Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

ой", как называли тогда Жюдик.

   Одним из самых заядлых завсегдатаев "Буффа" был Савин.

   В один из далеко не прекрасных для последнего воскресных вечеров 1871 года он вместе со своим товарищем, Михаилом Масловым, сидел в первом ряду "Буффа", что было запрещено даже в других, не находившихся под начальственным запретом театрах, как вдруг, в антракте, подходит к молодым людям известный в то время блюститель порядка в Петербурге Гофтреппе, в сопровождении полицейского офицера.

   - Ваши фамилии, господа?

   Савин и его товарищ сказали.

   - Запишите! - кивнул блюститель сопровождавшему его офицеру.

   - А позвольте узнать вашу фамилию? - обратился к нему Савин.

   - Как, разве вы меня не знаете? Я - Гофтреппе!

   - Миша, запиши... - тоном блюстителя обратился Савин к Маслову.

   Ближайшие свидетели этой сцены расхохотались.

   Гофтреппе удалился весь красный.

   Этот анекдотический эпизод с быстротою молнии облетел в этот вечер театр "Буфф", а на другой день весь Петербург, сделавшись злободневным анекдотом.

   Петербург смеялся.

   Лицейское начальство, впрочем, оказалось не из смешливых.

   Савина посадили сперва в карцер, а по обсуждении вопроса об его переэкзаменовке по латинскому языку, признали в нем соединение лености с дурным поведением и предложили его родным взять его из лицея.

   Так окончилось научное образование нашего героя - балованного сынка богатых и родовитых родителей.

   Традиционного участью того времени для русского юноши, неудачника в школе, был юнкерский мундир, а следовательно, и дальнейшая карьера Савина определилась словами - "в юнкера"!

   Два класса лицея давали ему права средних учебных заведений, и он мог поступить юнкером в гвардию.

   Для самого Савина этим осуществлялась его заветная мечта. Он горел желанием поступить в военную службу и, быть может, не вмешайся в его судьбу две дамские прихоти, сперва его бабушки, поклонницы "Московских ведомостей", а затем его матери, хранившей в своем сердце воспоминание о танцах с миловидными и чистенькими лицеистами, по той дороге, которую определил ему отец, при корпусном воспитании, его жизнь сложилась бы иначе и несомненные способности и духовные силы, таившиеся в этом пылком юноше, получили бы другое направление.

   Но, видно, в книге судеб было написано, что женщины, от колыбели до могилы, должны играть в его жизни роковую роль.

   Они и сыграли ее.

   Вопрос об избрании рода оружия не мог иметь места. Все Савины искони веков были кавалеристами.

   Таким образом, 12 марта 1872 года недавний Коля, теперь уже Николай Герасимович Савин, облекся в мундир и доспехи одного из блестящих гвардейских полков.

  

  

   Не прошло и четверти века с того времени, к которому относится наш правдивый рассказ, а между тем жизнь Петербурга начала семидесятых годов сравнительно с настоящей представляется почти фантастической.

   Метаморфоза эта произошла на наших глазах и до того исподволь, что только сравнивая последние годы, мы ясно видим, какая глубокая пропасть легла между тогдашним и нынешним Петербургом за эти какие-нибудь двадцать лет с небольшим.

   Да и с одним ли Петербургом случилась за это короткое время в России такая редкая перемена?

   К худу это или к добру - решать этот вопрос здесь не место и не время, скажем лишь, что в то близкое, но кажущееся таким далеким от нас время жить было легче и веселее, хотя нельзя отрицать, что жизнь эта не могла назваться серьезной, а тем более полезной.

   Существует мнение, что перемена эта произошла постепенно, вследствие объединения общества, вследствие исчезновения свободных капиталов.

   Не то было, повторяем, каких-нибудь двадцать, двадцать пять лет тому назад, - жизнь кипела ключом, била через край и разливалась широкой волной по всему Петербургу, юноши, со школьной скамьи уже так или иначе хлебнувшие этой одуряющей влаги, бросались сломя голову в жизненный водоворот.

   Особенно шумно и весело текла жизнь расположенных в столице гвардейских полков. Представители их вместе со штатскою "золотою молодежью" составляли контингент так называемого "веселящегося Петербурга".

   Молодой Савин, попав в эту среду, очутился в той сфере, к которой он был приготовлен домашним баловством, выбором школьных товарищей и развитыми слишком преждевременно жизненными вкусами.

   В то время юнкера служили на старых правах, были приняты в обществе офицеров и жили с ними на товарищеской ноге.

   Поэтому Николай Герасимович, представившись начальству в первый день своего зачисления в полк, на другой же - отправился с визитами к офицерам.

   Большинство из них жило на частных квартирах, а потому Савину пришлось исколесить из конца в конец весь город.

   Между прочим он заехал к своему товарищу по лицею, недавно выпущенному в корнеты того же полка, Михаилу Дмитриевичу Маслову, который повез его завтракать к Дюссо.

   Ресторан Дюссо находился на Большой Морской и был сборным пунктом того полка, в который поступал Николай Герасимович.

   После каждого учения здесь собирались все, от полковника до юнкера. Для офицеров сохранялось всегда несколько кабинетов, носивших название полка.

   Вечером носили сюда полковой приказ для прочтения ужинающим офицерам; вообще, Дюссо был своего рода клуб, rendez-vous всего полка.

   По приезде к Дюссо, они застали там большое общество молодых офицеров, которым Михаил Дмитриевич представил Савина.

   Он был принят, и новые товарищи, поздравляя его с поступлением в полк, один за другим предлагали ему выпить брудершафт.

   От брудершафта, вообще, не принято отказываться - отказываться же пить брудершафт со своими офицерами было уже совершенно немыслимо.

   По числу находившихся за столом офицеров Николаю Герасимовичу пришлось выпить семнадцать бокалов шампанского и в результате очутиться дома, в комфортабельно и уютно меблированной квартире на Караванной, в постели, на попечении лакея, от которого он только и мог узнать на другое утро, что его привезли домой господа офицеры.

   Такому внутреннему омовению вином должен подвергаться, по полковому обычаю, каждый новичок.

   Впоследствии ему самому не раз приходилось участвовать в таком же спаивании молодого корнета или юнкера, поступившего в полк, и отвозить его мертвым телом к нему на дом.

   Подобному же обряду омовения шампанским подвергали с добавлениями и вариантами каждую новую шикарную кокотку, появлявшуюся в офицерском кружке.

   Полковая жизнь того времени в гвардии не представляла вовсе собою военной жизни.

   Хотя офицеры и сходились ежедневно в полку на ученье и в манеже, но зато остальное, свободное от занятий время отдавали вполне светской жизни и кутежам.

   Товарищи по службе встречались чаще на балах, в театре, у Дюссо, чем в самом полку.

   Основным местопребыванием офицеров полка, в который попал Савин, был, как мы уже говорили, ресторан Дюссо.

   Он служил главным звеном соединения всех офицеров.

   Здесь праздновали полковые и эскадронные праздники, тут чествовали счастливцев с повышением и наградами, устраивали проводы уезжающим по разным причинам и, наконец, просто кутили с французскими и другими кокотками.

   Попав в этот водоворот светской и полусветской полковой жизни, молодой Савин окунулся в него буквально с головой.

   Вскоре о подвигах его и его товарища юнкера Хватова, в полку было тогда всего два юнкера, стали ходить по Петербургу целые легенды, кстати сказать, почти не прикрашенные.

   Яков Андреевич, так звали Хватова, был сын богатого откупщика, получивший от отца состояние в несколько миллионов, нажитых на поприще российского отравления сивухой.

   Круглолицый, краснощекий и необыкновенно тучный для своих лет, он производил впечатление чистокровного пижона.

   Еще до поступления в полк, он появился в среде кутящей петербургской молодежи и бросал огромные деньги на лошадей.

   Поступив в полк, он дал великолепный обед товарищам, на который выписал цыган из Москвы, а после обеда сделал выводку своей действительно замечательной конюшни в зал, превращенный в манеж.

   С этим-то Хватовым и подружился Савин.

   Дни проходили за днями в беспрерывных попойках, кутежах, в ухаживании за актрисами и тому подобное.

   Естественно, что познания в военном деле от этого не подвигались, и на экзамене в Николаевском кавалерийском училище Савин блестяще провалился.

   Этот образ жизни требовал к тому же денег без меры.

   Пятисот рублей в месяц, которые Николай Герасимович получал из дома с первых же дней поступления в полк, не хватало порой на один вечер.

   Явилась "золотая нужда", а с нею долги, векселя, бланковые надписи за товарищей, и таким образом за полтора года службы Савин сделал долгов на полтораста тысяч.

   Кредиторы стали напоминать о себе все чаще и чаще, что и заставило его после неудачного экзамена поехать к отцу в деревню и принести повинную.

   Герасим Сергеевич, пожурив сына, заплатил его долги, но в Петербург назад не пустил, а заставил подать прошение о переводе в гродненские гусары как полк, где живут скромнее, да и расположенный не в Петербург, а в Варшаве.

   Пока ходило по инстанциям прошение об этом переводе, Герасим Сергеевич с сыном поехал в Москву.

   В белокаменной Николай Герасимович снова окунулся в веселую столичную жизнь.

   Море шальных денег и в Москве било широкой волной.

   Там кутило богатое молодое купечество, около которого группировались, со свойственною московскою неразборчивостью, и великосветские денди первопрестольной столицы.

   Ареною таковых кутежей служил вновь открытый ресторан "Славянский Базар", отделанный с невиданной в Москве оригинальностью, с огромным бассейном, где плавали аршинные стерляди, а подчас и подгулявшие франты, и "Эрмитаж", славившийся своими обедами - это были убежища на день.

   Ночью к услугам "веселящейся Москвы" широко распахивали свои двери загородные рестораны "Яр" и "Стрельня", последний со своим тогда знаменитым по всей России хором цыган под управлением Хлебникова.

   Шампанское, хотя и не особенно высокой марки, - говорят, что для Москвы приготовляется особое за границей, - лилось рекой.

   Наконец, перевод Николая Герасимовича в гусары состоялся.

   С тяжелой головой от последнего прощального кутежа он выехал по московско-брестской железной дороге к месту нового своего служения.

   Вещи и лошади сына были высланы ранее предусмотрительным Герасимом Сергеевичем.

  

  

   Варшава первой половины семидесятых годов, как и Петербург, представляется бывавшим в ней в то время совершенно иною, нежели нынешняя Варшава.

   Польское противостояние всему русскому было в ней почти повсеместно, несмотря на суровый урок, незадолго перед тем данный польским "политическим фантазерам". Польский говор слышался повсюду, и к лицам, заговаривавшим в публичных местах, театрах, ресторанах, цукернях и огрудках (загородных садах) по-русски, относились если не совершенно враждебно, то крайне пренебрежительно, - над ними прямо глумились даже ресторанные гарсоны, очень хорошо понимавшие по-русски, что оказывалось тотчас же при получении хорошей платы "на чай", но притворявшиеся непонимающими и заставлявшие русского, или, по их выражению, "москаля", по часам ждать заказанного стакана кофе, не говоря уже о кушанье.

   В цукерне Лурса, например, одному приезжему русскому, приказавшему подать себе кофе со сливками, лакей подал кофе и на тарелке слив, пользуясь тем, что сливки по-польски "сметанка", и он-де не понял посетителя.

   Появившиеся по распоряжению свыше переводы на русский язык польских вывесок над магазинами и ресторанами тоже дышали в большинстве явной и злой насмешкой над государственным языком; так в окне одного из ресторанов в Краковском предместье красовалось объявление: "фляки господарски", а внизу перевод: "хозяйские внутренности".

   Это мелочи, но по этим мелочам можно было судить о настроении города, имевшего в то время совсем иную, нежели теперь, политическую, если можно так выразиться, окраску.

   В течение четверти века из польского города Варшава обратилась в русский, чему, конечно, немало способствовало разумное управление краем путем сближения русского общества с польским.

   Войска, стоявшие в то время в этом городе, держались обособленно от горожан, и большинство их, а также и гусарский полк, в который поступил Николай Герасимович Савин, расположены были не в самой Варшаве, а в предместье Лазенках, отстоявшем от центра города в двух-трех верстах.

   Это расположение полка, а также и его традиции налагали на полковую жизнь особый отпечаток тесного товарищества. Офицеры были всегда вместе, жили одной семьей, клуб же связывал их еще больше. Натянутых товарищеских отношений, часто встречавшихся в петербургских гвардейских полках, не существовало, и даже разгульно-гусарские кутежи носили чисто семейный характер.

   Несмотря на такое обособленное положение военных, жизнь их все же текла в почти беспрерывном веселье.

   Николай Герасимович, со свойственным ему увлечением, отдался всем прелестям Варшавы, во главе которых стоял балет, насчитывающий тогда в своих рядах массу прелестных балетничек. Лихая тройка, которую он завел вскоре после его приезда в Варшаву, приводила в восторг веселых паненок - жриц Терпсихоры, и катаясь на ней, они забывали всю свою ненависть к "москалям" и всему русскому.

   Женщины, всегда игравшие первую роль в истории Польши, и теперь уже начинали делать почин сближения с русскими и далеко не враждебно относились к ухаживанию поклонников-москалей.

   Кутежи Савина и его ухаживания за красивейшими женщинами Варшавы скоро сделали его известным всему городу.

   Быстро летело время, незаметно промелькнули еще полтора года.

   Варшавская рассеянная жизнь все же оставляла возможность несколько заниматься, и Николай Герасимович успел приготовиться к офицерскому экзамену и, сдав его, был произведен, наконец, в корнеты.

   Этот служебный успех вскоре, впрочем, омрачился грозными тучами.

   Долги - эта петербургская болезнь Савина - появились у него и в Варшаве. Быть "веселящимся варшавянином" оказалось почти так же накладно, как и "веселящимся петербуржцем".

   Кутежи и ухаживания за балетничками стоили много денег, а ловкие пауки-ростовщики, к которым приходилось обращаться, успевали незаметно для заимодавца накидывать на него свою паутину в форме переписки векселей, сумма которых возрастала в их искусных руках с какою-то чисто волшебною быстротою.

   К страсти к женщинам присоединилась еще начавшаяся в Варшаве страсть к карточной игре, очень развитой в полку, где служил Николай Герасимович.

   Человек крайностей по своей натуре, Савин не умел класть пределов своим увлечениям, втянулся в карты и делил свое время между женским будуаром и зеленым столом.

   Счастливый в любви, он, согласно известному правилу, не был счастлив в картах и то и дело проигрывал крупные куши, все более и более влезая в неоплатные долги.

   Игра в долг страшно нервировала его, всякая малость приводила, его в раздражение, почти в ярость.

   Начались неприятности и скандалы.

   Через несколько месяцев, по производству в корнеты, у Николая Герасимовича, жившего в казенной квартире в казармах полка, находившихся, как мы уже упоминали, в предместье Варшавы, в Лазенках, собралась вечером компания офицеров.

   Шла игра в баккара.

   За карточным столом, под большой висячей лампой сидело восемь офицеров-игроков, утолявших жажду карточного волнения шампанским.

   Вдруг перед столом выросла, как из-под земли, приземистая, невзрачная фигурка рыжего еврейчика в засаленном лапсердаке.

   Это был полковой портной Данилка.

   Такие неожиданные появления поставщиков-евреев в офицерских квартирах были далеко не редкость. Им были должны все и они зорко караулили момент застать офицера при деньгах.

   Никакие меры против них не действовали - они пробирались и прокрадывались мимо прислуги и неожиданно, как и в этот раз, появлялись перед своими должниками.

   - Я зе к вам, ясновельможный пан Савин... Не мозете ли вы мне отдать мои пенендзы... Ривка моя совсем разнемоглась... Хайка-доцурка... лежит тозе больная, хоть беги до пана доктора... В доме зе нет и ни ломаного злота... - заговорил Данилка, кланяясь в пояс Николаю Герасимовичу.

   - Пошел вон, денег нет!.. - крикнул на него тот.

   - Как зе так можно, что у пана денег нет, когда пан играет в карты! Я знаю, что у пана тысячи в кармане, а бедному Данилке всего надо триста рублей, - произнес еврей.

   - Пошел вон, говорят тебе!.. - вскочил рассерженный Савин.

   Данилка однако не трогался с места, продолжая бормотать на своем жаргоне. Имена Ривки и Хайки то и дело слетали с его уст.

   - Так ты не хочешь уйти!.. - окончательно вспыхнул Николай Герасимович. - Ну, так погоди же, я тебя сейчас застрелю, как собаку...

   С этими словами Савин схватил лежавший на письменном столе револьвер, заряженный холостыми патронами для ученья, и прицелился в Данилку.

   Тот, на удивление всех, даже не попятился.

   - Не уходишь... - вскрикнул Николай Герасимович. Одновременно с этими словами раздался выстрел.

   От сотрясения воздуха висевшая над столом лампа погасла, а когда ее зажгли, то увидали Данилку лежащим без чувств на полу.

   Все присутствующие, не исключая Савина, невольно вздрогнули. У всех, как и у него, мелькнула одновременно мысль, не попал ли по ошибке боевой патрон вместо холостого.

   Бросились к Данилке, подняли его, положили на диван, раздели, всего осмотрели - ни царапины.

   Послали за полковым доктором, который, явившись, констатировал сильнейший обморок.

   Данилку отнесли к нему на квартиру, - с ним сделалась от испуга нервная горячка.

   Эта шутка, имевшая такие печальные последствия, конечно, принесла Николаю Герасимовичу много неприятностей.

   Все случившееся не могло не дойти до командира полка, не говоря уже о том, что Савину пришлось щедро заплатить Данилке за лечение и убытки, понесенные им во время болезни.

   Когда же он выздоровел и снова появился в полку, то очень комично объяснил случившееся:

   - Я знал, что пан Савин шутит, и что пиштолет не заряжен, когда же он выштрелил, я все-таки спигался и впал... Открыв один глаз, я хотел уже встать, как вдруг гляжу - темно, тогда я подумал, что я вже умер и так сильно спигался, что со мной сделалось вдурно...

   Этот случай не послужил, однако, уроком сдержанности для Савина.

   Не прошло и месяца, как у него произошло новое столкновение с одним из евреев.

   Это был маляр Ицко Швейнауге.

   Он взялся провести разные работы в конюшне Николая Герасимовича, которую последний задумал отделать довольно затейливо. Стойла и денники красились под дуб, потолок под мрамор, приборы и шары ставились медные.

   Швейнауге перебрал у него множество денег, а отделка конюшни не подвигалась вперед, несмотря на настойчивые требования Савина.

   Наконец, кое-как стойла были отделаны, но краска не сохла очень долго, между тем лошадям Николая Герасимовича было тесно и неудобно в эскадронной конюшне, и он выходил из себя.

   Осматривая работы, он убедился, что краска не сохнет вследствие дурного ее качества. Ицка же уверял противное, утверждая, что все уже высохло и после ухода Савина уговорил его кучера поставить для пробы серого "Визапура" в стойло.

   Придя на другое утро, Николай Герасимович увидел свою любимую лошадь, сплошь выпачканную желтою масляною краскою, которую и смыть было почти нельзя.

   Узнав же, как было дело, он окончательно взбесился и напустился на Швейнауге, почуявшего бурю и от страха забившегося в самый темный угол конюшни.

   - Так это ты устроил эту пакость! Ах ты негодяй! Конюшню всю изгадил, а теперь еще лошадь мне испортил...

   - Да, нечего сказать, изукрасил "Визапура", - заметил один из двух пришедших к Николаю Герасимовичу товарищей.

   - Изгадил лошадь в конец, проклятый жидюга, - вставил второй.

   - Ну, Ицка, за твое нахальство я тебя накажу твоей же паршивой краской! Взять его! - крикнул Савин своим конюхам и рейткнехту. - Вешайте его на этот крюк и выкрасите его самого.

   Солдаты и кучера, довольные случаем потешиться над жидом, быстро бросились исполнять его приказание, подвесили Швейнауге на вожжах под мышки на фонарный крюк и длинною кистью быстро выкрасили с головы до ног желтою краскою.

   Барахтаясь в воздухе, Ицка вопил благим матом.

   Его крики и вопли долетели до офицерского собрания и канцелярии полка, оттуда пришли офицеры, и хотя хохотали до упаду, но уговорили Николая Герасимовича велеть снять Швейнауге с импровизированной виселицы.

   Вне себя от ярости, Ицка с места побежал к командиру полка и не удовольствовавшим этим, кинулся в город жаловаться обер-полицеймейстеру, представ перед обоими начальствующими лицами в том виде, в каком был снят с фонарного крюка, то есть сплошь вымазанный желтой краской.

   За эту проделку Савин высидел три дня на гауптвахте.

   Подобные скандальчики, в связи с все возрастающими неоплаченными долгами, привели Николая Герасимовича к необходимости оставить полк, подав прошение об отставке.

   С горьким чувством расстался он с ним и с Варшавой и отправился в отпуск в Петербург, чтобы там выждать получение указа об отставке.

   В Петербурге ожидали его две встречи, роковым образом отразившиеся на всей его последующей жизни.

   Он влюбился и совершил первое преступление... но не будем предупреждать событий.

  

  

   Петербург, после более двухлетнего отсутствия, Николай Герасимович нашел таким же, каким и оставил.

   Мы говорим, конечно, не о внешнем его виде, почти сплошь построенном из долговечного камня и гранита, а о его внутренней жизни и, главным образом, о жизни того круга общества, в котором вращался Савин перед переходом в Варшаву.

   Остановившись в "Европейской" гостинице, он стал посещать свой старый полк и товарищей, которые приняли его с распростертыми объятиями.

   Большая часть товарищей Николая Герасимовича все еще были юнкерами, и во главе их царил все тот же Яша Хватов.

   Он сделался положительно известностью Петербурга, по своей разгульной жизни и расточительности, а еще более по своей фигуре.

   Хотя ему было только двадцать лет, но он расплылся до необъятной толщины, и лицо его, лишенное растительности, было похоже на полнолуние.

   Этот-то бочкообразный юнкер появлялся везде и выкидывал штуки, до того времени неслыханные в Петербурге.

   Своими выездами и лошадьми он до того намозолил глаза начальству, что вышел приказ, запрещавший юнкерам ездить иначе, как на извозчиках.

   Яша Хватов, однако, не сдался; он немедленно взял в думе несколько извозчичьих ярлыков и, прибив их ко всем своим экипажам, с прежним треском стал показываться на Большой Морской и на Невском в обычные часы катанья.

   Роскошные экипажи с извозчичьими номерами, прибитыми на самом видном месте, невольно обращали всеобщее внимание.

   Посмеялись этой выходке и махнули на него рукой.

   Жил Хватов на Пантелеймоновской, близ Моховой, и занимал один целый дом, а на дворе помещались его знаменитые конюшни, каретные сараи и манеж.

   Квартира его была похожа скорее на ресторан или клуб, чем на частное помещение.

   Лакеев, гайдуков, карликов у него был целый взвод, и все они были одеты в ливрейные костюмы.

   Сам Хватов дома одевался в генеральскую форму и все его величали "ваше превосходительство".

   Товарищи, в особенности юнкера, были у него как дома, ели, пили, даже спали без всякой церемонии.

   Все это рассказал Николаю Герасимовичу его закадычный друг Михаил Дмитриевич Маслов, встретивший по телеграмме своего приятеля на Варшавском вокзале и поехавший с ним в карете в Европейскую гостиницу.

   Савин очень заинтересовался этим рассказом, заставил Маслова продолжать его в номере гостиницы, наскоро переодевшись из дорожного платья и заказав завтрак.

   Приятели сидели в ожидании этого завтрака на удобном турецком диване и курили сигары.

   - Когда же он будет произведен? - спросил Савин, продолжая разговор о Хватове.

   - Не знаю. Он теперь освобожден от полковых занятий, так как готовится к офицерскому экзамену. Да какие это занятия? - засмеялся Михаил Дмитриевич.

   - И как это ему все сходит с рук... Вот что значит независимое состояние... - вздохнул Николай Герасимович, вспомнив о своем положении в последнее время в полку.

   - Да разве это одно, то ли еще ему сходит и сходило... - заметил Маслов. - Я тебе не рассказал и десятой доли...

   - Что же еще?

   - Что?! Компания подобралась у них очень теплая... Я и многие офицеры перестали бывать... Прямо предосудительно. А с ними юнкера, офицеры из пехотных полков, несколько штатских - отчаянных буянов, и всеми коноводит Хватов и князь...

   - Какой князь?

   - Карноухов... помнишь?..

   - Помню, помню...

   В это время лакеи на двух серебряных подносах внесли кушанья, вина и приборы.

   Приятели умолкли и через несколько минут сели за накрытый стол и дымящиеся кушанья.

   - Рассказывай, рассказывай... - проговорил Николай Герасимович, когда первый голод был утолен и приятели выпили по стакану душистого "Шамбертена".

   - Взяв, как я уже тебе рассказывал, - начал Маслов, - извозчичьи ярлыки, Хватов придумал воспользоваться ими для новой забавы, и вот, накупив извозчичьих троечных и одиночных саней, он с компаниею запрягают их по вечерам и выезжают на Невский. Посадят там какого-нибудь господина и везут в противоположную сторону той, куда он нанял. Седок ругается, импровизированный извозчик хохочет и наконец выталкивает седока и удирает... Ну и забавно...

   - Верно, что забавно, - заметил Савин,

   - В большинстве же эти извозчики-дилетанты собираются у театральных подъездов, чтобы развозить актрис, причем главное старанье прилагают к тому, чтобы разлучать мужей с женами, увозя каждого в противоположные стороны... Говорят, что несколько увезенных жен, с их согласия, попадали в "штаб-квартиру", как они называют квартиру Хватова...

   - Молодцы ребята! - вставил Николай Герасимович.

   - Не оставляют они в покое и гимназисток старших классов при выходе из гимназии, и из них некоторые тоже, как слышно, не миновали "штаб-квартиры"... а одна так туда совсем переселилась на житье и завела амуры с князем... И теперь живет у Хватова... После езды дилетанты-извозчики собираются в "штаб-квартиру" и рассказывают свои похождения... Кто что чудней придумал.

   - И не надоедает им, однако, это? - спросил Савин.

   - Отчего надоесть... Они разнообразят удовольствия... Несколько вечеров извозничают, а то садятся в тройки и летят по городу из конца в конец, бьют стекла в окнах саблями и палашами, скандал, свистки полиции, а они на лихих лошадях уезжают в карьер; а то примутся тушить уличные фонари особо приспособленными для того палками...

   - А ведь это, Маслов, превесело!.. - воскликнул оживившийся Николай Герасимович.

   - Как кому... По-моему, безобразие.

   - Ну, ты известный служака... - захохотал Савин. - Мы, кажется, потому с тобой и приятели, что крайности сходятся...

   - Может быть... - отвечал Михаил Дмитриевич.

   - Нет, ты расскажи еще... - приставал к нему Савин.

   - Ишь тебя разбирает... Кажется, сейчас бы ты полетел бить стекла и тушить фонари, несмотря на то, что надел офицерский мундир.

   - Скоро придется его снять... - вздохнул Николай Герасимович.

   - Что так?

   Савин в кратких словах рассказал ему свои варшавские злоключения.

   - Скверно, голубчик, - заключил он. - Поневоле, чтобы забыться, будешь бить стекла, да фонари тушить...

   - Что же ты думаешь делать... К отцу?..

   - Конечно, к отцу... Но что обо мне... Одна грустная канитель... Порасскажи-ка лучше еще что-нибудь о Хватовской компании.

   - Да что же еще рассказать... Разве вот, когда ты мне сейчас рассказывал, как ты жида желтой краской вымазал, то я вспомнил, что они эту штуку у тебя предвосхитили и давно практикуют.

   - Как так?

   - Да так... По дороге на острова, в "Ташкент" или "Самарканд", - это их излюбленные места кутежей, - заезжают на Петербургскую или Выборгскую сторону, разыщут дом, где происходит какая-нибудь вечеринка, именины или свадьба... Дома там низенькие... Остановятся, двое выйдут из экипажа и постучат в окно... Открывается обыкновенно форточка и в нее показывается голова какого-нибудь расфранченного чиновника с вопросом на лице. В один миг один схватывает его за волосы, а другой приготовленной заранее щеткою с ваксой или копытною мазью мажет злосчастному франту лицо, потом вскакивают в тройки и только их и видели...

   - Ха, ха, ха... - неудержимо хохотал Николай Герасимович. - Хороша должна быть картина появления из форточки вымазанного кавалера, еще молодого мужа, пожалуй.

   - Ты, братец, неисправим, - покачал головою Маслов, - и я, не будучи пророком, могу предсказать, что через несколько дней ты будешь в их компании...

   - Сказал тоже, - недовольным тоном возразил Савин, - но довольно о них и переменим разговор. Что театр, что "Буфф"?..

   - Какой там "Буфф", о "Буффе" почти позабыли... Теперь здесь новый храм искусства, с позволения сказать... - презрительно усмехнулся при последних словах Михаил Дмитриевич.

   - Это ты о театре Берга?.. Я слышал в Варшаве...

   - Еще бы, слава о нем идет не только по всей России, а по всему миру... Недаром говорит пословица: "Добрая слава лежит, а худая бежит".

   - Интересные есть сюжеты...

   - Очень, надо сознаться... Филиппо способна своими песенками воскресить мертвого, Blanche Gandon со своею "La chose" делает юношей дряхлого старика. Недаром весь Петербург съезжается теперь к Бергу по вечерам... Седина и обнаженные от волос головы блестят по всему театру вперемежку с золотом военной молодежи... Старички покровительственно относятся к молодым людям и даже оказывают им своего рода содействие.

   Маслов горько усмехнулся.

   - Однако, ты совсем стал моралистом... - вставил слово Савин в филиппику своего приятеля.

   Маслов не слыхал этого замечания и продолжал:

   - Мой дядя, заслуженный старик, на днях изрек следующий приговор театру Берга: "Ce n'est que quelque chose de piquant, un passetemps agréable de moments perdus. Les franèaises sont si drôles, si amusantes, qu'ont pent leur pardonner tous les entraînements qu'elles causent". {Это только нечто пикантное, остроумное, приятное препровождение свободных минут. Француженки так милы, так забавны, что им можно простить многие их выходки.} Это освежает, mon cher, - прибавил он, - пусть мои сыновья лучше идут к Бергу, чем знакомятся с Базаровым, Ренаном и другими пакостями, которые их сделают нигилистами... Мои двоюродные братцы, - закончил свой монолог Михаил Дмитриевич, - конечно, далеки от посещения Берга по принципу, в них кипит жизнь, бушуют страсти и им каждый омут по вкусу...

   - А ты-то там бываешь? - спросил его между тем Николай Герасимович.

   - Заезжаю иногда... Больше ведь некуда, там все...

   - А-а... - произнес Савин. - Поедем сегодня...

   - Пожалуй...

   - Так я распоряжусь послать за билетами.

   - Это надо заранее, вечером в кассе висит неизменный аншлаг: "Билеты все проданы".

   Николай Герасимович позвонил и, приказав убрать со стола, сделал распоряжение, чтобы на этот вечер ему достали два кресла первых рядов у Берга, не стесняясь в цене, у барышника, если нет в кассе.

   Лакей произнес стереотипное "слушаю-с" и удалился с подносом и посудой.

   Приятели еще несколько времени провели в приятной беседе, темой для которой служила та же петербургская злоба дня.

   Савин со своей стороны восторженно описывал Маслову прелести варшавской жизни и миловидность и веселость польских балетничек.

   Наконец Михаил Дмитриевич простился и уехал, обещав заехать за Николаем Герасимовичем перед театром.

   Савин остался один.

  

  

   Николай Герасимович после ухода Маслова несколько раз прошелся по комнате, затем сбросил с себя тужурку и лег на тот самый турецкий диван, на котором только что сейчас вел беседу со своим приятелем.

   Странное впечатление произвела на него эта беседа.

   В то время, когда Михаил Дмитриевич говорил, Савин с интересом слушал все подробности похождения Хватовской компании, и даже - он сознавал это - с таким интересом, что Маслов был прав, говоря, что он сейчас бы готов принять в этих похождениях живое участие. При описании Масловым прелестей театра Берга, Николай Герасимович с наслаждением думал, что в тот же вечер ближе, как можно ближе, познакомится с "рассадником русского беспутства", как называл этот театр его приятель.

   Личность рассказчика не играла тогда никакой роли для слушателя: Савину было совершенно безразлично, как относился Маслов ко всему передаваемому им, а главное, почему он, его товарищ, выработал такие отношения к явлениям жизни, которые представлялись ему, Николаю Герасимовичу, такими заманчивыми и увлекательными.

   Только после ухода Михаила Дмитриевича Савин вдруг задал себе этот вопрос и стал ломать над ним свою голову.

   Эта непривычная для него работа была мучительна.

   Муки эти усугублялись еще тем, что Николай Герасимович как-то вдруг понял, что во всей только что окончившейся беседе с Масловым, он, Савин, играл далеко не достойную роль, что Михаил Дмитриевич смотрел на него сверху вниз, со снисходительным полусожалением, что тон, с которым он кинул ему пророчество о том, что не пройдет и нескольких дней, как он, Савин, появится в Хватовской компании, был прямо оскорбительный.

   Вся кровь бросилась в лицо Николая Герасимовича.

   Быть оскорбленным - тяжело, но быть справедливо оскорбленным - еще тяжелее.

   Сознавать превосходство над собой оскорбителя - невыносимо.

   Савин же испытывал два последние тяжелые сознания.

   Он как-то инстинктивно понимал, что Маслов имеет нравственное право так говорить ему и так относиться к нему.

   Почему? - этот вопрос оставался для него открытым.

   Его-то, вдруг, до боли, до физической боли захотелось разрешить Николаю Герасимовичу.

   Среда, воспитание, служба - все эти условия жизни были одинаковы как для него, так и для Михаила Дмитриевича.

   Почему же он, Савин, прав, тысячу раз прав Маслов, с удовольствием будет бить стекла в окнах, тушить фонари по улицам, мазать физиономии чиновников-франтов копытною мазью, а Маслов, Маслов делать этого не будет.

   "Пустота жизни!" - пронеслась в голове Николая Герасимовича шаблонная фраза, служащая оправданием шалопаев.

   "Пустота жизни! - Может быть это и верно... Но его и моя жизнь одинаковы, - продолжал рассуждать мысленно сам с собой Савин. - Чем наполняет он ее, эту пустоту?"

   "Службой..." - вот что первое пришло ему в голову.

   Он вспомнил, что еще во время разговора, видимо под влиянием зародыша мучившего его теперь вопроса, он назвал Маслова "служакой".

   Нет, гвардейская и особенно кавалерийская служба оставляет массу свободного времени, которого положительно некуда деть и которое поневоле образует эту пустоту, являющуюся, как до сих пор был убежден Николай Герасимович, причиной кутежей и безобразий вроде тех, которые позволяют себе Хватов с компанией.

   Савин откинул этот ответ, как не выдерживающий критики.

   "Науками, военными науками... Уж не готовится ли Маслов в академию..." - мелькнуло в уме Николая Герасимовича.

   Это было, однако, менее чем на мгновение.

   Савин даже расхохотался от этой мысли.

   Еще в лицее Маслов не отличался способностями и прилежанием, был феноменальным лентяем, офицерский экзамен сдал с грехом пополам и, как говорили тогда, даже по протекции.

   Какая тут академия!

   Чем же наполнил он эту пустоту жизни? Почему он сделался даже моралистом и сверху вниз смотрит на него, Савина, и на других, подобных ему прожигателей жизни, для которых наслаждения мгновениями составляют цель жизни, а цепь этих мгновений - самую жизнь. Какие, более серьезные, жизненные цели знакомы Маслову и почему они не знакомы ему, Савину?

   "Семейная обстановка? - несется в голове Николая Герасимовича. - Но ведь Маслов, как и я, был привезен отцом, служащим в Сибири, в лицей и оставлен одиноким, у него нет даже - он говорил ему - ни сестер, ни братьев, в Петербурге есть родственники, но и у него, Савина, они есть..."

   Николай Герасимович даже вспомнил, что надо к ним еще сегодня заехать с визитом, вынул из маленького кармана рейтуз часы и посмотрел на них...

   Был третий час в начале.

   "Еще успею!" - подумал он, не поднимаясь с дивана, видимо не желая расстаться еще с неразрешенным вопросом.

   Не семейной, значит, обстановкой заполняет свою жизнь Маслов! Чем же? Чем?

   "Чувством!.. Любовью!.." - вдруг осенило Николая Герасимовича.

   Он как-то вдруг разом понял, что это именно так, что он наконец нашел искомое.