Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

мышленник и владелец нескольких имений и фабрик во внутренних губерниях России,

   Старик Петр Семенович Маслов был одинокий вдовец, за последние годы живший почти анахоретом, человек со многими странностями, в числе которых преобладающими были страх смерти вообще и какая-то фатальная уверенность, что он умрет, убитый молнией.

   Он жил безвыездно в Москве, в Пименовском переулке, близ Малой Дмитровки, в собственном доме, над крышей которого высилась целая система громоотводов, но они, впрочем, не рассеивали его опасения, и старик во время грозы скрывался на погребице.

   О каком-либо завещании, как все же напоминающем о смертном часе, Петр Семенович не хотел и думать.

   По странной случайности, опасение его сбылось, и он умер, убитый молнией у двери погреба, куда хотел скрыться от начавшейся грозы.

   Михаил Дмитриевич оказался его единственным наследником.

   Предстояла масса хлопот по утверждению в правах наследства, которые Маслов передал одному из петербургских присяжных поверенных, но в перспективе виделась все же неизбежность продолжительного отсутствия из Петербурга для приведения в ясность и порядок дел его золотых промыслов, фабрик и имений, которые были запущены стариком и администрация которых и управление требовало перемен, как в личном составе, так и в системе.

   Поручить все это другому лицу - не было возможности.

   Михаил Дмитриевич понимал, что должен был сделать все сам, конечно, при совете взятых с собою специалистов по этим разнообразным отраслям его будущего хозяйства.

   К этому же времени относится совершившееся событие, которое наполнило сердце Маслова необычайной радостью, но вместе с тем и заставило серьезно вглядеться в свое будущее.

   Анна Александровна Горская почувствовала себя матерью.

   С тревогой и смущением сообщила она об этом Михаилу Дмитриевичу.

   - Голубка моя, дорогая, ненаглядная... - нежно заключил он ее в свои объятия.

   - Чему ты так радуешься? - удивленно посмотрела она на него и снова опустила глаза. - Ведь это же ужасно.

   Он зажал ей рот поцелуем.

   - Я радуюсь тому, что у меня является существо, которое своим молчаливым красноречием убедит тебя в том, в чем я убедить не смог в течение нескольких лет.

   - В чем это?

   - Существо, которое ты носишь под сердцем, сын или дочь, должно быть моим законным ребенком.

   - Ты опять за свое...

   - Теперь я не прошу, теперь я этого требую, от его лица.

   Анна Александровна сидела и молчала.

   Он снова предлагал ей законный брак. Сколько раз она отказывалась от его предложения, не желая, как мы знаем, портить его карьеру и терять своей самостоятельности. Но теперь положение изменилось, он вправе, действительно, не просить, а требовать этого - она должна покориться. Да разве ей нужно для этого покоряться, разве не мечта всей ее жизни быть его женой, законной женой... Она любит его, любит больше себя и, чтобы только доказать это, она приносила в жертву свое самолюбие, она оставалась в глазах всех его содержанкой, хотя многого она не брала, но об этом знал только он, а не другие... Она не хотела браком с собой заставить его покинуть полк, она боялась, даст ли она ему столько счастья, что он никогда не вспомнит о совершенном им шаге, что у него не явится раскаянья... О, этого она боялась больше всего! Самостоятельность? Она все это только придумала, чтобы скрыть от него истинную причину отказа обвенчаться с ним, истинную причину этой жертвы... Теперь он прав. Существо, покоящееся у нее под сердцем, предъявляет свое право на имя - неотъемлемое право... Но он, как он честен, добр, великодушен... Обладание ею не изменило его чувств, уже прошло года два, когда последний раз поднимался между ними вопрос о браке и когда она почти резко отказала ему и даже просила не поднимать его.

   Он не воспользовался этим разрешением, этой просьбой, как воспользовался бы всякий другой мужчина, он сейчас же подумал о ребенке... Этот ребенок был теперь для нее дороже ее самой... Он подумал о нем.

   - Хороший, милый, ненаглядный... - могла только произнести она, обвив его шею руками и скрывая на его груди свое лицо со счастливыми слезами на глазах.

   Он понял, что она согласна.

   На другой день он и она подали прошение об отставке.

   Ввиду этих прошений начальство разрешило ему вступить в брак с артисткою императорских театров Анной Александровной Горской.

   Свадьбой поспешили.

   Венчание происходило в церкви государственного контроля у Синего моста. Там же в залах поздравляли молодых.

   Приезжих было немного. Несколько товарищей по полку Михаила Дмитриевича, которые были и шаферами, и подруги по театру невесты.

   В числе приехавших на свадьбу были Маргарита Максимилиановна Гранпа и Федор Карлович Гофтреппе.

   В тот момент, когда жених и невеста шли к аналою, Маргарита Максимилиановна бросила какой-то странный взгляд на стоявшего рядом с ней Гофтреппе.

   В этом взгляде мелькнуло злобное недовольство.

   Она мысленно позавидовала Горской, обряд венчания над которой уже начался.

   Через какие-нибудь полчаса, час, эта ее подруга - заурядная "кордебалетная" выйдет из церкви под руку со своим законным мужем богачом Масловым.

   "Он теперь, пожалуй, богаче этого!" - мелькнуло в ее уме, и она снова далеко недружелюбно покосилась на Федора Карловича.

   Мысли ее перенеслись к прошлому. Она вспомнила Савина.

   За это время она ни разу не вспоминала о нем. Он был в переписке с Михаилом Дмитриевичем, и письма его дышали то мрачным разочарованием, то, видимо, насильственным увлечением, деланною веселостью.

   Маслов выносил из них тяжелые впечатления и делился ими с Анной Александровною.

   Раздражение против приятеля за неприятные вызовы по делу о разорванном векселе, понятно, прошло.

   - Жалко беднягу, пропадает совсем и пропадет из-за этой бездушной кокетки... - после получения первого же письма, заметил вслух при Горской Михаил Дмитриевич.

   - Кто это, и кого это ты честишь бездушной кокеткой? - спросила Анна Александровна.

   - Я думаю о Савине, сегодня получил от него письмо из деревни... Убивается, видимо, бедняжка, по Гранпа.

   - Как убивается по Гранпа... - вытаращила на него глаза молодая жена. - Да ведь ты же сам говорил, что он забыл об ней и думать, что он ветреный, непостоянный.

   - Когда это я все, матушка, говорил? - удивился в свою очередь Маслов.

   - Как когда, вскоре после его отъезда просить дозволения у родных на брак с Маргаритой.

   - Не припомню.

   - Да как же, еще ты приехал ко мне прямо с допроса по его делу.

   - А-а-а... Ну, мало ли что я тогда сболтнул в сердцах.

   - Что я наделала, что я наделала! - воскликнула Анна Александровна и закрыла лицо руками.

   - Что такое?

   - Да ведь я Маргарите тогда же высказала твое мнение о нем и предупредила ее, чтобы она на него очень-то не надеялась.

   - Ты?

   - Да, я, я-то ведь не знала, и приняла за правду все то, что ты говорил.

   - Ай, ай, ай, как можно... Ему бедняге подстроили нарочно эту высылку, чтобы он не мог видеться с ней.

   - Какую высылку?

   - Да, впрочем, ведь ты не знаешь.,. Он все мне рассказывает в письме.

   Михаил Дмитриевич рассказал Горской о высылке Савина в Пинегу и возвращении его из ссылки уже тогда, когда Гранпа принадлежала Гофтреппе.

   - Неужели это он устроил?

   - Не думаю... Впрочем, не знаю.

   - Ах, несчастный Савин, ах, бедный, а я-то, я-то, - разохалась Горская.

   - Нечего охать, дела не поправишь. Вперед урок быть осторожнее в своих выводах из чужих слов и главное воздерживаться на язык о том, что слышала от близкого человека, - заметил Маслов.

   Анна Александровна молчаливо, с виноватым видом, выслушала этот выговор.

   - Но я все это ей скажу, что я ее ввела в заблуждение, расскажу, какой он несчастный.

   - Зачем! Поздно.

   - Нет, я этим сниму все-таки тяжесть со своей души.

   - И навалишь его на душу приятельницы, - улыбнулся Михаил Дмитриевич.

   - Нет, она теперь так любит Федора Карловича, что ей и этим не доставлю особого огорчения... Она и не вспоминает о Николае Герасимовиче... А мне будет легче.

   Маслов понял, что, если бы он даже продолжал настаивать не говорить ничего о Савине Маргарите Максимилиановне и Анна Атександровна дала бы ему слово, она все равно не сдержала бы его - не была в состоянии это сделать.

   - Как знаешь, - сказал он, махнув рукою.

   Ему так было в эту минуту искренно жаль Савина, что он даже с радостью подумал, что не беда будет, если красавица Гранпа и перенесет несколько неприятных минут при признаниях Горской.

   Более чем минутного огорчения для Маргариты Максимилиановны он не допускал - он считал ее, как считали уже ее тогда многие, пустой, бездушной кокеткой.

   "Конечно, - думал он далее, - слова Ани могли повлиять на ее более быстрое сближение с Гофтреппе, но тут вопрос только во времени: рано или поздно, она бы бросила и Савина, если бы даже вышла за него замуж. Не для замужества рождена она".

   Получив косвенное разрешение Михаила Дмитриевича снять с себя тяжесть оклеветания Савина, Анна Александровна поспешила это сделать при первом свидании за кулисами с Гранпа.

   В более чем мрачных красках описала она положение отвергнутого ею жениха - Савина, покаялась, что со слов Маслова, сказанных сгоряча, она оклеветала несчастного перед ней и, быть может, разбила ему жизнь навсегда.

   Михаил Дмитриевич оказался почти правым.

   Маргариту Максимилиановну не тронул особенно рассказ подруги - она была вся под обаянием новой жизни, на путь которой она вступила.

   Она даже вскоре совершенно забыла об этом разговоре с Горскою, и только теперь, во время венчания последней, все восстало в памяти, сгоравшей от зависти к подруге, Гранпа.

   - Она могла тоже выйти из церкви под руку с законным мужем, с Савиным, молодым, красивым, богатым. Если бы она подождала.

   Она снова искоса уже совершенно злобно поглядела на Гофтреппе.

   Тот предлагал мне брак, а этот... этот не предложит. Горская может быть завтра не пустит меня в свою гостиную. Что такое я?

   Злоба душила ее.

   Ее красивое матовой белизны лицо покрылось почти сине-багровыми пятнами.

   - Что с тобой, Марго? - наклонился к ней и нежным шепотом спросил ее Федор Карлович.

   Его голос показался ей ненавистным.

   - Ничего... мне жарко, - кинула она ему и быстро вышла в соседнюю с церковью залу.

   Он поглядел ей вслед удивленным взглядом и медленно пошел за нею. Она, выбежав почти из церкви, вздохнула несколько раз полной грудью и силой воли заставила себя успокоиться.

   - Ты нездорова, - подошел к ней Гофтреппе.

   - Нет, я говорю, что мне стало там жарко... Теперь все прошло, достань мне стакан воды.

   Он пошел исполнить ее желание.

   Этим временем она воспользовалась, чтобы еще более переломить себя и приготовиться к комедии во время поздравления "милой подруги", как она мысленно со злобою назвала Горскую.

   Через минуту Федор Карлович стоял перед ней, а рядом с ним ливрейный лакей держал на подносе стакан воды. Она с жадностью сделала несколько глотков и окончательно пришла в себя.

   Поставив стакан на поднос, она взяла под руку Гофтреппе и вернулась в церковь спокойная, с присущей ей очаровательной улыбкой на губах. Кто мог догадаться, какая змея скрыта в этой чудной корзине роз.

   В церкви уже служили молебен для молодых. Венчание было окончено.

   Начались поздравления "с законным браком" сперва в церкви, а затем в зале, где появились лакеи с подносами, уставленными бокалами с шампанским, фруктами и конфетами.

   Особенною искренностью и задушевностью и в зале и в церкви звучали поздравления Маргариты Максимилиановны Гранпа, крепко, крепко целовавшейся с Анной Александровною Масловой.

  

  

   Через полгода у Масловых родился сын, названный в честь отца Михаилом.

   Анна Александровна всецело отдалась прелестям первого материнства, целый день возясь со своим крошкой, открывая в нем все новые и новые достоинства и способности и чуть ли не гениальный ум.

   Таково блаженное состояние всех молодых матерей.

   Время шло.

   Дело об утверждении в правах наследства окончилось, и Михаил Дмитриевич уже собирался ехать осматривать свои новые владения, вел переговоры с агрономами, техниками и горными инженерами.

   Решено было, что ребенок останется с бабушкой, матерью Анны Александровны, и нянькой, так как он ко времени отъезда будет отнят от груди, - молодая мать кормила сама, - а Анна Александровна поедет вместе с мужем.

   Хотя последней было тяжело расставаться с сыном, но ввиду того, что бабушка была несомненно тем надежным лицом, на которого можно было его оставить, а Михаил Дмитриевич не хотел и слышать о поездке без жены, Анна Александровна, после некоторого колебания, согласилась.

   Разлука с ее ненаглядным мужем тоже была для нее не из легких. Она так привыкла за это время быть с ним неразлучной.

   Несмотря на то, что они после свадьбы стали жить на широкую ногу, - Михаил Дмитриевич нашел прекрасную квартиру на Сергиевской и роскошно меблировал ее, - жизнь они вели сравнительно уединенную и, не считая театров и концертов, которые усердно посещали, круг их знакомых был очень ограничен.

   Взаимная любовь делала им приятными вечера, которые они просиживали одни, посторонние только бы вносили дисгармонию в аккорды их семейного счастья.

   В их жизни не наступило еще того, почти неизбежного в супружестве времени, когда муж и жена, оставаясь с глазу на глаз, должны или браниться, или молчать.

   Только тогда домашний очаг выносится на народ, на базар.

   Время отъезда приближалось, когда вдруг из конца в конец России с быстротою молнии пронеслась весть о предстоящей войне с Турцией.

   Сперва это было в форме настойчивого слуха, нуждавшегося в подтверждении.

   Наконец явилось и это подтверждение.

   Обнародован был высочайший манифест о начале военных действий.

   То сочувствие, с которым не только русское общество, но и русский народ встретил объявление войны за освобождение наших братьев-славян от турецкого ига, не поддается описанию.

   Еще ранее этих слухов о предстоящей войне, Россия, как один человек, следила за событиями на Балканском полуострове, и все симпатии русских людей были на стороне боровшихся за свою свободу болгар и сербов, в рядах которых сражались наши храбрые добровольцы.

   Первые павшие из них в борьбе с турками были окружены ореолом народных героев.

   В Михаиле Дмитриевиче Маслове проснулся не только русский человек, но и русский солдат.

   Звук воинской трубы заставил затрепетать его сердце. Были забыты личные дела, были забыты имущественные интересы - все потонуло в одном великом деле, в одном русском общенародном интересе, - это дело, этот интерес была война за страждущих в иноверной неволе единоверных братьев.

   - Я поступаю в армию... - заявил он Анне Александровне.

   Молодая женщина сначала побледнела и не сразу ответила своему мужу.

   Но через несколько мгновений она оправилась и с чуть заметною дрожью в голосе произнесла:

   - Я буду молиться за тебя...

   Восторженным взглядом подарил ее муж за эту геройскую фразу. Вопрос был решен.

   Михаил Дмитриевич подал докладную записку и вскоре, снова облачившись в военный мундир, отправился в действующую армию, прикомандированный к одному из кавалерийских полков, находившихся на Кавказе.

   Будучи, таким образом, на другом театре военных действий, он не встретился с Савиным.

   При взятии Карса, он выказал чудеса храбрости и был тяжело ранен в правую сторону груди.

   Около двух месяцев пробыл он в лазарете, но перенесенные им страдания были вознаграждены тем, что раненая грудь его была украшена славным "Георгием".

   Остальную часть компании он сделал счастливо и по окончании войны вышел в отставку и вернулся в Петербург.

   Его встретили ласки молодой жены и первый лепет сына,

   Анна Александровна, бросившись в объятия мужа, буквально замерла в них от радости.

   Когда же первый порыв встречи прошел, она вдруг истово перекрестилась и с благоговением поцеловала украшавший грудь Михаила Дмитриевича беленький крестик.

   После нескольких месяцев отдыха, Маслов с женою уехали из Петербурга, в сопровождении специалистов и около полугода употребили на объезд принадлежавших им имений, фабрик и золотых приисков.

   Дело оказалось далеко не в таком безотрадном положении, как говорили; пришлось сделать лишь несколько перемен в администрации приисков и некоторых фабрик, и громадное и разнообразное дело было почти налажено.

   Заявление Михаила Дмитриевича, что он ежегодно, в неизвестное для управляющих время, будет лично приезжать на место, подтянуло нерадивых и сильно наживавшихся на хозяйском добре служащих, бывших в течение многих лет без всякого надзора.

   Михаил Дмитриевич, ознакомившись с делом, сам принялся за руководство им из Петербурга, получая ежемесячно отчеты и давая те или другие письменные приказания.

   Несколько месяцев в году приходилось все-таки находиться в разъезде.

   Эти последующие поездки он уже совершал один.

   Прошло два года.

   Несмотря на множество работы по своему многочисленному хозяйству, Маслов поддерживал переписку с Николаем Герасимовичем Савиным, который писал ему из заграницы и описывал подробно свои приключения.

   Михаил Дмитриевич называл шутя эти письма "главами романа", а Анна Александровна всегда с удовольствием слушала их, хотя они производили на обоих тяжелое впечатление.

   - Жаль беднягу - такая жизнь разорит его окончательно... - говорил Маслов.

   - Бедный, бедный, эта Марго, действительно, точно отуманила его, он, видимо, мечется по сторонам, чего-то ищет и не находит.

   - Действительно, он, кажется, до сих пор еще влюблен в нее, хотя не хочет в этом признаться...

   - Пусть бы вернулся сюда, разочаровался... - заметила Анна Александровна.

   Муж вопросительно-недоумевающе посмотрел на нее.

   - Кстати... Отчего я давно ее не вижу у нас?..

   - Очень просто, ей у нас нечего делать...

   - То есть, как?..

   - Прости, Миша, но я... я не хочу быть с ней знакома... Ее поступок с Федором Карловичем... Ее поведение здесь, когда он был на войне... Все это мне крайне не нравилось. Я понимаю, почему он по возвращении все порвал с ней... Я ее не раз предупреждала, останавливала... Знать ничего не хочет... Теперь же этот постоянно длинный хвост обожателей... Как хочешь, это нехорошо... Я не отдала ей визита... Она поняла и прекратила посещения.

   Маслов молчал.

   - Ты не сердишься на меня за это? - с тревогою заметила Анна Александровна.

   - Напротив, душа моя, я очень рад, что не мне пришлось просить тебя прекратить это знакомство... Я доволен, что ты предупредила меня.

   По лицу молодой женщины разлилась довольная улыбка.

   - А вот с кем я хочу очень, очень подружиться, это с нашей докторшей.

   - С Зиновией Николаевной?

   - Да... Это такая хорошая женщина... Ведь она Мишу положительно спасла от смерти... Она уже после сказала мне об этом... Уже начиналось воспаление мозга... Я так, говорит, боялась, так боялась... И сказала она это так задушевно, искренне, что я бросилась и расцеловала ее... Миша ее тоже обожает... Тетя Зина, тетя Зина... - только у него и разговора.

   - Она, действительно, премилая барынька.

   - А знаешь, Миша, чья она воспитанница? Ведь она сирота, подкидыш, не знает ни отца, ни матери...

   - Вот как!.. Чья же?

   - Савиных... Она хорошо знает Николая Герасимовича... Он ей поверял свою любовь к Гранпа, свои надежды... Мы как-то с ней разговорились, и она мне все рассказала.

   - Она замужем?

   - Да.

   - Кто ее муж?

   - Он писатель... Ястребов... известный.

   - А-а-а... знаю.

   - Они, кажется, очень счастливы... Оба работают и живут душа в душу... У нее ведь очень большая практика.

   - Еще бы... Она, несмотря на то, что молодая, начинает приобретать известность. Со сколькими врачами я ни говорил, все отзываются о ней с величайшим уважением.

   Так пришедшаяся по душе Анне Александровне Масловой женщина-врач Зиновия Николаевна Ястребова была действительно знакомой нам приемной дочерью стариков Савиных - Зиной Богдановой.

   Ее мечта исполнилась.

   У Масловых она была желанной гостьей.

   Чтобы чаще видеть ее, Анна Александровна с разрешения мужа пригласила ее к себе годовым врачом.

   Добросовестно до педантизма она являлась ежедневно, к большому удовольствию Масловой.

   Таким образом они сблизились и подружились.

   Михаил Дмитриевич вскоре тоже разделил восторженное мнение своей жены о докторше и с удовольствием беседовал с ней, когда случайно был дома и не был занят во время ее визита.

   Как-то раз, когда Зиновия Николаевна сидела с Анной Александровной в будуаре последней, туда вошел Михаил Дмитриевич с письмом в руке.

   - Могу сообщить вам новость! - воскликнул он.

   - Какую?.. - почти в один голос спросили дамы.

   - Савин приезжает в Петербург... Вот его письмо...

   Он передал его жене.

   - Неужели? - обрадовалась Зиновия Николаевна.

   - Это хорошо, мы здесь его общими силами исправим и вылечим, - заметила Анна Александровна.

   - Это как удастся...

   - Чего нам с Зиновиею Николаевной не удастся... А мы тебе тоже можем сообщить новость, только более печальную.

   - Печальную?

   - Да... Вот сейчас только мне рассказывала Зиновия Николаевна...

   - Что такое?

   - Сегодня к ним в больницу привезли Аркадия Александровича Колесина.

   - Что с ним?

   - Он сегодня утром застрелился в Летнем саду.

   - Несчастный! Он жив?

   - Нет, умер через полтора часа... Он выстрелил в себя сидя, в левый бок, пуля проникла в полость живота, - ответила Ястребова.

   - Доигрался!.. - печально заметил Маслов. - Царство ему небесное.

  

  

   Стоял конец октября 1883 года.

   На дворе была та адская осенне-зимняя петербургская погода, в которую, по определению русского народа, хороший хозяин не выгонит на двор собаки.

   Дул резкий ветер, неся с собою пронизывающий до костей холод, в воздухе стояла какая-то мгла, не то туман, не то изморозь, сквозь которую еле пробивался свет электрических фонарей Невского проспекта, не говоря уже о газовых, слабо мерцавших во мраке на остальных улицах приневской столицы.

   Был десятый час вечера.

   Невский был сравнительно пуст, так как наполняющий его по вечерам фланирующий Петербург обоего пола, вследствие адской погоды, отсутствовал.

   На извозчиках и в своих экипажах проезжали закутанные фигуры, быстро катясь по мокрой глади проспекта; даже неисправимые петербургские возницы, - о, чудо! - усердно подгоняли своих кляч, видимо, мечтая о теплом уголке трактира и горячем чае.

   По панелям быстро мелькали съежившиеся от холода фигуры пешеходов, скорым шагом бежавших по домам.

   Во всем этом быстром движении, этой вечерней сутолоке читалась одна мысль о теплом уголке, в который всякий как можно скорей хотел укрыться от охватывающей с головы до ног болотистой сырой мглы.

   Освещенные окна квартир как бы манили к себе и казалось сулили райское наслаждение тепла и неги.

   Уйдем и мы с тобой, дорогой читатель, и укроемся от разыгравшейся петербургской непогоды в укромном уголке.

   Свернем с главной артерии столицы - Невского проспекта - на Николаевскую улицу и, добравшись до Колокольной, войдем в один из пятиэтажных домов этой улицы, в квартиру третьего этажа, на двери которой, выходящей на парадную лестницу, прибита металлическая доска, с надписью выпуклыми буквами: "М.Н. Строева".

   Квартирка была небольшая, состоявшая из амфилады четырех, не считая передней, маленьких комнат, но так уютно и комфортабельно убранных, что даже не в такую адскую погоду этот, действительно, райский укромный уголок способен задержать довольно долго даже вечно торопящегося истого петербуржца.

   Воздух комнат, начиная с передней, пропитан был таким неуловимым тонким ароматом дорогих духов, что каждый входящий поневоле с наслаждением вдыхает его.

   По одному этому запаху можно было заранее догадаться, что в этой квартире живет хорошенькая женщина.

   По выбору тех или других духов можно всегда почти безошибочно, не видя женщины, определить степень ее привлекательности и сознания ее силы, ее обаяния, а также и ее лета.

   Только очень хорошенькие и молоденькие женщины употребляют духи нежных запахов, ласкающие обоняние и не раздражающие его.

   Менее красивые, миловидные и грациозные, душатся смесью, составляемою ими из разных запахов, в которой сильные духи парализуются несколько нежными запахами - секрет этой смеси составляет тайну женщин, которую они не выдают даже своей задушевной подруге.

   К такой же смеси прибегают и очень хорошенькие, но несколько пожившие дамы.

   Женщины некрасивые или уже чересчур вкусившие от жизни, к числу последних принадлежат и "милые, но погибшие создания", предпочитают сильные запахи, действующие на мужские нервы, распаляющие воображение и таким образом заставляющие не замечать в этих представительницах прекрасного пола недостатков природы и изъянов, нанесенных жизнью и временем.

   Хозяйка квартиры, в которую мы укрылись от непогоды - Маргарита Николаевна Строева, - принадлежала к женщинам третьей категории.

   Умышленно или нет, но все двери этой амфилады комнат были раскрыты.

   Сама хозяйка сидела в гостиной на одном из кресел, стоявшем перед преддиванным столом, и играла кистями своего домашнего платья-принсес, плотно охватывавшего ее красивую фигуру, затянутую в корсет.

   Надетое на ней платье цвета бордо, из плотной шерстяной материи, только в силу пришитых у талии шелковых шнуров с большими кистями, да широких полуразрезных рукавов, позволявших видеть полуобнаженную ручку, считалось домашним, не представляя из себя ни малейшего удобства просторного капота.

   Маргарита Николаевна Строева была очень хорошенькая брюнетка с большими черными задумчивыми глазами.

   Бронзовый цвет лица, с правильными тонкими чертами и нежным румянцем, несколько приподнятые ноздри изящного носика с маленькой горбинкой и изящно очерченные алые губки, верхняя из которых оттенялась нежным темным пушком, розовые ушки, в которых блестели крупные бриллианты и, наконец, иссиня-черные, воронова крыла, волосы, густая и, видимо, длинная коса которых, небрежно сколотая на затылке и оттягивавшая назад грациозную головку своей обладательницы - все это делало то, что Маргарита Николаевна невольно останавливала на себе внимание с первого взгляда, поражала своей, если можно так выразиться, вакханической красотой.

   Высокая, стройная, чудно сложенная, той умеренной полноты, не уничтожающей грации, а напротив, придающей ей пластичность, с точно выточенными, украшенными браслетами руками, на длинно-тонких пальцах которых блестело множество колец, и миниатюрными ножками, обутыми в ажурные чулки цвета бордо и такие же атласные туфельки с золотыми пряжками, Маргарита Николаевна была той пленительной женщиной, которые мало говорят уму, но много сердцу, понимая последнее в смысле усиленного кровообращения.

   На вид ей было не более двадцати лет.

   Перед ней, на противоположном кресле, в элегантной сюртучной паре, красиво облегавшей стройную фигуру, сидел наш старый знакомец Николай Герасимович Савин.

   По восторженному взгляду его глаз, устремленных на молодую женщину, видно было, что она производит на него сильное впечатление. В тоне его голоса дрожали страстные ноты, он, видимо, старался говорить мелодично, лаская слух очаровательной хозяйки. С воодушевлением передавал он ей впечатления о своем заграничном путешествии, описывая все виденное и слышанное, жизнь, нравы, удовольствия главных городов Франции, Италии и Англии.

   Маргарита Николаевна слушала его с непрерывным вниманием, лишь изредка вставляя замечания, задавая вопросы, прося разъяснения.

   - Какой вы счастливец, - наконец воскликнула она, - все это видеть, жить этой жизнью, наслаждаться картинами этой восхитительной природы, дышать этим благорастворенным воздухом. И вернуться сюда, где...

   Она грациозным жестом показала на окно, в которое, как будто для окончания ее фразы, порыв ветра бросил крупные брызги дождя.

   - Увы, вы заблуждаетесь, и там человек может быть глубоко несчастным, - вздохнул он.

   - И вы... вы были несчастны?

   - И я...

   - Но чего же вам было надо? Вы человек с независимым состоянием, свободный. Я не понимаю. Вы кажетесь мне таким жизнерадостным.

   - Кажусь... - с горечью улыбнулся Савин, - только кажусь. А между тем я много перенес горя и неудач... в поиске того, что я искал и ищу.

   - Чего же вы ищете?

   - Вам станет смешно. Но вы не смейтесь. Идеальной любви.

   - А-а... - как-то загадочно произнесла она, но даже не улыбнулась.

   Савин сидел, как завороженный и молчал.

   - Скажу вам про себя. Замуж я вышла семнадцати лет, против моей воли, по требованию родителей, за человека, которого я не только не любила, но которого я просто боялась. Муж мой - человек уже немолодой и притом грубый деспот. С год томилась я, живя с ним, но не выдержала и уехала от него из Петербурга на Кавказ к моей тете и там прожила почти без всяких средств два года. В Тифлисе я познакомилась с одним господином, Зариновым, человеком прекрасным во всех отношениях, а главное, с прекрасной душой. Он долго за мною ухаживал и, наконец, сделал мне предложение, умоляя меня развестись с мужем и выйти за него замуж. Будучи совершенно чуждой моему мужу и не любя его, я давно бы развелась с ним, но для этого нужны были большие затраты, а денег у меня не было. И вот Заринов, предложив мне быть его женой, просил меня разрешить ему вести мое бракоразводное дело на его счет. Я согласилась и поехала хлопотать в Петербург. Вскоре приехал и Заринов. Он поручил мое дело одному из лучших присяжных поверенных, а меня устроил вот на этой квартире.

   Бракоразводные дела, как известно, тянутся долго, а потому Заринов до окончания их уехал обратно в Тифлис, имея там дела. Я его искренне полюбила, как хорошего и доброго человека, и жила сладкой надеждой на развод и брак с ним. Но недолго ласкали меня эти радужные грезы. Три месяца тому назад приехал сюда Заринов, больной, расстроенный, лица на нем нет, говорит бессвязные речи. Я испугалась и послала за доктором, который, осмотрев его, посоветовал мне немедленно отвезти его в больницу для умалишенных. Горько, грустно было мне, но нечего было делать и я отвезла его к доктору Преображенскому, который, осмотрев его, нашел, что он очень плох, и что нет надежды на его излечение. Я очутилась теперь здесь, в Петербурге, одна, без всяких средств и с бракоразводным процессом на руках, который, за неимением денег, не могу продолжать. Вот видите, что не одни вы несчастны. Вы, по крайней мере, хоть короткое время да были счастливы, любили и были любимы, я же кроме горя ничего не видела в жизни, а счастье, только что показавшееся на моем горизонте, закатилось и исчезло.

   Она замолчала и поникла головой.

   По ее прелестным смуглым щекам катились слезы.

   Николай Герасимович тихо встал и несколько раз прошелся по комнате.

   - Голубушка, Маргарита Николаевна, не плачьте, - подошей он к ней, - не унывайте... Вы так молоды, так хороши... в вас такая прекрасная душа, что всякий порядочный человек, узнав вас, сочтет себя счастливым вас полюбить.

   Говоря эти слова, Савин взял ее руку и прижал ее к своим губам.

   - Благодарю вас. Вы добрый, хороший... - сказала она. - Но это меня все так расстроило, что я совсем чувствую себя больной... Простите.

   Николай Герасимович выпустил руку и взялся за шляпу.

   - Успокойтесь... Не волнуйтесь, все будет хорошо... - сказал он ей, прощаясь и снова целуя ее руку. - Так до послезавтра у Масловых.

   Она через силу улыбнулась.

   - До послезавтра.

   Он уехал.

  

  

   Выйдя из дому, где жила Строева, Николай Герасимович, не торгуясь, сел на первого попавшегося извозчика и велел ему ехать на Михайловскую.

   Он и в этот свой приезд в Петербург остановился, по обыкновению, в "Европейской" гостинице.

   Несмотря на сравнительно ранний час, - был всего двенадцатый в начале, - Савин решил ехать домой.

   Вероятно, это был единственный человек в Петербурге в эту адскую осеннюю ночь, который не замечал бушевавшей непогоды.

   Ветер дул ему прямо в лицо, осыпая холодными как лед брызгами изморози и дождя, от которого открытые пролетки петербургских извозчиков не давали ни малейшей защиты.

   Никодай Герасимович между тем даже не поднял воротника своего мехового пальто и не надвинул поглубже на лоб меховой шапки.

   Ему было не до непогоды.

   Пусть бушует ветер, пусть даже разыграется буря, пусть сырая мгла еще более сгущается вокруг него!..

   Что ему до всего этого, когда он внутренне переживает одну из лучших неаполитанских ночей, когда какое-то давно неизведанное спокойствие ощущает его мятежная душа, когда грезы одна другой обольстительнее, подобно легкому зефиру, проносятся в его голове, когда сердце хотя и бьется учащенно, но ровными ударами, без перебоев.

   Он был весь под впечатлением откровенно-дружеского признания Маргариты Николаевны.

   - Ищу, - думал он, - я в жизни любви. С этой целью изъездил почти пол-Европы, думая там, на чужбине, найти счастье и что же? После почти трехлетнего скитания, истратив огромные деньги, вернулся домой, в Россию, все таким же одиноким, с тою же сердечною пустотой. Правда, что влюбляясь так, как делал я до сих пор, увлекаясь только одной красотой женщины, не стараясь узнать ни ее характера, ни ее души, я не мог рассчитывать на прочное счастье. Да и в силах ли я, с моим пылким, необузданным темпераментом, изучать внутренние качества той, которая уже очаровала меня своей красотой... Нет, конечно, нет, и вот главная причина всех моих неудач...

   Образы Гранпа, Анжелики, Лили и даже Кармен пронеслись перед ним какими-то светлыми, но мгновенными метеорами и исчезли бесследно.

   Сердце его томительно сжалось.

   Мгла сырой промозглой петербургской ночи стала еще мрачнее после этих светлых видений.

   Не то ли происходит с мраком жизни, когда в нее лишь на мгновенье вносят яркий светоч.

   От прошлого мысли Савина перенеслись к настоящему.

   Он и теперь чувствует себя увлеченным его новой знакомой, но это увлечение, которое сегодня, после ее признания, перешло, как по крайней мере казалось ему, в более серьезное чувство, началось иначе, нежели начиналось там, в прошлом.

   Он не поразился с первой встречи ее красотой, не запылал к ней непреодолимой страстью, которая заставила бы его все бросить и лететь за ней.

   Чувство его к Маргарите Николаевне родилось не с первого знакомства, а только сегодня, когда она раскрыла ему свою душу.

   Остановившийся у главного подъезда "Европейской" гостиницы извозчик прервал течение его мыслей.

   Николай Герасимович и не заметил, как был уже дома.

   Приказав швейцару расплатиться с извозчиком, он быстро вбежал по лестнице в бельэтаж гостиницы, отворил поданным ему лакеем ключом свой номер и вошел.

   Провожавший его лакей зажег свечи и, получив на свой обычный вопрос: "ничего не прикажете?" - отрицательный ответ, беззвучно вышел.

   Савин остался один.

   Потушив одну из свечей, он взял другую и прошел с ней в спальню.

   Быстро раздевшись, он бросился на приготовленную постель, но не с целью заснуть - было еще, во-первых, слишком рано, а во-вторых, он был слишком взволнован, чтобы рассчитывать на сон. Ему хотелось лишь сосредоточиться, чтобы вновь вызвать прерванные приездом домой мечты прошлого, грезы будущего.

   Николай Герасимович погасил свечу.

   Оставим его в этих мечтах и грезах и постараемся удовлетворить, хоть в нескольких словах, совершенно законное любопытство читателей, каким образом на жизненной дороге нашего героя, которого мы оставили в Неаполе, собирающегося возвратиться в Россию, появилось новое действующее лицо - Маргарита Николаевна Строева.