Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

tify">   Маленькая итальяночка превратилась в прелестную парижанку, и Николай Герасимович старался всем, чем только мог, сделать ее жизнь приятною, балуя ее, как ребенка, и исполняя все ее причуды, что для него самого было величайшим наслаждением.

   Сезон, как мы уже говорили, кончался, и Париж пустел. Савин и Анжелика тоже собирались его покинуть, чтобы ехать в Трувилль.

   Казалось, на горизонте их счастливой жизни не было ни малейшего облачка, как вдруг, как часто это бывает и в природе, резкий порыв ветра сразу нагнал тучи, которые с неимоверной быстротой облегли небосклон, и с за минуту перед тем ясного, лазурного неба вдруг послышались раскаты грома.

   Такой гром грянул и над головами Савина и Анжелики.

  

  

   - Крутогоров!

   - Савин!

   - Ковалев!

   - Савин!

   Такими приветствиями обменялись при встрече в ресторане "Maison dorée" Николай Герасимович, куда он заехал позавтракать с Анжеликой, и два его товарища по петербургской военной службе, оказавшиеся, так же, как и он, в отставке.

   Они уже завтракали за одним из столиков, а Савин со своей спутницей сел за отдельный.

   Вскоре оба товарища, окончив завтрак, подсели к ним. Николай Герасимович представил их Анжелике. Начались разговоры, воспоминания, как это всегда бывает, когда встречаются старые, давно не видевшиеся товарищи.

   Савин после завтрака приказал подать шампанского, вспрыснуть встречу со старыми друзьями. Те в свою очередь ответили тем же - словом, время пролетело быстро и оживленно.

   Прощаясь, Анжелика, желая сделать приятное Николаю Герасимовичу, пригласила его товарищей к ним завтракать на другой день.

   Они приехали, привезя молодой хозяйке прелестный букет цветов, наговорили ей кучу любезностей по поводу ее хозяйственных способностей, - уезжая же после кофе уже поздно вечером, в свою очередь пригласили Савина и Анжелику на следующий день к себе завтракать.

   Они жили в "Hotel Continental".

   Когда на другой день Николай Герасимович и Анжелика приехали в отделение, которое занимали Крутогоров и Ковалев, они застали там еще двух мужчин, которых хозяева представили им.

   Один оказался каким-то польским графом Княжевским, а другой - французом Амари.

   Завтрак прошел очень весело, причем у прибора Анжелики красовался великолепный букет цветов.

   После завтрака хозяева и два гостя сели играть в баккара.

   Игра была страстью Савина. Читатели не забыли, что он втянулся в нее еще в Варшаве.

   Он не мог видеть равнодушно играющих в карты, особенно в баккара, чтобы не подсесть.

   Услав Анжелику кататься, он тоже сел играть. Видимо, правило, что кто счастлив в любви, тот несчастлив в картах, всецело оправдалось на Николае Герасимовиче.

   Ему страшно не везло, и в какой-нибудь час или два он проиграл около пятнадцати тысяч франков.

   Проигрывая, он всегда горячился. Страсть разгоралась в нем и остановиться он был не в силах, а по обыкновению у него появлялась только одна мысль, преобладавшая над остальными - отыграться.

   Так произошло и в этот злополучный день, он продолжал играть и проигрываться, выдавая чек за чеком на банк, где у него лежали деньги, и кончил тем, что проиграл все, что имел с собою в Париже - сорок тысяч франков.

   Тогда поневоле он кончил игру.

   Выйдя из отеля на свежий воздух, он понял безвыходность своего положения.

   В чужом городе, имея на руках женщину, привыкшую к тратам и роскоши, с квартирой и людьми, требующими ежедневных расходов, без гроша в кармане, так как было проиграно все до пси следнего сантима - положение более чем трагическое

   Мрачный вернулся он домой, не сказав, конечно, Анжелике ни слова.

   На другой день надо было добыть деньги, хотя бы для того, чтобы просуществовать несколько дней и телеграфировать в Россию о переводе.

   Николай Герасимович поехал к графу де Диону.

   Тот оказался тоже в довольно тяжких обстоятельствах, но предложил ему, однако, разделить пополам содержимое его бумажника.

   В нем оказалось два билета по пятьсот франков.

   Один из них он отдал Савину.

   Последний рассказал ему, конечно, о своем громадном проигрыше.

   - Ты говоришь, Амари и Княжевский?.. - спросил де Дион.

   - Да.

   - Ну, так поздравляю, ты обыгран шулерами... Это в отеле "Континенталь"... Там живут двое русских...

   - Верно, мои бывшие товарищи...

   - Поздравляю еще раз, благодари Бога, что бывшие, они нарочно свели тебя с шулерами и разделили по-братски твои денежки.

   - Не может быть!

   - Поверь мне, я уже слышал об этой компании... Недаром описал ее тебе с такою точностью.

   Савин был поражен.

   Выйдя от де Диона, он стал припоминать ход вчерашней игры, и чем более он обдумывал его, тем сильнее убеждался, что граф прав, что он на самом деле сделался жертвой шулеров.

   Это привело его в бешенство.

   - Так уж разделаюсь я с ними по-свойски. Проучу русских товарищей по-русски, - решил он и, наняв фиакр, приказал везти себя в отель "Континенталь".

   Проучить ему, однако, их не пришлось.

   Оказалось, что они в то же утро уехали из Парижа.

   Пятисот франков, данных де Дионом, хватило ненадолго, и хотя граф устроил Савину заем в две тысячи франков, все же пришлось несколько стесняться и отказывать себе во многом.

   Тогда-то сказался характер молодой женщины.

   При первом неисполненном ее желании она ударилась в слезы.

   - Так-то ты любишь меня... Зачем я себя погубила для такого изверга... Я надоела, видно, тебе... Прежде ты предупреждал мои желания, а теперь отказываешь во всем... О, я несчастная, несчастная.

   Анжелика падала, впрочем, всегда очень безопасно и удобно в кресло, на кушетку или диван в истерическом припадке.

   Начался тот домашний ад, который умеют создавать так называемые "любящие женщины", "кроткие ангелы" для постороннего взгляда, "несчастные жертвы мужского эгоизма", "слабые созданья", ад, хуже которого едва ли придумает сам повелитель преисподней, тем более ужасной, что во всех этих "объяснениях", как называют женщины отвратительные домашние сцены, виноватым является мужчина.

   Он лишен даже возможности призвать кого-нибудь к своей защите, потому что, по словам его ангела-супруги или сожительницы, виновен во всем один он.

   При первой же сцене он имел неосторожность сознаться Анжелике.

   - Я отказываю тебе не потому, что не хочу исполнить твоей просьбы, а потому, что не могу... Я имел неосторожность сесть играть после завтрака в "Континентале" и проиграл.

   - Проиграл? - взвизгнула Анжелика. - Но ведь не все же ты проиграл?

   - Все.

   - Сколько же?

   - Сорок тысяч франков.

   Она упала на диван и зарыдала.

   - Как можно было проиграть сорок тысяч франков и остаться без гроша! Вот не послушалась я своей мамаши, и останемся мы теперь с ней ни с чем...

   Мамаша была вспомянута в Париже в первый раз.

   - Перестань плакать, не о чем, ведь это только временное стеснение... На первое время я занял деньги и уже телеграфировал в Россию, моему поверенному, чтобы он перевел мне денег... Какое же тут несчастье! При моем состоянии это пустяки...

   - Хороши пустяки... сорок тысяч...

   - Но недели через две деньги будут... Много через месяц...

   - Уже теперь месяц, и в этот месяц мы должны жить, как нищие...

   - У меня есть деньги на мелкие расходы, есть кредит... Наконец, вещи...

   - Уж не рассчитываете ли вы на мои? Слуга покорная! Проиграть сорок тысяч, живя с любимой женщиной... Вы изверг, негодяй, подлец!

   - Анжелика!..

   - Что Анжелика?.. Я говорю правду, недаром мама меня предупреждала...

   - Анжелика...

   Но молодая женщина не унималась, и подобные сцены стали повторяться ежедневно.

   Россия неблизкий край, и достать помещику денег до урожая хлеба довольно трудно, особенно, когда именье без хозяина.

   Для того, чтобы получить денег, остается один исход - заложить именье, что Савину и пришлось сделать.

   Но для этого нужно было время, чтобы выслать необходимые доверенность и документы, и дело затянулось, а Николай Герасимович сидел в Париже без денег и каждый день выносил домашние сцены.

   Но это были только цветочки, ягодки же, как оказалось, предстояли впереди.

   Прошло около трех недель.

   Однажды утром в кабинет Савина вошел его лакей.

   - Вас спрашивает полицейский комиссар с какой-то дамой, - доложил он.

   - Проси, - бросил Савин, но сердце его сжало какое-то тяжелое предчувствие.

   Он не ошибся.

   Через несколько минут перед ним, в сопровождении полицейского комиссара, стояла графиня Марифоски.

   - По просьбе этой дамы, - обратился к Николаю Герасимовичу комиссар, - и по приказанию префекта полиции я явился к вам, чтобы, во имя закона, отобрать у вас несовершеннолетнюю дочь графини Марифоски - Анжелику, которую вы увезли из Милана и которая проживает с вами под именем вашей жены... Правда ли все это?..

   - Правда, - отвечал ошеломленный заявлением старой графини Савин. - Но я надеюсь, что вы позволите мне переговорить с графиней... наедине...

   - С удовольствием, - сказал комиссар и хотел выйти, но графиня остановила его.

   - Мне не о чем говорить с господином Савиным, - надменно сказала она. - Я прошу вас исполнить вашу обязанность...

   - Но, послушайте, графиня...

   - Я ничего не хочу слушать.

   В это время в комнату вбежала Анжелика и бросилась было на шею графине, но та холодно оттолкнула ее.

   - Вот моя дочь, господин комиссар... Прикажите ей собрать все ее вещи и следовать за мной.

   - Но, мамочка, не разлучай нас, я люблю его, я не хочу, я не могу с ним расстаться... - рыдала, и, может быть, даже искренне, Анжелика.

   - Ты еще слишком молода, чтобы иметь свою волю и говорить хочу иди не хочу. Объясните ей, господин комиссар.

   - Сударыня, вы, как несовершеннолетняя, должны повиноваться вашей матушке, и как ни грустно будет, но мне придется прибегнуть к силе, чтобы заставить вас покинуть этот дом... Это непременная воля вашей матушки-графини.

   Савин и Анжелика снова со слезами на глазах, не обращая внимания на присутствие полицейского комиссара, стали умолять графиню Марифоски не разлучать их.

   Но графиня осталась непреклонною.

   В этот же день Анжелика с помощью своей матери уложила все свои вещи, не исключая даже мелкой квартирной обстановки, и уехала из квартиры Николая Герасимовича.

   Последний, прощаясь с ней, разрыдался как ребенок.

   Оказалось, что графиня Марифоски приехала в Сан-Ремо для исполнения задуманного ею плана в ту самую ночь, когда Савин с Анжеликою были в Ницце, и была немало озадачена, не найдя их там... Она бросилась искать, писала, телеграфировала, но безуспешно и решила, что дочь ее увезена в Россию.

   И вот, спустя четыре месяца, из письма Анжелики узнала, что она и Савин в Париже, что последний проиграл в карты огромную сумму денег и находится в очень стеснительных обстоятельствах, отчего должна страдать и она, Анжелика.

   Графиня пришла в неистовство, в ней заговорила накопившаяся злоба, и она решила во что бы то ни стало отомстить перехитрившему ее человеку.

   Приехав в Париж, она обратилась к властям, с помощью которых, как мы видели, и отобрала дочь у Николая Герасимовича. Она и Анжелика на другой день уехали обратно в Милан.

   Об этом отъезде Савин узнал из письма графини Марифоски, которое она прислала ему с дороги.

   В нем она писала, что если он любит ее дочь и хочет получить ее обратно, то пусть приедет в Милан и положит в банк на ее имя пятьдесят тысяч франков, без чего она его не допустит к своей дочери.

   Николай Герасимович не отвечал на это письмо.

   Так окончился первый опыт его "свободной любви". Он, впрочем, не исправил его.

  

  

   Распродав всю квартирную обстановку, распустив прислугу и телеграфировав в Россию, чтобы деньги были переведены на одного из лондонских банкиров, Николай Герасимович уехал в столицу туманного Альбиона, чтобы среди новых мест и новых людей отдохнуть и рассеяться от постигшего его удара.

   Летом в Лондоне сезон и съезд всего английского высшего общества, прибывающего из своих поместий и замков проводить единственное приятное время года в этом вечно туманном городе.

   Во всей Европе летом все города пустеют. Лондон же, наоборот, наполняется.

   Это потому, что в Лондоне никогда не бывает жарко, и солнце только показывается как будто по обязанности, не грея, а лишь разбивая кое-как черный лондонский туман.

   Чувствуется постоянная сырость и какая-то мелкая черная угольная пыль покрывает человека с ног до головы, пропитывая все вещи и заставляя чиститься и мыться несколько раз в день.

   Остановился Николай Герасимович в "Bristol-Hotel" - маленькой, но лучшей гостинице Лондона, знаменитой своим превосходным рестораном.

   Прежде всего в Лондоне бросается в глаза эта чопорность англичан у себя дома - они там совсем другие, нежели на континенте.

   За границей они разыгрывают каких-то чудаков, маньяков, делают на каждом шагу эксцентричности, одеваются по-шутовски, не соблюдая приличия. Даже дамы, встречающиеся во Франции и Италии, поражают, как мы уже имели случай заметить, странностью своих костюмов, причесок и манер.

   У себя дома, в Англии, а особенно в Лондоне, они перерождаются, отличаясь приличием и выдержанностью.

   Джентльмен в Лондоне не покажется на улице иначе, как в цилиндре, платья другого он не наденет, как сюртук или жакет, днем, а с пяти часов вечера фрак с белым галстуком.

   Куда бы вы ни пошли вечером: в ресторан ли, в клуб ли, в театр - везде вы должны быть во фраке.

   Во многие театры даже не пускают без этого, якобы официального костюма.

   Дам в шляпках тоже не пускают в театр, заставляя их снимать при входе, что страшно возмущает француженок.

   Англичанки с этим свыклись и не ездят иначе в театр и даже в ресторан, как декольтированные и в большом параде.

   В некоторых избранных ресторанах, например в "Bristol-Hotel", вы поражаетесь чопорностью обедающей публики, расфранченной, как на придворном обеде.

   Да и зал ресторана не похож на столовую гостиницы, а скорее напоминает столовую на аристократическом балу.

   Стены этой столовой обтянуты дорогими гобеленами, пальмы и экзотические растения по всем углам. На огромном камине красного мрамора стоит дорогая бронза, окна занавешены тяжелыми портьерами и на полу мягкий роскошный ковер.

   За маленькими столиками сидят обедающие компании, разговаривающие тихо и с достоинством.

   Мужчины все во фраках, с огромными стоячими воротниками и гладко причесанными белокурыми волосами.

   Дамы, страшно расфранченные, декольтированные, в цветах, перьях и бриллиантах, а волосы причесаны так же гладко, как и у мужчин и с заплетенными сзади мелкими косичками.

   Все это общество сидит, не шевелясь, с вытянутыми шеями, и кушает устрицы, ростбиф и потом пудинг, запивая шампанским.

   Лакеи, так же чопорны, как и господа, в ливрейных фраках, шелковых чулках и башмаках.

   Вот картина приличного ресторана в Лондоне, и даже живущие в этой гостинице не имеют права сходить в это святилище еды, не облачившись в установленную форму.

   Повсюду царит чинность и тишина - ни шуточных разговоров, ни товарищеской веселой беседы.

   Карточная игра - редкое явление. Она ведется лишь в некоторых клубах, большею же частью играют только на биллиарде, да в шахматы.

   Англичане любят клубную жизнь по-своему.

   Они приходят в клуб, чтобы узнать новости, прочитать газеты, получить свою корреспонденцию, держать пари на скачки, а главное - поесть и выпить.

   Пьют англичане как нигде, много, больше чем в России, но пьют флегматично и большею частью крепкие напитки: джин и бренди с содовой водой, а также шампанское, но никогда не напиваются.

   Лондон даже во время сезона - город скучный.

   В этой стране даже придуманы официально скучные дни и таких дней наберется в году немало - одних воскресений уже пятьдесят два, да еще большие праздники.

   В одно из таких воскресений Николай Герасимович, по приглашению своих приятелей, поехал в Ричмонд, куда многие ездят проводить праздники.

   Он думал, что там, за городом, в этом излюбленном английском Ричмонде, по крайней мере веселее, но ошибся.

   Ричмонд оказался маленьким английским городком на берегу той же Темзы, с прямыми широкими, но пустыми улицами, с высокими, но узкими в три окна домами, выстроенными из красного кирпича, с запертыми магазинами и погруженными в праздничный сон обывателями.

   В этом-то городке, у самого вокзала железной дороги, выстроена огромная гостиница.

   Этот гигант, без всякой архитектуры, с высокими трубами, походил скорее на фабрику, чем на место увеселения.

   В эту-то фабрику ростбифов, жареной баранины и пудингов съезжается веселиться лондонская "золотая молодежь" с своими дамами, разодетыми в яркие туалеты.

   Огромные залы и террасы ресторана набиты битком публикой, сидящей за столиком и уписывающей по целым часам разные английские яства, запивая их портером, элем и джином. Ни музыки, ни пения, ни даже веселого разговора.

   Таково знаменитое ричмондское воскресенье.

   После месячного пребывания на берегах Темзы, лондонская скука стала действовать на Савина удручающим образом. Он уже начал чувствовать симптом английского сплина.

   На его счастье, его излечила от этой болезни встреча с женщиной.

   Женщина эта была прелестная мексиканка. Он жаждал влюбиться и влюбился... в незнакомку. Она была, впрочем, достойна этого.

   Это была стройная блондинка с рыжеватым оттенком волос и огромными черными выразительными глазами, греческим носиком и таким привлекательным личиком, что Николай Герасимович не в силах был оторвать бинокля от глаз и не мог налюбоваться очаровавшей его с первого взгляда красотой незнакомки.

   Она сидела в ложе с красивой, средних лет, прекрасно одетой дамой. Парижский покрой платья доказывал, что они обе иностранки.

   Кроме дамы, в ложе сидел молодой человек, лет двадцати трех, смуглый брюнет, тоже не похожий на сына туманного Альбиона.

   Никто из знакомых Савина не знал этих дам, даже мистер Велслей, знавший Лондон и его общество, как свои карманы, не был в состоянии удовлетворить его любопытство.

   Что было делать?

   Волей-неволей пришлось ожидать конца спектакля, чтобы при разъезде проследить красавицу и узнать ее адрес.

   Николай Герасимович так и сделал.

   Проследив их при выезде из театра до кареты, он сел в кеб, которому велел ехать за экипажем незнакомок, и к удивлению его приехал домой, в "Briston -Hotel".

   Оказалось, что дамы эти живут под одним с ним кровом и занимают апартаменты в первом этаже. Собрать о них сведения было таким образом совсем легко.

   Швейцар гостиницы сообщил Савину, что это мексиканское семейство Гуера, мать и дочь, и что они уезжают через два дня во Францию на воды.

   Николай Герасимович не спал всю ночь.

   Очаровательная мексиканка положительно не выходила из его головы, и он придумывал всевозможные комбинации, чтобы с нею познакомиться.

   Он остановился на мысли ехать за ней туда, куда она едет, и по дороге постараться познакомиться.

   "Если не удастся познакомиться в пути, - продолжал он развивать эту мысль далее, - то я остановлюсь в той же гостинице, где остановится она, и познакомлюсь на водах, что бывает всегда нетрудно".

   С этим успокоившим его решением он заснул.

   На другой день Савин сделал прощальные визиты своим лондонским друзьям и стал готовиться в дорогу, ожидая отъезда мексиканок.

   Куда ехать - ему безразлично, только бы познакомиться с ней.

   Наконец хорошо оплаченный швейцар сообщил день и час отъезда господ Гуера, и Савин очутился на станции Серинг-Крос и сел в поезд, отходящий на Фолькстон-Булон в Париже.

   Семейство Гуера село в отдельное взятое ими купе, так что втереться в их общество ему не пришлось, и он должен был ожидать случая дальше.

   На пароходе, по причине дурной погоды, опять-таки не было возможности познакомиться, а из Булона до Парижа, хотя Николай Герасимович ехал с ними в одном спальном вагоне, но это было ночью, и дамы спали в своем отделении. Надежды однако он не терял.

  

  

   Поезд мчался на всех парах к Парижу.

   Николай Герасимович, лежа в спальном вагоне, в котором только тонкая стенка отделяла его от дамского отделения, где находилась прекрасная мексиканка, обдумывал свое более чем странное положение.

   "Куда и зачем я уеду? - неслось в его голове. - По-видимому, семейство Гуера принадлежит к хорошему обществу, и люди они со средствами. Дочь их богатая и изысканная невеста! Для чего же лечу я за ней, я, открытый противник брака? Пока я увлекаюсь только ее красотой, но познакомившись, наверно, влюблюсь в нее без ума и тогда, пожалуй, забыв мои принципы, поддамся столь ненавистному мне Гименею. Понравлюсь ли я ей? Такая красавица, конечно, уже видела у своих ног не одного влюбленного, а целые массы. Захочет ли она еще выслушать меня и мои пламенные чувства".

   Мысли за мыслями мелькали в его голове, и он настолько увлекся этим любовным бредом, что опомнился, только подъезжая к Парижу.

   Получив багаж и взяв карету, он стал ожидать отъезда незнакомок.

   С ними ехал лакей и горничная, которые хлопотали около огромных сундуков.

   Наконец, усадив своих господ в карету, лакей сел с горничной в другую, и экипажи тронулись.

   Савин велел своему кучеру ехать сзади.

   Покинув вокзал Северной дороги, они поехали по малолюдным улицам, по берегу обводного канала и окраинам Парижа.

   Это удивляло Николая Герасимовича и он положительно не понимал, куда едут они, а вместе с ними и он.

   Гостиницы все находятся в центре Парижа, зачем же они колесят по этой глухой местности.

   Наконец переехали Сену и поехали по направлению к Jardin des plantes.

   Тогда Савин догадался, что едет на вокзал орлеанской железной дороги.

   Он не ошибся и вскоре все три экипажа остановились у орлеанского дебаркадера.

   Пока носильщики брали его вещи, Николай Герасимович соображал, куда могли ехать его незнакомки, на какие воды?

   "Ближайшее морское купанье Аркашон, близ Бордо, еще... еще Котере, Люшон и другие, но все это в Пиринеях, на границе Испании", - думал он.

   Здравый смысл подсказывал ему: брось, не дури, прокатился до Парижа и довольно, но мысль о красавице-мексиканке заглушала этот голос, и образ ее стоял неотступно перед его духовным взором.

   На него напал какой-то столбняк, и он долго бы простоял на подъезде вокзала, если бы зычный голос сторожа не заставил его очнуться.

   - Les voyageurs de l'exprès pour Bordeaux, en wagons, s'il vous plait! (Пассажиры на курьерский поезд в Бордо, прошу садиться в вагоны!) - кричал сторож.

   Савин бросился в зал первого класса и буфет искать его спутниц, но не нашел их там, он выскочил на платформу и оказалось, что они уже сидели в своем купе, на окнах которого была приклеена бумажка с надписью: "reserve" (занято).

   Не зная, все-таки, куда они едут, он взял билет пока до Бордо.

   Жара была страшная. Вагон был битком набит, и Николай Герасимович, не спавший всю ночь, был окончательно разбит этим новым путешествием.

   В Бордо приехали ночью, часов около двенадцати. Выскочив на платформу, он побежал к вагону своих спутниц, чтобы узнать, не выходили ли они тут.

   В их вагоне царила глубокая тишина. Шторы на окнах были спущены, доказывая, что в нем спят, а следовательно, едут далее.

   Курьерский поезд, с которым Савин приехал в Бордо, отходил далее на юг Франции и в Испанию через час, и Николай Герасимович был в затруднении, куда ему брать билет и сдавать багаж, так как поезд этот, в четыре часа ночи, дойдя до Мон-Марсан, разделялся на два. Один шел в Испанию, а другой сворачивал на Лурд, По, Тарб, направляясь в Пиринеи, в Котере и Люшон.

   Наконец один из железнодорожных служащих сказал ему, что вагон, в котором едут дамы, едет до испанской границы, и Савин взял билет тоже до самой границы.

   Улегшись в спальном вагоне, он заснул как убитый.

   На другой день он проснулся довольно поздно, когда поезд уже мчался по ландам, приближаясь к Байону.

   Увидав себя почти в Испании, не зная, куда и зачем он едет, ему стало смешно на самого себя.

   Как угорелый скачет он за незнакомой красавицей, которая не обратила даже на него до сих пор никакого внимания и не знает, что за ней едет какой-то влюбленный.

   Савину стало досадно, что он, видимо, до сих пор все тот же гвардейский корнет, не видящий перед собой никаких преград и не признающий ничего невозможного.

   Рассуждая так сам с собою, он взглянул в окно и моментально все разумные доводы, мелькавшие в его голове, тотчас рассыпались прахом.

   Рядом, у открытого окна вагона, несколько высунувшись из него, стояла красавица-мексиканка.

   Она была еще очаровательнее, чем когда-либо.

   На ней было дорожное темно-коричневое платье, плотно обхватывающее ее гибкий стан, на голове была шляпа фетр с темною вуалью, а в прелестной, обтянутой шведской перчаткой ручке она держала розан.

   Этот простой, но прелестный костюм шел к ней как нельзя больше.

   Николай Герасимович впился в нее глазами и не мог долго оторваться.

   Наконец она заметила его и отошла от окна.

   Чудное видение исчезло.

   Проехав Бойон, они подъехали к какой-то маленькой станции, на которой, к удивлению Савина, многие пассажиры стали выходить и в том числе и семейство Гуера.

   Их встретил красивый молодой человек с букетом цветов, который поднес m-lle Гуера.

   Выскочив из вагона, Николай Герасимович узнал, что это станция "Négresse", на которой сходили едущие в Биарриц, находящийся отсюда всего в двух километрах.

   Конечно, не медля ни минуты, он также покинул поезд, взял коляску и поехал за незнакомками, которые и довезли его на добровольном буксире в гостиницу "Palais Biarritz", бывший дворец Наполеона III.

   Таким образом, Николай Герасимович нежданно-негаданно очутился в Биаррице.

   Познакомиться с m-lle Гуера и ее дочерью он надеялся через кого-нибудь из знакомых, которых думал здесь встретить, а потому вечером отправился в казино, место свиданий всего общества.

   Приезд Савина в Биарриц совпал с так называемым "испанским сезоном".

   Съезд испанского общества в этом году был очень велик, и главными его представителями были экс-королева Изабелла и экс-президент испанской республики маршал Серано, герцог де ла Торе.

   Кроме этих потухших испанских звезд первой величины, было много небольших, но блестящих звездочек в образе представительниц прекрасного пола Испании.

   Но Николай Герасимович почти не замечал их, будучи поглощен только своими мечтами и видя только ту, которая своею магическою красотою привлекла его с берегов Темзы на песчаное прибрежье Бискайского залива.

   Когда Савин пришел в казино, красавица мексиканка уже сидела с матерью, братом и молодым человеком, который их встретил на станции.

   Сев невдалеке от них, он стал любоваться ею и целый вечер просидел в ожидании доброго гения, в образе общего знакомого, могущего его представить.

   Но это, увы, оказалось напрасным, и он ушел из казино, не дождавшись этого гения и узнав только, что его очаровательную незнакомку зовут Кармен.

   Николай Герасимович, как мы уже говорили, приехал в Биарриц в разгар испанского сезона.

   В это время, кроме испанцев и местного общества, никого не бывает.

   Парижское и интернациональное общество собирается попозже - в половине сентября, а на дворе стоял только август.

   Вот почему Савин не встретил и не мог встретить никого знакомого, в испанском же обществе он никого не знал, не знал он и их языка.

   Познакомиться с этим обществом было очень трудно, так как испанцы по своему характеру нелюдимы и неохотно знакомятся с иностранцами, при этом мало кто из них говорил на каком-нибудь другом языке, кроме языка своей родины.

   Была еще одна надежда - это познакомиться на бале в казино, где во время танцев Савин мог быть представлен Кармен Гуера распорядителем, но бал не предвиделся ранее недели, а потому приходилось волей-неволей ждать.

   В таком-то мучительном ожидании слонялся Николай Герасимович по Биаррицу в продолжение нескольких дней, не зная, что делать от скуки, развлекаясь только по вечерам созерцанием красавицы Кармен.

   Семейство Гуера также, видимо, не имело никого знакомых, кроме какого-то мексиканского семейства, жившего на вилле невдалеке от отель "Palais Biarritz", да молодого человека, находившегося постоянно в их обществе, которого звали дон Педро Сарантес.

   Каждое воскресенье в Испании, в Сан-Себастиано, бывает бой быков.

   Сан-Себастиано находится от Биаррица всего в часовом расстоянии по железной дороге.

   В эти дни из Биаррица отходят несколько специальных поездов, отвозящих в Сан-Себастиано испанскую публику, жадную до таких зрелищ.

   Будучи в вечной погоне за красавицей-мексиканкой, Савин постарался заблаговременно взять ложу рядом с ложей, взятой семейством Гуера, и поехал в том же поезде и вагоне, в котором ехали обе дамы.

   Мать и дочь были одеты по испанской моде, то есть без шляпок и в мантильях.

   Мантилья - это кружевная косынка, большею частью из черных кружев, которую испанки надевают на голову, прикалывая ее большими золотыми шпильками и ажурными гребнями.

   Носят испанки эти мантильи с особенным, им одним присущим шиком, они им чрезвычайно идут и придают особую прелесть и грацию.

   Ни одна истая дочь Кастильи и Андалузы не поедет на бой быков иначе как в мантилье и с огромным веером - этих традиционных принадлежностей женского туалета.

   В таких же кружевных мантильях, приколотых дорогими шпильками и ажурными высокими гребнями, с великолепными веерами из страусовых перьев в руках и в черных кружевных платьях ехали мать и дочь Гуера на "corido de los toros" (бой быков).

   Этот грациозный испанский туалет замечательно шел Кармен, и Николай Герасимович, сидя в углу вагона, не отрывал от нее глаз, и почти не заметил, как поезд подкатил к Сан-Себастиано.

   Помещение, в котором происходят бои быков, называемое в Испании цирком, было почти рядом со станцией, и Савин скоро очутился в его ложе.

   Здание это построено наподобие древних римских цирков и в миниатюре напоминает Колизей.

   Оно круглое, без крыши, на середине арена, усыпанная песком и окруженная забором в два метра высоты.

   Кругом этой арены возвышается, в виде лестницы, амфитеатр, на ступенях которого размещается многочисленная публика, в несколько тысяч человек.

   На самом верху устроены ложи.

   Над ложами сделаны навесы из парусины, выкрашенные в национальные цвета Испании, защищающие публику от солнца и дождя.

   На это национальное излюбленное испанцами зрелище съезжалась масса народа со всех сторон.

   Ложи полны избранной публикой, дамы в прелестных туалетах, и вся эта толпа жестикулировала и хохотала в ожидании любимого представления.

   Наконец грянула музыка, и на арене появилась блестящая процессия исполнителей.

   Впереди ехали верхом по два в ряд человек десять "пикадоров", одетых рыцарями, но в круглых с большими полями шляпах, так называемых "sombrer".

   За ними пешком в древнеиспанских парчовых костюмах, в шелковых розовых чулках и лакированных башмаках, с накинутыми на плечи красными плащами и в небольших с круглыми полями шляпах, из-под которых виднеются заплетенные косички, шли "бандельеры", замыкают же шествие в таких же костюмах, но с мечами в руках, главные артисты - "матадоры".

   Между "матадорами", или иначе называемыми "тореадорами", есть знаменитости, славящиеся на всю Испанию и зарабатывающие огромные деньги.

   Эти знаменитости получают по три и четыре тысячи франков за представление.

   В Сан-Себастиано в то время был один из таких знаменитостей La Hortiho, который был встречен при появлении его на арене оглушительными рукоплесканиями.

   Вообще, знаменитых тореадоров немного, и их насчитывают всего с десяток во всей Испании.

   Самые знаменитые из них: Fascnello, La Hortiho, Guerito и Masoutini.

   Достаточно, чтобы имя таких знаменитостей стояло на афише, чтобы со всех концов Испании съехались бы в цирк их поклонники и поклонницы.

   Представление началось.

  

  

   Роли исполнителей каждой из трех категорий различны.

   По окончании торжественного шествия и по выпуску на арену быка начинают пикадоры.

   Они скачут и колят его со всех сторон пиками, стараясь разъярить.

   Раздраженный бык бросается на них и распарывает брюхо их лошадей рогами.

   Удар бывает иногда так силен, что лошадь со всадником опрокидываются на землю.

   Разъяренный бык топчет их, и всадники спасаются лишь тем, что под платьем у них латы.

   Раненую или убитую лошадь убирают, а другой пикадор спешит подставить быку другую жертву.

   Убив или выпустив кишки двум-трем лошадям, бык, весь в крови, разъяренный до высшей степени этими совершенными им убийствами, с налитыми кровью глазами, мечется по арене, ища новых жертв.

   Тогда выступают бандельеро.

   Они идут прямо навстречу быку и машут перед ним своими красными плащами, что приводит и без того разъяренное животное в бешенство.

   Он бросается на плащ, но ловким движением бандельеро отдергивает плащ и всаживает в спину или шею несущегося мимо него животного копье, украшенное лентами.

   Бедный бык ревет от боли, обливаясь кровью, и бросается на других бандельеро, которые проделывают то же самое и всаживают копья даже с петардами, которые с треском лопаются, обжигая спину и раны несчастному животному.

   Унизанный копьями, бык ревет от боли и трется о стены арены, думая тем избавиться от воткнутых в него копий, но этим еще более вонзает их в свое израненное тело.

   В этот момент появляется главный исполнитель - тореадор. Он с необычайным хладнокровием, мерными шагами идет прямо навстречу разъяренному быку и, махая своим красным плащом, как будто вызывает его на поединок.

   Рассвирепевшее животное бросается на него, стараясь посадить его на рога, но ловкий артист быстрым движением в сторону уклоняется от направленного на него удара.

   Промахнувшийся бык, оборачиваясь, снова бросается на тореадора, и на этот раз неустрашимый артист ждет быка твердо, не трогаясь с места.

   Бык, нагнувшись, с пеной у рта, кидается на своего противника. Кажется, еще одна секунда - и тореадор у него на рогах, но в этот самый момент артист ловко отскакивает в сторону и одновременно вонзает свою шпагу по самую рукоять между плечами несчастного животного, которое с ревом падает к его ногам.

   Публика в восторге. Аплодисментам нет конца, восхищенные пылкие испанцы бросают тореадору деньги, браслеты и цветы.

   Музыка играет триумфальный марш в честь победителя, а бедного быка увозят с арены на тройке изукрашенных лентами и бубенчиками мулов.

   Во время представления убивают таким образом шесть-восемь быков, и чем бык свирепее, тем больше удовольствия доставляет публике.

   Во время этого-то представления, сидя один в ложе, находящейся рядом с ложей госпожи Гуера, Николай Герасимович заметил, что сын ее не имеет стула.

   Савин предложил ему один из свободных стульев своей ложи. Он с благодарностью его взял и после представления счел долгом поблагодарить поклоном.

   Николай Герасимович отвечал поклоном ему и его дамам, которые тоже поклонились ему с любезной улыбкой. Савин был в восторге - первый шаг был сделан.

   На обратном пути ему удалось опять сесть в вагон с семейством Гуера.

   Кроме них в купе никого не было, и Николай Герасимович, входя в него, спросил из учтивости, не помешает ли