Гейнце Николай Эдуардович - Герой конца века

;    - А далеко отсюда до бельгийской границы?

   - Вы в Бельгии, в четырех километрах от французской границы.

   Обрадованный Савин, поблагодарив мальчика, направился к селу Бюрзель, где разыскал постоялый двор.

   Выпил там кофе и немного закусив, он попросил указать ему, где он может найти поблизости доктора и больницу.

   - Врача здесь нет, - отвечал хозяин, добродушный крестьянин, - недалеко от нас, в монастыре святого Винцента, вы найдете прекрасного доктора-монаха и хороший уход.

   - А как далеко этот монастырь? - спросил Николай Герасимович.

   - Километрах в пяти, не более, - отвечал хозяин.

   - Могу я найти здесь экипаж, чтобы доехать туда?

   - У меня есть кабриолет, за два франка я вас довезу туда мигом.

   Савин согласился и через каких-нибудь четверть часа уже усаживался в кабриолет, запряженный прекрасною лошадью, которой правил хозяйский сын - парень лет двенадцати.

   Монастырь святого Винцента находился на юге Бельгии, в двадцати пяти верстах от Люттиха.

   Это старинное иезуитское аббатство было выстроенно еще в начале шестнадцатого века, во времена испанского владычества во Фландрии. Оно стоит на берегу Мозеля, окруженное вековым парком.

   Не доезжая до ворот монастыря, Николай Герасимович вышел из кабриолета, расплатился с возницей, который повернул лошадь и шагом поехал назад.

   Подойдя к воротам монастыря, Савин позвонил. Вышедший привратник спросил его, что ему угодно.

   - Я болен и хотел бы видеть врача.

   - Ах, это отца Иосифа, пожалуйте, - радушно сказал привратник и повел Николая Герасимовича в келью врача-монаха.

   Отец Иосиф встретил его очень ласково, немедленно раздел его и осмотрел сломанное плечо.

   - У вас перелом ключицы и вывих плеча, - заметил он. - Придется прежде всего вправить кость на место, а затем уже сделать перевязку перелома... Это будет и трудновато, и больно... Ишь как распухло плечо и какой жар в области перелома... Каким образом это с вами случилось?

   - Я катался верхом в окрестностях Монт-Миди, лошадь понесла, я упал и вот видите... Узнав, что здесь, в монастыре, есть искусный хирург, я нанял экипаж и поехал к вам, - говорил Савин.

   - Странно, что опухоль развилась так сравнительно быстро, - покачал головой отец Иосиф. - Но не в этом дело... Вам придется с этим повозиться довольно долго.

   - Я бы хотел лечиться у вас... Если можно...

   - Отчего же нельзя... Я прикажу отвести вам комнату и, пока я вам вправлю плечо и сделаю перевязку, она будет приготовлена.

   Отец Иосиф захлопал в ладоши.

   Явился послушник, которому он отдал соответствующее приказание, а сам положил Савина на свою кровать и приступил к операции.

   Боль была невыносимая, но кость удалось вправить, на перелом же отец Иосиф искусной рукой наложил повязку.

   Дав немного отдохнуть пациенту, он сам отвел Николая Герасимовича в приготовленную для него комнату, где и уложил, раздев до белья, в прекрасную постель.

   Савин был так утомлен и разбит, что вскоре заснул как убитый.

   Проснувшись на другое утро довольно поздно, он застал в своей комнате, сидящим на диване, одного из братий, которому было поручено ему прислуживать во время болезни.

   - Ну, как вы себя чувствуете? - спросил он.

   - Я прекрасно спал... - отвечал Николай Герасимович.

   - Не хотите ли позавтракать?

   - Охотно...

   В это время явился отец Иосиф, сделал больному новую перевязку и велел ему не вставать с постели, предписав абсолютный покой и компрессы.

   Пока другой монах пошел распорядиться о завтраке, Савин разговорился с отцом Иосифом.

   Это был человек лет пятидесяти, сухой, высокий и совершенно седой. Бритое лицо его было умно и крайне выразительно.

   По его словам, он был родом француз, в молодости был врачом, а потом, по призванию, поступил в орден иезуитов.

   Когда последний был изгнан из Франции, он перешел в этот бельгийский монастырь.

   В монастыре святого Винцента было налицо всего шестьдесят монахов.

   Вся остальная братия была разослана по всему свету в качестве миссионеров.

   При монастыре был пансион для молодых людей и небольшая больница, которой заведовал отец Иосиф.

   Их беседа была прервана воротившимся другим монахом, принесшим завтрак, который был с аппетитом съеден проголодавшимся Николаем Герасимовичем.

  

  

   Прошла неделя. Николай Герасимович стал заметно поправляться и даже получил разрешение от отца Иосифа вставать и прогуливаться.

   Последний был настолько любезен, что в первый раз сам сопровождал его в парк, где на берегу реки они долго беседовали друг с другом.

   Отец Иосиф был очень умный и всесторонне образованный человек, так что с ним можно было беседовать по всевозможным вопросам и, кроме того, его речь была так увлекательна, что трудно было от нее оторваться.

   Жизнь Савина в монастыре шла довольно однообразно, но он не скучал, будучи постоянно в обществе кого-нибудь из братий.

   Все монахи были люди умные и развитые, а некоторые даже с высоким образованием.

   Одно не нравилось ему в них - это их фанатические тенденции.

   Узнав от него, что он не католик, а православный, они начали развивать перед ним разные теологические вопросы, от них перешли к догматическим, и в конце концов всячески старались его совратить в католицизм, доказывая, что это единственная религия, ведущая к спасению души.

   Все остальные религии, по их мнению, были еретическими, отклонившимися от апостольской церкви.

   Время шло.

   Николай Герасимович окончательно поправился, благодаря искусному лечению отца Иосифа и великолепному монастырскому уходу.

   Пора было задуматься об отъезде и разлуке с друзьями-иезуитами.

   Савин, действительно, дружески сошелся с ними за шесть недель его пребывания в монастыре.

   Надо было обдумать, куда ехать, что предпринять, а главное, как обеспечить себя от розыска правосудия.

   Россия и Франция в этом отношении были для него закрыты.

   Он решился ехать в Англию.

   Зная хорошо английский язык и имея знакомых в Лондоне, он мог найти дело и устроиться, причем не рисковал быть выданным России, так как по английским законам выдача сопряжена с большими затруднениями.

   Наконец, он мог взять другое имя, не неся за это никакой ответственности, так как жить под своим именем было все-таки опасно.

   Вот этот-то последний вопрос необходимо было всесторонне обсудить.

   Какую фамилию и национальность взять, чтобы не возбудить ни малейшего подозрения.

   Для этого надо было принять имя какого-нибудь лица, ему хорошо известного, знать его место рождения и семейные отношения, подходящего по летам и той национальности, язык которой он, Савин, знал.

   Выбирать таким образом приходилось из русской или французской национальности, так как, владея хорошо этими языками и зная хорошо обе страны, Николай Герасимович легко мог выдать себя за русского или француза.

   Но, оставаясь русским, он мог скорее навлечь на себя неприятность и, случись что-нибудь, ему пришлось бы обращаться к русским консулам или в посольство, а там прежде всего спросят его, где его паспорт и откуда он был ему выдан при выезде из России за границу.

   Ответить, что паспорт потерян - можно, но дать ложное указание о месте его выдачи - опасно, так как наведут справки и ложь откроется.

   Взять чисто французскую фамилию лица, родившегося во Франции, опять было невозможно.

   Во Франции метрики ведутся очень аккуратно в городских управлениях, а не в церквях, и малейшая неточность в именах родителей и дне рождения могла обнаружить обман.

   Ему нужно было найти такую русско-французскую фамилию и лицо, под чьим именем он мог бы лавировать совершенно безопасно.

   Обдумав все это, он вспомнил, что у него в России был только один товарищ и хороший приятель маркиз Сансак де Траверсе, француз, родившийся в России, в Ковенской губернии.

   Родители его были французские эмигранты, поселившиеся в России.

   Вся его родословная была известна Николаю Герасимовичу, а также место и год его рождения, а главное, он знал, что три года тому назад маркиз выехал из Петербурга за границу с паспортом, выданным ему в Петербурге, а год спустя умер от чахотки в Неаполе, во время пребывания там Савина.

   Смерть его не была известна в месте его рождения, и Николай Герасимович в случае надобности мог дать все необходимые указания, не рискуя ничем.

   Он стал надеяться даже впоследствии достать выписку из метрических книг места его рождения и на основании этих документов добыть себе французский национальный паспорт, гарантирующий его от всяких случайностей.

   Решившись на последнее, Савин написал в Россию брату, прося его выслать ему денег на имя маркиза Георгия Сансак де Траверсе в Скевенинг в Голландию, куда он вознамерился поехать покупаться в море, по совету отца Иосифа, находившего это полезным для лучшего развития заживающей руки и успокоения нервов.

   Выбрал он Скевенинг потому, что там его никто не знал, и он мог легко проживать под вымышленным именем.

   Скевенинг - морское купанье, отстоящее от Амстердама всего в трех часовом расстоянии по железной дороге, а от Гааги в десяти верстах.

   От последнего города ходит в Скевенинг ежечасно паровой трамвай.

   Приехав в Гаагу, Савин пошел осматривать столицу Голландии, город мало интересный и не похожий на столицу. Кроме дворца да великолепного парка в нем нет ничего достопримечательного.

   Часов в семь вечера он сел на паровой трамвай и покатил в Скевенинг.

   Приехал он туда с полутора гульденами в кармане, так что расплатившись с извозчиком, довезшим его до "Hotel d'Orange", где он остановился, у Николая Герасимовича осталось в кармане тридцать сантимов.

   Его это мало беспокоило - он знал, что у него на почте лежат деньги, которые он получит на следующий день.

   Гостиница "d'Orange" - первая гостиница в Скевенинге, выстроенная акционерной компанией, на самом берегу моря.

   Савину дали комнату в нижнем этаже, с окнами на взморье.

   На другое утро Николай Герасимович отправился на почту, чтобы получить деньги, присланные ему на носимое им имя маркиза Сансак де Траверсе.

   Придя туда, он передал чиновнику визитную карточку, прося его выдать присланные деньги.

   - Позвольте мне документ, удостоверящий вашу личность, визитная карточка недостаточна... - заявил почтовый чиновник.

   - Позвольте, но деньги высланы из Москвы от господина Савина на мое имя в русской валюте - три тысячи рублей, вы видите, что я все это знаю.

   - Знаю, но этого недостаточно... Мне необходим документ или по крайней мере удостоверение хозяина гостиницы.

   Это была последняя с его стороны уступка. Она подала Николаю Герасимовичу надежду устроить дело. Он вернулся домой и обратился к директору гостиницы, разъяснил ему положение и просил его удостоверить его личность.

   - Я вас не знаю и не могу за вас ручаться, - флегматично, но решительно отвечал директор, краснощекий, белобрысый толстяк.

   - Но что же мне делать? - воскликнул Савин. - Я без копейки денег!

   - Что делать? - невозмутимо отвечал директор. - Очистить номер гостиницы.

   - Вы шутник... - мягко сказал Николай Герасимович, хотя у него уже стали зудить руки, но воспоминания о Мазасе заставили его пересилить себя. - Но можете ли вы хотя ссудить мне несколько сот франков, чтобы иметь возможность телеграфировать, чтобы мне выслали деньги, на контору гостиницы или на банкира. В обеспечение я вам оставлю вот эту вещь.

   Савин вынул из галстука великолепную жемчужную булавку, стоившую полуторы тысячи франков.

   - Здесь не ссудная касса, да и в нашей местности нет такого учреждения, здесь все люди состоятельные... - отвечал директор.

   - И бессердечные... - сквозь зубы сказал Николай Герасимович и вышел из конторы гостиницы.

   Положение было безвыходное. Он просто не знал, что же ему теперь делать.

   Без гроша денег, в незнакомой стране, без бумаг и под чужим именем!

   Обдумав, он решил на другой день идти в Гаагу пешком, раздобыть там денег, продав булавку, и уехать в Лондон, куда выписать другие деньги, на имя кого-нибудь из знакомых.

   Почти безвыходно просидел Савин целый день в своем номере, шагая по комнате из угла в угол, и думал невеселые думы.

   Он вышел только, чтобы купить себе на оставшиеся тридцать сантимов хлеба и колбасы, которыми он питался целый день.

   Усталый от целодневной ходьбы и усиленной работы мысли над своим положением, Николай Герасимович заснул довольно крепко, но пробуждение его было далеко не из приятных.

   На другой день, в девять часов утра, когда Савин еще был в постели, в номер вошел лакей и доложил, что его желает видеть полицейский комиссар из Гааги.

   Николай Герасимович невольно вздрогнул и побледнел, что не ускользнуло от зорких лакейских глаз.

   - Потрудитесь встать, я их приглашу... - довольно нахально сказал лакей.

   - Проси... - кивнул ему Савин. - Я сейчас оденусь.

  

  

   В номер вошел прилично одетый господин, в сюртуке, с орденской ленточкой в петличке.

   - Позвольте представиться, центральный комиссар полиции...

   - Что вам угодно?

   - Почтовая контора заявила мне, что вы вчера желали получить присланную будто бы вам крупную сумму денег, но по требованию почтового чиновника удостоверить вашу личность, сделать это не могли, от господина директора гостиницы я узнал, что при вас нет ни денег, ни надлежащего багажа. Все это мне кажется чрезвычайно странным. Как человек с таким громким титулом, приезжает в чужую страну без бумаг, денег и вещей. Поэтому я просил бы вас съездить со мной сейчас же в Гаагу и легимитироваться во французском посольстве или консульстве.

   - Я не знал, что здесь требуется паспорт, - отвечал Николай Герасимович... Ехать лигимитироваться в Гаагу я не могу, так как никого не знаю там во французской миссии, но я могу телеграфировать о присылке мне бумаг и денег.

   - Нет, я попросил бы вас все-таки поехать со мной в Гаагу... - настаивал комиссар.

   - Нет, в Гаагу я с вами не поеду... Повторяю вам, мне не зачем туда ехать... Для определения моей личности это бесполезно, так как там, как и здесь, меня никто не знает... - наотрез отказался Савин.

   - В таком случае мне придется истребовать по телеграфу разрешение префекта вас арестовать... - заметил комиссар и удалился из номера.

   Думать Николаю Герасимовичу оставалось недолго.

   Необходимо было спасаться.

   Едва за комиссаром затворилась дверь номера, как Савин запер ее на ключ, быстро оделся в верхнее платье и выпрыгнул из окна. По счастию, этот оригинальный выход из гостиницы не был никем замечен.

   Местность была открытая, но по берегу моря были песчаные перевалы из сыпучего песка.

   Благодаря этим-то перевалам, Николаю Герасимовичу удалось скрыться.

   Пробежав с версту, весь в поту и с замирающим сердцем, он присел за кустом и оглянулся назад.

   Гостиница была ему видна, как на ладони.

   В ней, видимо, происходила суматоха.

   Лакеи во фраках бегали кругом. На берегу моря стояла толпа. Савин понял, что его бегство уже обнаружено и что это ищут его.

   Сидеть было опасно, надо было во что бы то ни стало скорее бежать от могущей быть погони.

   В экипаже в этой местности проехать было нельзя, но могли найтись люди, которые заметив его, догонят и пешком.

   Поэтому Николай Герасимович, пригнувшись как только мог, побежать дальше.

   На его счастье попалась ложбинка.

   Он вспомнил лисьи привычки и лазы и бросился по этому лазу прочь.

   Жара была страшная, пот лил с него ручьями, ноги начинали неметь, он прямо изнемогал от усталости, а между тем об отдыхе нечего было и помышлять. Надо было бежать все дальше и дальше, если он хотел спастись. Отойдя версты четыре, он наконец добрался. до лесу.

   Это был частый сосняк, росший на песчаном грунте. В нем он мог хорошо спрятаться от всех преследований и наконец немного отдохнуть.

   Он буквально упал в чаще.

   Пролежав как пласт около двух часов, Савин побрел лесом, по, направлению к Гааге.

   Там он надеялся продать свои часы и с этими деньгами добраться до ближайшей вне города станции железной дороги я уехать пока в Бельгию.

   Но, к его несчастию, он пришел в Гаагу в воскресенье, когда все магазины и ссудные кассы были заперты и достать денег было невозможно.

   Оставаться в Гааге без гроша денег, в таком растрепанном виде было опасно.

   Комиссар, наверно, поставил на ноги всю полицию и дал приметы бежавшего из гостиницы "d'Orange".

   Огромный рост Николая Герасимовича и борода, отросшая со времени заключения в Мазасе, могли его легко выдать.

   Он решился сейчас же уйти из Гааги. Но куда?

   Не зная окрестностей, ему трудно было ориентироваться, и он взял на авось какую-то шоссейную дорогу, по которой проложена была конка, и пошел в неизвестном ему направлении.

   Спросить он тоже не мог, не умея говорить по-голландски, да и расспросы могли его выдать, а потому он отправился в путь, не сказав ни с кем ни слова.

   Голландия страна очень культурная и населенная.

   По обе стороны дороги тянулись великолепно обработанные поля, в загородках гуляли прелестные стада коров, и любитель сельского хозяйства мог бы вдосталь налюбоваться образцовым хозяйством Голландии.

   Все это было бы интересно при другой обстановке, но путешествовать как Николай Герасимович, удиравший от преследования полиции этой культурной страны, без гроша денег, не зная языка - невесело.

   Он уже собирался лечь близ дороги, под каким-нибудь кустом и переночевать под открытым небом, как вдруг впереди стало показываться зарево от городских фонарей.

   Было ясно, что он приближался к большому городу.

   Собрав все оставшиеся силы, он поплелся дальше и часа через полтора входил в городскую заставу.

   Город был большой, чистый, с прямыми улицами.

   Магазины были уже закрыты, так как уже был двенадцатый час ночи.

   Николай Герасимович решился идти ночевать в гостиницу, надеясь, что с него денег за комнату и ужин сейчас не потребуют, а на следующий день, продав часы, он расплатится и поедет дальше.

   Увидев ярко освещенный ресторан в гостинице под вывеской "Золотой Лев", Савин храбро вошел туда, спросил себе комнатку и заказал сытный ужин.

   Когда ему накрыли на стол, он прочел на тарелках: "Zum golden Lowe in Leiden" и понял, что он в городе, где была изобретена лейденская банка.

   Плотно поужинав, Николай Герасимович отправился к себе в номер, где и заснул богатырским сном, забыв даже думать обо всем случившемся и о его далеко не блестящем положении.

   На другой день, встав довольно рано, напившись кофе, он пошел в город разыскивать кассу ссуд.

   Оказалось, что в Лейдене целых два ломбарда для заклада движимых имуществ.

   Заложив свои часы и палку с серебряным набалдашником за тридцать два франка, Савин вернулся в гостиницу позавтракать и рассчитаться.

   С него взяли за номер и еду четырнадцать франков, так что, дав человеку на чай, у него осталось еще семнадцать франков, с которыми он и надеялся доехать в третьем классе до Антверпена.

   Узнав, что ехать на пароходе по Рейну до Роттердама, а оттуда на машине будет дешевле и приятнее, он отправился этим путем.

   Но дешевизна эта стоила ему дорого.

   Дело в том, что если бы он отправился поездом, то приехал бы в Роттердам заблаговременно и застал бы отходящий вечерний поезд в Антверпен, поехав же на пароходе, он приехал в Роттердам в одиннадцать часов ночи, после отхода всех поездов в Бельгию, и ему пришлось ночевать.

   Застань он поезд, у него хватило бы тогда денег на билет до Антверпена, который стоил в третьем классе пять с половиною франков, но с этой непредвиденной ночевкой дело становилось скверно.

   У Николая Герасимовича оставалось всего шесть франков, а надо было нанять номер и поужинать.

   Он с самого утра ничего не ел, и голод давал себя знать.

   Он зашел в первую попавшуюся гостиницу, оказавшуюся "Hotel de France", взял маленькую комнатку, записался под скромным именем "Henry Boral, comis-vojager", поужинал и лег спать.

   На другое утро, обдумав, что делать, он решился идти продавать булавку, а в случае, если не удастся, заложить ее в ссудной кассе.

   Он уже спускался по лестнице гостиницы, как вдруг перед ним, как из земли, вырос швейцар со счетом.

   - Потрудитесь заплатить, прежде чем выйти.

   Николай Герасимович взглянул на счет - он был не велик, всего девять франков, но для него громаден, так как у него не было таких денег.

   - Я иду в банк, чтобы учесть чек... Вернувшись я заплачу, - ответил он швейцару. - Теперь у меня денег нет.

   - Извините, я вас не выпущу, с вами не было никакого багажа, и мы ничем не гарантированы, что вы не уйдете совсем... Хозяин, хозяин!

   На этот зов швейцара явился краснощекий толстый голландец и, выслушав швейцара, но не желая выслушивать Савина, послал за полицией.

   - Кто вы такой? - стал допрашивать Николая Герасимовича явившийся комиссар.

   - Я коммивояжер Генрих Бораль, родом из Тулузы, был по торговым делам в Англии, возвращаюсь во Францию. У меня Англии, перед самым моим отъездом украли бумажник с бумагами - паспортом и деньгами... Я думал отсюда послать в Лионский кредит чек к учету и по присылке денег ехать дальше... Теперь же, чтобы заплатить в гостинице, я хотел продать жемчужную булавку.

   - Много вашего брата, таких голышей-торгашей приезжает в Голландию, - грубо оборвал его комиссар, - но правительство совсем не желает иметь в стране разных таких бродяг без всяких средств к пропитанию, а потому решило: всякого иностранца, не имеющего при себе ста франков и паспорта, отправлять на границу ближайшего государства по его выбору... Наводить же разные справки, да делать себе неприятности, оно не желает... А потому я тебя арестую... Сколько у тебя денег?

   - Шесть франков.

   - Давай их сюда, они конфискуются в пользу хозяина гостиницы.

   Николая Герасимовича отвели в ближайший участок и заперли в маленькую комнату.

   В ней было уже человек семь арестованных иностранцев.

   Все это были немецкие рабочие, приехавшие для поиска занятий и работы.

   От них Савин узнал, что им всем придется пробыть около суток здесь, так как их отправят на другой день, часов в пять вечера, с поездом, их на Германию, а его на Бельгию, что там, на границе, всех пустят свободно для передачи местным властям.

   Так и вышло. На другой день Николая Герасимовича увезли с полицейским служителем до границы.

   До самого отъезда Савин страшно боялся, чтобы в нем не узнали русского, бежавшего от французских жандармов, и маркиза де Траверсе - от комиссара в Скевенинге.

   Но все обошлось благополучно, и в семь часов вечера он был на бельгийской пограничной станции Эсхен.

   Его отпустили на все четыре стороны.

   Он был опять свободен, но... без гроша денег.

  

  

   Николай Герасимович вышел из помещения станции и остановился в глубоком раздумье.

   Ему припомнились слова полицейского чиновника, только что сказанные на станции Эсхен:

   "Вы свободны!"

   Но что давала ему эта свобода в настоящую минуту?

   Без денег, без вещей, в чужой стране, не зная, куда деваться?

   Будь Эсхен город, Савин мог бы достать денег, хотя бы под залог своего пальто, но это была только пограничная станция, где не было ни магазинов, ни тем более ссудных касс.

   У него было мелькнула мысль обратиться к начальнику станции и попросить его дать даровой билет до Антверпена, но он тотчас же и отбросил эту мысль.

   Рискованно было обращаться, не зная человека.

   Николай Герасимович был и без того напуган бессердечностью и грубостью голландцев.

   "Он начнет, пожалуй, расспрашивать, ему может показаться что-нибудь подозрительным, он потребует документы, а так как я их представить не могу, то, пожалуй, передаст меня в руки властей, опять пойдет история", - пронеслось в голове Савина.

   В его положении беглеца надо было быть очень осторожным и стараться всячески оставаться незамеченным.

   Рассудив таким образом, он решился не обращаться ни к кому за помощью, отправиться в Антверпен по образу пешего хождения.

   До Антверпена было сорок километров, то есть почти тридцать семь верст, и Николай Герасимович, недолго думая, двинулся в путь.

   В Антверпене он никогда не был, его там никто не мог узнать, и потому ему не было опасным оставаться тем же французом маркизом Георгием Сансак де Траверсе.

   По приходе в город, он отправился на станцию железной дороги, дождался прихода поезда из Голландии и вместе с прибывшими пассажирами вышел на вокзальный подъезд, сел в омнибус одной из первых гостиниц города и поехал туда.

   Приехав в гостиницу, он взял номер, сказав швейцару, что вещи его придут после, так как они оставлены на станции, заказал себе ванну и завтрак, который велел подать в его комнату.

   Приняв ванну и сытно позавтракав, он написал на имя Мадлен, в Париж, следующую телеграмму:

   "Приехал в Антверпен. Вышли немедленно мне вещи "Hotel du graund laboureur" и деньги по телеграфу. О подробностях случившегося сообщу письменно. "Георгий Сансак де Траверсе".

   Эту телеграмму он приказал немедленно отправить по назначению и одновременно попросил к себе хозяина гостиницы.

   Минут через двадцать в номер Савина постучались.

   - Войдите! - крикнул он, лежа в постели и расправляя онемевшие от долгой ходьбы члены.

   В комнату вошел толстенький, чисто выбритый, лет сорока пяти мужчина.

   - Имею честь представиться, хозяин здешней гостиницы, вот квитанция на отправленную вами телеграмму... Вы желали меня видеть... Что вам угодно?..

   - Простите, что принимаю вас лежа... - сказал Николай Герасимович, - мне с дороги что-то нездоровится, садитесь пожалуйста.

   - Помилуйте, что за церемонии, - заметил хозяин, садяО сь на стул рядом с кроватью.

   - Видите ли, я еду из Англии к себе домой во Францию; багаж отправил прямо из Лондона в Париж, а сам заехал по делу в Голландию, но там со мной случилось несчастие, я потерял деньги, что меня заставило остановиться на несколько дней в Антверпене до получения денег и нужных вещей из Парижа, об этом я и послал депешу, - объяснил Савин.

   Хозяин молча наклонил голову в знак того, что понял его.

   - Я счел нужным о таковом моем положении вас предупредить и даже предложить вам для обеспечения моих трат в гостинице дать ценную жемчужную булавку... Я не люблю недоразумений.

   Хозяин улыбнулся.

   - Это совершенно излишне, я хорошо вижу, с кем имею дело и верю вам вполне... Пожалуйста, не беспокойтесь о таких пустяках и спокойно ждите денег... Если же вам понадобится небольшая сумма для покупок, то прямо потребуйте из конторы. По получении денег разочтетесь...

   - Я не знаю, как благодарить вас за вашу любезность, но денег мне теперь не нужно... - протянул Савин ему руку.

   Хозяин почтительно пожал ее и удалился.

   Николай Герасимович был вполне уверен, что Мадлен, если не приедет сама, то, во всяком случае, вышлет ему денег и часть вещей, которые находились у нее, но к его удивлению, прошел день, другой и он не только не получал перевода, но даже ответа на посланную телеграмму.

   Это его крайне удивляло и тревожило.

   Он терялся в догадках и не мог понять такого молчанья со стороны Мадлен, зная ее любовь и преданность к нему и при этом аккуратность.

   На третий день он послал вторично телеграмму с оплаченным ответом, на которую к вечеру того же дня получил ответ, но, увы, это была служебная депеша, уведомлявшая его, что за выездом адресата госпожи де Межен депеша не могла ей быть вручена.

   Что было делать?

   Писать в Россию и ждать высылки денег было бы очень долго, и Николай Герасимович не мог так долго быть на хлебах из милости у хозяина гостиницы, да это было и опасно: малейшее подозрение со стороны хозяина или какая-нибудь случайность могли его погубить.

   Вот почему, недолго думая, он решил продать свою жемчужную булавку и уехать из Антверпена в Брюссель, чтобы там в более скромной обстановке, дождаться высылки денег из России.

   Но вещь, видимо легкая, была не так легко исполнима, как казалось.

   За булавку, заплаченную в Лондоне тысячу шестьсот франков, ему давали только триста, четыреста, не более, так что Савин не знал что делать, если бы его не осенила прекрасная мысль.

   Зайдя к одному из лучших ювелиров, у которого еще не был Николай Герасимович, вместо того, чтобы предлагать купить у него жемчужную булавку, как делал в других магазинах, стал рассматривать разные вещи, часы, цепочки, колье.

   Отобрав вещей на сумму около пятисот франков, он сказал хозяину.

   - Я куплю у вас все это, даже возьму еще кое-что, если вы согласитесь в промене некоторой ненужной мне вещи.

   - С удовольствием, я сменяюсь, если вещи хороши и подходящи для меня.

   - У меня лишних вещей много, - небрежно кивнул Савин, - но пока я хочу променять вам эту булавку, таких у меня несколько, и они мне порядочно уже надоели... Я вообще не люблю побрякушек, новые же вещи мне нужны для подарков.

   - Эту вещь я возьму, - заметил ювелир, рассмотрев действительно прелестную жемчужину, - по сто пятьдесят франков за карат.

   - Нет, я не отдам меньше ста восьмидесяти.

   - Хорошо, я вам дам сто семьдесят.

   - За сто семьдесят пожалуй.

   Цена эта была в сущности дешевая, но все же более подходящая к цене булавки и куда выше той, которую давали ему в других магазинах.

   Отделив золотую булавку от жемчужины и свесив последнюю, ювелир сказал:

   - В ней шесть карат, следовательно, я возьму ее за тысячу двадцать франков.

   - Хорошо.

   Таким образом, взяв вещей на пятьсот франков, Николай Герасимович получил деньгами пятьсот двадцать франков.

   Прощаясь с рассыпавшимся в любезностях ювелиром, Савин обещал ему побывать еще не раз у него и принести ему для промена разные жемчужины и бриллианты.

   Этот удавшийся "гешефт" с булавкою выводил Николая Герасимовича из весьма затруднительного положения.

   В тот же день он рассчитался с любезным хозяином гостиницы и вечером уехал в Брюссель, дав все же на всякий случай телеграмму Мадлен, так как какое-то внутреннее предчувствие говорило ему, что отъезд ее из Парижа временный.

   Приехав в Брюссель, он сначала, до поиска квартиры, остановился в небольшой гостинице, но там прожил недолго.

   Распродав промененные вещи и выручив за них около трехсот пятидесяти франков, он немедленно нанял себе меблированную квартиру в семействе на улице Стассер.

   Новое жилище было для него очень удобно, оно помещалось в нижнем этаже, состояло из трех меблированных комнат и имело отдельный вход, хотя и находилось в связи с квартирой хозяйки, от которой Савин получал и стол.

   За все это он уплатил за месяц вперед сто пятьдесят франков, что было весьма недорого.

   Обеспечив таким образом свою жизнь на целый месяц и имея еще немного денег на необходимые расходы, Николай Герасимович написал в Россию брату Михаилу и Мадлен, прося и тут и там ускорить высылку денег, а первого определить также положение его денежных дел.

   Определенного плана на будущее он не имел. Все зависело от положения его денежных дел в России.

   Недели через две после приезда Савина в Брюссель, однажды утром в его квартиру раздался звонок.

   Он сам отворил дверь, и Мадлен де Межен очутилась в его объятиях.

   Утешение это было тем более своевременно, что Савин за два дня перед этим получил от брата из России перевод на пять тысяч рублей и категорическое извещение, что эта сумма представляет последний остаток его состояния, так как имения, обремененные закладными, должны поступить в публичную продажу, от которой не покроются даже вторичные закладные.

   Для Николая Герасимовича, не знавшего до сих пор хорошо положения своих дел, это был страшный удар - он впал почти в отчаяние.

   Теперь забыл все, держа в своих объятиях горячо любимую женщину.

   Скромная квартирка Савина оживилась. Хорошенькая женщина внесла в нее радость и свет.

   Но кто бы мог подумать, что это красавица Мадлен де Межен, которой завидовали все женщины Парижа и Ниццы, и этот легендарный счастливец Савин, о котором почти ежедневно писали парижские и ниццские газеты, рассказывая о его причудах и сумасшедших тратах, будут год спустя беглецами, скрывающимися в бедной квартирке на улице Стассер в Брюсселе, совершенно разоренными, почти нищими.

   Мадлен привезла несколько десятков тысяч франков - крошки от прежнего богатства.

   Одно только не изменилось, одно только осталось в той же силе, это их взаимная любовь.

   Эта любовь сохранилась и казалось даже, что под ударами несчастий она еще более окрепла.

   Нигде они не были так счастливы, как в этой маленькой квартирке на улице Стассер.

   Разговорам, прерываемым поцелуями, не виделось конца.

   Мадлен рассказала Савину все парижские новости.

   За все время своих скитаний он не читал газет, и все было для него ново и интересно.

   Оба они не думали о будущем, не думали о том, что эта "новая жизнь" будет продолжаться лишь до тех пор, пока истратится последний франк от печальных остатков их состояния.

   Не будем и мы поднимать завесу этой будущей новой жизни нашего "героя конца века".

   Она составила предмет особого повествования.

  

  

   Сенсационное известие парижских газет о выбросившемся на ходу поезда начальнике "русских нигилистов" Савине, с повторениями подробностей об его аресте, суда над ним, выдаче русскому правительству, а также его якобы преступной политической деятельности в России, было конечно перепечатано русскими газетами, самое самоубийство, как факт, а подробности, как курьез, как образец расходившейся фантазии французских прокуроров и журналистов.

   Одним из первых узнал это известие Алексей Александрович Ястребов.

   Он в это время редактировал две газеты: "Мгновенье" и один из стариннейших органов русской прессы, замечательный тем, что подписчики не отказались от него, а буквально вымерли. "Мгновенье" была тоже запущенная газетка без подписки и обе они, попав в руки одного издателя, были переданы для поправки Ястребову, на легкое и злое перо которого издатель возлагал большие надежды.

   Ему-то и была подана переводчицей, сделанная ею из только что полученных французских газет, работа, в числе которой было и известие о самоубийстве Николая Герасимовича Савина.

   - Савин-то приказал долго жить... - сказал он в этот же день за обедом Зиновии Николаевне, у которой, кстати сказать, в описываемое время была уже громадная практика, и супруг ее видел только за обедом, да поздней ночью, когда Алексей Александрович возвращался из редакции.

   За обеденным столом на высоких стульчиках сидели дети Ястребовых, старшая девочка лет четырех и мальчик двух лет.

   Жили они неизменно в том же доме по Гагаринской улице, переменив лишь квартиру, на более вместительную и удобную.

   - Как, он умер? - воскликнула Зиновия Николаевна и побледнела.

   - Он покончил с собой...

   - Господи, с чего же это?

   Ястребов рассказал содержание сообщения одной из французских газет.

   - Все это, конечно, вздор, исключая, так сказать, официальную часть... пожар-то ведь, действительно, в Серединском был, и кто знает, не польстился ли он на премию. Дела его, видимо, страшно запутаны, он окончательно разорен, ну и кончил... Ему было два исхода: смерть или преступление. Быть может, последнее он и совершил, а когда надо было расплачиваться, не выдержал, да с поезда и шарахнулся... Прекрасная смерть, вероятно, моментальная.

   - Бог с тобой, Леля, - так звала мужа Зиновия Николаевна, - что ты говоришь...

   - Что же я такое говорю, матушка, рассуждаю и, кажется, довольно здраво, ну, сама подумай, что так