Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

   Теперь это один из обыкновенных громадных петербургских домов, пятиэтажный фасад которого выходит на улицу со множеством торговых помещений; в доме приютился и большой трактир.

   При входе под ворота, находящиеся в середине дома, во дворе взору посетителя представлялся такой же другой пятиэтажный дом, причем нижних два этажа резко отличаются по форме постройки от верхних.

   Разница эта бросается в глаза уже и потому, что два нижних этажа оштукатурены и на них даже видны следы лепных украшений, тогда как верхние три - кирпичные, как и дом, выходящий на улицу.

   Посреди двора обращают на себя внимание два дерева с густой листвой; такие же деревья растут и на втором обширном дворе, занятом надворными постройками и складом строительных материалов.

   В описываемое нами время дом был, повторяем, двухэтажный, окрашенный в светло-желтую краску и поражал своею архитектурою и затейливыми лепными украшениями. Весь карниз был из головок амуров, выглядывавших из гирлянд цветов; в широких простенках внизу, между двенадцатью, а наверху, четырнадцатью большими окнами по фасаду, выделялись лепные мифологические фигуры, расположенные одна над другой, нижние как бы поддерживающие куски колонн и служащие пьедесталом для верхних, и так далее. Большой подъезд, навес которого тоже поддерживался такими же фигурами-колоннами, делил нижний этаж на две равные части.

   Сам дом стоял в глубине двора-сада, отделенного от улицы железной решеткой в каменных столбах, на вершине которых находились шары с воткнутыми в них острием вверх копьями; в середине были такие же железные ворота, на столбах которых были традиционные львы.

   За домом шел огромный сад, обнесенный каменной оградой, калитка в которой выходила в совершенно пустынный переулок, даже кажется в то время не имевший названия.

   Два совершенно отдельные одноэтажные флигеля, в четыре окна каждый, выходили на улицу. Надворные постройки, как то: конюшня, каретный сарай, другой сарай, погреб и прачечная, были расположены за флигелями.

   Посередине двора стояла целая куща деревьев, вокруг которых надо было объехать, чтобы попасть к подъезду.

   Такие же деревья росли и с боков главного дома, полузакрывая надворные постройки - словом, дом, стоявший на фоне заднего разросшегося сада, казался, весь в зелени.

   Проезжавшие или проходившие в первый раз по Большому проспекту невольно останавливались перед этим оригинальным строением.

   Зеркальные окна дома в солнечный летний и в особенности зимний день, когда все деревья были покрыты блестящим инеем, придавали ему почти волшебный вид.

   Оригинальный дом этот принадлежал Аркадию Александровичу Колесину, уже знакомому нашим читателям по фамилии, одному из горячих поклонников очаровательной Гранпа, сопернику Николая Герасимовича Савина в деле ухаживания за этой восходящей звездой балета.

   Читатель не забыл, вероятно, что молодой Максимилиан Гранпа определил его внешние и внутренние качества несколькими словами: "крашеная кукла" и "шулер".

   Это определение было, надо сознаться, довольно метко и справедливо.

   Еще, пожалуй, не старый - ему было за сорок, высокий, статный - но совершенно отживший человек, он уже несколько лет прибегал к усиленной реставрации своей особы с помощью корсета, красок для волос и всевозможных косметик, и только после более чем часового сеанса со своим парикмахером, жившим у него в доме и хранившим тайну туалета барина, появлялся даже перед своей прислугой - жгучим брюнетом с волнистыми волосами воронового крыла, выхоленными такими же усами, блестящими глазами и юношеским румянцем на матовой белизны щеках.

   В таком виде пребывал он до поздней ночи, а иногда и до утра, хотя в последнем случае, по ядовитому замечанию своих друзей-приятелей, начинал "несколько линять".

   Такими друзьями-приятелями у него был весь фешенебельный Петербург.

   Колесин не стеснялся в деньгах, слыл даже за очень богатого человека, служил когда-то в одном из блестящих гвардейских полков и носил древнюю дворянскую фамилию - вот все, что надо было петербургскому свету, чтобы раскрыть двери своих гостиных Аркадию Александровичу.

   Какое дело было тому же свету, откуда черпает Колесин те самые богатые средства, которые при том умении ими пользоваться, каким обладал Аркадий Александрович, казались еще больше?

   Знали, что он игрок, говорили даже, "что счастливый игрок", втихомолку называли даже шулером, но доказательств последнего не было никаких, никто никогда не поймал его на передержке, никто не накрыл его с крапленой колодой.

   Он часто даже проигрывал, и настоящие игроки готовы были присягнуть, что Колесин играет чисто.

   Правда, у него в доме в задних комнатах велась каждую ночь большая игра, но он почти не принимал в ней участия - он любил только, чтобы собирались у него по чисто русскому широкому хлебосольству.

   Он выписал даже из-за границы рулетку и поставил ее в отдаленную комнату своего дома, но он сделал это для приятелей, любителей сильных ощущений.

   Банк в рулетке держался от самого хозяина, особо приставленным для этого крупье.

   Среди его гостей также, правда, всегда было несколько подозрительных личностей, но и сам хозяин хорошенько не знал их, принимая в Петербурге, по московскому обычаю, и званых и незваных.

   Поговаривали, впрочем, что у Колесина, на вечерах редко можно выиграть. Выигрывали все какие-то неизвестные личности, не принадлежащие к свету, приезжие помещики, адвокаты...

   Бывали случаи, однако, что и лицо из общества выиграет довольно крупный куш, и слава об этом идет, тогда как те, которые проигрались, по большей части молчат...

   Этим не только смягчалась, но прямо возвышалась репутация колесниковских вечеров.

   Аркадий Александрович жил в правой половине нижнего этажа, где у него были так называемые жилые комнаты, маленький зал, приемная, гостиная, кабинет и спальня.

   Весь верхний этаж был занят парадными комнатами, роскошно меблированными гостиными; там же помещались и игорные комнаты и комната, где находилась рулетка.

   Левая часть нижнего этажа была совершенно скрыта от постороннего глаза, шторы на окнах были всегда спущены, а перед дверью, ведшею из громадных сеней с шестью колоннами в эту половину, всегда в кресле сидел седой швейцар, встававший при входе посетителя и неизменно повторявший одну и ту же фразу:

   - К Аркадию Александровичу дверь направо.

   У этой двери направо был свой швейцар, снимавший с гостей верхнее платье и дававший звонок, на который ливрейный лакей, если то был приемный час, отворял дверь.

   Носились слухи, что в левой половине нижнего этажа помещался гарем Колесина, в котором были, как передавали "всезнайки", красивейшие женщины всех наций и даже негритянка.

   Жители соседних домов по Большому проспекту подтверждали те же слухи, клятвенно уверяя, что видели не раз выглядывавшие украдкой из-под спущенных штор миловидные женские личики, а в саду зимой и летом слышались женские голоса.

   Местные полицейские власти, конечно, знали об этом более основательно, но они не считали нужным быть болтливыми.

   Существование домашнего гарема не мешало, однако, в описываемое время Аркадию Александровичу быть по уши влюбленным в Маргариту Максимилиановну Гранпа.

   Он не щадил средств на букеты, венки и подарки молоденькой танцовщице, а также не забывал и ее мачеху, которая, как мы знаем, была на стороне этого претендента на ее падчерицу и даже сумела склонить к тому и своего сожителя - родного отца Маргариты.

   Оба они, пропитанные до мозга костей балетными традициями, а особенно последний, быть может совершенно искренне желали счастия Марго и заботились о ее судьбе, а эта судьба в среде звезд парусинного неба всецело определялась словами "попасть на содержание".

   Швыряющий без счета деньги, Колесин в балетном мире, конечно, считался хорошим "содержателем".

   Не так, как мы знаем, думала пока Маргарита Максимилиановна и не так глядела, вообще, на судьбу своей любимой внучки бабушка Нина Александровна Бекетова.

   Увоз первой из родительского дома Савиным, укрывшим свою "невесту", как называли уже Гранпа в театральных кружках под покров ее бабушки, произвел, конечно, переполох в ее семье, но отец Маргариты побаивался Нины Александровны и предпринимать что-нибудь против старушки, несмотря на настояния своей сожительницы, не решался, даже ездить к Нине Александровне он не смел, так как старушка все равно не приняла бы его, прозевавшего и погубившего, как она выражалась, ее дочь - мать Маргариты.

   Театры летом закрыты, а потому встретить дочь на сцене и уговором ее возвратить не представлялось возможности.

   Эта победа Николая Герасимовича Савина, конечно, дошла и до Аркадия Александровича Колесина.

   Он, что называется, рвал и метал в бессильной злобе.

   - Десять тысяч не пожалел бы тому, кто бы устранил с моей дороги этого бесшабашного сорванца... - говорил он в кругу своих друзей-приятелей.

   У Максимилиана Эрнестовича и Марины Владиславовны он продолжал бывать почти ежедневно, участвуя в семейных советах о мерах, которые можно было бы предпринять для возвращения Маргариты.

   Но никаких действительных мер придумать было невозможно.

   Старуха Бекетова стояла перед своей внучкой надежным стражем.

   Максимилиан Эрнестович знал, что старушка имела в Петербурге связи, что ее уважали в довольно высоких сферах, что голос ее, поднятый в защиту внучки, которой отец с сожительницей препятствуют выйти замуж для того, чтобы продать подороже, будет услышан и наделает ему неприятностей.

   Это понимала и Марина Владиславовна и только отводила, как говорится, душу, упрекая в слабости и тряпичности своего Максимилиана Эрнестовича.

   Колесин, тоже как огня боявшийся всяческой огласки, был на стороне последнего, который предложил обождать до начала сезона, то есть до возобновления балетных спектаклей.

   - Но в каком положении у них роман? - допытывался Колесин.

   - В каком? Да ни в каком... Воркуют себе в квартире у старушки; он ждет отпуска и хочет ехать к родителям просить благословения... Дадут они ему его, так и есть, дожидайся... - утешал Аркадия Александровича Максимилиан Эрнестович.

   Все эти сведения он получил от Анны Александровны Горской, а последняя от Михаила Дмитриевича Маслова, которого Николай Герасимович посвящал во все свои надежды и упования.

   - Эх, как бы его скорей угнали отсюда черти! - восклицал Колесин. - И что она в нем нашла такого... Беспутный малый...

   - Ну, положим, он красив... - подливала масла в огонь Марина Владиславовна. - Да и уедет, много вам корысти не будет, вернется... Напрасно Макс думает, что родители его ему не позволят жениться на ней... Отчего? Рады еще будут, может-де остепенится...

   Аркадий Александрович краснел и бледнел даже под толстым слоем белил и румян.

   - Десять тысяч бы не пожалел тому, кто устранил бы с моей дороги этого сорванца... - все чаще и чаще повторял он.

  

  

   Аркадий Александрович Колесин считался одним из крупных клиентов знакомого нам Корнилия Потаповича Алфимова.

   Образ жизни, который вел первый, обладание крупными денежными кушами, которое зачастую сменялось абсолютным безденежьем, делали оказываемую вовремя денежную поддержку со стороны Алфимова неизбежной, легко же приобретаемые деньги позволяли Аркадию Александровичу не стоять за процентами и платить, как назначал Алфимов, аккуратно, при этом оправдывая обстоятельства.

   Кроме личного кредита, Колесин доставлял Корнилию Потаповичу и других клиентов из проигравшихся "пижонов", как технически, на языке шулеров, называются сынки богатых родителей.

   Все это делало то, что Алфимов даже не затруднял Аркадия Александровича заходить в его кабинет в низке трактира на Невском проспекте, а сам частенько прогуливался к нему на Васильевский остров - исключение, которое Алфимов делал весьма немногим.

   Он уважал Аркадия Александровича.

   - Почтенный, благородный господин... - в глаза и за глаза называл его Корнилий Потапович.

   Во время этих-то визитов и бесед с Колесиным, последний, - просто потому, что являлась потребность выложить душу, - рассказывал Корнилию Потаповичу свое ухаживание за танцовщицей Гранпа и свои неудачи.

   - А вы мошной тряхните, посильней... Мошной... - посоветовал Алфимов.

   - Да уж трясу, сильно трясу... Не помогает!

   - Поди ж ты, с чего бы это? Их сестра, танцорка, к мошне очень чувствительна... ох, как чувствительна.

   - А вот эта не чувствительна.

   - Выродок, стало быть...

   - Выродок, не выродок, а любовь тут к одному замешалась...

   - Тсс... - удивленно прошипел Алфимов. - Любовь...

   - Да, любовь, замуж выходить захотела...

   - Это танцорка-то?

   - Да... Эх! Десяти бы тысяч не пожалел, кабы кто устранил с моей дороги этого сорванца.

   - Десять тысяч... большие деньги...

   - Не пожалел бы, говорю, не пожалел бы! - крикнул раздраженно Колесин.

   - Верю-с, верю-с, Аркадий Александрович, смею ли я вам не верить, такому благородному, почтенному господину... А кто это, осмелюсь спросить?

   - Савин, некто...

   - Савин Николай Герасимович!..

   - А разве ты знаешь?

   - Лично не знаком-с, а с почерком очень даже.

   - Как с почерком?..

   - По векселям...

   - Много их у тебя на него?

   - Достаточно-с... Векселя верные... Папенька за них платит, раз уже заплатил рубль за рубль, тоже почтенный и благородный господин.

   - Кто это? - вскинул на него глаза Аркадий Александрович.

   - Папенька Савина, Герасим Сергеевич.

   - А-а...

   На этом разговор прекратился, и Корнилий Потапович вышел из комфортабельного кабинета Колесина, убранного в восточном вкусе, где последний принимал первого.

   Суть разговора, однако, засела в голову Алфимова, и, придя домой, он вписал в свою заветную тетрадь все слышанное им от Аркадия Александровича и решил, кроме этого, пополнить сведения о Николае Герасимовиче Савине.

   "Скандалист он, дебоши вместе с Хватовым устраивал, его верно чиновники от Гофтреппе знают..." - рассуждал между тем Алфимов.

   Среди последних у Корнилия Потаповича было много своих людей и даже должников.

   Он принялся наводить справки, которые увенчались неожиданным успехом, несколько страниц тетради были посвящены Савину.

   Оказалось, что если бы он не был на службе, то давно был бы выслан из Петербурга. Конечно, теперь все забыто, но случись какой-нибудь казус после отставки, которую Савин ждет со дня на день, ему всякое лыко поставят в строку и вышлют, "куда Макар телят не гонял", вышлют без разговоров.

   По счастливому для Алфимова стечению обстоятельств, вскоре явился к нему известный нам Мардарьев с векселем на Савина в четыре тысячи рублей для учета.

   На Корнилия Потаповича, как мы знаем, нашло сомнение в качестве этого векселя, ввиду, как он объяснял сам Вадиму Григорьевичу, слишком быстрой и большой уступки и личности самого настоящего владельца векселя, и он предложил Мардарьеву сперва переговорить лично с Николаем Герасимовичем, попросил его, если он не отдаст денег, переписать вексель.

   - А тогда возвращайся ко мне, посмотрим... - сказал Алфимов.

   Читателям известен результат визита Вадима Григорьевича к Николаю Герасимовичу.

   Вексель оказался, действительно, с изъянцем, а в разорванном виде, конечно, не стоил ни гроша, но ввиду близости отставки Савина, у Корнилия Потаповича зародился во время беседы с Вадимом Григорьевичем в голове хитроумный план воспользоваться этим поступком Савина, подать на него жалобу и всякими путями, правыми и неправыми, добиться его высылки.

   "Десяти тысяч не пожалею тому, кто устранил с моей дороги этого сорванца!" - звучали в ушах Алфимова слова Колесина.

   "Десять, не десять, а пять тысчонок сорвать можно..." - рассудил Корнилий Потапович, и вот причина, почему он сперва играл с Мардарьевым, как кошка с мышью, а затем предложил ему сто рублей за разорванный вексель и жалобу на Савина.

   Выйдя на полчаса ранее своего обычного времени из низка трактира, Корнилий Потапович пешком - он никогда в жизни не ездил на извозчиках - отправился на Васильевский остров.

   Путь был не близкий, но Алфимов не заметил его, идя ровною походкою и не спеша. Алфимов знал, что ранее шести часов он не застанет дома Аркадия Александровича Колесина.

   Было без четверти шесть, когда он достиг Большого проспекта и вошел в ворота вычурного дома.

   Он не вошел в парадный подъезд, а повернул к левому флигелю, где жил с семьей камердинер Колесина, Евграф Евграфович, и, кроме того, помещалась и другая прислуга дома.

   Евграф Евграфович Крутогоров являлся, впрочем, во флигель только в отсутствие барина, днем и вечером, а ночью находился в главном доме, где ему около спальни Аркадия Александровича была отведена маленькая комнатка. Евграф Евграфович оказался во флигеле и радостно приветствовал Корнилия Потаповича.

   Он знал, что барин ведет с Алфимовым большие дела, знал не только как приближенное к Колесину лицо, но принимал, хотя и очень незначительное, участие в прибылях ростовщика, который считал необходимым задабривать камердинера выгодного клиента, "почтенного и благородного человека", маленькими денежными подарками. Корнилий Потапович даже не ограничился этим, а покумился с Евграфом Евграфовичем, окрестив его последнюю дочь. Куме и крестнице он тоже нашивал дешевенькие подарки.

   По этой допущенной роскоши можно судить, насколько он "уважал" Аркадия Александровича Колесина или, лучше сказать, насколько считал для себя выгодным иметь его в числе своих клиентов.

   Едва Алфимов показался в передней комнате флигелька, как Евграф Евграфович воскликнул:

   - Куму почтенье... Жена, дядя Алфимыч... Самоварчик!..

   - Не надо, не надо, - замахал руками Корнилий Потапович, не раздеваясь, входя в следующую комнату, заменявшую и гостиную, и спальню супругов; в соседней комнате слышался крик детей - Евграф Евграфович имел в своем распоряжении две комнаты и переднюю.

   - Почему это не надо?.. Дорогой гость... - возразил Евграф Евграфович.

   - К самому я, по важному делу... Нету еще?..

   - Нету... Да должен сейчас быть... Раздевайтесь, кум.

   Корнилий Потапович только что начал расстегивать свое пальто, как на дворе послышался шум въехавшего парного экипажа.

   - Сам? - спросил Алфимов, снова застегивая расстегнутую пуговицу.

   - Он, легок на помине... Надо бежать... Ты посидишь или со мной?

   - С тобой... Дело, говорю, казусное, так и доложи, что о Савине...

   - О Савине... Это сейчас позовет... - бросил уже на ходу Евграф Евграфович, вместе с Корнилием Потаповичем выходя из флигелька и огибая угол дома, чтобы пройти в него с заднего крыльца.

   - Пройди ко мне в комнату... - сказал первый. - А я сейчас доложу, только раздену.

   Евграф Евграфович отправился в кабинет, откуда через полчаса вернулся к себе и сказал снявшему пальто Корнилию Потаповичу:

   - Иди, зовет...

   Алфимов своею ровною походкою через умывальную и спальную комнату, видимо знакомым ему путем, направился в кабинет.

   Аркадий Александрович в дорогом синем атласном халате с бархатными отворотами в тень и большими шнурами, с кистями у пояса полулежал на одном из турецких диванов и, видимо, с наслаждением втягивал в себя дымок только что закуренной гаванны.

   Аромат сигары несся в воздухе, раздражающе щекоча обоняние.

   - Корнилий Потапович! - сквозь зубы, не вынимая изо рта сигары, воскликнул Колесин. - Приехал?

   - Никак нет-с, пришел...

   - Устал?

   - Нет-с, с чего устать, близко.

   - Это с Николаевской-то?

   - С Невского...

   Вопросом о том, приехал ли Алфимов или пришел Аркадий Александрович допекал его при каждом его появлении в своем кабинете.

   - Садись... - Колесин указал на стоявший перед диваном низенький пуф.

   - Я к вам по делу, может могу вам устроить то, о чем намедни вы говорить изволили... насчет Савина, Николая Герасимовича...

   - Мне говорил Евграф... что же ты придумал?..

   - Казусное, скажу, вышло дельце... Дозвольте маленько сообразить...

   - Ну, соображай...

   Корнилий Потапович замолчал, видимо, что-то усиленно обдумывая.

  

  

   Алфимов молчал.

   Аркадий Александрович нетерпеливо теребил кисти халата.

   - Надумался... говори же... - не вытерпел наконец он.

   - Вам желательно было бы этого самого Савина из Петербурга удалить?

   - Желательно, очень... Да он, говорят, сам скоро уезжает...

   - Временно, но ведь опять вернется?

   - Ну, конечно...

   - А вам бы желательно, чтобы он не вернулся, а если вернется, чтобы его сейчас же бы и попросили о выезде...

   - Это бы хорошо... Да кто же это может сделать?

   - Чего-с?

   - Попросить о выезде...

   - Начальство.

   - Начальство?

   - Доподлинно только начальство.

   - Но как же этого достигнуть?

   - Вот об этом я с вами, Аркадий Александрович, и пришел погуторить...

   - Говори...

   - И вам ведь доподлинно известно, что господин Савин у городского-то начальства куда на каком дурном счету... Скандалист он, безобразник, только за последнее время несколько поутих...

   - Знаю, конечно, знаю...

   - Ну, вот, в том-то и дело... По службе он офицер, гражданскому-то начальству с ним справиться нельзя, однако, все его "штучки" где следует прописаны... но за это-то время, как он притих, конечно, позабыты... Теперь же, не нынче завтра он в отставку выйдет, городскому начальству подчинен будет, как все мы, грешные... Ежели теперь бы найти поступок, хоть самый наималейший, все бы можно и прошлые со дна достать, да и выложить... Так то-с...

   - Но ведь ты говоришь, что он теперь притих... Я и сам слышал, что неузнаваем стал, точно переродился...

   - Верно, верно, это вы правильно...

   - Где же ты поступок-то возьмешь, коли его нет, да и как взглянуть, может старое-то перетряхать не станут... Исправился, скажут, человек, ну и Бог с ним...

   - Эх, Аркадий Александрович, умный, обстоятельный вы барин, а простого дела не знаете, вся ведь сила у начальства в докладе...

   - В докладе?.. - вопросительно повторил Колесин.

   - Точно так, Аркадий Александрович, как доложат главному начальству; коли справочки о прошлом припустят, они и пригодятся и для настоящего... справочки-то.

   - Однако и дока же ты, Корнилий Потапович... - лениво сквозь зубы уронил Колесин. - Ну, положим ты прав, а поступок-то где взять, настоящий, к которому бы пригодились твои справочки?..

   - Поступок есть...

   - Есть?

   - Дозвольте рассказать все спервоначала?

   - Рассказывай.

   Корнилий Потапович начал обстоятельный рассказ о векселе Мардарьева, не утаив и его происхождения, и как он очутился в руках Вадима Григорьевича, передал о визите последнего к Савину и поступке с ним этого последнего, то есть разорванного векселя, клочки которого Мардарьев сумел сохранить, и насилия над Вадимом Григорьевичем.

   - Вот-те и поступочек, - сказал в заключение Алфимов.

   - Пожалуй, что и так, - после некоторого раздумья заметил Колесин. - Но тогда Мардарьеву надо идти в суд, к прокурору.

   - Можно, конечно, и таким путем. Только проволочки больше... Когда еще решение-то выйдет, а Савина-то и след простынет. Потом, на уголовном-то суде, с присяжными, сами знаете, и не такие казусы с рук сходят, вы вот сами по жизненному-то, не по закону сказали: "Он в своем праве". Наказать его, пожалуй, и не накажут, а иск гражданский-то, конечно, признают за Мардарьевым, да только исполнительные листы нынче бумага нестоящая, ищи ответчика-то, как журавля в небе...

   Корнилий Потапович остановился.

   - Так что же ты придумал? - спросил Аркадий Александрович.

   - Индо жалость меня взяла к этому человеку, Мардарьеву-то, начал я мозговать, как бы его горю помочь, да и вспомнил о вас, Аркадий Александрович.

   - Обо мне?

   - Об вас: припомнил я, что вы десяти тысяч не пожалеете, чтобы этого самого Савина из Петербурга удалить... Дело, думаю, подходящее, то я у Мардарьева за четыре тысячи куплю, прошенье его куда следует написать заставлю, тысяченку еще не пожалеете, Аркадий Александрович, на расходы, дельце-то мы и оборудуем. Поступок есть, справочки припутаем, ан высылка-то из Петербурга отставного корнета Савина и готова.

   - Ой ли?.. - отозвался Колесин. - Что-то мне не верится, чтобы это осуществилось.

   - Уж будьте покойны, я зря на ветер слов не бросаю, сами, чай. знаете; коли говорю, что дело оборудую, так уж не сумлевайтесь, в лучшем виде сделано будет...

   - Знаю я тебя, верю...

   - То-то же, только за деньгами не стойте... Всего ведь за половину обходится... Хотели десять дать, ан всего пять понадобится.

   - Да может Мардарьев этот и уступит наполовину... вексель-то... - в раздумьи сказал Аркадий Александрович.

   - Уступит отчего не уступить, только ведь последние у него деньги-то... По-человечески-то торговаться жаль... Человек-то больно несчастный, кругом обиженный...

   - С чего это ты вдруг зажалел его? Я за тобой этой самой любви к человечеству не знал... Нажить сам сильно хочешь...

   - Видит Бог, нет-с, не обижайте... А потому лишь, что этого Вадима Григорьевича давно знаю, работящий, достойный жалости человек... В газетках пописывает, и мне и вам пригодиться может, так обижать бы его не хотелось.

   - Гм... - крякнул Колесин.

   - Впрочем, как вам угодно, коли не доверяете, так и разговор кончен... Помогу ему, судебным порядком пойдет...

   Алфимов встал.

   - Прощенья просим...

   - Куда, куда ты? - заторопился и даже привскочил на диване Аркадий Александрович. - Ишь какой обидчивый, слова сказать нельзя, как порох...

   - Слово слову рознь, Аркадий Александрович, а иное ножом человека полоснет по сердцу... Все дела веду на доверии... Сколько годов с вами знаком и, кажись, ни в чем не замечен... и вдруг...

   - Сиди, сиди, я пошутил... Верю я тебе, верю, всегда верю... Только вот денег-то у меня теперь свободных, как на зло, нет...

   - Деньги что, деньги у Алфимыча есть, все равно что ваши... Вот подмахните векселек...

   Корнилий Потапович вынул объемистый, когда-то желтой кожи, страшно засаленный бумажник и вынул оттуда вексельный бланк.

   - На какой срок?

   - Да месяца на три...

   - На три?.. Двести пятьдесят, да двести пятьдесят, да еще двести пятьдесят... Итого семьсот пятьдесят, а для ровного счета, да вексельная бумага, пишите на пять тысяч восемьсот, и дело в шляпе...

   - Уж и проценты же ты берешь, Корнилий Потапович, даже жидовскими нельзя назвать... И те меньше цапают...

   - Процент_; Аркадий Александрович, цена деньгам, а деньги товар... Я этим товаром торгую, значит мне и цену на него назначать... Коли покупатель согласен - по рукам, а коли нет - его воля... Тоже мы насильно денег никому в карман не кладем.... Сами просят... Да и что вам, Аркадий Александрович, лишний процент, нам бы лишь оборотного капитала не ко времени не вынимать, до дела подождать, а дело наклюнется, загребайте деньги лопатой...

   - Оно так-то так, но все-таки... Сбавочку хоть по знакомству давнишнему сделать бы надо...

   - По знакомству я вас, Аркадий Александрович, вот как уважаю и ценю, а процент изменить не могу, в этом деле коммерция, пословица недаром молвит: "Дружба дружбой, а деньгам счет".

   - Счет-то у тебя аптекарский. Ну, да давай, напишу вексель, а то ты опять обидишься.

   Колесин встал с дивана, взял вексельный бланк, подошел к письменному столу и стал писать.

   Корнилий Потапович сидел молча и совершенно бесстрастно.

   - На, получай, - сказал Аркадий Александрович, просушив написанный вексель на пропускной бумаге и подходя с ним в руках к Алфимову.

   Последний взял вексель, встал, подошел к стоявшей на столе лампе, внимательно прочел его и, бережно сложив, положил в вынутый им из кармана бумажник, который снова опустил в карман.

   - Значит с Богом и начнем?..

   - Начинай... Оборудуй, благодетель, век не забуду, - сказал Колесин. - Значит так будет сделано, что раз он уедет, сюда ему назад носа показать будет нельзя. Шабаш?..

   - Шабаш.

   - Это хорошо, это-то и надобно. Валяй, Алфимыч, валяй.

   - Рад стараться.

   Корнилий Потапович откланялся, вернулся в комнату Евграфа Евграфовича, сунул ему красненькую для крестницы и, провожаемый всякими благопожеланиями последнего, вышел из ворот Колесинского дома. Он не заметил, как прошел громадное расстояние от своего дома до Николаевской улицы.

   Голова его была полна вычислениями, результатом которых Алфимов был очень доволен. По его соображению, он нажил по делу Мардарьевского векселя более пяти тысяч рублей.

   "Хорошее дельце! Хорошее дельце!" - шептал он про себя.

  

  

   Квартирка Вадима Григорьевича Мардарьева или, лучше сказать, жены его Софьи Александровны, состояла из двух маленьких комнат и передней, служившей вместе и кухней.

   Меблировка была убога: в первой комнате стоял старинный диван с деревянной когда-то полированной спинкой и мягким сиденьем, крытым красным кумачом, несколько стульев, простой большой деревянный стол у стены и окна справа и раскрытый ломберный, с ободранным сукном, покрытый газетной бумагой, у окна, находящегося прямо от входа.

   На диване спал Вадим Григорьевич, а на стоявшем налево в углу сундуке, покрытом матрасом с кожаной подушкой - сын Софьи Александровны - Вася.

   Сама Мардарьева помещалась с дочерью во второй узенькой комнатке - с одним окном, служившей им спальней, работала же она у большого стола, тогда как ломберный служил для письменных занятий Мардарьева, на что указывал пузырек с чернилами, брошенная деревянная красная ручка с пером и разбросанная бумага.

   Софья Александровна будто и не заметила прихода своего мужа, и лишь маленькая Лида произнесла "папа", но замолчала под строгим взглядом своей матери, и таким образом в самом начале была остановлена в проявлении своих дочерних чувств.

   Софье Александровне Мардарьевой было лет за тридцать, но трудовая жизнь положила на нее отпечаток той суровой сдержанности, которая старит женщину более, нежели лета. Можно было безошибочно сказать, что в молодости она была очень красива и эта красота сохранилась бы и до сих пор при других условиях жизни, но горе и разочарование избороздили ее лицо с правильными, хотя и крупными, но симпатичными чертами, и высокий лоб преждевременными морщинами, которые являются смертным приговором для внешности настоящей блондинки, каковой была Софья Александровна Мардарьева.

   Когда-то темно-синие большие глаза выцвели от слез, и теперь эти глаза были безжизненно белесоватые.

   Роскошная лет десять тому назад коса вылезла и маленьким жиденьким пучком была свернута на затылке.

   Она была одета в чистое ситцевое серое клетчатое платье с блузкой, которая скрывала ее когда-то стройную фигуру. Девочка была худенькая и маленькая брюнетка, видимо, в отца.

   - Сонь, а Сонь... - произнес после довольно продолжительного молчания Вадим Григорьевич.

   - Чего тебе? - не поворачивая головы от шитья, как бы нехотя отвечала Софья Александровна.

   - А дело-то с векселем Семиладова - дрянь, совсем дрянь.

   - А мне-то что... Не мой это вексель, не мои и деньги, тебе ведь заплачено.

   - Да ты мне не жена что ли... - упавшим голосом произнес Вадим Григорьевич. - Вечно я слышу только от тебя один попрек - заплачено... Целый день высунув язык бегаю, как бы дельце какое оборудовать, денег заработать... все ведь, чай, для тебя, да для детей.

   - Не видим мы что-то твоих денег... Если что и наживешь ненароком, или из редакции получишь, в трактире оставишь.

   - Какие же это деньги, это гроши.

   - Из грошей рубли скалачивают.

   - Нет, это не по мне, не могу... Натура широкая... Погоди, Сонь, еще будем мы богаты.

   - Слыхали мы болтовню-то эту, уши вянут. Вон Гордеев, тоже комиссионерничал, как и ты, а теперь, сегодня встретила на своей лошади в пролетке.

   - Он вдову нашел.

   - Там вдову не вдову, а в люди вышел, едет он, а впереди меня генерал идет, так он с генералом-то этим раскланивается, а тот ему эдак под козырек, честь честью.

   - Проныра.

   - На вашем месте только проныры и могут кормиться, а не такие, как ты ротозеи да губошлепы... - отвечала Софья Александровна.

   В голосе ее слышалось нескрываемое презрение.

   - Погоди, Сонь, погоди.

   - Чего годить, гожу, больше двенадцати лет гожу.

   - Только вот насчет векселя-то Семиладова дело, говорю, дрянь.

   Софья Александровна тем временем овладела собой и молчала.

   - Алфимов сто рублей дает,

   - Давал, - поправила Мардарьева.

   - Нет, теперь дает, прах его знает почему, а дает за склеенный. Надо будет склеить, все равно и сто рублей лучше, чем ничего.

   - Зачем же он ему понадобился?

   - Говорю, прах его знает... Да вот что, ты баба умная, может рассудишь, я тебе все по порядку расскажу... Рассказать?

   - Да говори, ну тебя!,. - кивнула Софья Александровна, принимаясь снова за работу.

   Вадим Григорьевич откашлялся и обстоятельно, шаг за шагом, не пропуская ни одной самой ничтожной подробности, рассказал Софье Александровне все происшедшее с ним за сегодняшний день: визит к Савину, разорвание векселя, полет из номера Европейской гостиницы, беседу с Корнилием Потаповичем и, наконец, предложение последнего за склеенный вексель и прошение заплатить ему завтра утром сто рублей.

   - Поняла ты что-нибудь из всего этого? - спросил Вадим Григорьевич жену, окончив рассказ.

   - Поняла... - отвечала та.

   - Что же ты поняла? - вытаращил на нее глаза Мардарьев.

   - А то, что Алфимов плут, а ты - дурак.

   - Рассудила, нечего сказать... Первое я и без тебя знаю... а второе...

   - Второе я давно знаю... - перебила Софья Александровна. - Да что толковать... склей вексель-то, напиши и подпиши прошение, а я завтра сама к этому "алхимику" пойду.

   - Ты?

   - Да, я, увидим, чья возьмет... Поверь моему слову, я тебе никогда не лгала, что завтра ты двести рублей от меня получишь, сиди дома и жди.

   - Ой ли!

   - То-то ой ли.

   - Пожалуй, что и так... Потому, если насесть на него, он двести рублей даст... Характеру-то у меня только нет.

   - Дурак!

   - Опять... Заладила, точно попугай... Может я не хочу тебя в это дело вмешивать.

   - Дважды дурак... - хладнокровно отрезала Софья Александровна.

   - Хорошо, будь по-твоему... Только чтобы мне двести целиком. Я сам уж тебе дам... Экипироваться надо - обносился.

   - Сказано из рук в руки отдам... Чего тут - экипируйся на здоровье, да только одежду не пропей.

   - Видит Бог.

   Придя к такому соглашению, супруги занялись каждый своим делом.

   Софья Александровна зажгла, так как уже начало смеркаться, висевшую над большим столом висячую лампу, одну из тех, которые бывают обыкновенно в портновских мастерских. Лампа осветила всю комнату и при свете ее можно было не только шить за большим столом, но и писать за ломберным, где и поместился Вадим Григорьевич клеить вексель и писать прошение.

   Вечер пролетел незаметно. Напились чаю, рано отужинали и легли спать. Вадиму Григорьевичу не спалось, он долго ворочался на своем диване.

   На другой день еще задолго до девяти часов утра Корнилий Потапович Алфимов пришел в известный нам низок трактира на Невском.

   Проходя по еще пустым комнатам в свой кабинет, он спросил у полового:

   - Никто не спрашивал?

   - Никто-с.

   - Мардарьев не был?

   - Никак нет-с.

   Войдя в кабинет, он сел на свое обычное место и принялся за поданный ему вчерашний разогретый чай.

   Во всех его движениях заметно было нетерпеливое ожидание. Он то и дело смотрел на свою луковицу. Наконец