Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

во всю... Наряды, не наряды, лошади, не лошади, экипажи, не экипажи... Попойки, кутежи, веселая компания... - продолжал свой рассказ Эразм Эразмович Строев.

   Настасья Лукьяновна сидела и слушала его наружно спокойная, и только по стиснутым губам, да по метавшим искры глазам можно было догадаться о внутреннем ее состоянии.

   Строев между тем рассказывал о посещении своем квартиры жены, где она жила с Савиным, о том как, последний вышвырнул его за дверь, передал о подаче им жалобы мировому и решении съезда, приговорившего Николая Герасимовича к двухмесячному аресту, отъезде обоих "голубков", как он называл Савина и свою жену, из Петербурга, возвращении и бегстве Николая Герасимовича от арестовавшего его пристава и, наконец, внезапный отъезд из Петербурга Маргариты Николаевны - словом, все то, что известно уже нашим читателям.

   - Куда он сбежал, я не знал, - говорил далее Строев, ни разу не прерываемый Настасьей Лукьяновной, как-то уже совершенно безучастно относившейся к рассказу.

   Это происходило потому, что она предвидела конец, почти знала его.

   - По отъезде Савина, я несколько раз порывался зайти к ней, не пустили, швейцар и лакей, как аргусы какие, сокровище это, Маргаритку-то, сторожили... Видел я ее раза два, как в карету садилась... Раз даже дурным словом обозвал... Очень пьян был... Теперь каюсь, не годится это. Узнал затем, что и она уехала, след был совсем потерян... Куда кинуться?..

   - Да вы, собственно, зачем за ней ездите? - спросила сквозь зубы Настасья Лукьяновна.

   - Как зачем?.. Ведь она мне жена... - удивленно сказал Строев. - Мне без нее скучно... Нам в одном месте и надо быть, по закону.

   Глаза его приняли какое-то безумное выражение.

   Он быстро схватил графин с водкою, налил себе рюмку и выпил залпом.

   Молодая женщина даже попятилась от него.

   Со свойственной ей русской сметкой она поняла, что этот сидящий перед ней человек, сошедший с ума от любви к бросившей его жене в Париже, до сих пор еще не "приведен в разум", что точка его помешательства так и осталась в нем в безумной мысли, что он и любимая жена должны быть вместе.

   Это, однако, не давало ей возможности признать все им рассказанное за бред сумасшедшего - о, как дорого бы она дала за это - так как она понимала, что на все, не касающееся его отношений к жене, он смотрит так здраво, как и всякий нормальный человек.

   В его словах была только правда - горькая правда. Она ключом била в тоне его голоса и в блестевших на его глазах крупных слезах.

   "Правда, все правда, хотя он и поврежденный..." - мысленно решила Настасья Лукьяновна.

   - Однако, я стал допытываться, не известно ли кому, куда девался Савин, которого мне хотелось очень засадить под арест на два месяца, - продолжал между тем говорить Строев, - нашелся, месяца через три, добрый человек, дал мне список его имений... Что-то подсказывало мне, что непременно я найду его в одном из них... Поеду, думаю, наудачу... Написал на бумажках названия имений, завернул каждую бумажку трубочкой, как это делают в лотерее-аллегри, положил в шапку, развернул... Руднево - туда значит и ехать надо... Там он, там... И до того эта во мне уверенность явилась, что я даже градоначальнику заявил, что отставной корнет Савин проживает близ Тулы в именьи Руднево, а потому и прошу дескать сообщить местным властям о приведении приговора санкт-петербургского мирового съезда над ним по моему делу в исполнение, а сам на машину и покатил... Приезжаю в Тулу, являюсь к исправнику, так и так, дескать, получите вы на днях из Петербурга бумагу об отставном корнете Савине, проживающем у себя, в селе Рудневе... "Бумаги мы еще не получали, а если и получим, отошлем обратно", - отвечает мне исправник. "Это почему же?" - спрашиваю. "А потому, что в селе Руднево господин Савин не проживает, да и самое Руднево ему не принадлежит..." Вот, думаю, так фунт... Вот и лотерея-аллегри - обмануло гаданье... Откланялся я исправнику и пошел было из его кабинета, но вернулся и спрашиваю: "А кому же в настоящее время принадлежит Руднево?" - "Дворянке Маргарите Николаевне Строевой". Тут я и понял все.

   Настасья Лукьяновна продолжала сидеть молча, только углы ее губ подергивались судорогой.

   Ее страшное подозрение о другой, хозяйничающей в Рудневе, оправдывалось.

   - Начал наводить я в Туле частные справки... Оказалось, что имение он продал моей жене за пятьдесят тысяч - цена же ему тысяч сто - ну, да не деньги брал, так стоит ли говорить о цене... Паспорт ей выправил и сам с ней в нем благодушествует, но официально живущим в нем не значится... Маргаритке моей паспорт достал от предводителя дворянства, как дворянке и местной землевладелице... Оборудовал дело так, что, как говорится, комар носа не подточит... Ехать думаю туда... Только петербургский его прием больно мне памятен, а там он меня с супружницей моей собаками, думаю, затравят, что с них возьмешь... Тут разговорился я раз с одним добрым человеком, он мне о вас и порасскажи... Все доподлинно знает... Как Савин вас в Серединской хозяйничать отправил, чтобы место очистить для другой хозяйки в Рудневе, как вы любили его и любите... "А может она все знает да покрывает его шашни" - говорю... А он мне в ответ: "Нет, она не такая!"

   - Это-то верно, что не такая... - как-то выкрикнула Настасья Лукьяновна, и глаза ее блеснули страшным, почти нечеловеческим гневом.

   - Дай, думаю, у ней побываю да порасскажу, может она моему горю и поможет, образумит своего соколика... Где исправник не сможет, там баба, думаю, в лучшем виде дело отделает... Ха, ха, ха... Больше мне от вас ничего и не надобно... Чтобы он только бросил Маргаритку-то, да и имение, как ни есть, отнял... Один бросит, другой бросит, надоест менять ей, она ко мне и вернется... Одной этой мыслью и живу. Люблю ее, люблю, подлую... Кабы не надежда эта, давно бы пулю в лоб пустил... пулю.

   Он неудержимо зарыдал, уронив голову на сложенные на столе руки.

   Молодая женщина безучастно смотрела на него.

   Глаза ее были сухи и горели каким-то зловещим блеском. Ее горе казалось ей таким громадным, что в нем, как в море, утопало всякое другое, а особенно горе этого сумасшедшего человека, влюбленного в негодяйку жену и старающегося о том, чтобы она, брошенная всеми, вернулась к нему.

   Все это промелькнуло в ее сознании, но промелькнуло последний раз.

   Вдруг она стала дико озираться и, наконец, молча встала и, пятясь задом и как-то странно махая руками, вышла из комнаты...

   - Хе, хе, хе... Проняло... Достанется вам от нее, г. Савин, отдадите вы мне мою Маргаритку, хе, хе, хе, отдадите... Ее только Мне в жизни и нужно, ее... Все отдам... все... за нее... Миллион, два миллиона... Отдам, не пожалею... - бессвязно бормотал остававшийся сидеть Строев. - Покажу я вам, покажу... - делал он руками угрожающие жесты...

   Глаза его сверкали и бегали.

   Его, видимо, снова охватил приступ безумия...

   Несколько успокоившись, он стал наливать себе рюмку за рюмкой и, не закусывая, пил залпом, иногда лишь повторяя перед тем, чтобы выпить:

   - Еще опрокидонт!..

   Через несколько времени в столовую вошли баба-работница и Оля.

   Первая взяла со стола самовар, а последняя спросила, обращаясь к Эразму Эразмовичу:

   - А где же Настасья Лукьяновна?

   Тот посмотрел на нее помутившимся взглядом, взял графин, приподнял его на свет и, видя, что он пуст, молча встал со стула и неверными шагами вышел из столовой.

   Увидав, что он встает и так странно глядит на нее, испуганная Оля стремглав выбежала из комнаты.

   Эразм Эразмович между тем добрел до отведенной ему комнаты и пластом упал на постель. Видимо, его заявление, что никакая настойка его не сморит до вечера, было им сделано несколько опрометчиво.

   Скоро комната огласилась его громким храпом.

   Он проснулся часов около четырех дня.

   В это время уже все Серединское, не только усадьба, но и село, были на ногах, пораженное странным, загадочным исчезновением Настасьи Лукьяновны.

   Работница и Оля обошли весь дом сверху донизу, искали под кроватями и под мебелью... Работники исходили весь сад, а крестьяне всю близлежащую рощу, но нигде не было, вдруг точно сквозь землю провалившейся, домоправительницы...

   - А гость? - спрашивали у Оли.

   - Гость, что ему делается, пьяный дрыхнет... - со злобой ответила девочка, инстинктивно догадываясь, что между разговором, который этот "пьяный гость" вел с Настасьей Лукьяновной, и ее исчезновением, была прямая связь.

   Наконец Эразм Эразмович проснулся и вышел в столовую. Не найдя в ней никого, он прошел в другие комнаты и, наконец, так обошел весь дом сверху донизу. Дом был пуст.

   - Что за притча, - сказал он даже вслух, - точно все вымерли. А теперь бы перекусить недурно.

   Он вышел во двор. Там стояла кучка рабочих и работниц, среди которых была и Оля, а также несколько серединских крестьян. Увидав Строева, они все бросились к нему.

   - Беда, барин, у нас стряслась, беда...

   - Какая там беда?.. - спросил Эразм Эразмович. - Я думаю, что закусить пора. Смерть проголодался. У вас когда обедают?

   - Не до обеда, батюшка барин, - выступила вперед стряпуха. - Обед в печке, поди, перепрел, да обедать-то некому...

   - Как некому, а я, а Настасья Лукьяновна?

   - Нетути, их нетути...

   Стряпуха стала всхлипывать.

   - Как нет ее, куда же она девалась? - удивился Строев.

   - Ума не приложим сами, ваше благородие, - отозвался один из рабочих. - Они, - он указал на работниц, - в доме все мышиные норки обыскали, мы весь сад и парк исходили, а крестьяне в роще всюду шарили, нигде нет, сгинула, да и шабаш...

   - Ага, понимаю... - вдруг хлопнул себя по лбу Эразм Эразмович.

   Толпа притихли в ожидании.

   - Я знаю, где она...

   - Знаешь, барин, так скажи ради Христа Спасителя, мы мигом туда добежим... Без нее все дела стали, - взмолилась стряпуха.

   - Ну, туда вам не добежать... Далеко...

   - Далеко... Куда же она, касаточка, скрылась?..

   - К барину.

   - К Николаю Герасимовичу? А он где же находится?

   - В Рудневе...

   - Это под Тулой? - заметил один из старых рабочих. - Только как же она не на лошадях... Пешком-то до станции далеко...

   - Уж там не знаю, только, наверное, она туда стреканула, потому такой разговор был у нас с ней... Наверное, туда.

   - Вот оно что! - воскликнули почти все в один голос.

   - Наверное, туда, - повторил Строев.

   Он говорил так уверенно, что слушатели, несмотря на довольно большое расстояние до станции железной дороги, поверили, что Настасья Лукьяновна пошла туда пешком.

   - Может на дороге подводу принанять решила... - выразили даже некоторые свое мнение.

   - Но и мне пора собираться, - сказал Эразм Эразмович. - Только покормите сперва, братцы, чем ни на есть.

   - Мигом подам, батюшка барин, - воскликнула успокоившись о судьбе Настасьи Лукьяновны стряпуха.

   - А лошадей-с не прикажете? - спросил один из работников.

   - Да, подряди, подряди...

   - Дядя Михей, поезжай... Может и нашу нагоните, - обратился тот же работник к одному из крестьян.

   - Что ж, это можно, отчего не поехать, - отвечал крестьянин.

   Оля накрыла на стол. Стряпуха подала обед. Раздобыли даже настойки, и Строев, изрядно выпив и плотно покушав, надел свое пальто, нахлобучил фуражку и, сев в уже поданный для него Михеем открытый тарантасик, выехал со двора. Работники и работницы были все снова в сборе.

   - Ты, дядя Михей, поторапливайся... Может нашу-то нагонишь, - кричали из толпы.

   - Вестимо, во весь дух поскачу, - отвечал он и стегнул пару своих сравнительно хороших, сытых лошадей.

   Последние поскакали крупной рысью.

  

  

   Прошло несколько дней.

   В усадьбе и в селе Серединском продолжалось некоторое, хотя и менее сильное, беспокойство.

   Вернувшийся со станции дядя Михей, отвозивший Эразма Эразмовича Строева, сообщил, что по дороге они не нагнали Настасьи Лукьяновны и не застали ее на станции. Последнее обстоятельство, впрочем, дядя Михей несколько объяснил тем, что к приезду их с гостем на вокзал, только что ушел поезд.

   Привезенное известие подействовало различно на получивших его. хотя надо сказать, что после двухдневных толков пришли все-таки к успокоительному решению, что домоправительница воспользовалась попутной подводой и укатила по "железке" раньше, нежели дядя Михай со Строевым приехали на станцию.

   Сопоставление времени, прошедшего с минуты ее исчезновения из усадьбы и отъездом гостя, как бы подтверждало это решение.

   Одна Оля не осушала глаз по исчезнувшей.

   - Чует мое сердце, что стряслась над ней какая ни на есть беда... - толковала она, несмотря на уговоры окружающих баб, уверявших, что Настасья Лукьяновна, наверное, уехала к барину.

   - Да какая же беда могла стрястись над ней? Дура ты, дура... - раздражались утешавшие бабы.

   - Не знаю, миленькие, не знаю, только чует мое сердце, что беда... - настаивала девочка.

   - Коли бы смерть приключилася, так нашли бы ее хоть мертвую... Ведь по всем мышиным норкам искали, ровно иголочку, и нет... - продолжали бабы. - Ты это-то обмозгуй, ведь хоть мертвую, а нашли бы...

   - Не знаю, родненькие, не знаю, но только чует мое сердце, что беда... - не унималась Оля.

   - Ишь заладила... - недоумевали бабы и, даже в мысли некоторых из них минутами закрадывались сомнения, что может и впрямь стряслась беда над Настасьей, что может ретивое-то девчонки чутье не напрасно.

   Они, впрочем, старались прогнать эти грустные мысли и ждали подтверждающего известия в форме письма.

   - Должна же она отписать, как и что по хозяйству... - соображали работники и работницы.

   Оля продолжала плакать.

   Все село принимало участие в осиротелой усадьбе, и добровольцы-нарочные чуть ли не каждый день ездили верхом на станцию железной дороги за ожидаемым письмом.

   Наконец письмо было привезено.

   Крестьяне, обыкновенно, почти все, от мала до велика, так как дело было всегда под вечер, и работы уже были прекращены, выходили из изб при возвращении нарочного со станции.

   Так было и на этот раз.

   - Есть грамотка?.. - встретили его обычным вопросом.

   - Есть, есть... - послышался ответ, и нарочный проследовал прямо в усадьбу, трясясь на самодельном седле.

   Толпа крестьян последовала за ним и скоро запрудила барский двор.

   Нарочный отдал письмо стряпухе.

   Та разыскала Олю, которая была грамотна.

   Она застала девочку в комнате исчезнувшей домоправительницы. Она сидела, по обыкновению, грустная, с полными слез глазами, устремленными в одну точку.

   - Грамотка есть от Настасьи Лукьяновны... - сказала ей стряпуха.

   Оля оживилась.

   - От нее, от нее... Давай...

   - Пойдем на кухню, всем уж прочтешь, - сказала стряпуха, не дав письма.

   Девочка не заставила повторить просьбу и быстро пошла в кухню.

   Последняя была уже переполнена народом. Толпа, стоявшая и гуторившая на дворе, стихла и почтительно расступилась перед грамотейкой Олей, шедшей удовлетворить страшно возбужденное любопытство.

   Девочку усадили за кухонный стол, и стряпуха не без торжественности передала ей письмо.

   Оля с живостью схватила его.

   Щеки ее горели пламенем.

   Вдруг, взглянув на адрес, она побледнела, и слезы неудержимо снова брызнули из ее глаз.

   - С чего это ты? - с недоумением, почти в один голос воскликнули близстоящие.

   - Да ведь это письмо от барина к Настасье Лукьяновне. Значит ее там у него нет... - прерывистым голосом, обливаясь слезами, проговорила девочка.

   Лица всех выразили тревогу и недоумение.

   - Вот-те на...

   - Это что же выходит, девушки...

   - Это, братцы, штука...

   Такие возгласы послышались в толпе.

   - Одначе все же прочитать надо, - сказал один из рабочих.

   - Прочитать, прочитать... - загалдели в толпе.

   Оля разорвала конверт, вынула письмо и прочла его вслух.

   В нем Николай Герасимович уведомлял Настасью Лукьянову, что дело по страхованию Серединского уладил в Туле у местного агента и что на неделе приедет вместе с землемером в Серединское, и приказывал приготовить для их жилья каменный флигель.

   - Верно они разъехались, она значит туда, а он сюда... - выразил мысль один из слушателей.

   От сердца у большинства отлегло от этих слов.

   - Будем, значит, ждать барина, приедет, все дело наружу выйдет... - заметили те, которых это письмо снова навело на тяжелые сомнения.

   - Нет ее там, нет! - восклицала с плачем Оля.

   - А ты почем знаешь? - послышались возгласы.

   - Чует мое сердце, чует беду... - продолжала девочка.

   - Заладила ворона про Якова, одно про всякого.

   Толпа крестьян и крестьянок разбрелась из кухни и со двора, толкуя и жестикулируя, но общее мнение все же склонялось к тому, что Николай Герасимович и Настасья Лукьяновна просто разъехались.

   То же, кроме Оли, думали и в усадьбе, где со дня на день начали ожидать приезда барина.

   Стряпуха однако решила запереть большой дом и даже заколотить окна "от греха".

   Она передала эту мысль рабочим, те одобрили и дом был заперт кругом и заколочен.

   Оля во время этой работы голосила на весь двор и причитала по Настасье Лукьяновне, как по покойнице.

   - На кого ты нас, голубушка наша, оставила, куда ты, наше солнышко красное, закатилося!?

   Бабы не выдержали и тоже разревелись. Мужики, ругаясь, стали унимать их.

   - Ишь, заголосили, ровно и впрямь по покойнице, брысь, долгогривые! - гнали они их от дома.

   Мало-помалу и Оля, и бабы замолкли.

   День проходил за днем, дом стоял заколоченный и своим унылым видом наводил грусть на всю усадьбу.

   Наконец на селе раздался давно ожидаемый звон колокольцев, и Николай Герасимович в нанятой им в Калуге городской коляске, запряженной тройкой почтовых лошадей, прокатил по селу, аллее и въехал во двор усадьбы.

   Первое, что бросилось ему в глаза, был заколоченный наглухо дом.

   - Это что такое? - воскликнул он, выскакивая из коляски и обращаясь к собравшимся на дворе служащим в усадьбе.

   - Заперли и заколотили после отъезда Настасьи Лукьяновны, - отвечал старый рабочий. - Вы же приказали себе приготовить флигель...

   - Как после отъезда? - воскликнул Савин. - Куда же она уехала?

   - Не могу знать, мы подумали, что к вам в Руднево, да она и не уехала, а ушла, - продолжал рабочий.

   - Как ушла?

   К рассказчику прибавились голоса стряпухи и других и все наперерыв стали передавать подробности посещения Настасьи Лукьяновны неизвестным человеком, разговор с ним и таинственное исчезновение.

   Несмотря на то, что все говорили разом, Николай Герасимович тотчас по описанию узнал в посетившем Эразма Эразмовича Строева.

   - Он и сказал нам, что вы в Рудневе, и что Настасья Лукьяновна стреканула туда... Так и сказал: стреканула.

   - Вот оно что... - побледнел Николай Герасимович, но тотчас же оправился и спросил деланно хладнокровным голосом:

   - А когда она уехала?

   - Да уж недели с две будет, - отвечали рабочие.

   - Ну, значит, мы с нею разъехались.

   Спокойно вместе с землемером он отправился во флигель и приказал подать самовар и чего-нибудь закусить.

   Стряпуха бросилась на кухню, Оля побежала в погреб.

   Рабочие кинулись по другим надобностям.

   В усадьбе снова настало вдруг оживление.

   Слова барина, подтвердившие их догадку, всех окончательно успокоили.

   Не знали они того, что барин думал совсем не то, что говорил.

   Прошло еще несколько дней.

   Дни были заняты производством межевания и лишь по ночам, когда землемер, умаявшись работой, засыпал как убитый, Николай Герасимович мог остаться один со своими думами и обыкновенно шел в парк.

   Исчезновение Насти страшно беспокоило его, хотя он при людях, как мы видели, не пожелал выдать себя и равнодушно заметил, что, вероятно, он с ней разъехался.

   Но он понимал, что этого быть не могло. По времени, которое прошло со дня ее исчезновения, она могла прибыть в Руднево уже давно, когда еще Николай Герасимович и не собирался в Серединское.

   Значит она туда не поехала.

   Да и самое исчезновение было, по рассказам рабочих, крайне загадочно, не могла же на самом деле она, без всяких сборов, прямо от чайного стола бежать на станцию железной дороги, бросив в доме совершенно чужого пьяного человека. Это было просто безумием, на которое была - он знал это - неспособна благоразумная Настя.

   "А быть может, этот негодяй своими рассказами довел ее до безумия! - пронеслось в голове Савина. - Но тогда она должна была быть давно в Рудневе", - соображал он далее.

   "А быть может она приехала в Тулу или в село и скрылась до времени, чтобы выждать его отъезда и затем явиться рассчитываться со своей соперницей, - мелькнуло в его уме соображение. - Быть может она соединилась в Туле с этим пьяницей, мужем Маргариты, и пока он сидит здесь, они там произвели или произведут расправу со Строевой".

   Он весь даже похолодел от этой мысли.

   Маргарита Николаевна была женщина, умевшая сохранять в себе чисто животную привязанность мужчин, искусство, которым не многие женщины владеют. Это была холодная, бессердечная натура, умевшая играть в любовь и страсть в совершенстве, и эта имитация чувства могла иметь, конечно, меру, каковую часто трудно соблюдать при искреннем чувстве, и женщина, имитирующая любовь, не может надоесть так скоро, как искренно и беззаветно любящая.

   К позору большинства мужчин - это истина.

   Только такие женщины могут довести человека до разорения, до преступления, до сумасшествия, до самоубийства...

   К таким именно женщинам принадлежала Строева.

   Николай Герасимович был привязан к ней хак собака, глядел ей в глаза, угадывал ее желания, и ласки ее каждый раз были для него новы, - она умела их делать таковыми.

   Мысль, что она в опасности, холодила его мозг.

   Он рвался уехать, но неоконченное межевание удерживало его на месте.

   Наконец прошла неделя, межевание было кончено, и землемер объявил, что завтра можно ехать, а план он поздние пришлет в Руднево.

   Савин был крайне обрадован.

   Землемер заснул, а Николай Герасимович вышел пройтись перед сном по парку и саду, что, как мы уже говорили, он делал каждую ночь.

   Июльская ночь была великолепна. Небо было чисто и все сплошь усеяно яркими звездами. Освещенные лунным блеском парк и сад особенно настраивали фантазию. Кругом царила мертвая тишина - вокруг все спало. Даже сторож, обыкновенно бивший в доску, или задремал, или не решался нарушать этот покой земли под звездным куполом малейшим шумом.

   Николай Герасимович тихо шел по дорожке сада, мимо заколоченного пустого барского дома. Некоторые окна с этой стороны не были забиты, в них отражалось лунное сияние.

   Вдруг Савина поразил странный шум в доме около одного из окон. Окно было с поднимавшеюся кверху рамой.

   Он остановился и прислушался.

   Совершенно неожиданно для него окно поднялось, и какая-то человеческая фигура, как кошка, спрыгнула на землю в двух шагах от Николая Герасимовича.

   Он открыл было рот, чтобы крикнуть, но так и остался с открытым ртом.

   Перед ним стояла Настя.

   - Ты ли это? - мог только произнести он.

   Она действительно была неузнаваема. Исхудалое до невозможности лицо освещалось двумя горевшими безумным огнем, казавшимися огромными от худобы, глазами, распущенная коса висела прядями, волосы на макушке были сбиты в колтун, кости, обтянутые кожей, - все, что осталось от ее роскошного тела, - были еле прикрыты рваными лохмотьями, остатками платья. Одно плечо и половина исхудалой груди были совершенно обнажены.

   На его вопрос она расхохоталась.

   Этот хохот, раздавшийся среди окружающей тишины природы, был ужасен.

   Савин невольно отступил.

   - Благодушествуют на острове любви, среди моря блаженства. Здесь не поблагодушествуете... Такое пекло устрою... Будете знать!.. Ха-ха-ха! - говорила она, прерываясь и путаясь, сама с собой, глядя своими безумными глазами в пространство.

   Савина она, видимо, не узнала и даже, быть может, не видела его.

   Вдруг она пустилась бежать мимо него и скрылась в густой чаще парка, примыкавшего к саду.

   Все это произошло так стремительно, что Николай Герасимович, бросившись за ней, не успел догнать ее и скоро потерял из виду.

   Он не мог бежать далее и остановился перевести дух.

  

  

   Николай Герасимович был бледен, как полотно.

   Крупные капли пота выступили на его лбу, который был открыт, так как маленькая соломенная шляпа была надета на затылок.

   Он тяжело дышал, но не столько от физического, сколько от нравственного утомления.

   Он огляделся вокруг и, увидав стоявшую на дорожке скамейку, добрел до нее и скорее упал, нежели сел.

   "Что теперь делать?" - восстал в его уме вопрос.

   Себялюбивое чувство боролось в нем с чувством жалости к этой несчастной девушке, из-за него - он был уверен в этом - дошедшей до такого состояния, до такого страшного безумия.

   "Как, значит, она любила меня! - неслось в его мыслях. - Быть может, все те женщины, с которыми сталкивала его судьба, и даже последняя, Маргарита, которую он любил какою-то самоотверженной любовью, не любила и не любит его так, как любила его эта простая девушка... Что дал он тем и что дал этой? А между тем одно известие об обмане, об измене его повергло ее в такую страшную психическую болезнь... Вот где была действительная безумная любовь... А он искал ее по всему свету... Он считает, что нашел ее в Маргарите Николаевне... А если он ошибается?"

   Нервная дрожь пробежала по всему его телу.

   Зубы его стучали.

   Кто-то вдали дико вскрикнул, и снова все замолкло.

   - Это она!.. - воскликнул Савин и уже приподнялся со скамьи, чтобы бежать на этот крик, но тотчас снова сел.

   "Зачем, к чему? - возник в его уме вопрос. - Я не в силах помочь ей! А между тем она, возвращенная в дом, отправленная затем в больницу с ее бессвязным бредом, в котором она непременно будет упоминать его имя и имя Маргариты, может произвести скандал... Пойдут толки, дойдет до Строевой, как взглянет она на это?"

   Он не хотел в этом сознаться, но последнего боялся больше всего.

   Мысль его перенеслась на мужа Маргариты Николаевны, "этого негодяя", который виною всему, - злобно решил Николай Герасимович.

   Мы особенно охотно сваливаем нашу вину на первого подходящего человека.

   "Где он? Куда отправился отсюда? Что если в Руднево? Уж он был в Туле, - Савин узнал это. - Что если он добьется свиданья с Маргаритой, или встретится с нею, подстережет ее и расскажет ей о Насте... Нет, Петр зорко будет следить за тем, чтобы не подпустить его на выстрел к Рудневу. Он дал ему строгую инструкцию", - успокаивал себя Савин.

   Снова раздался тот же крик, но уже похожий на стон и, видимо, очень далекий.

   Николай Герасимович вздрогнул, и снова на первый план выступил вопрос: что делать с Настей?

   Объявить, что видел ее в саду, и сделать чуть свет облаву не только в парке, роще, но в соседнем лесу, но это поведет к скандалу для него и, главное, к задержке его отъезда в Руднево.

   "Молчать, как будто я ее и не встречал... Уехать чуть свет..." - решил Савин.

   Себялюбие взяло верх над чувством сострадания к несчастному существу, погибшему из-за него.

   Николай Герасимович встал и, шатаясь, побрел из сада во флигель.

   Придя туда, он вошел в свою комнату - землемер спал в комнате рядом, и его храп доносился до Савина.

   Последний разделся, лег и потушил свечу, но ему не только не спалось, но и не лежалось.

   Он встал, подошел к окну, из которого видны часть сада и большой дом, распахнул его и бросился в стоявшее около него кресло.

   Он стал смотреть бесцельно вдаль. Уже занималась заря, и звезды приняли белесоватый оттенок. Он стал припоминать бессвязные слова безумной Насти.

   "Благодушествуете на острове любви, среди моря блаженства... - это вероятно слова Строева, которые она повторяет...- Здесь же не поблагодушествуете... Такое пекло устрою".

   Последнего он не понимал.

   Вдруг яркий свет поразил его глаза.

   Все кругом мгновенно осветилось, точно на двор внесли несколько факелов.

   Николай Герасимович взглянул на большой дом и увидел, что из-под крыши, в нескольких местах, выбивается яркое пламя.

   Он понял теперь последние слова безумной.

   "Она была на чердаке и подожгла там..." - догадался он.

   Савин вспомнил, что года три тому назад крыша дома была перекрыта заново дранью, и после этой работы на чердаке оставалось много разного хлама, а также и старый гонт с крыши, следовательно, в горючем материале недостатка не было, и это знала Настасья.

   Как завороженный сидел он на кресле и глядел, как огненные языки все больше высовывались и лизали крышу этого дома.

   Он не закричал, не встал, хотя ему очень жаль было этого дома, в котором он родился, вырос и с которым были связаны его детские воспоминания. Дом этот он любил как что-то родное, близкое его сердцу, и вот теперь этот дом горит перед его глазами, и он, Николай Герасимович, знает, что он сгорит, так как ни во дворе, ни на селе пожарных инструментов нет, а дерево построенного восемьдесят лет тому назад дома сухо и горюче, как порох.

   Пожар действительно разрастался.

   До Савина доносился треск горевшего дерева.

   Вдруг во дворе кто-то крикнул:

   - Пожар!

   Николай Герасимович слышал, что стали стучать в двери людской избы.

   Вдруг у Савина мелькнула мысль, что будет очень странно, если его застанут спокойно сидящим и смотрящим на пожар своего дома из окна.

   Ведь никто не знает, что он считает этот пожар возмездием за поступок с Настей, которая, отомстив таким образом, потеряла право на его сострадание и тем облегчила его душу.

   Савин быстро закрыл окно и, бросившись в постель, натянул себе одеяло на голову и притворился спящим.

   Через несколько минут стук в окно и двери разбудил землемера, который бросился будить Николая Герасимовича.

   Последний сделал вид, что находится спросонок.

   - Что, что такое?

   - Как что, разве не видите? - указал ему тот в окно на громадное зарево. - Дом горит!..

   - Дом, какой дом?.. - продолжал играть комедию Николай Герасимович.

   - Ваш дом... Одевайтесь, может перекинуться на флигель. Савин сделал вид, что окончательно проснулся, и стал поспешно одеваться.

   Когда он вышел на крыльцо флигеля, большой дом уже горел, как свеча.

   Сбежавшиеся из села крестьяне с ведрами, бочками, баграми и топорами, метались в разные стороны, но поневоле должны были оставаться безучастными зрителями. К горевшему зданию подступиться было нельзя.

   Одно спасенье для флигеля и для жилых построек было то, что они были отделены от него густыми деревьями.

   К девяти часам утра дом сгорел дотла, со всей обстановкой. Остались лишь фундамент да обгорелые трубы.

   Пожарище дымилось, и крестьяне ведрами заливали тлеющие уголья.

   Поручив старосте села Серединского присутствовать за него при акте станового, за которым послали нарочного, а также наблюдение за остальными постройками и вообще дальнейшим хозяйством усадьбы, Николай Герасимович вместе с землемером уехал на станцию железной дороги.

   Савин понимал, что такой отъезд в день пожара застрахованных дома и движимости может показаться странным полицейскому глазу, но желание поскорее уехать от преследующего его здесь страшного образа Насти, а главное, как можно быстрее добраться до Руднева, узнать, не случилось ли и там чего-нибудь в его отсутствие, пересилило это опасение, и он уехал.

   Приехавший чиновник, действительно, удивленно разинул рот, узнав, что господин Савин тотчас же после пожара, когда заливали горевшее пожарище, уехал из имения, и стал составлять протокол, в котором поместил это обстоятельство.

   Что касается причины пожара, то староста высказал предположение, что пожар произошел от поджога, так как дом последнюю неделю был необитаем и кругом заперт, проникнуть в него можно было лишь через окно, выходившее в сад, но подозрения в поджоге ни на кого не заявил.

   Составленный в таком виде акт был представлен тульскому исправнику, которому прямо с места, в виду важности дела, и повез его становой пристав.

   Последнему, впрочем, еще раз пришлось вернуться в Серединское и снова по довольно казусному делу.

   Не прошло и недели после пожара, как один из лесников соседнего леса, обходя свой участок, наткнулся на висевший труп молодой, совершенно обнаженной женщины: она, видимо, повесилась сама на петле, сделанной из свитого жгутом подола разорванной юбки.

   Остаток этой юбки, а также лохмотья остальной одежды валялись тут же, под деревом.

   Труп уже начал разлагаться, но, несмотря на это, все без труда узнали в нем несчастную Настю.

   Самоубийцу похоронили за деревенской околицей и поставили большой деревянный крест.

   Никто, не исключая и подозрительного станового, составлявшего акт совместно с доктором о самоубийстве крестьянки Настасьи Лукьяновны Червяковой, даже не подумал искать между этим самоубийством и происшедшим незадолго пожаром барского дома в селе Серединском какой-нибудь связи. Серединский староста обо всем отписал Николаю Герасимовичу.

   Последний рассеянно прочел это донесение.

   Ему было не до того.

   Томительное предчувствие его сбылось. Недаром он так торопился из Серединского в Руднево.

   Маргарита Николаевна встретила его почти холодно, и вообще он нашел ее страшно изменившейся. Она была грустна, и часто он видел ее с заплаканными глазами.

   На его расспросы она или отвечала уклончиво, или ничего не отвечала.

   Савин ломал себе голову о причинах такой перемены и такой холодности Строевой.

   Петр клялся и божился, что мужа Маргариты Николаевны в Рудневе не было, а гостили только приезжие из Москвы француз де Грене и итальянец Тонелли.

   Николай Герасимович ничего не понимал.

   Де Грене и Тонелли были его приятелями. Первый жил в Москве с начала восьмидесятых годов и был хорошо известен в Белокаменной. Савин знал его еще по Парижу, где они вместе немало кутили.

   В свое время он был человек со средствами, но кутежи и женщины его разорили. Он получил место в Москве, надеясь, что в России остепенится и поправит свои денежные дела. Но горбатого одна могила исправит. И в Москве де Грене продолжал жить не по средствам и вскоре запутался и влез в неоплатные долги.

   Николай Герасимович несколько раз за него ручался и платил, да и не один он платил за него, а многие из их общих знакомых и приятелей.

   В общем, он все же был довольно хорошим малым и добрым товарищем.

   Тонелли жил в Москве давно, был принят почти всюду, хотя никто не знал, кто он такой и на какие средства он живет.

   Не знал и Савин, хотя был его приятелем.

   Этого обрусевшего итальянца можно было видеть в компании Разных московских жуиров и молодых людей, ищущих богатых невест, завтракающим и обедающим в "Славянском Базаре" или в "Эрмитаже", конечно, в качестве прихлебателя у других.

   Разъезжал он по Москве на каких-то иноходцах и пони и занимался весьма разнообразными делами: фотографией, продажей древностей, персидских ковров, бухарских халатов и прочих редкостей.

   Оба эти гостя не могли, по мнению Николая Герасимовича, быть причиной такой странной и резкой перемены в Маргарите Николаевне.

   Время шло, не принося разрешения этого, мучившего Савина вопроса.

   Строева продолжала ходить, как опущенная в воду.

   На беду, Николаю Герасимовичу пришлось в то время часто ездить в Тулу, что при его душевном настроении было для него острым ножом.

   Но Серединское он застраховал в Российском Страховом Обществе через тульского агента господина Марцелова, дом с обстановкой за 20 000, отдельно от него каменный фл