Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

дополняли убранство.

   Направо от входа стоял туалет в стиле ренесанс с огромным зеркалом.

   Лили сидела перед этим туалетом, и Антуанетта причесывала ей волосы.

   Николай Герасимович стремительно вошел в будуар. Молодая женщина быстро повернула голову, но Антуанетта успела воткнуть последнюю шпильку и отступила.

   Прическа была кончена.

   - Вышли Антуанетту, мне надо переговорить с тобой... - сказал Савин, садясь на один из пуфов, стоявших рядом с туалетным табуретом, на котором сидела Лили.

   - Что такое? - уставила она на него глаза.

   - Прошу тебя...

   - Антуанетта, вы мне больше не нужны... - обратилась к горничной Лили.

   Та быстро вышла из будуара.

   Лили снова перевела вопросительно-недоумевающий взгляд на Николая Герасимовича.

   Он молча ей подал счет Маркесини.

   - Счет Маркесини!.. - сказала она, улыбаясь.

   - Да, счет Маркесини и, как ты видишь, на большую сумму, двадцать тысяч восемьсот франков...

   - Знаю... Что же из этого?

   - Как, что из этого? К чему было покупать все это, когда я просил тебя не бросать так деньгами. Я не миллионер, как Шварцредер, и должен жить по средствам. Этот счет я даже не могу уплатить...

   - Вот как... - надула она губки. - Что же делать...

   - Очень просто... Возврати господину Маркесини последнюю твою покупку, серьги и брошь, за которые я положительно отказываюсь платить деньги.

   - Как, - вспыхнула Лили, - ты не можешь заплатить этого пустого счета, когда у тебя лежит более ста тысяч франков в разных ценных бумагах...

   - Я говорю тебе, что не могу...

   - Мне эти бриллианты очень понравились, это старинные камни... - продолжала она, не обратив внимания на его заявление. - Они были поручены Маркесини на комиссию, и ты сам убедишься, увидев их, что это прекрасная, выгодная покупка. Такой парюр за шестнадцать тысяч франков - просто даром!.. Даже m-r Битини и тот советовал мне скорее купить их, чтобы кто-нибудь не перебил их у меня!..

   Говоря все это скороговоркой, Лили вскочила с табурета, открыла один из шкафов и достала из него свою шкатулку с драгоценностями, из которой вынула экран голубого бархата и подала Савину.

   - Ну, смотри сам, Нике, какая прелесть, какие огромные камни и как они блестят... Похвали же твою Лили, скажи ей, что она умница и не брани ее.

   С этими словами она пылко обвила его шею своими обнаженными, так как на ней был голубой пеньюар с разрезными рукавами, руками и стала целовать.

   - Лили, голубчик мой, - отвечал он, в свою очередь нежно целуя ее, - я бы с радостью исполнил твою просьбу, но в настоящую минуту положительно не могу бросить такой крупный куш. Мы и так тратим с тобой больше, чем я могу тратить по своему состоянию... Сто тысяч франков, о которых ты говоришь, составляют часть моего капитала, на который мы должны жить и с которого можем тратить только одни проценты. Будь ты благоразумнее, моя милая, и сделай, как я тебя прошу... Возврати этот парюр ювелиру, остальные же деньги по счету я заплачу...

   Не успел он договорить этих слов, как она быстро отскочила от него... Слезы брызнули из ее глаз, и она начала рвать на себе кружева пеньюара и, схватив наконец экран с бриллиантами, бросила его на пол.

   - Если вы жалеете каких-нибудь шестнадцати тысяч для меня, то берите эти бриллианты и отдавайте, кому хотите...

   - Но, милая Лили, перестань, успокойся!

   - Оставьте меня, берите и уходите!

   - Я не хочу действовать таким образом, я хочу, чтобы ты сама согласилась со мной...

   - Ни с чем я не могу согласиться... Оставьте меня... Говорю вам...

   Ничего не добившись, Николай Герасимович вышел, сильно хлопнув дверью, и заплатил по счету.

   Эта история охладила их отношения.

   Лили, видимо, дулась на него, была скучна и рассеянна.

   На Савина эта история подействовала совершенно иначе.

   Он не сердился на Лили, а жалел ее, жалел вместе с тем и себя.

   Ему стало еще яснее, что любовь к нему Лили ни более, ни менее, как порыв страсти, каприз, но не искреннее чувство.

   Он же сильно и глубоко любил ее и вырвать это чувство у себя из сердца был не в силах.

   Это его мучило и заставляло страдать.

   Он понимал всю неосновательность его увлечения и невозможность поддерживать долее прежние отношения к Лили.

   Благоразумие подсказывало ему необходимость прервать эту связь, клонящуюся к его разорению, и все равно не могущую долго просуществовать, если он будет удерживать Лили от мотовства.

   Теперь ему стало ясно, что она неисправима, несмотря на ее слова в замке де Дион.

   Горько, грустно было ему сознавать, чувствовать, как постепенно разрушается его счастье.

   Он был полон мучительным сознанием, что Лили, быть может, и желала бы его искренно любить, но не может, в силу недостатка ее натуры и характера.

   Это сознание его положения, его несчастной любви страшно удручало его.

   Для борьбы он был бессилен, так как не мог оторваться от Лили, прикованный к ней всесильной, обезволившей его любовью.

   Несмотря на страдания, которые она причиняла ему, он все еще испытывал наслаждение в ее обществе.

   Что-то связующее его с ней существовало и не позволяло разойтись, покинуть ее.

   В таком душевном настроении находился Николай Герасимович после этой ссоры из-за бриллиантов.

   В Лили, напротив, не было заметно никаких внутренних волнений и перемен.

   Посердившись немного и поплакав, она стала по-прежнему той же веселой, порхающей и щебечущей птичкой, как и прежде.

   Наступила половина апреля.

   В конце пасхи у князя Колонна был большой бал.

   Об этом бале давно уже говорили не только в обществе, но даже и в прессе, и ожидали его, как события.

   На него съехалась не только вся неаполитанская аристократия, но и многочисленные друзья князя, со всех концов Италии.

   Савин был также приглашен на этот бал, и в одиннадцать часов входил в великолепное палаццо князя, освещенное a giorno.

   Приехал он на бал прямо из театра Сан-Карло, где оставил Лили с Битини дослушивать конец оперы "Кармен", которая давалась в этот вечер.

   Бал был действительно великолепен и превзошел ожидания всех.

   Танцы продолжались до рассвета.

   Как ни старался Николай Герасимович вырваться оттуда, но не мог, так как котильон затянулся очень долго, и он, танцуя с маркизой Дусинари, его флорентийской знакомой, волей-неволей не мог уехать раньше его конца.

   Наконец бал окончился, стали разъезжаться, и Савин отправился домой.

   От дворца князя до виллы, которую занимал Николай Герасимович, было недалеко, и он пошел пешком вдоль прелестной набережной Киаи.

   Солнце уже всходило и хотя не поднялось еще из-за гор, но его яркие лучи прорывались высоко к небу из-за дымящегося Везувия:

   С моря веял свежий ветерок, нагонявший на зеркальную поверхность Неаполитанского залива мелкую зыбь.

   В городе все еще спало, а под густою зеленью Villa Reale пел громко соловей.

   "Как хорош Неаполь и как бы я был счастлив в нем, если бы Лили меня понимала..." - промелькнуло в его голове.

   С этой мыслью он позвонил у подъезда своей виллы.

   Войдя к себе в кабинет, Николай Герасимович разделся, накинул на себя халат и пошел в будуар Лили, чтобы там лечь на кушетку, не желая входить в спальню, чтобы не разбудить молодой женщины.

   Но не успел он отворить дверь в будуар, как его поразила странная картина.

   Шкафы были отперты, раскрыты и пусты, ящики письменного стола выдвинуты и тоже пусты, на полу валялась рваная бумага, мелкие туалетные вещи и несколько старых ботинок и туфлей.

   Первую минуту Савин подумал, что здесь хозяйничали воры, даже убийцы.

   Он бросился в спальню, дверь в которую из будуара была открыта.

   Лили в ней не было, а в углу на пуфе сидела Антуанетта и горько плакала.

   - Где Лили? Что с вами? Что случилось? - скорее прохрипел, нежели проговорил Савин, объятый ужасом.

   - Мадам Елиза уехала! - зарыдала в ответ Антуанетта.

   - Когда, куда? - простонал он.

   - Не знаю... - сквозь слезы продолжала Антуанетта. - Вот вам записка от барыни.

   Дрожащими от волнения руками схватил Николай Герасимович эту записку, разорвал конверт и прочел следующее:

   "Я вас разлюбила и жить больше с вами не могу, не ищите и не преследуйте меня, так как это ни к чему не поведет. Я взяла у вас тридцать тысяч франков, которые мне нужны в настоящую минуту, но отдам их вам скоро, не беспокойтесь о них. Будьте счастливы без меня. Лили".

   Несмотря на то, что, как мы знаем, Савин приготавливался к разрыву, но когда он наступил неожиданно, и, главное, тайком от него, он был ошеломлен.

   Скорее упав, нежели сев на кресло у окна спальни, он много раз машинально прочел роковую записку, и вдруг голова его тихо опустилась на грудь, руки с запиской упали на колени.

   Нервы его не выдержали, и он зарыдал.

  

  

   В то время, когда наш герой, Николай Герасимович, ездил по "заграничным землям" и проводил время в довольно-таки неуспешных поисках "свободной любви", долженствовавшей заполнить ту мучительную брешь в его сердце, которая была сделана прелестной ручкой очаровательной Гранпа, в судьбе остальных действующих лиц нашего правдивого повествования произошло много перемен.

   Особенно резко изменилась жизнь знакомых нам Вадима Григорьевича Мардарьева и его жены Софьи Александровны.

   В начале одной из улиц, прилегающих к Невскому проспекту от Знаменской площади до Аничкова моста, находился вновь открытый магазин, с двумя зеркальными окнами, на одном из которых стоял манекен дамы в прекрасном платье, а на другом - такой же манекен в верхнем модном пальто. В амбразуре окон приделаны были медные крюки, на которых были развешены дамские шляпы. Над дверью магазина красовалась вывеска, гласившая: "Дамские наряды. М-м Софи".

   Этот магазин принадлежал госпоже Мардарьевой.

   За главной комнатой с прилавком и шкафами, наполненными шляпками и материями, находилась другая, еще более обширная, служившая мастерской.

   В ней, под наблюдением самой Софьи Александровны, работало несколько мастериц и до десяти учениц, в числе которых была и ее дочь Лидочка.

   Мардарьева занимала в доме две смежных квартиры и во вторую был ход со двора, хотя она пробитою, по условию, дверью соединялась с магазином.

   В этой второй квартире и было собственно жилое помещение хозяйки магазина, жившей там с мужем, сыном и дочерью.

   Сын Вася уже служил мастером в том самом оптическом магазине, где был в ученье, и получал довольно хорошее жалованье.

   Он был уже почти юношей, высокий, стройный, с правильными чертами лица своей матери, которой был любимцем.

   Лидочка была похожа на отца, которого любила до обожания.

   Софья Александровна, впрочем, не делала резкого различия между детьми, и в семье с некоторых пор царило вожделенное согласие.

   Самого Вадима Григорьевича нельзя было узнать, и кто видел его, как мы, в роли маленького комиссионера, преследуемого судьбой и людьми, не сказал бы, что франтоватый распорядительный помощник пристава Мардарьев и бывший оборванец-комиссионер одно и то же лицо.

   Он, казалось, даже вырос, не говоря уже о том, что пополнел и имел приятный вид упитанного, довольного собою и окружающими, человека.

   Несмотря на свой сравнительно небольшой рост, он сделался так представителен, что его назначили по наряду на видные дежурства, и место пристава, предмет его тайных мечтаний, было обеспечено за ним при первой вакансии - на таком хорошем счету исполнительного и аккуратного чиновника был он у своего начальства.

   Он любил свою жену до обожания и имел на то основательные причины - ей, одной ей обязан был он своим настоящим положением и тем почетом и уважением, которые оказывали ему обыватели участка, где находился магазин его жены и где он состоял старшим помощником пристава.

   Даже Корнилий Потапович Алфимов, встречавший его почти ежедневно во время своего утреннего следования в низок трактира на Невском, где в отдельном кабинете он неизменно продолжав отделывать свои дела, почтительно снимал перед ним картуз и даже в помышлении не имел, что Вадим Григорьевич не человек, а один шиворот, как он, если припомнит читатель, определил его несколько лет тому назад.

   Шивороты обывательской мелкоты теперь были к услугам самого Вадима Григорьевича Мардарьева.

   Успех по службе последний справедливо приписывал самому себе; но все же отдавал должную дань своей супруге за открытие ему той дороги, которая оказалась ему до того по способностям, как будто он родился полицейским чиновником.

   Как случилось это, он сам хорошенько не понимал, но в один прекрасный день Софья Александровна обратилась к нему с вопросом:

   - Хочешь служить в полиции?

   - Отчего же бы и не послужить... Все равно зря по улице бегаю... - отвечал Вадим Григорьевич, неизвестно по каким соображениям полагавший, что полицейская служба состоит в беганье по улицам.

   - Так пиши докладную записку и давай мне, тебе дадут место околодочного...

   - Ой ли...

   - Нечего тут "ой ли",.. Коли говорю "дадут", значит - дадут... - отрезала Софья Александровна.

   Впечатление того, как последняя окрутила Алхимика, было еще так свежо в памяти Вадима Григорьевича, как почти свежо было и платье, купленное на деньги, полученные ею с Корнилия Потаповича, и сердце Мардарьева было еще переполнено уважением и доверием к умственным способностям своей жены.

   Знал он также, что, на самом деле, она не любит бросать слова, на ветер, как не любит, когда ее расспрашивают.

   Несмотря на мучившее его любопытство, он смирился и поверил.

   - Хорошо, напишу, отчего не написать...

   В этот же вечер докладная записка на имя лица, указанного Софьею Александровною, была написана и подписана ее мужем.

   На другое же утро она, уходя из дому, захватила ее с собой.

   Ответа пришлось ждать недолго.

   Через неделю Вадим Григорьевич, к удивлению своему, получил приказ о назначении его в штат санкт-петербургской полиции исполняющим должность околодочного надзирателя.

   Софья Александровна сама экипировала его, и он начал службу, в которой в очень скором времени проявил такие выдающиеся способности, что не прошло и года, как он был назначен младшим помощником пристава, а затем через полтора года, за смертью старшего помощника, занял его место.

   Товарищи его по службе, хотя и отдавали ему справедливость, как исполнительному, сообразительному и находчивому полицейскому офицеру, все же удивлялись его быстрой карьере и, подсмеиваясь, говорили, что ему ворожит хоть не бабушка, но жена.

   Вадим Григорьевич сам это чувствовал, хотя, повторяем, не мог догадаться, каким образом все это было устроено его женой и откуда у нее появились деньги на обзаведение магазином, приличной обстановкой квартиры и всего прочего.

   Сперва у него было мелькнули подозрения любовного свойства, но почти постоянное домоседство жены и посещение ею знакомых только с ним вместе рассеяли их, да при том же, если бы что-либо подобное существовало, наверное, сплетни эти росли бы в полицейском мире и так или иначе, прямо или косвенно, дошли бы до его ушей.

   Ничего подобного, однако, не было.

   Мардарьев успокоился, а с течением времени даже не старался более проникнуть в тайну такого быстрого определения его на место в петербургскую полицию.

   Мы, однако, по праву бытописателя, не скроем этой тайны от благосклонных читателей, и в особенности от очаровательных читательниц.

   Последним, преимущественно, будет приятно узнать, сколько таится подчас сообразительности, ловкости и уменья пользоваться обстоятельствами в русской женщине.

   Среди скромных заказчиц Софьи Александровны в то время, когда она жила в описанной нами убогой квартирке на Песках, была одна экономка одинокого чиновника, жившего на Большом проспекте Васильевского острова, рядом с вычурным домом Колесина.

   Это была средних лет красивая русская женщина, звали ее Домна Спиридоновна.

   Вскоре после получения от Алфимова тысячи двухсот рублей Софья Александровна Мардарьева понесла к Домне Спиридоновне работу.

   Чиновника, по обыкновению, не было дома, - его одна заря вгоняла, а другая выгоняла, - как выражалась о нем его экономка, и Домна Спиридоновна встретила Мардарьеву с распростертыми объятиями.

   - Уж готово, платье-то?.. Вот это хорошо, впрочем, не к спеху оно было, а что вот вы зашли, кралечка, это расчудесно, в самый раз... Садитесь, матушка, Софья Александровна.

   Экономка была, видимо, полновластной хозяйкой в квартире чиновника и принимала в гостиной.

   - А что такое? - спросила Софья Алекьсандровна, садясь на одно из кресел рыночного производства, которыми, обыкновенно, обставляют гостиные мелких чиновников мебельщики апраксинского и александровского рынка.

   - Нашла вам еще давальщицу... Два платья, да дипломат.

   - Очень вам благодарна.

   - Нечего вам благодарить... Уж я вами так довольна, так довольна... Особливо за зеленое платье. Сидит как влитое, в нем-то она меня и видела и спрашивает, кто вам так хорошо платья шьет, Я назвала вас, она и пристала, пришлите ее ко мне. Хорошо, говорю, у меня ей заказано ситцевое платье, шьется теперь, вот принесет, и ее к вам сейчас и доставлю.

   - Благодарю вас, а это далеко?

   - Какой далеко! Бок о бок. Дом Колесина.

   - Это такой чудной?

   - Ну, да, рядом. Его дворецкого, доверенного человека, Евграфа Евграфовича супруга, Агафья Васильевна.

   - Что ж, хорошо, вот примерите платье и пойдемте.

   - Нет, без кофею не отпущу, подождет.

   После примерки платья и беседы за кофеем, Домна Спиридоновна отправилась с Софьей Александровной в квартиру Евграфа Евграфовича и представила свою "чудо-портниху", как она называла Мардарьеву.

   Агафья Васильевна, добродушная, еще не старая женщина, стала тотчас к Софье Александровне в те задушевные отношения, к которым так способны только простые и неиспорченные образованием и светским лоском женщины.

   Заказ был взят, и Мардарьева, нагруженная материями, после беседы за чайком, без которого не отпустила "дорогих гостей" Агафья Васильевна, поехала домой на приведенном извозчике.

   Исполнением заказа Софья Александровна угодила Агафье Васильевне, и знакомство между обеими женщинами завязалось.

   Через обеих соседок Мардарьева получила на Большом проспекте еще несколько давальщиц и, часто бывая в той стороне, никогда не забывала заглянуть мимоходом к Домне Спиридоновне или к Агафье Васильевне, к последней даже чаще, так как она ей более нравилась, к великой обиде первой, всегда встречавшей Софью Александровну выговорами за то, что она позабыла ее для Агафьи.

   Дружба Мардарьевой с Агафьей Васильевной между тем росла, и та за чайком выкладывала ей все совершавшееся в доме и вокруг его.

   Прошло несколько месяцев.

   Обе женщины сидели за самоваром в первой комнате, описанной нами ранее квартиры Евграфа Евграфовича, в левом флигеле Колесниковского дома.

   - Наш-то туча тучей ходит, рвет и мечет, - говорила Агафья Васильевна. - Который день из дому носу не показывает... Евграф Евграфович инде измучился, безвыходно в доме торчит, уж я его три дня не видела.

   Под именем "наш" Софья Александровна понимала, что подразумевался Аркадий Александрович Колесин.

   - С чего же это?

   - Танцорка тут у него одна сорвалась.

   - Как сорвалась? - недоумевала Мардарьева.

   - Как... Ухаживал он за ней. Сколько, кажется, тысяч истратил. Думал, значит, с ней амур завести, а она от него стрекача к другому.

   - А-а-а... - протянула Софья Александровна.

   - Сколько хлопот было у нашего-то, и все по-пустому, да и это бы ничего, а то оказалось, для другого хлопотал и тратился, оно поневоле зло возьмет.

   Агафья Васильевна остановилась.

   - Конечно! - произнесла Мардарьева из вежливости, чтобы не молчать, хотя ее далеко не интересовал этот рассказ.

   - Человека неповинного совсем загубили. И все не помогло.

   - Как человека загубили?

   - Жених был у этой танцорки. Красавец, говорят, только головорез, из отставных военных, Савин.

   - Савин? - переспросила Софья Александровна, уже ставшая более внимательна к рассказу.

   - Да, Савин... А вы его знаете?

   - Нет, слышала.

   - Кто о нем не слыхал. Набедокурил он в Питере всласть. Однако это все раньше было, а как влюбился в эту танцорку Гранпа, изменился, не узнать, присмирел, тише воды, ниже травы стал, около нее сидит и вздыхает. Поехал наконец за родительским благословением. Ну, нашему-то, конечно, он поперек горла стал. "Десяти тысяч не пожалею, чтобы его не было тут никогда", это Савина-то, кричит. Известное дело, десять тысяч деньги хорошие, да и половина не дурна, охотники найдутся. Кум наш с ним дело ведет, Корнилий Потапович Алфимов, может слышали?

   - Нет... - сказала Мардарьева, стараясь не проронить ни одного слова.

   - Он все дело-то и оборудовал. Савин-то перед отъездом у кого-то свой вексель разорвал, да и говорят разорвать-то был вправе, а Корнилий-то Потапович у того этот разорванный вексель и купи, да заставь его жалобу записать о том деле. С нашего-то за это пять тысяч сгреб. Дело обладили и присудили Савина-то к высылке. Приехал он сюда к танцорке-то, а его, раба Божия, цап-царап, да и увезли из столицы.

   - Куда же?

   - Да уж там не знаю, куда возят. Только увезли. Наш-то думает о танцорке - теперь моя, ан вышло-то по-другому. Молодой офицер ей подвернулся в то время. О женихе ни слуху, ни духу, она с ним и спуталась. Вот наш-то, как остался не солоно хлебавши, и загрустил.

   - Тоже, верно, богат офицер-то?

   - Гофтреппе.

   - Сын?

   - Сын. С ним тоже не померяешься, сам богат, а отец силен. Вот оно дела-то какие у нас.

   Целый рой мыслей несся в голове Софьи Александровны. План воспользоваться полученными сведениями и хоть этим вознаградить себя за убыток, понесенный на векселе, за который Алфимов взял пять тысяч рублей, а дал всего тысячу двести, начал в общих чертах слагаться в ее голове.

  

  

   Адрес молодого Гофтреппе узнать было нетрудно.

   Софья Александровна Мардарьева на другой же день после описанного нами разговора с Агафьей Васильевной, звонила у парадной двери второго этажа одного из домов на Малой Морской улице.

   На двери красовалась, горевшая, как золото, медная доска, на которой крупными буквами значилось:

   Был двенадцатый час утра.

   Отворивший на звонок Мардарьевой дверь бравый денщик окинул ее внимательным взглядом,

   - Дома барин? - осведомилась Софья Александровна.

   - Почивают еще, - отвечал денщик.

   Произведенный им осмотр посетительницы, видимо, удовлетворил его настолько, что он, после маленькой паузы, добавил:

   - Скоро проснутся.

   По внешнему виду Мардарьева действительно производила приятное впечатление порядочной дамы. Надо сказать, что она умела одеваться просто и прилично, а полученная ею от Алфимова тысяча рублей, положенная в банк, дала ей то недостававшее ей спокойствие все-таки несколько обеспеченной женщины, изменившее манеру держать себя и придававшее уверенность тону ее голоса.

   Словом, денщик не принял ее за просительницу и не посмел не пустить в квартиру и не доложить барину.

   "Может, по какому ни на есть важному делу", - мелькнуло у него в голове.

   - Так я подожду, - заявила Софья Александровна.

   - Пожалуйте, - распахнул ей двери денщик.

   Сняв с нее пальто, он отворил дверь гостиной, служившей и приемной.

   Мардарьева вошла.

   На ней было новое черное шерстяное платье, красиво облегавшее ее высокую фигуру, и на голове черная шляпа. Привычка держать себя прямо, почти гордо, делала ее, несомненно, особенно в глазах денщика, похожей на барыню, и тот, совершенно успокоенный, пошел в свою комнату, находившуюся рядом со спальней молодого Гофтреппе, сказав почтительно посетительнице:

   - Пообождите здесь.

   Квартира Федора Карловича была уютная квартира холостяка, как по расположению, так и убранству.

   Первая комната, как мы уже сказали, была гостиная, заменявшая и приемную, за ней следовал кабинет, потом столовая, это было по одну сторону коридора, начало которого составляло переднюю, по другую же находилась комната денщика, спальня и ванная, а за ней уже кухня, находившаяся тоже в распоряжении Прокофия, как звали денщика Гофтреппе.

   Гостиная, пол которой был покрыт мягким персидским ковром, была вся убрана в восточном вкусе. Тахты, покрытые коврами, табуреты, пуфы, низенькие столики, разбросанные по всей большой комнате в живописном беспорядке, скрадывали ее величину и придавали ей вид укромного уголка.

   Стены были завешены коврами и картинами лучших мастеров, большею частью легкого жанра и несколько пикантного содержания. Маленькое пианино с вычурными инкрустациями и кресло-качалка довершали убранство этой комнаты, если не считать ламп, стенных, висячей в столовой, и множества бронзы и других "objets d'arts", помещавшихся на двух резных, черного дерева, этажерках.

   Часть кабинета, которая была видна из гостиной, тоже была убрана со вкусом и с тем шиком моды и дела, который говорил о погоне его хозяина скорее за первой, нежели за вторым.

   Софья Александровна села на один из пуфов и стала ждать, с любопытством осматривая окружающую обстановку.

   Она еще никогда не бывала в таких квартирах, и все привлекало ее внимание. Она даже не усидела на месте и стала ходить по гостиной, рассматривая ее редкости.

   Время в этом осмотре прошло довольно быстро.

   Раздался резкий звонок.

   Мардарьева, как пойманная на месте шалости школьница, снова села на пуф,

   В коридоре раздались шаги денщика, направлявшегося в сторону, противоположную парадной двери.

   "Проснулся!" - промелькнуло в голове Мардарьевой.

   Сердце ее вдруг тоскливо сжалось.

   Только теперь, перед самой минутой свиданья с неизвестным ей богатым и молодым человеком, ей ясно представилось все безумие ее плана.

   А что если он с позором выгонит ее после первых же ее слов?

   Она даже несколько раз поглядела на дверь, ведущую в переднюю. У нее появилась мысль о бегстве. Она, впрочем, тотчас же отбросила ее.

   - Поздно! - прошептала она. - Уж если вошла, надо довести дело до конца... Будь что будет!

   Она начала утешать себя радужными мечтами.

   Ей не спалось сегодня. Она встала рано и уже вышла из дома в девять часов утра.

   Она хорошо знала, что "большие господа" в это время видят чуть ли не первый сон, а потому по дороге зашла к знакомой жене местного околодочного надзирателя.

   Этот визит был не без цели: Софья Александровна намерена была собрать справки о молодом Гофтреппе, к которому она собиралась в тот же день нанести неожиданный визит.

   Жена околодочного знала всю подноготную о ближайшем и высшем начальстве своего мужа, который, кстати сказать, уже ушел на службу.

   За кофе Мардарьева искусно навела разговор на молодого Гофтреппе, и ее собеседница рассыпалась ему в необычайных похвалах. По ее словам выходило, что это был не человек, а ангел.

   Это успокоило Софью Александровну и укрепило ее решение обратиться к Гофтреппе с составлявшею пока ее тайну просьбою.

   Она храбро позвонила, вошла, и теперь, когда тот, кого она ожидала в этой роскошной гостиной, проснулся и ему, конечно, доложили о ней, отступление для нее было отрезано.

   В мгновенья охватившей ее робости, она стала припоминать слышанные ею о Федоре Карловиче отзывы и снова успокоилась.

   Сладкая надежда появилась вновь в ее сердце.

   - Сейчас вас примут... только оденутся, - заявил вошедший в гостиную денщик и снова удалился, стараясь как можно тише своими толстыми казенными сапогами ступать по ковру гостиной, что придавало его походке несколько неуклюжий вид. несмотря на то, что это был рослый, бравый солдат, готовый хоть сейчас твердою и уверенною походкой идти под град неприятельских пуль.

   Мгновенья продолжались.

   Вот, наконец, в соседнем кабинете раздались легкие шаги, и в дверях гостиной появился Федор Карлович Гофтреппе.

   Мы не станем описывать его наружность - читатели знакомы с ней.

   Заметим только, что то злобно-ядовитое выражение лица, которое преобладало у него в театре в присутствии его соперника Савина, совсем отсутствовало теперь и, казалось, даже ему не было совершенно места на этом добродушном, открытом лице.

   Оно все сияло счастьем, на губах играла приветливая улыбка.

   Он был одет в изящную военную тужурку. Грациозно поклонившись Софье Александровне, он незаметно для нее оглядел ее с головы до ног.

   Видимо осмотр был произведен с иной точки зрения, нежели осмотр его денщика, так как Гофтреппе довольно холодно произнес:

   - Что вам угодно?

   Мардарьева вскочила при его входе с пуфа и стояла перед ним смущенная, растерянная.

   Вся кровь бросилась ей в лицо.

   Он заметил ее смущение и более мягко произнес:

   - Садитесь, пожалуйста.

   Софья Александровна машинально опустилась на пуф. Гофтреппе сел на другой и вопросительно поглядел на посетительницу.

   - Я весь к вашим услугам.

   - Извините меня. Я, быть может, покажусь вам очень странной, чтобы не сказать более... - начала дрожащим голосом Мардарьева, - но мне подумалось, что если человек счастлив, то ему хочется, чтобы как можно более людей были также счастливы.

   Она остановилась перевести дух. Федор Карлович смотрел на нее удивленным взглядом.

   - Но почему вы думаете, что я так счастлив? - спросил он с полуулыбкой.

   - Слухом земля полнится... - уклончиво, но уже более храбро ответила она. - А разве неправда?

   - Положим, правда... - сказал он. - Но в чем же дело? В его голосе уже слышалось дружелюбие.

   Мардарьева обладала чрезвычайно симпатичным голосом, проникавшим в душу. Она знала это и в настоящую минуту во всю пользовалась своими голосовыми средствами.

   Увидав, что она достаточно размягчила сердце своего собеседника, она поняла, что половина победы одержана, и смущение ее прошло.

   Его дружеский ответ, казалось ей, соединял их ближе, и она отвечала:

   - Я не говорю, что счастливый человек должен делать счастливых всех без разбору, направо и налево, это невозможно, но тех, кто так или иначе содействовал его счастью, кто был косвенною причиною его, те, по моему мнению, имеют право желать, чтобы на них он обратил свое внимание.

   - Содействовали... были причиной?.. - недоумевающим тоном повторил Гофтреппе. - Простите меня, но я не понимаю, кто содействовал, кто был причиной?

   - Косвенной, Федор Карлович, косвенной.

   - Ну, хоть косвенной... Вы?

   - Отчасти и я, но более всего мой муж.

   - Ваш муж?

   - Да. И к тому же он играл в этом деле чисто пассивную роль и был обманут.

   - Расскажите, в чем дело. Это интересно, - заметил Федор Карлович.

   Софья Александровна начала подробный рассказ.

   Она не упомянула, конечно, каким образом и за что был получен вексель Савина ее мужем, а начала прямо с визита последнеш к Николаю Герасимовичу в "Европейскую" гостиницу и разрыва? векселя, объяснила, что на это личное свидание Вадима Григорьевича с Савиным подбил ее мужа ростовщик Алфимов, который затем хотел купить у него разорванный вексель и жалобу на Савина за сто рублей. Передала в лицах, что очень рассмешило Гофтреппе, свое объяснение с Алхимиком и увеличение покупной суммы векселя и прошения до тысячи двухсот рублей - последствие этого объяснения.

   - Теперь же оказалось, что Корнилий Потапович действовал в пользу Колесина, которому во что бы то ни стало надо было устранить Савина со своей дороги, - заключила она.

   - Да, действительно, эта крашеная кукла сильно увивалась за Марго, но она прямо не переносила его, хотя родительским сердцам он был приятен.

   Федор Карлович с горечью подчеркнул слово "родительским".

   - Ему-то он и продал этот вексель в четыре тысячи рублей и жалобу за пять тысяч. Савин был выслан, но его отсутствие не помогло, да оно и понятно, было присутствие другого, еще более опасного... - окончила рассказ Мардарьева, произнеся последние слова с обворожительной улыбкой.

   Гофтреппе сидя поклонился с улыбкой на этот умело сказанный комплимент.

   - Вы, пожалуй, правы, ваш супруг помог мне, но точно так же помог и ваш Алхимик, как вы его называете, и Колесия. Не должен же я и их хотеть сделать счастливыми.

   Он расхохотался.

   - Они и без того счастливы, но-своему, - заметила Софья Александровна, - а мы...

   В ее голосе прозвучали ноты, полные грусти. Федор Карлович сочувственно посмотрел на нее.

   - Я пошутил, - произнес он, - и хотя помощь ваша и вашего мужа в деле моего счастья и очень отдаленная, я, слушая ваш рассказ, приятно провел время, и за одно это готов исполнить всякую вашу просьбу, если она в моих силах.

   - О, - воскликнула Мардарьева, - исполнение моей просьбы для вас не будет стоить получасу времени, несколько слов разве.

   - В каком это отношении вы меня считаете настолько всемогущим?

   - В помощи людям, которые далеки от желания многого.

   - Но все-таки?

   Софья Александровна, однако, прежде нежели изложить сущность своей просьбы, описала в мрачных красках свое положение с мужем, не имеющим ни занятий, ни места, с сыном и дочерью, которых всех троих она должна содержать неблагодарной работой иглой.

   - Надо, кроме того, и прилично одеться, хоть мне, так как я бываю в домах за заказами, нельзя же идти туда в рубище, - заметила она.

   Гофтреппе не прерывал ее, ему нравился звук ее голоса. На его лице даже выразилось непритворное сочувствие ее положению.

   - Мне хотелось бы только одного - определить мужа в околодочные надзиратели.

   - Только-то?.. - расхохотался Федор Карлович. - Это действительно немного и, как кажется, я смогу вам это устроить.

   - Я буду считать вас своим благодетелем... - встала Мардарьева.

   - Прикажите подать ему завтра же докладную записку, а я походатайствую.

   - Благодарю, благодарю вас.

   Он подал ей руку.

   Она наклонилась с видимым желанием ее поцеловать.

   - Что вы, что вы, перестаньте... Все будет сделано, это такие пустяки, - вырвал он руку.

   - Благодарю вас, завтра он подаст.,. Простите, что обеспокоила.

   Она повернулась, чтобы уйти.

   - Подождите минуту, - сказал он и вышел из кабинета.

   Софья Александровна стояла, не понимая, зачем он удержал ее.

   Она слышала в кабинете звук отворяемого замка, а затем шелест бумаги.

   Гофтреппе вышел снова.

   - Я считаю поступление вашего мужа на место настолько верным, что прошу вас передать ему эту безделицу на обмундирование.

   Мардарьева, пораженная столь неожиданным благодеянием, взяв конверт, уже почти насильно схватила руку Федора Карловича и запечатлела на ней поцелуй.

   Выйдя из его квартиры, она разорвала конверт - там оказались две радужных.

   Докладная записка на другой день была подана, и место вскоре получено.

   Остальное известно.

  

  

   В судьбе товарища и друга Николая Герасимовича Савина, ставшего невольным разлучником между ним и Маргаритой Максимилиановной Гранпа, Михаила Дмитриевича Маслова тоже произошла довольно крупная перемена.

   Он женился.

   Вскоре после отъезда Савина из Петербурга, умер дядя Михаила Дмитриевича, крупный сибирский золотопро