавшие антракты исчезавший, обратился к Михаилу Дмитриевичу.

   - Будь другом, исполни мою просьбу...

   - Что такое?

   - Отужинаем вместе после театра.

   - С охотой... Пойдем... Куда?..

   - Куда? Конечно, за город... И с дамами... - добавил, после некоторой паузы, Савин и внимательно, с тревогой, посмотрел на своего приятеля.

   - Вот как с дамами, ты уже обзавелся... Быстро... Ну, будь по-твоему, пожалуй, и с дамами, - после некоторого раздумья согласился Маслов.

   - Так и пойдем всей компанией... - уронил будто невзначай Николай Герасимович.

   - С компанией?.. Может с Хватовым? - резко спросил Михаил Дмитриевич.

   - И... с ним... - с расстановкой, покраснев, произнес Савин. - Да что тебе, ты со мной...

   - Нет, слуга покорный... не поеду...

   - Как же так?

   - Поезжай один... Чай, не маленький... Что я тебе за нянька такая...

   - Но мы почти целый день вместе... Я не хочу с тобой расставаться..

   - Увидимся... - махнул рукой Михаил Дмитриевич. - Кстати, пойду откланяюсь моему дядюшке, тому самому, который, как я тебе рассказывал, из принципа возит сюда своих сыновей.

   Маслов отошел от Николая Герасимовича и скрылся в толпе. На последнем отделении он не явился в партере.

   - Удрал... - подумал Савин, и какая-то тяжесть, показалось ему, свалилась с его плеч.

   Маслов был ему не пара, и его присутствие тяготило, смущало.

   "Счастлив в любви, ну и сиди дома, - с насмешкой подумал он, - а мы, мы поедем "играть в любовь", это, пожалуй, даже лучше, нежели всерьез..."

   Николай Герасимович горько усмехнулся.

   Савин действительно уже обзавелся дамой, собственно "обзавелся" - выражение не совсем точное, так как певица, которой он увлекся, принадлежала к исключительным явлениям театра Берга - она была замужем.

   Последнее обстоятельство было бы, впрочем, с полгоря, если бы супруг не находился почти безотлучно около своей законной половины, а ее чрезвычайно симпатичный голосок и врожденный шик, который она умела вкладывать в исполняемые ею неуклюжие, часто коробившие откровенным цинизмом ухо "русские шансонетки", были источником его благосостояния. К чести супруга следует сказать, что другие стороны, кроме артистической, не входили в его определение доходности супруги.

   Это знали "завсегдатаи" театра Берга, и на ужины приглашали и его, как неизбежное зло.

   В общем он был все-таки очень покладист и на ухаживания и даже довольно двусмысленные заигрывания с женой смотрел сквозь пальцы, охраняя лишь свои супружеские на нее права, своеобразно понимая их нарушение лишь окончательным ее падением.

   Симочка, как звали эту певицу подруги, или Серафима Николаевна Беловодова, была грациозная миниатюрная блондинка, с тем льняным цветом волос, который, и то редко, бывает у маленьких девочек и чуть ли в единичных случаях сохраняется у взрослых. Тонкие, нежные черты лица, правильный носик и пухленькие губки, несмотря на то, что Симочке шел двадцать четвертый год, придавали ей вид девочки, и лишь большие темно-карие, почти черные глаза, горевшие бедовым, много сулящим огоньком, красноречиво выдавали в ней женщину.

   Симочка, как и Катька-Чижик, попала на сцену, не готовясь к ней, хотя сферы общества, из которых они вышли, чтобы встретиться на театральных подмостках, были совершенно противоположны.

   Серафима Николаевна происходила из почтенной семьи потомков обрусевших шведов. Отец ее был чиновник, но рано умер, оставив многочисленное семейство на руках матери.

   Два сына, из которых один находился в военной службе, а другой в гражданской, не могли особенно много помогать матери, так как их скудного жалованья едва хватало на удовлетворение их личных потребностей, а потому Агриппина Кирилловна - так звали мать - чтобы кое-как воспитать и пристроить своих дочерей, открыла в Петербурге меблированные комнаты.

   Дело пошло довольно удачно, и семья не бедствовала.

   Дочери подрастали, старшая вышла замуж за банковского чиновника, вторая - которая и была Симочка, порхала неутомимо на танцевальных вечерах Благородного собрания, ища свою судьбу.

   Третья была застенчивая дикарка и сидела дома за домашним рукодельем, в котором дошла до необычайного искусства.

   В Благородном собрании и отыскалась действительно судьба Симочки в лице Андрея Андреевича Беловодова, выдававшего себя за богача и чуть ли не вельможу - он, по его словам, разыскивал утраченное "графство".

   Ветреная Симочка увлеклась и признала его не только "графом", но и владетельным князем своей особы.

   Свадьба была сыграна и вскоре наступило разочарование. У молодого супруга, кроме долгов и замашек к кутежам, не оказалось ничего, ни родового, ни благоприобретенного, и Агриппина Кирилловна должна была уделять на пропитание молодым крохи из своей мизерной пенсии.

   Всегда полный разных проектов и планов, Андрей Андреевич не удерживался более месяца на службе, которую ему выхлопатывали ради жены, общей любимицы всех ее знавших, и наконец занялся пресловутой "театральной агентурой", которая давала ему возможность кутить с артистками и их поклонниками в то время, когда его жена сидела дома на хлебе и колбасе.

   Одним из его проектов - единственно удавшимся - было вывести на сценические подмостки жену, сперва, как мы уже сказали, в роли "дамы напрокат" фокусников и, наконец, в роли "шансонетной певицы".

   "Театральный агент" ликовал - в театре Берга Симочка зарабатывала хорошо и даже получала, с разрешения мужа, подарки от поклонников.

   Ее саму - это было видно - тяготила эта опека эксплуатирующего ее супруга, она не прочь была и пошалить, но Андрей Андреевич внушал ей какой-то панический страх.

   "Как посмотрит он на меня пристально, точно меня всю пронизывает... - рассказывала она подругам, по поручению вздыхателей, уговаривавших ее "пошалить". - Страшно очень... да и куда от него укроешься, ведь как тень ходит..."

   В голосе ее слышалось раздражение.

   Этой-то Симочкой и увлекся в первый же вечер посещения театра Николай Герасимович Савин, с ней-то "играть в любовь" он и поехал из театра с компанией Хватова, других артисток и не покидающим жену Андреем Андреевичем в "Самарканд".

   С этого вечера Савин не расставался с "теплой", как называл ее Маслов, компанией Хватова, по целым дням пребывал в "штаб-квартире" и редкие вечера не был в театре Берга и не виделся с Симочкой.

   Последняя, видимо, благосклонно принимала ухаживание Николая Герасимовича, но черные глаза ее мужа мощно держали ее в должных пределах.

   "Как избавиться от этого черного дьявола!" - восклицал вне себя Савин и начал ломать голову над приисканием этого средства.

   "Споить!" - мелькнуло у него в голове.

   Но это уже, он знал по опыту, не удавалось. Андрей Андреевич чуть бывало заметит, что ему с целью подливают вина, перестает пить совсем.

   Хватов, князь Карнаухов и другие члены "теплой компании" принимали горячее участие в Николае Герасимовиче и всячески готовы были помочь ему завести интрижку с "канарейкой", как звали они Симочку, но "черный ворон" - так прозвали они мужа ее, разрушал все их планы.

   Наконец план был составлен.

   Придумал его сам Николай Герасимович.

   В одно прекрасное утро он явился в "штаб-квартиру".

   - Друг Хватов, окажи услугу... и Симочка моя...

   - Ну... изволь, говори, что делать... - отвечал тот.

   - Устрой завтра после театра пикник у себя в Красном.

   - В Красном... Зачем это?..

   - Не спрашивай... чудней будет, когда будет для тебя неожиданно...

   - Хорошо, будь по-твоему... Сейчас пошлю все устроить и приготовить... придется там заночевать... Эй, люди!.. Дворецкого...

   Явившемуся человеку Яков Андреевич отдал соответствующие приказания.

   Надо заметить, что в первый же лагерный сбор, по поступлении на военную службу, Хватов не нашел в Красном Селе избы себе по вкусу, а главное конюшни лошадям и, не задумываясь, купил землю и с изумившей всех быстротою выстроил дачу для себя и при ней образцовую конюшню.

   Дом состоял из десяти комнат с мезонином, балконом и террасами. Роскошно меблировав ее, он каждый год переезжал в нее во время лагерного сбора - это была летняя "штаб-квартира".

   Зимой там был тоже штат прислуги, хотя и значительно уменьшенный.

   На эту-то дачу на другой день после спектакля и полетело пять троек с веселой компанией, среди которой была Симочка и Андрей Андреевич.

   Роскошный ужин и целая батарея бутылок ожидали гостей на блестяще освещенной и даже иллюминованной даче.

   Начался кутеж продолжавшийся почти до утра. Уже забрезжил восток, когда сели пить кофе с ликерами.

   Андрей Андреевич совсем, точно мучимый каким предчувствием, не желавший ехать, был на стороже и пил очень мало.

   Хватов и остальные собутыльники с сожалением посматривали на Савина, думая, что он надеялся, что значительно напившийся супруг заснет слишком крепко.

   Николай Герасимович загадочно улыбался.

   Незаметно он навел разговор на вопрос, кто сколько может пройти пешком, не отдыхая.

   - До Петербурга не дойти... - кинул он.

   - Вот пустяки... Да я хаживал у себя в деревне за двадцать верст на станцию и обратно, так, шутя, в виде прогулки... - прихвастнул Андрей Аддреевич.

   Этого только и ждал Савин, ранее слышавший, что Беловодов считает себя отличным ходоком.

   - Ну, что вы, батенька, хвастаете... В Петербург пешком, не отдыхая, не дойдете.

   - Еще как дойду.

   - Пари...

   - Что держать пари, все равно проиграете...

   - Пари... на триста рублей... Руку... Разнимайте...

   - Да... что вы...

   - Ага, на попятный...

   - Извольте... держу...

   Хватов разнял.

   Савин вручил триста рублей Симочке, как второй посреднице этого пари.

   С рассветом "муж-пешеход" вышел в сопровождении князя Карнаухова, взявшегося проводить его верхом и следить, чтобы он не позволял себе отдыха.

   - А как ты, Симочка? - с тревогой осведомился муж.

   - Обо мне не беспокойся, я с Марьей Сергеевной... - указала она на одну из подруг-певиц, довольно солидного возраста, которую брали только для счета, за веселый и покладистый нрав и умелое содействие в амурных делах.

   - А-а... - сказал Андрей Андреевич и удалился зарабатывать триста рублей.

   Проводив Беловодова и князя, остальная компания улеглась вздремнуть, где кому пришлось.

   Симочка легла в мезонине, но долго не могла заснуть. Она очень беспокоилась о муже. Ее, как мог, утешал Николай Герасимович.

  

   По возвращении часам к двум дня в Петербург, Савин узнал, что Андрей Андреевич выиграл пари. Он не пожалел проигранных денег.

  

  

   Связь Савина с Симочкой Беловодовой была мимолетной.

   Как пошаливший ребенок бежит и прячется в темный угол, почти с паническим страхом смотря на запрещенный предмет, с которым только что играл, так и этот взрослый ребенок Симочка стала избегать Николая Герасимовича.

   Ничего не подозревавший муж казался ей всезнающим и лишь по неизвестным ей соображениям откладывающим строгое взыскание.

   Подруги подтрунивали над нею втихомолку; она дрожала.

   - Тише, милые, тише, - неровен час, услышит...

   - Кто? Савин?

   - Тише... муж...

   - Эка невидаль... Пусть себе слышит на здоровье... Его самого вчера видели, с Антуанеткой ехал...

   - Он по делу...

   - О, святая простота, по делу... Знаем мы, какие дела могут быть с Антуанеткой... Дура... Строй рога, Савин молод, красив... не такой чумазый как твой... - настаивали подруги...

   - Боюсь... милые, боюсь...

   - Кого?

   - Андрея Андреевича...

   - Да что же он сделает?

   - Убьет...

   - Дура... Ведь ты его содержишь, а не он, так уж и подавно молчать должен, все жены молчат, а он у тебя как бы вроде жены.

   - Убьет... Вы его не знаете... Он страшный...

   Подруги отступились.

   - Дура! - единогласно решили они.

   Отступился и Николай Герасимович, преподнеся Симочке в роскошном букете дорогой браслет.

   Он, впрочем, кажется менее хлопотал о продолжении связи, чем театральные подруги Беловодовой.

   Симочка не принадлежала к тем женщинам, обладание которыми усиливает обаяние. Напротив, увлекающаяся и страстная, она после первых же объятий не оставляла ничего желать - в ней не было той тайны некоторых женских натур - отталкивающего электрического тока, усиливающего притяжение.

   Она была вся на ладошке, простая, безыскусная - таких женщин приятно иметь сестрами, но не любовницами.

   Быть может, Андрей Андреевич знал это свойство своей жены и прямо с коммерческою расчетливостью не допускал, пагубной для ее обаяния, близости к ней поклонников.

   Издали она казалась соблазнительной, ее глаза сулили неземной рай, но увы, глаза являлись несомненно зеркалом ее души, а не тела.

   Завсегдатаи же театра Берга едва ли искали души.

   Не искал души в женщине и Николай Герасимович, а может быть, и не подозревал ее в тех "общедоступных существах женского рода", с которыми почти исключительно сводила его судьба.

   Словом, он отступился без сожаления от робкой Симочки, как огня боявшейся своего мужа.

   К этому времени, кроме того, в Хватовской компании произошел раскол: граф Жорж с Катькой-Чижик отделились от нее, всецело занявшись делом - антрепризой театра.

   Занятие же каким-нибудь делом и звание члена "штаб-квартирного кружка" было своего рода нетерпимой в кружке совместностью.

   Театр Берга был почти позабыт: жрицы этой своеобразной Мельпомены без всякого ущерба заменены французскими кокотками, после франко-германской войны особенно в большом количестве прибывшими в Россию, в это, по выражению поэта, "наивное царство", где, по доходившим до них слухам, было легко обирать наше будто богатое барство.

   Дни летели за днями, или лучше сказать, ночи летели за ночами, так как дни, наперекор общему правилу, в Хватовской компании были назначены для краткого отдохновения, ночи же посвящались всецело делу, то есть оргиям.

   Все так восхитившие Савина в рассказе Маслова "кунштюки" Хватовской компании были проделаны и при его благосклонном, как выражаются театральные афиши, участии.

   Но всему бывает предел. Даже долготерпению власть имущих...

   Проделки, вроде описанных нами, Хватовской компании участились и стали положительно угрожать спокойствию мирных обывателей.

   По городу стали ходить положительно целые легенды, конечно, не без прикрас, о похождениях завсегдатаев пресловутой "штаб-квартиры".

   На всю "теплую компанию" и участвовавшего в ней в качестве деятельного члена Николая Герасимовича Савина городское начальство серьезно обратило внимание.

   Нужно было только несколько капель, которые переполнили бы чашу.

   Наступил апрель месяц, первый весенний месяц года, в описываемый нами год, отличавшийся почти майской погодой.

   Рассветало. К Строгановскому мосту неслась коляска, запряженная четверкой лихих лошадей.

   В экипаже, почти в лежачем состоянии, находились Савин и его товарищ юнкер Муслинов.

   По раскрасневшимся лицам и посоловевшим, еле открывавшимся глазам, видно было, что оба они недаром провели ночь на островах.

   Въехав на мост, кучер придержал лошадей и поехал, согласно полицейским правилам, шагом.

   Вследствие этого с четверкой почти бок о бок поравнялась извозчичья пролетка с двумя неизвестными франтами, тоже, видимо, возвращавшимися с островов в сильных градусах.

   Увидев коляску с дремавшими офицером и юнкером, один из франтов толкнул другого в бок.

   - Смотри, смотри, вот это и есть те самые пустозвоны, выкидывающие по Петербургу штуки, не дающие покоя добрым людям. Надо бы их хорошенько проучить.

   Франт при этом указал тросточкой по направлению коляски. Как ни был пьян Николай Герасимович, но это замечание франта достигло его чуткого уха. Он весь вздрогнул и вскочил.

   - Стой! - крикнул он кучеру.

   Коляска остановилась.

   Савин выскочил из нее в сопровождении ничего не слышавшего, только что пробужденного от сладкой дремоты Муслинова.

   - Остановись! - крикнул он извозчику, везшему франтов. Тот послушался приказания офицера.

   - Это вы про меня и моих, товарищей осмелились сейчас так выражаться? - подошел Николай Герасимович к сидевшим, как пригвожденным от страха, франтам.

   - Караул! Караул!

   - Городовой! Городовой!

   Эти возгласы последовали вместо ответа.

   - Не кричите, отвечайте! - крикнул Савин.

   - Оставьте нас, поезжайте вашей дорогой... Мы не хотим иметь дело со скандалистами... Знаем мы вас... Караул! Городовой!

   - Ну, Муслинов, - вне себя закричал Николай Герасимович, - надо проучить этих негодяев... Бить их не стоит... Бросим их в воду, пусть они охладятся... и впредь не будут учить и говорить дерзости.

   С пьяных глаз пришедшая Савину идея нашла быструю поддержку в товарище.

   Схватили они, долго не церемонясь, каждый по штатскому, да и бросили с моста в Неву, благо Строгановский мост невысок.

   - Город... Кара,..

   Эти неожиданные возгласы были прерваны всплеском воды. Собравшийся уже народ и явившиеся городовые не успели не только остановить бросавших, но даже ахнуть. Произошел переполох.

   Народ и полиция бросились спасать барахтавшихся в воде франтов и вскоре они были, как оказалось потом, благополучно вытащены, отделавшись холодным купаньем, не повредившим их здоровью.

   Герои наши во время переполоха спокойно сели в коляску и уехали.

   Но скандал все же вышел грандиозный. Савину и Муслинову пришлось ехать объясняться с Гофтреппе и со своим непосредственным начальником.

   Их обоих посадили под строгий арест, но, приняв во внимание сильное опьянение и отсутствие жалобы со стороны потерпевших, ограничились этой дисциплинарной мерой.

   - Я вас помню и знаю... - зловеще сказал Николаю Герасимовичу Гофтреппе.

   Савин вскоре, впрочем, позабыл эти слова. Он вспомнил их потом.

   Скандал этот и арест, однако, несколько остепенили его, он поотстал от компании Хватова, снова стал часто видеться с Михаилом Дмитриевичем Масловым, который наконец посвятил его в тайну своего сердца.

   Николай Герасимович не ошибся - Маслов, действительно, любил.

   Предметом этой любви была молоденькая кордебалетная танцовщица, только что выпущенная из школы, Анна Александровна Горская.

   Темная шатенка, с глубокими вдумчивыми глазами, она производила впечатление не столько хорошенькой женщины, сколько хорошего человека, в смысле безграничной симпатии, возбуждаемой ею с первой же встречи.

   Она жила со старушкой матерью на Торговой улице, в небольшой уютненькой квартирке и, конечно, в добавление к своему скудному балетному жалованью, пользовалась помощью Михаила Дмитриевича.

   Помощь эта, однако, была очень скромная.

   Это происходило не потому, что Маслов не был в состоянии давать больше, но сама Анна Александровна больше не желала этого.

   - Я не содержанка, чтобы разорять тебя... Я не хотела бы брать от тебя ничего, но меня заставляет пользоваться твоей помощью только крайняя необходимость... Я люблю тебя не за деньги... - говорила она ему.

   Он сначала протестовал, а затем подчинился решительным доводам своей Анны, как он называл ее, и только иногда успевал всучить Фионии Матвеевне - так звали мать Ани - лишнюю сотню рублей.

   Та копила эти сотни тайком от дочери, откладывая их на черный день.

   Анна Александровна, действительно, серьезно, не "по-балетному", любила Михаила Дмитриевича и последний платил ей тоже искренним чувством.

   Он не раз предлагал ей жениться, но благоразумная девушка отклоняла решительно это намерение.

   - Это только может испортить твою карьеру, не внеся ничего лучшего в наши отношения... Теперь мы оба служим... а часы отдохновения проводим вместе, без всяких семейных дрязг и недомолвок.

   Маслов ввел в квартирку Анны Александровны Савина и в этой-то квартирке последний встретился с девушкой, которой представлено было сыграть роковую роль в его жизни.

   Эта девушка была Маргарита Максимилиановна Гранпа.

   Ее внешность поразительной красоты уже известна нашим читателям.

   Дочь известной русской красавицы и очень красивого француза Максимилиана Гранпа, Маргарита соединила в себе все прелести обоих и, как бывает почти всегда при смешении рас, выросла лучше родителей.

   Она незадолго перед этим дебютировала в балете "Голубая героиня".

   Ей едва минуло шестнадцать лет.

   Николай Герасимович после первых же встреч с Маргаритой У Горской понял, что пустота жизни его наполняется первою любовью к Маргарите Гранпа.

  

  

   Прошло около двух месяцев.

   Был теплый вечер конца июня.

   На террасе одной из изящных дач Ораниенбаума в кресле-качалке сидела Маргарита Максимилиановна Гранпа.

   Тот, кто видел ее только на театральных подмостках, не узнал бы грациозную, всегда оживленную танцовщицу в этой поразительно хорошенькой, но бледной и грустной девушке с заплаканными глазами.

   Скромное платье из легкой голубой бумажной материи облегало ее чудный полуразвившийся стан. В небрежно сколотой косе воткнута была белая чайная роза, а дивные ножки были обуты в туфельки желтой кожи.

   Она смотрела, как мы уже сказали, грустно, почти печально, своими глазами цвета польского неба.

   Казалось, сумерки природы, затуманившие небо, отражались и в этих глазах.

   Порой на ее выточенном точно из слоновой кости лбу появлялись чуть заметные складочки, а красиво и тонко очерченные губки нервно передергивались.

   Маргарита Максимилиановна переживала происшествие сегодняшнего дня - столкновение с отцом и "тетей", как она называла женщину, ставшую на место ее матери.

   "Без всякого права!" - обыкновенно мелькало в ее уме, когда она об этом думала.

   "Нет, я уеду, уеду... Пусть он увезет меня... Ведь я поеду с ним к бабушке... Здесь я жить не могу..."

   В это время из сада на террасу легкой поступью поднялся мальчик лет четырнадцати, одетый в суровую парусиновую пару.

   Брюнет, с выразительными чертами лица и лоснящимися кудрями, он положительно мог назваться красавцем.

   - Марго, ты опять плакала! - грудным голосом воскликнул он.

   - Это ты, Макс... - остановила на нем взгляд Маргарита Максимилиановна и деланно улыбнулась.

   - Не притворяйся, ты плакала, плакала... - говорил мальчик. - Она тебя опять обидела... О, как я ненавижу ее...

   - Что ты, что ты, Макс... Она тебе мать...

   При последнем слове глаза молодой девушки наполнились слезами.

   - Что же из этого, а ты мне сестра по отцу... и я люблю тебя... больше ее...

  &n