Дан Феликс - Борьба за Рим

шался заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности: скажи, что ты невинна в смерти герцогов.

   - А если бы я не смогла сказать этого? Разве они не заслужили смерти, эти мятежники?

   - Амаласвинта, прошу тебя, скажи "да".

   - Однако какое близкое участие принимаешь ты в них!

   - Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи "да", если можешь! - вскричал старик, падая на колени.

   - Встань, Кассиодор, - мрачно сказала королева: - ты не имеешь права спрашивать.

   - Да, - ответил старик, вставая: - с этой минуты не имею, потому что не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу.

   - Куда, мой старый друг, куда? - с тоской спросила Амаласвинта.

   - В монастырь, который я построил. Моя душа уже давно жаждет покоя, мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще хочу я дать тебе: не удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке, - не благословение, а только проклятие этому государству может они принести. Подумай о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет господь милостив к тебе!

   И, прежде чем Амаласвинта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним, чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии.

   - Королева, - сказал горбун, выслушай меня. Время дорого. За мною идут люди, которые не относятся к тебе так хорошо, как я. Участь твоего государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое вчерашнее предложение.

   - Предложение измены? Никогда! Я считаю его оскорблением и сообщу императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобою.

   - Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить тебя. Знай, что великий Велизарий с войском уже идет сюда: он уже у берегов Сицилии.

   - Невозможно! - вскричала Амаласвинта. - Я отказываюсь от своей просьбы.

   - Слишком поздно. Предложение, которое я тебе высказал от своего имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого требует сам Юстиниан. Он хочет снова получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов должно быть и будет уничтожено. Спасай же себя. Юстиниан предлагает тебе руку помощи, убежище при своем дворе, - выдай ему Рим, Неаполь, Равенну и другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы.

   - Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не уступлю корону Юстиниану без борьбы.

   В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты.

   - С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, - сказала Амаласвинта.

   - Да, вместо того, чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот последствия. Королева, я никогда не обманывал тебя: Италию и Рим я люблю более, чем готов. Более всего хотел бы я видеть Италию свободной. Но если это невозможно, то пусть же она лучше управляется кроткою рукою готов, чем византийскими тиранами. Я всегда думал это, так же думаю и теперь. И, чтобы устранить Византию, я готов поддержать твое государство. Но говорю откровенно, что тебя, твое господство уже невозможно поддерживать: если ты захочешь воевать с Византией, тебя не послушают ни римляне, ни готы, потому что ни те, ни другие не доверяют тебе.

   - Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев?

   - Твои собственные поступки: ты сама призвала в страну византийцев, - ты просила у Юстиана телохранителей.

   Амаласвинта побледнела.

   - Ты знаешь?

   - К сожалению, не только я, а все заговорщики-патриоты: Петр сообщил им. И они проклинают тебя и поклялись, как только начнется война, объявить всему миру, что твое имя стоит во главе списка заговорщиков против готов. Тогда и готы оставят тебя. Итак, видишь - Византия, готы, Италия, - все против тебя. Если борьба с Византией начнется под твоим предводительством, - тебя никто не будет слушать, среди итальянцев и готов не будет единодушия, и государство неминуемо погибнет. Амаласвинта, нужна жертва, и я требую ее во имя Италии, во имя твоего народа и моего.

   - Жертва? Говори, какая, я принесу всякую.

   - Необходима самая высшая жертва: твоя корона.

   Амаласвинта испытующе посмотрела на него. В груди ее происходила тяжелая борьба.

   - Моя корона! - сказала она. - Она была так дорога для меня. Притом, могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был - преступление.

   - Я поддерживал твой трон всеми средствами, пока это было возможно, пока это было полезно для Италии, - ответил Цетег. - Теперь это вредит Италии, и я требую, чтобы ты отреклась, чтобы ты доказала, что любишь свой народ больше, чем корону.

   - Клянусь, ты не ошибаешься. Я пожертвовала для этого народа чужою жизнью, - она охотно остановилась на этой мысли, мысли, которая облегчала ее совесть, - я не остановлюсь и теперь. Но кто же заменит меня?

   - Последний из Амалов.

   - Как? Этот трус Теодагад?

   - Да, он не герой, но герои подчинятся ему. Подумай, он получил римское образование, и римляне охотно признают его. Короля же, которого могли бы выбрать Гильдебранд, Тейя и другие, они будут боятся и ненавидеть. Решайся же! Я всегда считал тебя выше других, - докажи это теперь.

   - Не теперь, - ответила Амаласвинта. - Теперь я не могу: голова моя горит. Дай мне эту ночь, чтобы собраться с силами. Завтра я объявлю тебе свое решение.

  

  

   На следующее утро Равенна была поражена манифестом, который гласил, что дочь Теодориха отказывается от престола в пользу своего двоюродного брата Теодагада, последнего в роде Амалунгов. Хотя новый король был известен, как человек коварный, трусливый и невероятно жадный, но как итальянцы, так и готы признали его. Итальянцы - потому что он получил римское образование, готы - частью потому, что он был из рода Амалунгов, и частью потому, что думали, что какой ни есть мужчина все же лучше, чем женщина. Правда, наиболее горячие готские патриоты, - Тейя и другие, - не захотели было признавать короля-труса. Но более благоразумные, - Гильдебранд, Витихис, - удержали их.

   - Нет, - спокойно говорил Витихис, - влияние Амалов на народ очень сильно, и Теодагад и Готелинда не согласятся отказаться от престола без борьбы. А борьба среди сынов одного народа может быть допущена только в случае крайней необходимости. Теперь же, пока такой крайности нет Теодагад, конечно, слаб, но им могут управлять сильные. Если же он окажется совершенно неспособным, то будет еще время низложить его.

   Вечером в этот же день во дворце Равенны был роскошнейший пир по случаю восшествия на престол нового короля. Шумно веселились с полными чашами в руках и готы, и итальянцы, не подозревая, что в это же время в комнате короля принимается договор, который должен был уничтожить их государство.

   Король рано покинул залу пиршества, вслед за ним незаметно проскользнул и Петр. Долго и таинственно разговаривали они, наконец, по-видимому, пришли к соглашению.

   - Еще одно, - прошептал король и, встав с места, приподнял занавес и осмотрел другую комнату. Убедившись, что там нет никого, он возвратился на прежнее место и продолжал: - Еще одно. Чтобы все эти перемены могли совершиться, было бы хорошо, даже необходимо, сделать безвредными некоторых из этих варваров.

   - Я и сам уже думал об этом, - отвечал Петр. - Надо убрать с дороги Гильдебранда, Витихиса.

   - Ты хорошо узнал наших людей. Но, - и он нагнулся к самому уху Петра, - ты забыл, одного самого опасного: Тейю... Он должен быть уничтожен прежде всех.

   - Разве этот мрачный мечтатель так опасен?

   - Опаснее всех! К тому же еще он личный мой враг. И отец его также был мне враг.

   - Почему же?

   - Он был моим соседом около Флоренции. Мне хотелось иметь его участок, а он не уступал. Долго теснил я его, и наконец - земля моя. Святая церковь уничтожила его брак, отняла все его имущество и... очень дешево уступила его мне, потому что... я оказал услуги церкви во время его процесса.

   - А, понимаю. И Тейя знает эту историю?

   - Нет. Но ненавидит он меня уже за одно то, что я владею его землею. А он такой человек, что вырвет своего врага из рук самого Бога. Но вернемся к делу. Прочти еще раз наш договор, и подпишем его.

   Петр начал читать:

  

   "Во-первых: Король Теодагад отказывается от Италии и принадлежащих ей островов и провинций готского государства в пользу Юстиниана, императора византийского, и его преемников. Он обещает открыть без сопротивления Рим, Неаполь, Равенну и все остальные крепости государства.

   Во-вторых: Король Теодагад всеми силами будет стараться обезоружить все готское войско и небольшими отрядами перевести его за Альпы. Жены и дети их по выбору могут или отправляться за войском, или идти рабами в Византию.

   В третьих: За все это Юстиниан оставляет Теодагаду и его супруге право носить пожизненно титул короля. И в четвертых..."

  

   - Этот параграф я должен прочесть своими глазами, - прервал Теодагад и, взяв из рук Петра документ, прочел:

  

   "В четвертых, император оставляет королю готов не только все земли, которые составляют его, короля, частную собственность, но и королевские сокровища готов, где одного чистого золота насчитывается сорок тысяч фунтов. Кроме того, он уступает ему пожизненно половину всех государственных доходов Италии..."

  

   - А знаешь, Петр, я мог бы потребовать больше, - не половину, а три четверти.

   - Требовать-то можно, - ответил горбун, - но вряд ли ты получишь: я и так уже обещал тебе далеко больше, чем уполномочен.

   - Но все же я буду требовать. Вот я зачеркнул слово "половина" и вместо него написал "три четверти".

   В эту минуту вошла Амаласвинта, в длинной черной мантии, в черном, усеянном серебряными звездами, покрывале, очень бледная, величественная, все еще королева, несмотря на потерю короны. Особенное величие придавало ей глубокое горе, которое отражалось на бледном лице ее.

   - Король готов, - сказала она, - прости, что я, подобно темной тени из царства мертвых, пришла омрачить день твоего празднества. Но это в последний раз. Я пришла прямо от гроба моего благородного сына, где я оплакала свое ослепление и свою вину, пришла для того, чтобы предостеречь тебя от такого же ослепления и такой же вины.

   Глаза Теодагада забегали из стороны в сторону, стараясь не встречать ее взгляда.

   - Нехорошего гостя застаю я у тебя в этот час, король готов, - продолжала Амаласвинта. - Для короля - все спасение в его народе: слишком поздно узнала я это. Слишком поздно для себя, но, надеюсь, не поздно для моего народа. Не доверяй Византии: это щит, который раздавит того, кто станет под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя этот человек. Я вижу, - и она указала на документ, - что вы уже заключили условие. Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет.

   Теодагад боязливо потянул к себе документ и бросил недоверчивый взгляд на Петра. Тогда византиец выступил вперед.

   - Что тебе нужно здесь, бывшая королева? Тебе хочется управлять этим королем? Нет, твоя власть уже кончилась.

   - Да, - подтвердил ободренный Теодагад. - Оставь нас, я буду делать то, что мне нравится. Вот смотри, я подписываю договор на твоих глазах. - И он подписал.

   - Вот видишь, - с довольный улыбкой сказал Петр: - ты пришла как раз вовремя, чтобы подписаться, как свидетельница.

   - Нет, - ответила Амаласвинта, грозно взглянув на них обоих, - я пришла вовремя, чтобы разрушить ваш план. Прямо отсюда я отправлюсь в народное собрание и объясню там всему народу предложения и планы Византии, а также измену этого короля.

   - Но ты этим обвинишь и себя, - спокойно заметил ей Петр.

   - Да, я обвиню и себя. Я разоблачу всю свою глупость, всю свою кровавую вину и охотно приму смерть, которую заслужила. Но этим самообвинением я предупрежу и подниму весь народ: вас встретит целый лес оружий, и своею смертью я спасу готов от опасности, которую навлекла на них при жизни.

   И в благородном одушевлении она вышла из комнаты. Теодагад в испуге смотрел на Петра.

   - Посоветуй, помоги, - пролепетал он наконец.

   - Советовать? Тут только одно может помочь. Эта безумная погубит всех нас. Ни в каком случае не должна она выполнить свою угрозу. Ты должен позаботится об этом, - ответил Петр.

   - Я? Что я могу сделать? Где Готелинда? Она, она может помочь! - вскричал в отчаянии Теодагад.

   - Она и префект, - сказал Петр. - Пошли за ними.

   - Прежде всего она не должна выходить из дворца! - вскричала Готелинда, как только узнала о случившемся. - Она не должна видеться ни с одним готом.

   Готелинда торопливо вышла, чтобы поставить преданных ей людей у дверей Амаласвинты, и тотчас возвратилась назад.

   - А ты, Цетег, - обратилась она к префекту, вошедшему вслед за нее, - что считаешь нужным сделать прежде всего?

   - Я считаю необходимым выяснить наши желания. Видишь ли, Петр. Я больше всего люблю Италию и забочусь только о ее благе. Конечно, больше всего я хотел бы видеть ее свободною. Но это невозможно: мы не можем изгнать варваров собственными силами. Придется обратиться к помощи Византии. Но эта помощь должна быть только в самых необходимых размерах. Ни один отряд Византии не должен ступить на почву Италии прежде, чем я позову его. Мы хотим вашей защиты, но не вашей тирании. Велизарий, я знаю, стоит у берегов Сицилии. Он не должен высаживаться. Мне не нужен Велизарий. По крайней мере, не теперь. Он должен возвратиться назад. И если ты, Петр, не пошлешь ему приказа возвратиться, то я вам не союзник. Я знаю Велизария и Нарзеса и их солдатское господство. Знаю и готов, - они очень кроткие и мягкие властители. И мне жаль Амаласвинту: она была матерью моему народу. Итак, выбирай: Велизарий или Цетег. Если только Велизарий высадится, - Цетег и вся Италия станут за Амаласвинту и готов, и тогда посмотрим, удастся ли вам овладеть хоть дюймом этой земли. Если же Велизарий удалится, Цетег и вся Италия добровольно подчинятся Византии.

   - Как ты смеешь, гордец, ставить условия нам, королю и королеве? - с яростью вскричала Готелинда. Но Петр поторопился вмешаться.

   - Ты прав, Цетег. Но, если Велизарий удалится, ты безусловно станешь на нашу сторону?

   - Безусловно.

   - В таком случае, вот приказ Велизарию. Можешь сам отправить его.

   И, написав письмо, он передал его префекту. Цетег внимательно прочел его и вышел.

   - Петр, - вскричал тогда Теодагад, все время молчавший. - Ради всех святых, что ты сделал? Ведь все наши планы основывались на высадке Велизария, а ты отправляешь его домой?

   - Не беспокойся, - ответил горбун, улыбаясь, - на этот раз Цетег попался в западню: в начале моего письма поставлена маленькая точка. Это значит, что приказ недействителен.

  

   Прошло несколько дней. Все это время Амаласвинта чувствовала себя точно в плену: куда бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось, что она видит людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются быть незамеченными ею. Она хотела видеть Витихиса или Тейю, но ей ответили, что король на следующее же утро после праздника отправил их из Равенны с поручениями.

   Очень тяжело было на сердце гордой женщины: к прежнему беспокойству, раскаянию теперь присоединилось еще чувство одиночества, сознание, что за нею подсматривают злые враги. Единственной поддержкой для нее в эти дни была мысль, что полным признанием перед всем народом она еще спасет государство ценою собственной жизни, потому что она не сомневалась, что родственники убитых герцогов поступят по требованию обычая кровавой мести.

   Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату, где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни в пустых залах, ни в коридорах не заметно было никого. Пробыв несколько времени у гроба, она пошла назад, и, когда проходила один темный коридор, к ней неслышно подошел человек в одежде раба и молча сунул ей в руку письмо. Лицо раба показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, где видела его. Взглянув на письмо, она сейчас узнала почерк Кассиодора и тут вспомнила, что раб, подавшей ей письмо, был Долиос, раб ее верного министра.

   Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:

  

   "С болью, а не гневом, ушел я от тебя. Но я не хочу, чтобы ты умерла, не раскаявшись, и погубила свою душу. Беги из дворца, из Равенны: жизнь твоя там в опасности, - ты ведь знаешь, какую ненависть к тебе питает Готелинда. Не доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма Венеры. Там тебя будут ждать мои носилки и в безопасности доставят тебя на мою виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету".

  

   - О верный Кассиодор, - прошептала растроганная Амаласвинта. - Он не оставил меня. Он все еще заботится обо мне, боится за мою жизнь. А эта чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!

   Много, много лет назад она праздновала там свою свадьбу с благородным Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена блеском, могуществом, почестями.

   И сердце ее, смягчившееся под влиянием несчастий, почувствовало страстное желание снова увидеть места, где протекли лучшие дни ее. Отчасти это желание, отчасти опасение, что в Равенне враги могут помешать ей предупредить народ и спасти государство, - заставили ее согласиться на предложение.

   Но чтобы быть уверенной, что народ ее не останется непредупрежденным, даже если бы ей и не удалось доехать благополучно, она решила написать Кассиодору полную исповедь свою и объяснить планы Византии и Теодагада.

   Заперев двери, села она за письмо, и горячие слезы благодарности и раскаяния падали на пергамент. Наконец письмо было окончено. Она старательно запечатала его и вручила самому верному рабу, чтобы он немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор, и передать в его собственные руки.

   Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец солнце зашло. Амаласвинта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она следила, чтобы какой-нибудь шпион не заметил и не задержал ее. Часто она озиралась, зорко озиралась, - но нигде никого: никто не следил за нею. Так, никем незамеченная вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.

   Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала, и откуда теперь так боязливо, одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту показалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.

   - Но мой народ, - сказала она сама себе, - ради него я должна идти.

   Быстро пошла она вперед и вскоре была у храма. Тут она зорко осмотрелась, - но никаких носилок нигде нет, кругом полная тишина. Но вот невдалеке заржала лошадь. Она обернулась, - от стены быстро подошел к ней какой-то человек. Это был Долиос. Боязливо оглядываясь, он молча сделал ей знак следовать за ним. Она пошла и увидела за углом хорошо знакомый ей дорожный экипаж Кассиодора.

   - Скорее, княгиня, - прошептал Долиос, помогая ей взобраться в экипаж. - Носилки двигались бы слишком медленно. Скорее садись и молчи, чтобы никто не заметил нас.

   Амаласвинта оглянулась и села. Тут из-за кустов вышли еще два вооруженных человека. Один сел в экипаж против нее, а другой вскочил на оседланную лошадь, привязанную у забора. Оба были доверенные рабы Кассиодора. Амаласвинта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: "Вперед!"

   И маленький поезд помчался, точно преследуемый злыми духами.

  

   С облегчением вздохнула Амаласвинта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности. Сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии, - она уже будто слышит воодушевленные клики храброго войска, которые возвещают об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтаниях проходили дни и ночи. А маленький поезд все мчался вперед. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда карета останавливалась, чтобы достать на станциях пищу, он все время стоял подле дверцы кареты с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и верная бдительность внушила княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда их карета останавливалась, ей показалось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей. Один раз она слегка открыла окно кареты и увидела, что за ними мчится другая карета, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она действительно не замечала более ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали, утомленные страшной быстротой ее езды.

   Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Была ночь. Пустынная степь тянулась, насколько глаз мог охватить, по всем направлениям. Только высокий камыш и другие болотные растения поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги находилось много могильных памятников, большею частью уже развалившихся. Вдруг карета сразу остановилась, и в открытой дверце показался Долиос.

   - Что случилось? - с испугом спросила Амаласвинта. - Мы в руках врагов?

   - Нет, - ответил раб, всегда угрюмый, а теперь как-то особенно молчаливый. - Сломалось колесо. Ты должна выйти и обождать, пока его починят.

   В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в карету.

   - Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь в карете.

   - Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник. Под ним можно укрыться от дождя.

   Со страхом вышла Амаласвинта из кареты и при помощи Долиоса поднялась на ступени высокого памятника. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей было страшно, она звала его, но он не возвратился. Со стороны дороги раздавался стук, - чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную, бурную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласвинта подняла голову вверх, - и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над нею сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова ее опущена на руки, и Амаласвинте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, шепчет: "Не теперь еще. Нет, еще не теперь"

   Амаласвинта начала медленно подниматься, - и та фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.

   - Долиос! - в ужасе закричала Амаласвинта: - Свита! На помощь! Свита! - И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекою об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласвинта выхватила факел из его рук. - Я должна видеть, кто там? - и она решительно обошла вокруг памятника. Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый. Какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласвинта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: "Вечная память трем Балтам: Тулуну, Иббе и Питце. Вечное проклятие их убийцам".

   С криком бросилась Амаласвинта назад. Долиос помог ей сесть в карету, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой. И чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее говорило в ней предчувствие какой-то опасности.

   Вот они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна кареты и оглянулась. Время было самое неприятное, чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все. Ни дома, ни даже острова не было видно.

   Справа от кареты стояло несколько низеньких рыбачьих хижин. Кругом рос густой, высокий камыш. Со" стоном склонял он свою голову под напором утреннего ветра и, казалось, предостерегал княгиню, указывая, чтобы она уходила назад, дальше от скрывавшегося за ним озером. Долиос вошел в одну из хижин. Вот он возвратился, помог княгине выйти из кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка. У руля ее стоял закутанный в темный плащ старик. Длинные седые волосы его падали на лицо. Казалось, он спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда, когда Амаласвинта вошла в лодку. Долиос взял в руки весло. Старик, все с закрытыми глазами, взял руль.

   - Долиос, - с беспокойством заметила Амаласвинта: - теперь еще очень темно, сможет ли старик управлять в таком тумане?

   - Свет ничего не помог бы ему, королева: он слеп.

   - Слеп! Так повороти назад. Я выйду на берег! - в испуге вскричала Амаласвинта.

   - Я езжу здесь уже двадцать лет, - ответил старик. - Ни один зрячий не знает дороги лучше меня.

   - Так ты слепорожденный?

   - Нет, Теодорих Амалунг велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что герцог Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил меня убить короля. Я был слугою Балта, герцога Алариха. Но я был невинен, также как и мой господин, изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! - вскричал он с яростью.

   - Молчи! - заметил ему Долиос.

   - Почему сегодня я не могу говорить того, что вот уже двадцать лет повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! - ответил старик.

   С ужасом смотрела беглянка на слепца, который между тем, действительно, направлял лодку замечательно верно. Вот еще несколько ударов веслом, и лодка пристала к острову. Долиос помог ей выйти на берег, а старик повернул назад. Тут Амаласвинте послышались удары весел другой лодки, которая быстро приближалась к берегу. Она сказала об этом Долиосу.

   - Нет, - ответил он, - я ничего не слышу. Ты слишком взволнована. Пойдем в дом.

   Скоро они подошли к воротам виллы. Долиос постучал, - ворота тотчас открылись. Амаласвинта вспомнила, как двадцать лет назад она въезжала в эти ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота были тогда сплошь обвиты цветами, и привратник со своею молодою женою приветствовал их так радостно.

   Теперь же перед нею стоял угрюмый раб со всклокоченными седыми волосами. Его лицо было ей незнакомо.

   - А где же Фусцина, жена прежнего привратника? - спросила Амаласвинта. - Разве ее нет здесь?

   - Она давно уже утонула в озере, - хладнокровно ответил старик и пошел вперед.

   Они прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другою, - везде пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.

   - Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, - сказала Амаласвинта.

   - Моя жена будет прислуживать тебе, - ответил старик.

   - А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?

   - Есть врач. Я его...

   В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласвинта побледнела.

   - Кто это? - спросила она, схватив Долиоса за руку.

   - Кто-нибудь приехал, - ответил он и открыл дверь назначенной для нее комнаты.

   Воздух в комнате был сырой, затхлый, как обыкновенно в нежилых помещениях. Но обои на стенах и мебель те же, что и раньше, - Амаласвинта сейчас узнала их.

   Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.

  

   Сколько времени пролежала она, частью бодрствуя, частью в дремоте, она не знала. Перед глазами ее быстро проносились разные картины.

   Вот к ней подходит Эвтарих, - какая печаль видна на прекрасном лице его. Потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее с укором на лице, - потом туман, тучи, безлиственные деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная степь. И она сидит на ступенях высокого памятника Балтов, - и снова ей кажется, будто кто-то шевелится за нею, и чья-то закутанная в плащ фигура будто склоняется над нею все ближе, ближе...

   Сердце ее сжалось от ужаса. Она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: - да, это не был сон, кто-то был здесь. Вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.

   С громким криком отдернула она занавес кровати, - никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла уже оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласвинта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения. Он объяснил, что это - следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия. Он посоветовал ей принять теплую ванну и ушел приготовить лекарство.

   Амаласвинта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены при этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купанья и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась сюда через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купанья. Этот потолок был металлический. С помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе эти купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных. По желанию, из каждой головы вытекала струя теплой воды.

   Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласвинта вошла в узкую галерею, которая шла вокруг бассейна. Прямо перед нею удобные ступени вели в бани, откуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха подложила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.

   - Твое лицо мне знакомо, - обратилась к ней Амаласвинта. - Давно ли ты здесь?

   - Восемь дней, - ответила та, взявшись за ручку двери.

   - Сколько времени ты служишь Кассиодору?

   - Я всю жизнь служу Готелинде.

   С криком ужаса бросилась Амаласвинта к старухе. Но та быстро вышла и закрыла за собою дверь. Амаласвинта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее. Она поняла, что обманута, что здесь кроется какая- то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда - было ее единственною мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены, - повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, - и она снова вскрикнула от ужаса: Лицо медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это... Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласвинта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался на нем...

   - Ты - ты здесь! - вскричала Амаласвинта, и колени ее подогнулись.

   - Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, - ответила Готелинда с хриплым смехом. - Мой - этот остров, мой дом, он будет твоей могилой, мой - Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобою, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь насладиться полною местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру, - о, это целое море мести, я упьюсь ею!

   - Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? - спросила Амаласвинта, поднимаясь.

   - А, ты не знаешь? Конечно с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая - дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучась беспредельной гордостью и завистью. Но, когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами...

   - Довольно, Готелинда, замолчи!

   - И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз - глаз выколот. О, как это больно, даже теперь!

   - Прости, Готелинда, прости! - молила пленница. - Ты же ведь давно простила!

   - Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь!.. Ты выиграла в жизни: Готелинда уже не была более опасна. Она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли года. Вот в Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепою девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий, и чтобы загладить старые и новые обиды, - потому что как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению, - выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, то решили отнять у меня этого жениха. И сделала ты это не из ревности, - потому что ты не любила его, - а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне ж - в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже - дали в мужья также, Амалунга - Теодагада, этого жалкого труса.

   - Готелинда, клянусь, я не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я...

   - Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила бы его, сделала его счастливым, я все бы простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоею холодностью. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!

   И мраморные своды здания повторили: "Месть! Месть!"

   - Помогите! - закричала Амаласвинта и в отчаянии начала стучать руками в мраморные стены бань.

   - Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятник моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя. Нет, ты должна умереть медленно, целые часы я хочу наслаждаться видом твоих все увеличивающихся мучений, пока ты не умрешь. Конечно, что несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти последние часы твои будут ужасны.

   - Что же ты хочешь сделать? - вскричала Амаласвинта, ища выхода.

   - Утопить, медленно утопить тебя в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, - снимать сандалии, одежду, - здесь же ты должна умереть.

   И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.

   - Вспомни о моем глазе! - крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротою поднимались выше и выше.

   Амаласвинта видела верную смерть перед глазами: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось обычное гордое мужество Амалунгов: она овладела собою и спокойно покорилась своей участи.

   Среди множества различных языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это изображение ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, начала спокойно молиться.

   Между тем вода достигла уже ступеней галереи.

   - Как? Ты смеешь молиться, убийца? - со злобой вскричала Готелинда. - Прочь от креста: вспомни трех герцогов!

   И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласвинта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.

   - Готелинда, - сказала она, - я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.

   А вода поднималась все выше. Она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.

   - Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!

   Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласвинта выбежала на середину и стала как раз против головы Медузы, - единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на некоторое время. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вот вода с шумом стала разливаться по галерее и омочила уже ноги Амаласвинты. Она бросилась на мостик.

   - Слушай, Готелинда, - закричала она, - моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ... Петр хочет погубить его, и Теодагад...

   - Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов: Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.

   - Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и... Боже! Смилуйся над моею душою!..

   Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.

   - Она исчезла, - сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал только один платок Амаласвинты. - Даже и в смерти эта женщина победила меня! - медленно промолвила она. - Как долга была ненависть, и как коротка месть!

  

   Спустя несколько дней во дворце Равенны, в комнате византийского посланника Петра собрались знатнейшие римляне и готы. Были даже два епископа из Византии. Лица всех выражали гнев и ужас.

   - Да, - заканчивал свою речь горбун: - вот уже девять дней, достойные епископы и благородные римляне, как она исчезла из дворца. Быть может, эта высокая женщина, которая была матерью вашего народа, увезена врагами силой. Вслед за нею уехала и королева, ее смертельный враг. Я разослал гонцов во все стороны, но до сих пор не найдено никаких следов, горе, если...

   Он не закончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.

   - Господин, - вскричал он, - она умерла! Ее умертвили!

   - Умертвили! - раздалось вокруг. - Кто?

   - Готелинда на Бользен