Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

он. Ему ответила госпожа Гуера по-испански, что нет.

   По дороге Савин старался разговориться с молодым Гуера, но тот дал ему понять несколькими дурно произнесенными французскими словами, что не говорит иначе, как по-испански.

   Бывший с ними и теперь, как всегда, безотлучно, дон Педро Сарантес передал Николаю Герасимовичу свою визитную карточку и в очень любезных выражениях объяснил, что он и его дамы очень будут рады с ним познакомиться, но что никто, кроме него, из их общества не говорит иначе, как по-испански.

   Савин поспешил выразить сожаление о незнании их языка.

   Он и действительно пожалел, что не знал языка Кальдерона и даже мысленно дал ему слово сейчас же начать изучать его.

   Это, однако, осталось только намерением.

   Выйдя на другой день в коридор гостиницы, Николай Герасимович встретился с ее хозяином, живым и юрким, не то французом не то евреем, г. Ласаль.

   Они разговорились о новостях сезона.

   - На днях у нас в гостинице свадьба... - сообщил хозяин.

   - Вот как, чья же? - спросил Савин.

   - Дон Педро Сарантес женится на m-lle Кармен Гуера.

   Удар обухом по голове не так бы сразил Николая Герасимовича, как эта новость.

   Два часа спустя, он покинул Биарриц и катил на всех парах по направлению к Парижу.

   Он застал Париж пустым.

   Знакомые были на морских купаньях и в своих замках, и Савин почувствовал пустоту и скуку в этом городе веселья и суеты.

   Парижане не выезжают на дачи в окрестности города, как это делают в России, и дачная жизнь у них совершенно неизвестна.

   Там, по окончании весеннего сезона, в июне месяце, после Grandprix, все представители бомонда и вообще все богатые люди уезжают на воды или едут путешествовать по Англии и Швейцарии. В конце же лета весь этот кочующий Париж съезжается на морские купанья в Трувиль, Диеп, Аркашон, Биарриц и другие модные купанья, где проводят время до поздней осени.

   Парижский "демимонд" со времени второй империи завоевал себе вполне гражданственность в столице мира.

   Он имеет самостоятельное положение, свой круг знакомства, дает даже тон, моду и бывает открыто и без всякого стеснения всюду, где бывает и бомонд.

   К высшему полусвету принадлежат далеко не все хорошенькие и шикарные парижские кокотки. Для того, чтобы попасть в эту аристократию батальона Цитеры, надо тоже своего рода право или протекцию, être lancée dans la haute vie, как выражаются парижане. Для этого надо быть или артисткой какого-нибудь театра, или же иметь постоянного покровителя, принадлежащего к этой haute gomme и могущего ввести свою протеже в высший круг парижского кокотства.

   Все эти дамы - ярые аристократки, и как только попадают в высший полусвет, сейчас же возводят себя в баронесс, графинь и маркиз, бесцеремонно прибавляя к своим вульгарным фамилиям дворянскую частицу "de", a если фамилии их уж очень вульгарны и нельзя их приукрасить даже прибавлением титула, то они, не задумываясь и не спросясь, берут и носят первую понравившуюся им аристократическую фамилию, не забывая, конечно, вышить, измалевать и напечатать везде, где только возможно, короны и гербы носимых ими фамилий и титулов.

   Оттого-то между разъезжающими в великолепных экипажах по Булонскому лесу дамами полусвета часто можно встретить графинь д'Алансон, де Лануа, Субиз, Шабан и других, не имеющих, как дочери портье и прачек, ничего общего с носимыми ими аристократическими фамилиями. Да им и нельзя не быть аристократками и ярыми монархистками.

   Не республика и не плебеи дали им то положение, ту роскошь, которыми они пользуются.

   Получили они все это большею частью от людей, принадлежащих к настоящей или поддельной финансовой аристократии, и потому весьма понятно, что взгляды и понятия их покровителей легко прививаются и к ним, а идеалами их являются все эти титулы, короны и связанная с ними роскошь.

   Замечательнее всего - эта быстрота, с которой эти дочери прачек и лакеев входят в свою новую роль и как они прекрасно усваивают элегантные манеры, подходящий тон и даже разговор чистокровных аристократок, не говоря уже о том, с каким умением и шиком они одеваются и бросаются, чисто по-аристократически, деньгами.

   Вообще полусвет в Париже делает огромный подрыв настоящему свету.

   "Эти дамы", живущие очень роскошно и располагающие огромными деньгами, преподносимыми им многочисленными обожателями, задают у себя часто вечера, балы и обеды и этим, конечно, отвлекают из скучных салонов Сан-Жерменского предместья большую часть молодежи, находящую, понятно, более развлечения в обществе этих милых и легко доступных женщин, чем у чопорных светских львиц.

   Другое и огромное преимущество кокоток перед светскими женщинами состоит в том, что связь с первыми ни к чему не обязывает, кроме траты денег, ухаживания же за светскими женщинами стоят часто дороже и, главное, всегда связывают.

   "Этих дам" можно встретить повсюду: на общественном балу, в театре, на скачках, наравне с дамами бомонда, и мужчины открыто, без всякого стеснения кланяются им и входят к ним в ложи на глазах у всех.

   Мужчины делают вид, что не замечают кокотки только тогда, когда находятся в экипаже или в обществе светских женщин, но, отойдя от светской дамы и встретив, хотя бы в двух шагах от последней, знакомую даму полусвета, галантный кавалер поклонится ей так же учтиво, как бы он поклонился при встрече с самой чопорной герцогиней.

   Вообще, по отношению к кокоткам высшего полета соблюдается во всем принятый светский этикет, и для того чтобы познакомиться с ними, необходимо быть им представленным.

   Это представление, кроме этикетного значения, служит также ручательством за вновь представленного, что он не окажется дутым богачом или, выражаясь языком кокоток, "qu'il ne pausera pas un lapin".

  

  

   В своих деловых отношениях кокотки очень практичны и осторожны.

   Они собирают справки обо всех богатых иностранцах, приезжающих в Париж, о молодых людях, получивших наследство, или богато женившихся.

   Для этого существуют даже специальные "конторы справок" (bureaux de rensegnements), дающие своевременно все эти сведения кокоткам, а они уже принимают все меры, чтобы привлечь к себе интересного субъекта, de ia faire casquer, как выражаются они на своем жаргоне.

   Кокотки, кроме того, имеют большое влияние на парижскую "золотую молодежь" и представителей прессы, вертящихся в их обществе, и часто этим влиянием содействуют богатым иностранцам, тратящим на них деньги, втереться в аристократическое общество, в первоклассные парижские клубы, что очень трудно в Париже без серьезных рекомендаций, а кокоткам удается очень часто.

   Еще в бытность Николая Герасимовича Савина в Париже с Анжеликой, весь город говорил о страшном богаче, русском князе Оскорбленове, который удивлял Париж своею роскошью и безумными тратами.

   Задавая лукулловские обеды и великолепные вечера в своем роскошном отеле на бульваре Мальзерб, он был пущен в ход и даже попал в члены двух аристократических клубов, "Merliton" и "Cercle", стараниями и рекомендациею своей метрессы Декроза, хорошенькой жидовочки, артистки театра Nouveautés.

   Савину, как русскому, и кроме того, москвичу, было, конечно, смешно слышать все эти рассказы о русском князе Оскорбленове.

   Он знал хорошо его отца, известного ростовщика того времени, Сергея Васильевича Оскорбленова.

   Правда, что ростовщик, отец этого, возведенного Декроза в князья, московского савраса, действительно был миллионер, но нажил эти миллионы самым грязным образом, пустив по миру немало несчастных людей, что было известно всей Москве.

   Знай это все кутящие, но, бесспорно, почтенные господа, в обществе которых вертелся в Париже Оскорбленов - сына его, конечно, не приняли бы не только в аристократический клуб, но даже не впустили бы ни в одну переднюю.

   Не довольствуясь своим самозванным титулом, этот "prince d'Oskorblenoff" прибавлял на своих визитных карточках еще ложное официальное положение, именуя себя "attache au ministère des finances de Russie en mission a Paris".

   Французы страшно доверчивы, особенно по отношению к иностранцам, так что достаточно представления какой-нибудь "модной дамы" (femme a la mode), самозванно взятого громкого титула, бесцеремонно прибавленного к плебейской фамилии, и глупейшей приписки на визитных карточках, чтобы совершенно незнакомый иностранец был принят в самое изысканное общество, в которое трудно попасть даже вполне приличному, с безукоризненной репутацией французу, не принадлежащему по рождению к этому обществу.

   Николай Герасимович удивлялся, глядя со стороны на этого московского савраса, превратившегося в Париже в князя, как это все эти воспитанные и в высшей степени щепетильные господа, в кругу которых он вращался, не замечали его вульгарных манер и неумения себя держать в обществе.

   Не могли же они предполагать, что русские князья такие неблаговоспитанные.

   Конечно, не его дело было вмешиваться в это и раскрывать глаза доверчивым и наивным французам.

   Он не сделал бы этого даже только потому, чтобы не нанести вреда своему соотечественнику.

   Хотя Оскорбленов был хам, но все же он был русский и, кроме того, этим княжеским титулом не делал вреда никому, кроме своего собственного кармана, прожигая в Париже накопленные его ростовщиком-отцом деньги.

   Случай на этот раз привел Савина познакомиться ближе с этим "князем Оскорбленовым".

   Вскоре после приезда из Биаррица Николай Герасимович встретил графа де Диона.

   Приятели обнялись.

   Граф рассказал ему, что дела его теперь блестящи, так как тетушка, о которой он при жизни почти не имел понятия, умерла без завещания, и он оказался единственным наследником ее богатств.

   - Я приехал в Париж по делу к моему банкиру и адвокату и сегодня же уезжаю к себе в замок... Надеюсь, что и ты приедешь ко мне погостить и поохотиться. Теперь в Париже ты рискуешь умереть со скуки, - сказал граф.

   - Да, признаться, скучновато, - заметил Савин.

   - То-то же, так приезжай...

   - С удовольствием...

   Граф де Дион дал ему карточку, написав маршрут поездки.

   Замок де Дион находился в окрестностях Тура.

   Перемена в имущественном положении графа де Диона не была неожиданна, так как Николай Герасимович еще в Лондоне слышал о широкой жизни графа и, конечно, догадался, что обстоятельства его изменились к лучшему.

   Через несколько дней после встречи с де Дионом, Савин решил воспользоваться его приглашением и выехал из Парижа в замок своего друга.

   На станции Piere-sur-Liore, находящейся в трех километрах от замка де Дион, его встретил кучер графа, приехавший за ним вследствие посланной Савиным телеграммы, с извещением о времени выезда из Парижа, и он отправился в замок.

   Старинный замок был построен на высоком живописном берегу широкой Лауры.

   Его высокие башни виднелись на несколько километров, а подъезжая ближе, Николай Герасимович положительно залюбовался его красивой архитектурой стиля ренесанс и очаровательным пейзажем, который его окружал.

   Вокруг замка, по склону довольно крутого берега, был раскинут тенистый, очень обширный парк, облегавший замок со всех сторон, так что, подъезжая к нему ближе, въезжаешь в самый парк и едешь в продолжение четверти часа по широкой шоссированной дороге, ведущей прямо к главному фасаду замка, выходящему на большой усыпанный песком двор.

   Приехав в замок и переодевшись в отведенной ему комнате, Савин отправился вслед за лакеем, показывавшим ему дорогу, через целую анфиладу богато убранных комнат на террасу, где находилось в ожидании обеда все общество.

   Хотя это было в деревне и притом не в семейном доме, но этикет туалета тоже строго соблюдался, и к обеду все переодевались.

   Дамы надевали более элегантные туалеты, а кавалеры являлись все во фраках.

   Разница от городского туалета была только та, что дамы носили короткие платья, а мужчины, вместо черных фраков, надевали красные.

   Граф де Дион радостными восклицаниями встретил Николая Герасимовича и тотчас же представил всему обществу, и в том числе хозяйке дома, своей новой подруге, Жанне де Марси, с которой он сошелся недавно.

   - Князь Оскорбленов... - между прочим сказал де Дион, представляя Савину толстого, упитанного юнца. - Русский князь.

   - Я знавал вашего батюшку... в Москве, - не утерпел, чтобы не сказать, Николай Герасимович.

   Оскорбленов сперва весь вспыхнул, а затем побледнел. Савину стало его жалко.

   - Очень приятно теперь познакомиться и с вашим сиятельством... Здесь, за рубежом, все мы, русские, должны быть друзьями...

   Он подал Оскорбленову руку. Тот крепко, с чувством, пожал ее.

   - Очень рад, благодарю, благодарю вас...

   Хозяйка дома - Жанна де Марси, была одна из новых звезд полусвета и по красоте своей звезда первой величины. Высокая, стройная брюнетка, с правильными чертами лица и большими голубыми глазами.

   Этот контраст глаз с цветом волос был замечательно эффектен и придавал много прелести и без того прелестному личику молодой женщины.

   Николай Герасимович видел ее и раньше мельком в Булонском лесу и на скачках, но в то время она еще не была пущена в ход, "lancée", как выражаются французы, в высшем полусвете, живя с каким-то шоколадным фабрикантом.

   С получением неожиданно громадного наследства, граф де Дион перебил ее у шоколадных дел мастера, и она сразу получила громкую известность.

   Все модные газеты восхищались ею, и Савин неоднократно, будучи в Лондоне и Биаррице, читал в "Gil-Blas" и "Gaulois" хвалебные рецензии, посвященные новой подруге известного clubman'a и жуира графа де Дион.

   Жанна де Марси была подругой и даже товаркой по театру с Декроза, подругой Оскорбленова, и в силу-то этой дружбы "русский князь" и попал в замок де Дион.

   После обеда, окончившегося довольно поздно, все общество перешло в большой зал, где начались танцы под рояль.

   Сначала танцевали очень чинно, как бы в самом фешенебельном обществе, но это продолжалось недолго.

   Под влиянием выпитого шампанского, милые графини и баронессы вскоре разошлись и, сбросив свою напускную сдержанность, стали поднимать свой кружевные юбки и хорошенькие ножки немного выше, чем это принято в обществе настоящих графинь.

   В конце концов, увлекшись окончательно, дамы стали бойко канканировать, не хуже любой гризетки в Бюлье и Элизе-Монмартр.

   Князь Оскорбленов, не принимавший участия в танцах, весь вечер сидел, с важностью истого князя, у буфета и почти без передышки тянул шампанское.

   В конце вечера он так им насосался, что во время самого разгара танцев, видимо, вообразил, что он в "Стрельне", и во все горло начал петь цыганские песни, и вдруг, не выдержав долее своего княжеского достоинства, пустился в пляс, вприсядку.

   При начале этого неожиданного дивертисмента все отнеслись к нему с удивлением и смехом, но когда князь в красном фраке стал выделывать ногами разные выкрутасы русского трепака и пустился вприсядку, все, особенно дамы, пришли в неистовый восторг.

   Аплодисментам не было конца, и со всех концов только и было слышно:

   - Bravo, bravo, Oskorblenoff! (Браво, браво, Оскорбленов!)

   - Vive la danse nationale russe! (Да здравствует национальный русский танец!)

   Танцы были остановлены, все общество образовало широкий круг, в центре которого "веселый русский князь" продолжал с необычайной неустрашимостью выделывать замысловатые па русской пляски.

   Наконец, обессиленный и утомленный, он растянулся на полу, и не успели опомниться зрители, как танцевальный дивертисмент сменился вокальным, - "русский князь" спал крепким сном и храпел на всю залу.

   Раздавшийся кругом него гомерический хохот не разбудил его.

   Два лакея бережно взяли бесчувственное тело рьяного плясуна и отнесли его в его комнату.

   Прерванные этим смехотворным эпизодом танцы продолжались.

   Танцевально-вокальный и совершенно неожиданный номер программы вечера, данный Оскорбленовым, еще более усилил веселое настроение присутствующих.

  

  

   Как ни велик был замок де Дион, но поместить всех многочисленных приятелей и приятельниц графа он был не в состоянии, а потому приглашенные чередовались.

   Когда Николай Герасимович приехал, гостей было человек до тридцати, в том числе двенадцать дам, дня через два некоторые из гостей покинули замок, а на место их приехали новые.

   В числе последних были две очень хорошенькие женщины, сестры де Баррас.

   Приехали они с известным спортсменом Эдмундом Блан, сыном бывшего содержателя игр в Монте-Карло.

   Эдмунд Блан жил со старшей сестрой Генриеттой.

   С последней Савин был знаком раньше, но младшую, Елиз, которую все звали Лили, он не знал, так как она в Париже в последнее время не жила, будучи на содержании у берлинского банкира-миллионера барона Шварцредера.

   Приехав в Париж к сестре погостить, она совершенно случайно попала в замок де Дион.

   Лили было всего девятнадцать лет.

   Это была среднего роста, стройная и в высшей степени грациозная блондинка, с золотисто-рыжеватым оттенком волос, напоминавшим Николаю Герасимовичу Кармен Гуера.

   Черты лица ее нельзя было назвать правильными, но в этих-то именно неправильностях и была вся ее пикантная красота.

   Бойкая, веселая, остроумная, она была чистейший тип парижанки.

   Замечательнее же всего в наружности Елиз де Баррас были ее большие черные глаза, которые магически притягивали к их обладательнице.

   На Николая Герасимовича эти глаза так подействовали, что положительно приковали его взоры к ней. Он не мог оторвать от нее глаз с первой же минуты их знакомства.

   Через три дня он был уже в нее влюблен по уши.

   По целым дням он любовался ею и преследовал ее как тень, садился за стол рядом с нею, был ее постоянным кавалером во время прогулок, катанья верхом и танцев.

   Такое упорное ухаживание не могло быть, конечно, не замечено всеми и вызвало шутки.

   - Фонды Шварцредера в Берлине, кажется, идут на понижение, - подсмеивался граф де Дион, - а прическа на повышение - у него, наверное, стали пробиваться рожки...

   Эту шутку встретил взрыв хохота.

   - Я не поручусь, - продолжал он развивать свою мысль, - что, когда Лили вернется в благочестивый Берлин, она не узнает своего барона, так как к тому времени у него вырастут настоящие оленьи рога.

   - А я боюсь вот чего, - продолжала на ту же тему Генриетта де Баррас, - чтобы моя милая Лили не испугалась бы настолько этих рогов, выросших у ее барона, что от испуга не уехала бы еще дальше от нас, в русские степи, кстати и кавалер ее знает туда дорогу.

   Завись это от Савина, он готов был увезти Лили не только в степи, но и на край света. Но для этого недостаточно было одного его желания, надо было узнать взгляд на это и Лили.

   Николай Герасимович решил переговорить с нею, высказать свои чувства и просить решить его участь.

   Он стал искать удобного случая.

   Этот случай не замедлил представиться.

   Через несколько дней после завтрака, в то время, как все общество разбрелось, кто в курильную, кто в библиотеку, а кто и в парк, дамы же большею частью пошли в свои комнаты, чтобы поправить свой туалет, Савин совершенно неожиданно очутился вдвоем с Лили в одной из гостиных замка.

   Была ли случайность, или же Лили сама устроила этот tete-a-tete со своим настойчивым ухаживателем - кто знает, но только Николай Герасимович, возвращаясь из библиотеки и проходя большой красной гостиной, застал ее одну у пианино.

   Она играла какой-то мотив из "Маскотты".

   - Я не помешаю вам? - подошел к ней Савин.

   - Нисколько, - ответила она с прелестной улыбкой, - я очень даже рада случаю, что вы пришли именно сюда, к пианино... Наверное, вы не откажетесь спеть несколько русских романсов, я уже в Берлине слышала некоторые из них от одного моего знакомого русского дипломата барона Норинга, и они мне очень понравились...

   Савин с радостью согласился исполнить желание Лили. Он сел к пианино и, аккомпанируя самому себе, запел один из его любимых цыганских романсов "Очи черные, очи страстные".

   Голоса у него в строгом смысле не было, но было уменье петь и фразировать, что совершенно достаточно для исполнения цыганских романсов.

   Элиз де Баррас, конечно, не понимала слов, но мелодичность музыки видимо подействовала на нее, щеки ее разгорелись, прекрасные глаза еще более, чем обыкновенно, засверкали, и она, сев за пианино рядом с Николаем Герасимовичем, стала по слуху подбирать только что слышанный ею цыганский романс.

   - Сыграйте и спойте еще... - попросила она.

   Один за другим романсом он спел почти весь свой репертуар.

   Родные русские слова, слова поэзии, слова любви наэлектризовали Савина еще более, и после спетого последнего романса он неожиданно для самого себя внезапно очутился у ног Лили и, схватив ее руки, стал покрывать их горячими поцелуями.

   Она не отнимала их.

   - Я вас люблю... - говорил он ей. - Не удивляйтесь такому быстрому моему увлечению и не думайте, что это только порыв мимолетной страсти... Когда вы больше узнаете меня и мой характер, вы поймете, что для меня время не играет в деле чувства никакой роли, и что любовь, которую я питаю к вам, искренняя, жгучая, сильная и вечная... Любовь эта загорелась с того момента, как я в первый раз увидел вас здесь, она поразила с быстротою молнии мое сердце, я потерял способность рассуждать... Безрассудно, что я говорю вам это, зная, что вы принадлежите другому, страшно богатому человеку, с которым, конечно, в денежном отношении я соперничать не могу, но я не в состоянии был сдержаться и не излить вам мои чувства, и если эти чувства найдут хотя какой-нибудь отголосок в вашем сердце, то вы не скроете его от меня, скажете мне, согласны ли вы бросить вашего барона для меня и быть моей.

   Елиз де Баррас слушала Николая Герасимовича внимательно, почти с тем же выражением, с которым прислушивалась к понравившимся ей музыкальным мотивам.

   Когда он кончил, она несколько времени молчала. Он глядел на нее умоляющим взглядом.

   Наконец она заговорила.

   - Вы мне очень нравитесь, m-eur Савин, и я думаю, что полюблю вас. До сих я никого не любила и, признаюсь вам, что первое чувство симпатии, которое пробудилось в моем сердце, принадлежит вам.

   Савин снова стал целовать ее руки.

   - Барона Шварцредера я не люблю, и если живу с ним, то потому только, что надо же мне жить с кем-нибудь, раз я попала на эту дорожку. Я на нее была увлечена примером моей сестры и моим легкомыслием, - вздохнула она.

   Николай Герасимович восторженными, счастливыми глазами смотрел на нее.

   - Что касается миллионов барона, то я к ним отношусь очень хладнокровно. Я не из тех женщин, которые смотрят на деньги, как на главный двигатель их жизни. Да и барон, хотя и миллионер, но не из тех людей, которые тратят свои миллионы на женщину, с которой живут. Многого я ему не стою, и я не стараюсь его обирать, так как это не в моем характере. С годами, с опытностью, может быть, это разовьется и во мне, как у других женщин, но пока эти алчные чувства, вероятно, спят во мне... Они чужды мне...

   В этот самый момент в гостиную вошли Жанна де Марси, Декроза и Оскорбленов; дамы были в амазонках, а последний в высоких сапогах со шпорами.

   Они ехали кататься и искали Савина и Лили.

   Николай Герасимович быстро вскочил с колен и отступил от Лили.

   Но любовная сцена была замечена, и вошедшие громко расхохотались.

   - Вот они, наши воркующие голубки, которых мы ищем целый час! - воскликнула Жанна.

   Хотя Лили не была барышня-институтка, застигнутая своею мамашей, но все же очень сконфузилась восклицанием Жанны и, чтобы избегнуть новых насмешек, ушла в свою комнату под предлогом переменить платье на амазонку.

   - Я сейчас, я переоденусь и еду с вами... - сказала она и выпорхнула из гостиной.

   Николай Герасимович кататься не поехал, а пошел в свою комнату и стал писать Лили письмо.

   Так неожиданно прерванный разговор с молодой женщиной требовал непременного продолжения.

   Из него Савин узнал, что она симпатизирует ему, что не любит барона и не дорожит его миллионами.

   Все это было для него отрадно, но он не знал главного, согласна ли она бросить барона и сойтись с ним.

   Поэтому в письме он умолял Лили о свидании наедине, а для этого самым удобным местом, по его мнению, была ее комната. Для того же, чтобы избежать новых шуточек со стороны наших приятелей и особенно приятельниц, Николай Герасимович предлагал ей проникнуть в ее комнату, находившуюся в первом этаже, через окно из парка.

   В конце письма он уведомлял ее вследствие этого, что в ожидании свидания будет ровно в час ночи находиться под ее окном.

   Письмо это Савин отправил через горничную Лили, по возвращению последней с катанья, и ожидал с нетерпением ответа.

   Весь вечер провел он в мучительном ожидании.

   Лили была очень весела, кокетничала с ним, как никогда, но ни слова не говорила о том, что так его интересовало.

   Правда, они ни на минуту не могли остаться одни, но, по его мнению, она все же могла ему сказать вскользь что-нибудь, хотя несколько слов, из которых он понял бы ответ.

   Так прошел вечер, все стали расходиться.

   Сердце Николая Герасимовича сильно билось, когда Лили протянула ему на прощанье свою маленькую ручку.

   Но оно сперва замерло, а потом еще сильнее забилось, когда в момент нежного пожатия руки он почувствовал шуршанье бумажки, оставленной в его руке.

   Положив незаметно в карман драгоценный лоскуточек, он ушел в свою комнату.

   Быстро поднявшись по лестнице, он, как только вошел к себе, вынул записочку.

   В ней было одно слово: "Venez" (приходите).

  

   Все спало в замке, когда башенные часы пробили час.

   Осторожно вышел Савин из комнаты, на цыпочках спустился вниз по лестнице и вышел через террасу в парк.

   Лили, как мы уже сказали, занимала комнату в нижнем этаже, и Николаю Герасимовичу не стоило большого труда влезть в окно по широкому выступу фундамента.

   Все это было им осмотрено заранее.

   Подойдя к окну, он увидал, что оно открыто, но огня в комнате не было.

   Савин несколько раз кашлянул.

   Кашель был услышан.

   Портьера откинулась, и у окна показалась Лили, освещенная нежным светом луны.

   На ней был голубой шелковый, отделанный кружевами, пеньюар, длинные золотистые волосы были распущены и имели вид золотой мантии.

   Нежная, но страстная улыбка играла на ее прелестных губках, а глаза не только блестели, но даже искрились. В них чувствовалось нетерпение, страсть и желание.

   Они красноречиво выдавали душевное настроение их обладательницы.

   Эти-то глаза первые выразили Савину то, что он потом услышал из уст Лили.

   Вскочить, осторожно, без шума, в окно, было делом одной секунды, и Николай Герасимович очутился в объятиях молодой женщины.

   Долго он не мог вырваться из этих объятий, долго он целовал пахучие нежные волосы и эти страстные, притянувшие его глаза.

   Молодая женщина говорила уже не о симпатии, а о любви, и эти слова звучали так нежно и страстно.

   Ожидаемый от Лили ответ, за которым он пришел, был получен, однако, не на словах только...

   Рано утром Николай Герасимович осторожно пробрался снова в свою комнату.

  

  

   Прошло несколько месяцев.

   Николай Герасимович и Лили объехали почти всю Италию, побывали в Венеции, Флоренции, Риме и Палермо и поселились наконец в Неаполе, куда приехали в начале декабря, предполагая прожить в нем до конца весны и возвратиться в Париж к открытию сезона.

   Жили они в небольшой, но очень хорошенькой вилле, расположенной на берегу моря, в конце Киаи, по дороге в Базилит.

   Савин нанял эту виллу, по настоянию Лили, которой надоела жизнь в гостиницах во время странствования по Италии.

   Ей хотелось устроить, как она выражалась, свое гнездышко.

   Николай Герасимович, конечно, с радостью исполнил ее желание и нанял на полгода хорошенькую виллу, окруженную садом из апельсиновых и лавровых деревьев.

   Внутри она была очень мило отделана и меблирована, так что с небольшими, сделанными по указанию Лили, переделками, их новое жилище обратилось действительно в то уютное гнездышко, о котором мечтала молодая женщина.

   Прислуга у них была итальянская, за исключением горничной Лили - Антуанетты, которую она привезла из Парижа.

   Первое время по приезде в Неаполь, они жили жизнью иностранцев-туристов, жаждущих все видеть, везде побывать.

   Любопытного в Неаполе и его окрестностях - пропасть, и Савин, как хорошо уже знакомый со всеми достопримечательностями этого прелестного города, мог служить прекрасным чичероне для своей милой спутницы.

   Ему помогали в этом и его неаполитанские друзья: князья Кассоно, Пиньятелли и другие.

   В первое пребывание его в Неаполе он составил себе довольно обширный круг знакомства среди местной "золотой молодежи".

   Эта-то молодежь стала бывать у них, всячески развлекая и занимая Лили.

   Ее все чествовали, баловали, исполняя все ее малейшие прихоти и затеи.

   Почти ежедневно устраивались катанья, осмотр музеев, разных достопримечательностей, поездка в интересные и очаровательные окрестности Неаполя, на Везувий, в Помпею, Соренто, остров Капри и другие.

   В благодарность за любезность друзей, Николай Герасимович и Лили часто устраивали для них обеды, вечеринки, а также приглашали в ложу в театр, куда ездили почти ежедневно.

   Время летело быстро и незаметно.

   Савин был счастлив, счастлив безусловно, но увы, это, к сожалению, продолжалось недолго.

   Наступило роковое время анализа, и у Николая Герасимовича раскрылись глаза.

   То, что он увидел, охладило его чувство, или, лучше сказать, уничтожило ту полноту его, при которой он только и понимал чувство.

   Увлекшись, влюбившись в Лили, он предался этой любви со всею силою своего необузданного характера. Ему не приходило даже в голову, куда доведет его эта любовь и сколько она продолжится.

   Да и к чему ему было знать это?

   Он любил Лили и, видимо, был любим ею - этого ему было вполне достаточно.

   Конечно, Лили его тоже любила, но любовью своеобразной.

   Ее любовь к нему была скорее порывами страсти, капризом, чем настоящей истинной любовью.

   Первое время он не замечал, не понимал этого, но мало-помалу он ознакомился ближе с душевными свойствами, характером и темпераментом молодой женщины, начал вникать в ее оригинальную натуру и к ужасу своему убедился, что они друг друга не понимают, а главное любят друг друга совершенно различно.

   Лили была бесспорно умна, и ум ее проявлялся в остроумии и насмешках, при полном отсутствии логики.

   При этом она была страшною кокеткою и любила всюду во всем оттенять свою красоту и грацию.

   Кокетство было для нее какой-то потребностью, она не могла без него обойтись, от него удержаться и этим часто шокировала Савина.

   Она была существо чисто внешнее, декоративное, не находящее успокоения ни в тихой жизни, ни в блаженстве взаимной любви.

   Николай Герасимович пришел к страшному убеждению, что она любила его ради удовольствия и смотрела на любовь, как на чувственный порыв, как на потребность насыщения, но не как на возвышенное чувство.

   Любовь была для нее только одним из многих удовольствий.

   Она относилась к Николаю Герасимовичу не искренно, как к другу, а пылко и страстно, как к любовнику.

   Это-то разделение чувств и полное отсутствие искренности ему было непонятно.

   Он не постигал, как можно любить тело, без того, чтобы не любить душу.

   Для него женщина, которую он любил, была его первым другом: он не только любил ее ради удовольствия любить, но уважал ее и доверял ей.

   По его мнению, эти чувства были нераздельны и связаны настолько крепко между собой, что отделить их одно от другого невозможно без нарушения общей гармонии любви.

   Вначале, отуманенный страстью, он не замечал этой разницы между ними во взглядах на жизнь и любовь.

   Сойдясь с Лили, он надеялся найти в ней то, что давно искал: любовь и счастье.

   В ней было, казалось ему, именно все, что могло дать желаемое. Она была красива, молода, изысканна, изящна и умна.

   В его влюбленных глазах она была олицетворением красоты и женских достоинств.

   Это было, повторяем, вначале.

   Вглядевшись и изучив ее больше, он стал замечать все более и более ее недостатки - пустоту, легкомыслие и кокетство.

   Он не унывал на первых порах, надеясь подействовать на молодую натуру, и принялся энергично воспитывать молодую женщину.

   Он старался говорить с ней о вещах более серьезных, заинтересовать чтением, серьезной музыкой, удерживать от мотовства, не отказом в деньгах, а убеждениями в несообразности бесцельного бросания этих денег на ветер.

   Но труд его не увенчался успехом, или, быть может, его педагогические способности были плохи.

   Время летело.

   Несходство взглядов и характеров незаметно, как подземный червь, подтачивало благополучие Савина и Лили.

   Разрыв подготавливался медленно, но упорно, хотя, как это всегда бывает, должен был случиться именно тогда, когда его менее всего ожидают.

   Если внимательно вглядеться, из-за чего так безобразно, злостно и бесчестно разрушается семейная жизнь, то увидишь, что в громадном большинстве случаев это происходит из-за сезонной шляпки, из-за модного платья, выезда на бал, вообще, из-за мелочей и пустяков.

   Когда же притом еще замешивается роман, тогда разрыв ускоряется и зависит чисто от непредвиденных случайностей.

   Как ни содержи муж свою жену, в полную ее волю, как ни люби ее, но отказ в сезонной шляпке, или в другой безделушке поведет, в девяносто девяти из ста случаев к крупному скандалу, к разрыву, к измене и даже иногда к пальбе из револьверов.

   Матримониальные отношения не играют здесь никакой роли - жена или сожительница - все равно, здесь выступает на первый план женщина.

   Но возвратимся к прерванному рассказу.

   Между молодыми людьми, бывавшими часто у Савина и Лили, был и некто Франческо Битини.

   Он был отставной кавалерийский офицер, родом из Турина, проживавший, по выходе в отставку, в Неаполе.

   Познакомился Николай Герасимович с ним у князя Пиньятелли, с которым он был очень дружен.

   Битини был человек небогатый и очень скромный.

   Эта его скромность, предупредительность и большой талант в музыке расположили Савина в его пользу, так что вскоре после знакомства Битини стал частым гостем на их вилле, проводя с Лили и Николаем Герасимовичем целые дни.

   Лили не обращала на него почти никакого внимания и даже не кокетничала с ним, как она делала с остальными молодыми людьми.

   Это последнее обстоятельство заставило Савина еще более доверчиво относиться к Битини.

   Николаю Герасимовичу надо было съездить во Флоренцию на свадьбу одного его приятеля и он, уехав, поручил Лили Битини, как самому верному и скромному его другу.

   Вернувшись в Неаполь, Савин получил от последнего искренний, полный отчет в проведенном им в обществе Лили времени.

   Савин крепко его обнял и горячо поблагодарил.

   Вскоре после этой отлучки из Неаполя, произошла между Николаем Герасимовичем и Лили первая серьезная ссора.

   Ссора произошла сравнительно из-за пустяков.

   Лили была, как известно, очень своенравна и капризна, не терпела противоречий и отказа.

   Ее желания, прихоти должны были быть законом для окружающих и особенно для близкого ей человека, малейший спор со стороны которого вызывал бурную сцену.

   В одно даже непрекрасное утро вскоре после возвращения его из Флоренции, он был крайне удивлен визитом господина Маркесини, придворного ювелира в Неаполе.

   Оказалось, что он явился со счетом в двадцать с чем-то тысяч франков за купленные Лили в его магазине вещи.

   В этом счете фигурировали, между прочим, пара бриллиантовых серег, солитеров и брошь, стоящая шестнадцать тысяч франков, которые Лили взяла у него в отсутствие Николая Герасимовича и даже не сказала ему об этом по его возвращении.

   Попросив господина Маркесини подождать его в кабинете, Савин пошел объясниться с Лили.

   Эта выходка была слишком крупной, чтобы оставить ее без последствий. Он не мог бросать так десятки тысяч, и решился раз и навсегда прекратить подобное мотовство.

  

  

   Лили была в своем будуаре.

   Это была прелестная комнатка, вся светло-голубая. Стены были обиты голубым атласом, низенькая мебель, кушетка, диванчики, креслица, пуфы такого же цвета составляли меблировку этой комнаты-бомбоньерки, с одноцветными шелковыми занавесями и портьерами на окнах и дверях. Небольшой черного дерева, резной письменный стол и три этажерки были полны всевозможных безделушек, а два зеркальные шкафа