Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

ое Савин без богатства?

   - Оно так-то так, а все же его жаль... бедный!

   - И ничуть не жаль, пожил человек во всю и будет... Еще неизвестно, что лучше, прожить неделю в свое удовольствие, или годы рассчитывая, примеряя, применяясь... И кто из двух таких людей - бедный?

   - Перестанем об этом говорить... Ты знаешь, что я с этой твоей теорией не соглашусь, жизнь не ресторан, а мастерская...

   - Действительно, перестанем... - заметил Ястребов. - Но каковы французы, раздули дело, возвели в герои, пристегнули политику, чего хочешь, того и просишь... Нет, ты подумай, Савин - политический деятель, приготовлявший динамит и взрывающий на воздух замок предков... Умора!

   Зиновия Николаевна, несмотря на то, что была очень опечалена известием о смерти своего друга юности, не могла невольно не улыбнуться.

   - Да, это называется хватить через край...

   - И хорошо, газеты хоть и полны лганья, но интересного... А у нас попробуй-ка хоть немного сгустить краски, сейчас: "пожалуйте"...

   Алексей Александрович был раздражен.

   Он за день, за два перед тем получил должное внушение именно за сгущение красок...

   Зиновия Николаевна поняла, почему он выразил такое парадоксальное мнение, и ничего не возразила.

   - Ты перепечатаешь известие?

   - Конечно, хотя с оговорками...

   - Завтра значит будет во всех газетах?

   - Несомненно...

   - Бедный, бедный Савин, царство ему небесное... - произнесла с чувством Зиновия Николаевна.

   - Надо будет сообщить Масловым, кажется у них сегодня приемный день... Ты будешь?

   - Я думаю освободиться часам к девяти, к десяти...

   - А я приеду прямо к ужину, из редакции.

   На Масловых и их кружок, среди которых было много знавших Николая Герасимовича, известие о его трагической кончине произвело сильное впечатление.

   - Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, - заметил Михаил Дмитриевич. - Но во что я не верю, это в то, что он поджег дом в Серединском... Этого быть не может, тем более, что он уехал за границу, все же имея средства.

   - Ну, какие средства... Ему эта Строева обошлась тысяч в сто. если не более - вставила Анна Александровна.

   - Кстати, Леля рассказывал мне, что она опять в Петербурге... Он ее видел в Аркадии... - заметила Ястребова.

   - А где же муж-то; ведь она сошлась с ним и жила в Киеве, как Мише писал Савин.

   - Я не знаю, я сама спросила Лелю, была ли она с мужем, а он, вы его знаете, отвечал со смехом, что по внешнему виду около нее мужем и не пахнет...

   - Говорил он с ней?

   - Нет, она сделала вид, что его не узнала, а быть может, и на самом деле не узнала...

   - А-а...

   - Все же мне не верится, чтобы Савин был поджигателем, - продолжал развивать свою мысль Маслов, - это на него не похоже; он бесшабашный кутила, человек бесхарактерный, готовый на все из-за бабы, но в душе добрый и хороший...

   - А Леля говорил мне еще ранее, что его спасает только богатство: не будь у него денег, он способен на все...

   - Ваш Леля может и ошибаться, ведь не папа же он непогрешимый... - пошутил Михаил Дмитриевич.

   - Нет, он знает людей и удивительный физиономист... - заступилась за мужа Ястребова.

   - Вот влюбленные супруги!

   - А вы не влюбленные?

   - Мы что, у нас с Аней куча детей, а вы на парочке забастовали...

   - У вас и деньжищ куча... - пошутила в свою очередь Зиновия Николаевна.

   У Маслова действительно было уже пять человек детей - три сына и две дочери.

   Разговор перешел на другие темы, все нет-нет да вспоминали покойного Савина.

   Приехавший к ужину Алексей Александрович привез оттиск набранной переводной статьи и прочел ее.

   - Я ее несколько сократил для печати, но здесь полный перевод статьи "Gil Blas'а", - заметил он.

   В статье рассказывалось все то, что уже известно нашим читателям из предыдущих глав.

   Статья была написана длинно, цветисто, но очень интересно.

   Она возбудила снова оживленные толки о Савине, которые не прекращались до окончания ужина.

   Только поздней ночью гости начали разъезжаться.

   Уехал и Ястребов с женой, оставив оттиск статьи у Михаила Дмитриевича.

   Тот бережно запер его в свой письменный стол.

   - А все-таки жаль беднягу... - сказал он жене.

   - Конечно, жаль, очень жаль... - вздохнула Анна Александровна и вдруг заплакала.

   - С чего это ты? - удивился Маслов.

   - Мне пришла мысль, что, быть может, я виновата в его смерти.

   - Каким это образом?

   - Если бы я тогда не настроила Гранпа, она, быть может, вышла бы за него замуж, и они были бы счастливы.

   - Ну, матушка, можешь успокоиться, - улыбнулся Михаил Дмитриевич. - Жениться на "знаменитой Маргарите Максимилиановне", как величают ее газеты, пожалуй хуже, нежели гибель под колесами железнодорожного поезда... Бедняге Савину все же выпало на долю из двух зол меньшее.

   - Ей будет все же тяжело узнать о его смерти... - задумчиво произнесла Маслова, не возразив ничего мужу на его злое сравнение.

   - Не думаю... Да и узнает ли она? Читает ли она что-нибудь?

   Михаил Дмитриевич в этом случае ошибся.

   "Несравненная Гранпа", каковым эпитетом, наряду со "знаменитой", награждали ее газеты, узнала о самоубийстве Николая Герасимовича в тот же, как и Маслов, вечер, или, лучше сказать, ночь. Маргарита Максимилиановна, красота которой сводила с ума и юношей и старцев, за последнее время стояла во главе прекрасной половины "веселящегося Петербурга".

   Кумир студентов всех национальностей, на балах которых она продавала шампанское и танцевала национальные танцы, окруженная поклонниками, среди которых были лица всех профессий и лица без профессий, неоперившиеся юнцы и государственные мужи совета, Гранпа приобрела репутацию неотразимой, или, согласно поправке некоторых злых языков, "неотражающей".

   Ни один пикник, ни один ужин не был мыслим без ее благосклонного участия. Она была самой "модной женщиной" Петербурга.

   В ту же самую ночь, когда Ястребов привез к Масловым сообщение "Gil Blas'a", в большом кабинете ресторана Кюба происходил "лукулловский пир".

   Один из счастливых поклонников "божественной Маргариты Максимилиановны" вспрыскивал роскошным ужином и великолепными винами "блаженство взаимной любви".

   Почти все главные представители тогдашнего веселящегося Петербурга были налицо. Мундиры всех фешенебельных полков мешались с фраками от Тедески и бальными нарядами "жриц Терпсихоры". Хозяйкой пира была Гранпа.

   Ужин был в самом разгаре.

   - Ты знал Савина? - спросил через стол один из гвардейских офицеров своего товарища.

   - Знал, а что?

   - Сегодня в "Gil Bias'a" рассказывают о его трагической смерти.

   - Савин умер? - воскликнула, побледнев, Маргарита Максимилиановна.

   - Что с вами? Вы знали его? - спросил передавший эту новость,

   - Немного... - оправилась Гранпа. - Что же с ним случилось, вы говорите трагическая смерть?

   - Он был арестован за буйство в Париже, отсидел три месяца в Мазасе, а так как в России он обвинялся в поджоге, по требованию русских властей и с согласия французского правительства его препровождали на родину под конвоем, но он, видимо, предпочел смерть суду и выбросился на ходу поезда из вагона, в то время, когда поезд шел по туннелю.

   - Это ужасно! - воскликнула, снова побледнев, Маргарита Максимилиановна.

   Разговор о Савине сделался общим.

   Читавший "Gil Blas" передал подробно содержание статьи французской газеты.

   - Многие из присутствовавших мужчин, знавшие Николая Герасимовича, искренно пожалели его.

   - Довольно о мертвых, будем мы, живые, веселиться! - воскликнул счастливый поклонник "несравненной".

   Но это воззвание не возымело своего действия. Веселие не клеилось.

   - Вот что называется начать за здравие, а свести за упокой! - постарался он новой шуткой изменить настроение.

   Но и это не помогло.

   Ужин окончился вяло, а Маргарита Максимилиановна была задумчива и печальна.

   Счастливый поклонник принужден был ограничиться поцелуем руки у подъезда ее квартиры на Торговой улице, куда он проводил ее от Кюба.

   С ее стороны это было печальною тризной по ее бывшем женихе.

  

  

   Алексей Александрович Ястребов не ошибся.

   Маргарита Николаевна Строева действительно жила уже несколько месяцев в Петербурге и около нее, по образному выражению писателя, "мужем не пахло".

   По ее костюму, манерам, тщательно ремонтированному цвету лица, окружавшим ее лицам обоего пола, видно было, что она пустилась в самый омут столичной жизни, составляющий особый мир, нечто вроде подонков "веселящегося Петербурга".

   Это мир "кафешантанов" и "увеселительных садов" средней руки ресторанов, посетительницы которых составляют середину между "неотразимыми танцорками", "кокотками" и "уличными феями".

   Каким же образом очутилась в этом мирке Маргарита Николаевна Строева, сошедшаяся, судя по последнему письму ее к Савину, со своим несчастным влюбленным в нее мужем, и намеревавшаяся заботой о нем и исполнением долга честной жены искупить свою вину перед Богом и людьми?

   История эта, дорогой читатель, очень простая и обыкновенная.

   Письмо Маргариты Николаевны было написано совершенно искренно, как искренно было и выраженное в нем намерение.

   Потеряв так неожиданно все деньги, полученные ею за проданное Руднево, вместе со скопленными ранее, обманутая де Грене, в которого она верила и даже к которому успела привязаться, она очутилась почти в безвыходном положении и, как это всегда бывает с женщинами, на первых порах совершенно растерялась.

   Положение такой женщины можно очень верно определить правовою формулою древнего Рима - она представляет собой "ничью вещь", которая становится собственностью того, который первый ею овладеет.

   Этим первым явился следивший настойчиво за ней Эразм Эразмович.

   Ведя очень скромную жизнь и употребляя из напитков только самый дешевый - водку, он имел свободные деньги для подкупа горничной своей жены Саши, и эта востроглазая и востроносая, смуглая молодая девушка еженедельно, отпросившись со двора, появлялась в его маленьком номере с докладом.

   Строев жил на Тверской, в Долгоруковском переулке, в скромных меблированных комнатах.

   В один несчастный для жены и счастливый для мужа день горничная рассказала, что барыня совсем убита горем и уже третий день не осушает глаз.

   - Плачет? С чего же это? - заволновался Эразм Эразмович, заерзав на кожаном диване, на котором сидел, между тем как горничная Маргариты Николаевны стояла перед ним, прислонившись к комоду.

   - Да ты садись, в ногах правды нету.

   Саша опустилась на край стула.

   - Француз-то, барынин водахтор, кажись, сбежал совсем.

   - Сбежал? - повторил Строев, и все лицо его просияло радостью.

   - Тут третьего дня была у нас история, страсти... Барыня кричала, сердилась, ну и он тоже не молчал. Я все подслушала. Говорили про какие-то бумаги, акции. Он, видимо, денежки барынины к рукам прибрал, а теперь говорит, вишь, что они все пропали. Барыня сердилась, грозилась жаловаться, потом просить стала, на коленки даже перед ним, перед французом-то, упала, а он заладил одно, что нет, да нет... "Пошел же вон, негодяй!" - как вскочит с колен барыня. Он шапку взял и наутек... "Вор, подлец!" - крикнула ему барыня вдогонку, а сама упала в истерике. Я вбежала, а француза и след простыл. С тех пор глаз не кажет, а барыня плачет, обливается...

   - Это хорошо, это очень хорошо! - потирал от удовольствия руки Эразм Эразмович.

   - Что тут вы нашли хорошего?

   - Теперь она опять моя будет, - не слушая Саши, говорил Строев.

   - Ужели вы так ее любите, что простите? - спросила она.

   - Люблю, конечно, люблю, все прощу, - заволновался между тем Строев.

   - И попадаются же таким непутевым такие мужья! - воскликнула Саша.

   Эразм Эразмович не слыхал и этого замечания.

   - Теперь она опять моя будет! - повторял он. - Вот что, Саша, - торопливо заговорил он, обращаясь к молодой девушке. - Ты барыне скажи исподволь, что я здесь, в Москве, может, она меня видеть пожелает... Скажи, что заходил я не раз, да беспокоить не хотел... Понимаешь?

   - Понимаю, Эразм Эразмович, понимаю, вестимо теперь хотят, потому что куда же им теперь деться.

   - Так ты поговори и дай мне знать.

   - Устрою и мигом до вас добегу.

   Эразм Эразмович сунул ей в руку синенькую бумажку.

   - А теперь прощенья просим, благодарствуйте, - сказала Саша, - барыня отпустила ненадолго.

   Она ушла.

   Эразм Эразмович остался в восторженно-радостном настроении духа. Надежда, что он снова увидит свою жену, как-то совершенно преобразила его: за весь вечер он даже не дотронулся до графинчика и лег спать совершенно трезвый, чего с ним за последние годы никогда не бывало.

   Прошло томительных три дня, показавшихся Строеву целою вечностью. Саша не появлялась.

   Наконец на четвертый день она явилась рано утром.

   Эразм Эразмович только встал; за эти три дня воздержанной жизни он чувствовал себя свежо и бодро.

   - Ну, что? - бросился он навстречу Саше.

   - Пожалуйте... Просят... Позволили... Только уже очень расстроены, - с необычайной поспешностью сказала она. - Я в аптеку бегу... Мне недосуг...

   Она так же быстро ушла, как вбежала.

   Эразм Эразмович начал переодеваться. Он делал свой туалет с особою тщательностью, точно спешил на первое свидание.

   Переодевшись, он отправился и минут через десять робко позвонил у подъезда своей жены.

   Она жила недалеко от Долгоруковского переулка, по Большой Никитской.

   Не будем описывать нежной сцены свидания супругов. Скажем лишь, что окончилось тем, что они помирились, и Маргарита Николаевна согласилась переехать с мужем в Киев, любимый город Эразма Эразмовича.

   Она рада была покинуть Москву, с которой у ней соединилось столько грустных воспоминаний, в Киеве же Маргарита Николаевна никогда не бывала, и там никто не знал ее прошлого, которое в последнее время казалось ей ужасным.

   Настроение ее духа было меланхолическое и самобичующее.

   В этом-то настроении она написала письмо Николаю Герасимовичу.

   Быстро распродала Строева обстановку, отпустила прислугу, даже горничную Сашу, которой от себя счастливый Эразм Эразмович дал пятьдесят рублей. Маргарита Николаевна не хотела, чтобы в ее "новой жизни" было какое-либо лицо, напоминавшее ей о прошедшем.

   Она решила серьезно и убежденно зажить именно этой новою жизнью, сделаться женой этого "ангела-мужа", как называла она Эразма Эразмовича.

   С таким намерением она уехала из Москвы и вскоре устроилась в Киеве в маленькой скромной квартире.

   Это были добрые намерения, а ими, как известно, вымощена дорога в ад.

   Около двух месяцев выдержала она эту новую для нее жизнь скромной супруги и хозяйки, но уже к концу этого срока ее стала снедать такая тоска, что она положительно не знала, куда деваться.

   Напрасно Эразм Эразмович, чутким сердцем понявший ее, старался доставлять ей развлечения, доставал билеты в театр и концерты. Вид собравшейся публики еще более раздражал Строеву: она вспоминала уже почти с любовью свое прошлое, когда она жила в роскоши, окруженная поклонниками, обращая на себя всеобщее внимание, и сравнивала его с ее настоящим положением.

   Она донашивала свои хорошие, но уже вышедшие из моды платья, она должна была думать об убогом хозяйстве завтрашнего дня.

   Это причиняло ей страшные страдания. Она нервничала, капризничала, расстраивалась из-за всякого пустяка и срывала досаду на муже.

   Эразм Эразмович терпеливо и молча сносил эти выходки жены, эти все чаще и чаще повторявшиеся домашние сцены.

   Эта безответность мужчины, как всегда бывает, действовала на женщину подобно подливанию масла в огонь.

   Маргарита Николаевна кончила тем, что стала ненавидеть этого вахлака, этого тихоню - эпитеты, которые она давала Эразму Эразмовичу.

   Дамского общества Строева не выносила.

   У них бывали только мужчины. В своем старанье развлечь жену, Эразм Эразмович старался привлечь к себе в дом интересных лиц, местных литераторов, артистов, словом, "умных людей".

   "Маргаритка у меня умная, она таких любит!" - мысленно говорил он себе, и это было для него законом.

   Среди этих знакомых в гостиной Строевых появился столичный гастролер, артист петербургских театров, в некотором роде знаменитость на ролях трагиков - некто Албанов.

   Красивый, видный мужчина, обладавший недюжинным талантом, он увлекся Маргаритою Николаевной и первый вымолвил для нее роковое слово: "на сцену".

   - Вы, с вашей красотой, с вашим чарующим голосом, да разве вы созданы, чтобы похоронить себя в этой серенькой обстановке, у пресловутого домашнего очага. Оставьте это тупицам и бездарностям. Вы молоды, эффектны, вы покорите сердца, вы будете через какой-нибудь месяц, много два, знаменитостью, имя ваше прогремит по России... что я говорю... по Европе.

   Так сладко пел столичный лицедей, затрагивая самые нежные струны души молодой женщины.

   Она сочла это откровением.

   "Действительно, о чем она до сих пор думала - ей именно надо идти на сцену, у нее все данные для успеха, у нее есть и талант, она будет работать, особенно если под его руководством", - неслось в ее уме.

   Его красивая, видная фигура "настоящего мужчины" - как мысленно сказала себе Строева, сравнив Албанова со своим мизерным мужем, довершила остальное.

   Артист понял, что рыбка клюет, выждал время и умел подсечь вовремя.

   Рыбка оказалось на крючке.

   Приманкой служило вначале содействие и руководство, а в будущем восторг толпы и слава.

   Гастроли "знаменитости" окончились, он уехал в Петербург, и вместе с ним бежала из дома мужа и Маргарита Николаевна, оставив Эразму Эразмовичу лаконичную записку.

   "Я уезжаю навсегда. Прощай. Жить с тобой я не могу, не в силах. Я хотела быть тебе верной женой, не смогла. Забудь меня. Я тебя не стою. Маргарита".

   Впечатление, произведенное этой запиской на Эразма Эразмовича, было потрясающее.

   В течение нескольких дней он был в каком-то столбняке, их которого не могли его вывести самые знаменитые киевские врачи, затем стал заговариваться и теми же врачами был отправлен в больницу для умалишенных.

   Там он пробыл около полугода, и был признан выздоровевшим и выписан.

   В нем осталась только какая-то странная тихая грусть и сосредоточенность.

   - Поезжайте куда-нибудь и, главное, развлекайтесь... - посоветовал врач.

   Он поехал в Петербург, где - он знал это - находилась его жена.

   Маргарита Николаевна между тем, приехав с Албановым в Петербург, поселилась, по указанию последнего, в "Пале-Рояле" и стала под его руководством изучать роли.

   Изучение это, впрочем, продолжалось недолго. Захваченные ею ее собственные деньги - три тысячи рублей, вырученные ею от продажи обстановки московской квартиры, частию были прожиты, а частию перешли на неотложные надобности "знаменитого артиста".

   Когда же была истрачена последняя сотня, Албанов куда-то исчез. По справкам, наведенным Строевой, оказалось, что он снова поехал на гастроли в провинцию.

   Эта измена, как-то странно, совсем не удивила Маргариту Николаевну, она точно была к ней подготовлена.

   На сцену она, таким образом, не попала, а переселилась из "Пале-Рояля" на Екатерининский канал, сняв комнату со столом от хозяйки, у которой была еще жилица - молоденькая немочка из Риги, Амалия.

   Удобство такой квартиры было то, что хозяйка верила своим жилицам и не требовала за комнату и стол вперед, они могли ей платить понемногу. Цена, впрочем, при этом была несколько возвышена.

   Вдвоем с Амалией Маргарита Николаевна стала посещать кафе-шантаны и клубные маскарады, а летом загородные сады.

   Карьера ее, таким образом, определилась и положение ее в столице было даже некоторым образом узаконено.

   Ко времени приезда в Петербург Эразма Эразмовича, она даже успела свыкнуться со своим положением и относительно была весела и довольна.

   Своих старых знакомых она старалась избегать и действительно сделала вид, что не узнала Ястребова, наметанный взгляд которого сразу определил ее настоящее социальное положение.

   Эразм Эразмович Строев по приезде в Петербург навел, конечно, тотчас же самые точные справки о своей супруге и вскоре узнал роковую истину.

   Был поздний июньский вечер.

   На открытой сцене Крестовского сада пела каким-то пропитым голосом скабрезную шансонетку девочка подросток, с худеньким, нарумяненным миловидным личиком и с подведенными глазками, сохранившими еще остатки детского наивного выражения, и вызывала этими возмутительными контрастами гоготанье дикого зверя, именуемого толпой.

   По саду, мимо буфетной застрады, шла одетая в кричащий модный костюм и огромную шляпу Маргарита Николаевна.

   К ней подбежал татарин-лакей и таинственно прошептал:

   - Вас просят в верхний кабинет.

   - Кто?

   - Незнакомый барин. На вас мне указал, просит. Должно богатый, мне трехрублевку сунул. Пожалуйте.

   Маргарита Николаевна пошла через эстраду в помещение буфета и, видимо, привычной дорогой поднялась за шедшим впереди лакеем наверх.

   Лакей распахнул дверь одного из кабинетов и, впустив Строеву, затворил дверь и отправился вниз.

   Маргарита Николаевна вошла с обычной деланно-приветливой улыбкой. За столом, опустив голову на сложенные на столе руки, сидел мужчина. Она подошла ближе, он поднял голову и встал. Маргарита Николаевна окаменела от неожиданности. Перед ней был ее муж.

   Не успела она сделать движение, чтобы броситься назад, как он выхватил из кармана револьвер, подскочил к ней и почти в упор выстрелил ей в грудь. Она вскрикнула и упала навзничь.

   Эразм Эразмович приставил револьвер к своей груди, снова выстрелил и как-то грузно не упал, а сел на пол, упершись спиною о стоявшее кресло.

   На выстрелы сбежались люди. Явились полиция и врач из публики.

   Строева была мертва - пуля попала, видимо, прямо в сердце, и смерть была моментальна. Эразм Эразмович же оказался только ранен, пуля скользнула по ребрам, не задев внутренностей. Вероятно, его рука дрогнула при втором выстреле.

   Ему наскоро сделали перевязку и отвезли в больницу.

   Через месяц он выздоровел, и его перевели в дом предварительного заключения, а оттуда в больницу святого Николая, для испытания в умственных способностях, вопрос о которых вытекал из данных обстоятельно произведенного следствия и был поднят самим прокурорским надзором.

   Результатом испытания было признание его сумасшедшим в распорядительном заседании окружного суда. Его не осудили и оставили на излечение в больнице, где вскоре он умер от быстро развившейся чахотки.

   Правосудие неба, таким образом, оказалось против понесения им наказания по приговору правосудия земли.