Дан Феликс - Борьба за Рим

от.

   - Да, конечно, привычка! Привычка рабства, которое началось с тех пор, как я начала думать. Что я молодой девушкой полюбила красивого сына соседа, - это было естественно. Что я думала, что и ты любишь меня, - было простительно: ведь ты же целовал меня, а кто же мог думать тогда, что ты не можешь любить никого, даже едва ли и самого себя. Сделавшись женою Боэция, я не заглушила в себе эту любовь, которую ты шутя снова пробудил. Это был грех, но Господь и церковь простили мне. Но почему теперь, когда я знаю твою бессердечность, когда в жилах моих потухло пламя всех страстей, я все же слепо повинуюсь тебе, - это уже глупость, над которою можно только смеяться!

   И она громко рассмеялась, потирая рукою лоб.

   Сильверий, занятый приготовлением какого-то напитка в другом конце комнаты, украдкой взглянул на Цетега. Тот сидел, по-прежнему склонив голову на левую руку.

   - Ты несправедлива, Рустициана, - спокойно ответил он ей. - И неясно понимаешь свои чувства. Ты ведь знаешь, что я был друг Боэция. Знаешь, что я ненавижу готов, действительно ненавижу, и желаю, а главное - могу исполнить то, что составляет главный интерес твоей жизни: отомстить варварам за казнь твоего отца Симмаха, которого ты любила, и мужа, которого уважала. Вот почему ты и подчиняешься мне. И умно делаешь: потому что, хотя ты и умеешь вести интриги, но твоя горячность расстраивает иногда лучшие твои планы. Поэтому для тебя уж лучше слепо подчиняться мне. Вот и все. Теперь иди. Твоя служанка уснула на ступенях церкви. Она воображает, что ты исповедуешься у Сильверия. Прекрасно, но исповедь не должна тянуться слишком долго. Иди, передай мой привет Камилле, твоей прекрасной девочке.

   Он встал, взял ее за руку и повел к двери. Рустициана молча поклонилась Сильверию и вышла. Цетег возвратился на свое место.

   - Странная женщина! - заговорил Сильверий.

   - Ничего нет странного. Она думает, что загладит свою вину перед мужем, если отомстит за него. Но займемся делом.

   Сильверий вынул из шкафа большую кипу разных счетов и документов.

   - Нет, святой отец, денежными делами займись сам, я их не люблю. Я просмотрю другие дела.

   И оба погрузились в изучение писем и счетов. Долго, много часов просидели они за работой. Сильверий крепко устал, его голова совершенно отказалась работать дольше. На лице же Цетега не заметно было ни малейшего следа утомления. Священник с удивлением и завистью посмотрел на него.

   Цетег почувствовал этот взгляд, понял его и ответил:

   - Привычка, мой друг, сильные нервы и... - тут он улыбнулся: - и чистая совесть. Это главное.

   - Нет, не шутя, Цетег, ты для меня загадка. Я совершенно не понимаю тебя. Вот, возьмем любого из членов нашего союза. О каждом я безошибочно скажу, что, собственно, побудило его вступить в союз: Лициния, например, горячий молодой задор, Сцеволу - чувство правды, меня и других священников - ревность о славе Божьей.

   - Ну, конечно, - подтвердил Цетег, отпивая из бокала.

   - Иных тщеславие, - продолжал Сильверий, - других надежда отомстить во время борьбы своим личным врагам. Но что побуждает тебя - я решительно не могу понять.

   - И это тебе досадно, не правда ли? Потому что, только зная побудительные причины наших действий, можно управлять нами. Но в этом случае я не могу помочь тебе: я и сам себя не понимаю. Положим, я не люблю готов, - мне противны их здоровые, румяные лица, их широкие, светлые бороды, цельность их характеров, безумное геройство. Да, они противны мне, и мне неприятно, что они властвуют в стране с таким прошлым, как у Рима.

   - Я совершенно согласен с тобой в том, что готы должны быть изгнаны отсюда. И я достигну этого. Потому что я хочу только освободить церковь от еретиков, которые не верят в божественность Христа. И тогда я надеюсь, что...

   - Что римский епископ сделается главою всего христианского мира и повелителем Италии, - прервал его Цетег. - И этим епископом Рима будет Сильверий.

   Сильверий, пораженный, взглянул на него.

   - Успокойся, друг Божий. Я умею хранить чужие тайны. Твои цели я давно уже понял, но никому не выдал их. А пока прощай. Звезды уже гаснут, а мои рабы должны утром найти меня в постели.

   И, наскоро простившись с хозяином, Цетег вышел. Некоторое время он шел, глубоко задумавшись, по улицам города, наконец остановился, глубоко вдохнул в себя свежий ночной воздух и проговорил вполголоса.

   - Да, я - загадка: точно юноша, провожу ночи с заговорщиками. Возвращаюсь домой на рассвете, точно влюбленный, а зачем?.. Но стоит ли думать об этом! Кто знает, зачем он дышит? Потому что должен. Так и я делаю то, что должен. Оно только я знаю: этот поп хочет быть и, вероятно, будет папой. Это хорошо. Но он не должен оставаться папой долго. А мои мысли - не мысли, а скорее смутные мечты. Быть может, налетит буря с громом, молнией и уничтожит вас. Но вот на востоке начинает светать. Хорошо! Я принимаю это за добрый знак.

   С этими словами он вошел в дом и, никого не разбудив, прошел в свою комнату. На мраморном столике подле постели лежало письмо с королевской печатью. Цетег быстро разрезал шнурок, связывавший две навощенные дощечки, и прочел:

  

   "Цетегу Цезарию, председателю сената, сенатор Марк Аврелий Кассиодор.

   Наш король и повелитель лежит при смерти. Его дочь и наследница Амаласвинта хочет говорить с тобой до его кончины. Приезжай немедленно в Равенну. Тебе предложат самую важную государственную должность".

  

   Точно тяжелая, черная туча, нависла над Равенной печальная весть: в громадном, роскошном дворце умирал великий король готов Теодорих из рода Амалунгов, - тот могучий Дитрих Бернский, имя которого еще при жизни его перешло в народные песни и сказания, герой своего столетия, который в течение нескольких десятков лет управлял отсюда судьбой всей Европы.

   И теперь врачи объявили, что он умирает.

   Конечно, население Равенны давно уже было подготовлено к тому, что таинственная болезнь их старого короля должна окончиться смертью. Тем не менее, когда наступила эта решительная минута, все были поражены.

   Чуть начало брезжить утро, из дворца один за другим поскакали гонцы во все наиболее знатные дома готов и римлян, и весь город сразу пришел в волнение: повсюду на улицах и площадях виднелись небольшие группы мужчин, которые делились последними сведениями из дворца. Из-за дверей выглядывали женщины и дети.

   Все были удручены, печальны, - не только готы, но даже и римляне, потому что, живя в Равенне, в непосредственной близости великого короля, они могли сотни раз убедиться в его кротости и великодушии. Поэтому, хотя они и желали бы изгнать варваров из своей земли, но в эту минуту все корыстные чувства уступили место чистому удивлению и благоговению перед величественной личностью короля. Притом они боялись, что со смертью Теодориха, который всегда защищал римлян против грубости готов и их желания властвовать, им придется испытать на себе гнет со стороны этих варваров.

   Около полудня ко дворцу подъехал Цетег, и так как его здесь знали, то без задержки пропустили во дворец. В обширных залах, которые ему пришлось проходить, группами и вполголоса, но оживленно, рассуждали о перемене правителя. Старики же, бывшие соратники умиравшего короля, старались скрыть свои слезы.

   С видом холодного равнодушия Цетег прошел мимо. В зале, назначенном для приема иностранных послов, собрались самые знатные готы: храбрый герцог Тулун, охранявший западные границы государства, герцог Ибба, завоеватель Испании, Питца - победитель болгар и гепидов, - все трое из рода Балтов. По знатности происхождения они не уступали Амалунгам, так как предки их также носили корону. Здесь же были Гильдебад и Тейя.

   Все они принадлежали к партии, ненавидевшей и не доверявшей римлянам. Поэтому, когда Цетег проходил через эту залу, все бросали на него недружелюбные взгляды. Но гордый римлянин не обратил на это никакого внимания и прошел в следующую комнату, смежную с комнатой короля.

   Здесь перед мраморным столом, покрытым документами, стояла женщина лет тридцати пяти, высокого роста, замечательной красоты. Роскошные волосы ее были зачесаны по греческому обычаю. Одежда ее была также греческого покроя. В выражении ее мужественного лица и всей фигуры было особенное достоинство, гордая величественность. Это была Амаласвинта, овдовевшая дочь Теодориха.

   Она стояла серьезная, молчаливая, но без слез, вполне владея собою.

   Подле нее, прижавшись к ней, стоял мальчик лет семнадцати, ее сын Аталарих, наследник готского престола. Он был прекрасен, как и все члены этого дома, ведшего свое происхождение от богов, но походил не на мать, а на своего отца Эвтариха, который умер в цвете лет от болезни сердца. И в юном Аталарихе, который был живым подобием отца, уже с детских лет были заметны признаки этой ужасной болезни.

   В отдалении от них, у окна стояла в мечтательной задумчивости молодая девушка такой поразительной, блестящей красоты, что ее можно было принять за богиню. Это была сестра Аталариха - Матасвинта.

   Так обаятельна была красота ее, что даже холодный Цетег, давно знавший княжну, при виде ее остановился в изумлении. Кроме них, в комнате был ученый и верный министр короля - Кассиодор, главный сторонник той миролюбивой политики, которой в течение тридцати лет держался Теодорих. На лице этого кроткого и достойного старика выражалось глубокое горе о потере своего друга-короля и забота о будущем государстве. Увидя вошедшего Цетега, он встал и нетвердой походкой направился к нему.

   - О, какой день! - простонал старик со слезами на глазах, обнимая вошедшего.

   Цетег презирал всякую слабость и потому холодно ответил:

   - Очень важный день; он требует силы и самообладания.

   - Совершенно верно, патриций, привет тебе! - обратилась к нему княгиня и, отстраняя от себя сына, протянула римлянину руку. - Ты говоришь, как римлянин. Кассиодор советует предложить тебе очень важную должность. И хотя его совета было бы для меня совершенно достаточно, но я тем охотнее следую ему, что давно уже знаю тебя сама: ведь это ты перевел на греческий язык две песни "Энеиды" [*].

  

   [*] - Произведение знаменитого древнеримского поэта Вергилия.

  

   - О королева, - улыбаясь, ответил Цетег. - Не вспоминай о них: я понял, как неудовлетворителен мой перевод, когда прочел перевод этих же песен, сделанный Туллией. И я тотчас скупил все своего перевода и сжег.

   Туллия - было вымышленное имя, которое подписала Амасвинта под своим переводом. Цетег знал это, но княгиня не подозревала, что ему это известно, и поверила его лести.

   - Перейдем к делу, - начала она, очень благосклонно глядя на римлянина. - Ты знаешь, в каком положении находятся дела. Минуты моего отца сочтены. Аталарих - его наследник, а до его совершеннолетия я буду его опекуншей и правительницей государства.

   - И готы, и римляне давно уже знают, что такова воля короля, и признали мудрость этого распоряжения, - заметил Цетег.

   - Да, они признали. Но толпа изменчива, грубые люди презирают владычество женщин. Впрочем, в общем я полагаю на верность готов. Я тоже не боюсь итальянцев, которые живут здесь, в Равенне, и в других провинциальных городах. Меня страшит только Рим и римляне.

   Цетег насторожился, но ни один мускул в лице его не дрогнул.

   - Никогда римляне не примирятся с владычеством готов. Да ведь иначе и быть не может, - со вздохом заметила княгиня. - И мы боимся, что, когда известие о смерти короля дойдет до них, они откажутся признать меня правительницей. В виду этого Кассиодор советует окончить это раньше, чем они узнают о смерти моего отца. Мне нужен решительный и верный человек, который немедленно занял бы войсками все главные ворота и места в городе, угрозой вынудил бы у сената и патрициев клятву верности мне, то есть моему сыну, и привлек бы на мою сторону народ. Таким образом, прежде чем до него дойдет весть о смерти короля, опасность возмущения будет устранена. Кассиодор указал на тебя, как на человека, который может исполнить это. Согласен ли ты?

   Сотни вопросов, как молнии, промелькнули в голове римлянина при этом предложении. Уж не открыт ли заговор в катакомбах? Не сделан ли донос на него? Не расставляет ли эта хитрая женщина ему ловушку? Или эти готы действительно так слепы, что предлагают это место именно ему? И как же поступить теперь? Воспользоваться случаем и сбросить владычество готов? Но кто же в таком случае получит власть над Римом? Византийский император или кто-либо из среды римлян? И в последнем случае - кто именно? Или разыграть пока роль верноподданного, чтобы выждать время?

   Эти и другие подобные вопросы пронеслись, как вихрь, в его голове, но для решения их у него было не больше минуты. Его острому уму и не надо было, впрочем, много времени. Глубоко поклонившись княгине, он ответил;

   - Королева, я - римлянин и неохотно думаю о господстве варваров - извини, готов - в Риме. Вот почему уже десять лет я не принимаю никакого участия в государственных делах. Но тебя я не считаю варваркой: ты принадлежишь готам только по происхождению, по уму же ты - гречанка, а по добродетелям - римлянка. Поэтому принимаю твое предложение и своею головою ручаюсь тебе за верность Рима.

   - Я очень рада, - сказала княгиня. - Вот возьми документы, полномочия, которые тебе необходимы, и тотчас отправляйся в Рим.

   Цетег взял бумаги и начал просматривать их.

   - Королева, - сказал он, - это манифест молодого короля. Ты подписала бумагу; но его подписи нет.

   - Аталарих, подпиши здесь свое имя, сын мой, - обратилась она к юноше, протягивая ему документ.

   Молодой наследник все время пристально всматривался в лицо Цетега. При обращении матери он быстро выпрямился и решительно ответил:

   - Нет, я не подпишу. Не только потому, что я не доверяю ему, - да, гордый римлянин, я тебе не доверяю, - но еще потому, что меня возмущает, что вы, не дождавшись даже минуты, когда мой великий дед закроет глаза, протягиваете уже руки к его короне. Стыдитесь такой бесчувственности!

   И, повернувшись к ним спиною, он отошел к своей сестре и стал подле нее, обняв ее рукою.

   Цетег вопросительно смотрел на княгиню.

   - Оставь, - вздохнула она. - Уж если он не захочет чего-нибудь, то никакая сила в мире не принудит его. Между тем Матасвинта несколько времени рассеянно смотрела в окно и потом вдруг схватила своего брата за руку и быстро прошептала:

   - Аталарих, кто этот мужчина в стальном шлеме, вон там у колонны подъезда? Видишь? Скажи, кто это?

   - Где? - спросил Аталарих, выглядывая в окно. - А, это храбрый герой граф Витихис, победитель гепидов.

   В эту минуту тяжелый занавес, закрывавший вход в комнату короля, открылся, и оттуда вышел грек-врач. Он сообщил, что после довольно продолжительного сна больной чувствует себя лучше и выслал его из комнаты, чтобы поговорить наедине с Гильдебрандом, который последние дни ни на минуту не отходил от его постели.

  

   Странное впечатление производила спальня короля: дворец был построен еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была отделана с замечательною роскошью: пол мраморный, стены прекрасно разрисованы; с потолка спускались, точно витая в воздухе, языческие боги. Мебель была простая деревянная, и только дорогое пурпуровое покрывало на ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью, - подарок короля вандалов из Африки, - указывали на королевское достоинство больного. В глубине комнаты висели медный щит и широкий меч короля, которые много лет уже не были в употреблении.

   У изголовья кровати, заботливо склонившись над больным, стоял старый оруженосец его, Гильдебранд. Король только что проснулся и молча смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее во время болезни, носило отпечаток большого ума и силы, в изгибах же рта виднелась необычайная кротость.

   Долго, с любовью смотрел король на своего великана-сиделку, затем протянул ему руку.

   - Старый друг, теперь нам надо проститься, - сказал он.

   Старик опустился на колени и прижал руку короля к губам.

   - Ну, старик, встань; неужели же мне утешать тебя?

   Но Гильдебранд остался на коленях, только голову приподнял, чтобы видеть лицо короля.

   - Слушай, - сказал больной: - я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда правдив. Поэтому спрашиваю тебя: скажи, я должен умереть? и сегодня? до захода солнца?

   И он взглянул на своего оруженосца такими глазами, которые нельзя было обмануть. Но старик и не желал обманывать, он уже собрался с силами.

   - Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, - ответил он, - рука смерти уже простерта над тобою. Ты не увидишь заката солнечного.

   - Хорошо, - ответил Теодорих, не дрогнув ни одним мускулом. - Вот видишь, тот грек, которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время.

   - Ты хочешь опять позвать священника? - с неудовольствием спросил Гильдебранд.

   - Нет, они уже больше не нужны мне.

   - Сон так хорошо подкрепил тебя, - радостно вскричал оруженосец, - он разогнал тень, которая так долго омрачала твою душу. Хвала тебе, Теодорих, сын Теодемера, ты умрешь, как король-герой.

   - Я знаю, - улыбаясь сказал король, - что ты не любил видеть священников у моей постели. И ты прав, - они не могли мне помочь.

   - Но кто же помог тебе?

   - Бог и я сам. Слушай! И эти слова будут нашим прощаньем. Пусть это будет моей благодарностью тебе за пятьдесят лет твоей верности. Тебе одному - не моей дочери, не Кассиодору, а только одному тебе я открою, что так мучило меня. Но сначала скажи мне: что говорит народ, что думаешь ты об этой ужасной тоске, которая так овладела мною и свела в могилу?

   - Вельхи говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха.

   - А ты поверил этому?

   - Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников.

   - И ты совершенно прав. Быть может, по закону они не заслуживали смерти. Но они были тысячу раз изменники. Они изменили моему доверию, моей привязанности. Я ставил их, римлян, выше, чем лучших из людей моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили в переписку с византийским императором; какого-то Юстина и Юстиниана предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думал?

   - Король, твой наследник - еще дитя, а кругом - враги.

   Больной наморщил брови.

   - Ты ближе к истине. Я всегда знал, в чем слабость моего государства, и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об этом, хотя по вечерам на пирах, перед иноземными послами, и выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю, что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня унывающим. Никто, - ни друг, ни враг. Трон мой колебался, я видел это и стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами.

   - О король, ты мудр, а я был глуп! - вскричал старик.

   - Видишь ли, - продолжал король, поглаживая руку старика, - я знаю все, что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь мне, она слепа... Слепа в такой же степени, быть может, как и моя любовь к ним.

   Король вздохнул и замолчал.

   - Зачем ты себя мучишь? - спросил Гильдебранд.

   - Нет, я хочу кончить. Я знаю, что мое государство, дело всей моей жизни, полной трудов и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть может, по моей вине, - вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет так. Ничто человеческое не вечно, а обвинение в благородной доброте я готов принять на себя. Но в одну бессонную ночь, когда я, по обыкновению, обдумывал и взвешивал опасности, грозящие моему государству, в душе моей вдруг восстало воспоминание об иной моей вине: уже не излишняя доброта, не стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если народ готов должен погибнуть в наказание за преступление их короля Теодориха!.. Его, его образ восстал предо мною!

   Больной говорил с усилием и при последних словах вздрогнул.

   - Чей образ? О ком ты думаешь? - прошептал, нагибаясь к нему, Гильдебранд.

   - Одоакр! [*] - шепотом же ответил король.

  

   [*] - Одоакр - один из германцев, бывших на службе у римского императора. В 476 г. от Р. Хр. он организовал свержение последнего римского императора и овладел короной Рима. Впоследствии Теодорих победил его и отнял корону Италии.

  

   Гильдебранд опустил голову. Наступило тяжелое молчание. Наконец Теодорих прервал его:

   - Да, старик, моя рука, - ты знаешь это, - поразила могучего героя, поразила во время пира, когда он был моим гостем. Горячая кровь его брызнула мне прямо в лицо, и ненависть, ненависть светилась в его потухающих глазах. И вот, несколько месяцев назад, ночью передо мной встал его окровавленный, бледный, гневный образ. Лихорадочно забилось мое сердце, и ужасный голос сказал мне: "За это кровавое преступление твое царство падет, и твой народ погибнет".

   Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд:

   - Король, что ты мучишь себя, точно женщина? Разве ты не убил сотни людей своею рукою, а твой народ много тысяч по твоему приказанию? Разве мы не выдержали тридцать битв, когда спускались сюда с гор? Разве мы не шли в потоках крови? Что в сравнении с этим кровь одного человека? Припомни только, как было дело. Четыре года боролся он с нами. Два раза ты и весь твой народ были на краю гибели из-за него! Голод, меч и болезни истребляли твой народ. И наконец, упорная Равенна сдалась: измученный голодом враг лежал у ног твоих. И вдруг ты получаешь предостережение, что он замышляет измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же ночь. Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с ним вечером то, что он хотел сделать с тобою ночью. Одним этим поступком ты спас свой народ, предохранил его от новой отчаянной борьбы. Ты пощадил всех его сторонников и дал возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А теперь ты мучишь себя за это дело? Да ведь два народа всю вечность будут благодарить тебя за него! Я, - я готов был бы семь раз убить его!

   Старик умолк, глаза его блестели, он имел вид разгневанного великана. Но король покачал головою.

   - Нет, старик, нет, все это ничто. Сотни раз повторял я это себе, говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он был герой, единственный равный мне! - и я умертвил его, не имея даже доказательств его вины. Из недоверчивости, зависти, - да, надо сознаться, - из страха, из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется преступлением. И никакие уловки не могли успокоить меня. Тяжелая тоска овладела мною. С той ночи образ его беспрестанно преследовал меня и во время пира, и в совете, на охоте, в церкви, наяву и во сне. Тогда Кассиодор стал приводить ко мне епископов, священников. Но они не могли помочь мне. Они слушали мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и прощали мне все грехи. Но я не находил покоя; и хотя они прощали меня, но я сам не мог простить себя. Не знаю, быть может, это говорит во мне старый дух моих языческих предков, но я не могу скрыться за крестом перед тенью убитого мною. Я не могу поверить, что кровь безгрешного Бога, умершего на кресте, смоет с меня мое кровавое преступление.

   Лицо Гильдебранда засветилось радостью.

   - Вот и я, ты ведь знаешь, - никогда не мог поверить этим попам. Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора? [*] Они помогли тебе?

  

   [*] - Языческие боги древних германцев.

  

   Король с улыбкой покачал головою.

   - Нет, мой старый, неисправимый язычник. Твоя Валгалла [*] уже не существует для меня. Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился сам в себя; я всею душою молился Богу, и мне стало спокойнее. И видишь, ночью я спал так хорошо и крепко, как много месяцев уже не спал. И когда я проснулся, во мне уже не было прежней тоски. На душе у меня было легко и ясно. Я думал: преступление совершено мною, и никакое милосердие, никакое чудо Господа не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И если Он - гневный Бог Моисея, то Он отомстит за себя и накажет не только меня, но и дом мой до седьмого поколения. И я подчиняюсь, я и мой род, этому гневу Божьему. Если даже он и погубит всех нас, - Он будет справедлив. Но именно потому, что Он справедлив, Он не может наказывать за мою вину весь этот благородный народ готов. Он не может погубить их из-за преступлений их короля. Нет, Он этого не сделает. И если когда-либо народ этот и погибнет, то я чувствую, что он погибнет не из-за моего поступка. За свое преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел мир, и теперь я могу умереть спокойно.

  

   [*] - Валгалла - рай.

  

   Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.

   - Это было мое прощание и благодарность тебе за твою пятидесятилетнюю верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне подняться, - не могу же я умереть, лежа в подушках. Подай мне вооружение. Без противоречий. Я так хочу и могу.

   Гильдебранд должен был повиноваться. Король при его помощи встал с постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел на голову шлем с короной и, опираясь на длинное копье, стал, прислонясь спиною к одной из колонн посреди комнаты.

   - Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто находится там.

  

   Гильдебранд отдернул занавес, отделявший комнату короля от соседней, и все, бывшие там, - в последнее время туда явилось еще много готов и римлян, - с удивлением увидели спокойно стоявшего короля. С благоговейным молчанием приблизились они к больному.

   - Дочь моя, - сказал он, - готовы ли уже письма в Византию, извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука?

   - Да, отец, вот они, - ответила Амаласвинта, протягивая ему три письма. Король начал читать.

   - Императору Юстину. Второе - его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь он скоро будет носить корону; он и теперь уже управляет всем. Писал Кассиодор, - я вижу по прекрасному слогу. Но что это? - и открытый лоб короля наморщился: - "прося принять мою молодость под вашу императорскую защиту". Защиту? Это слишком. Горе вам, если вас будет защищать Византия! Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее: "полагаясь на вашу дружбу". Этого достаточно для внука Теодориха. - И он отдал письмо Кассиодору. - А кому же это, третье? "Феодоре, благородной супруге Юстиниана". Как! Танцовщице из цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов?

   И глаза его засверкали.

   - Но она будет скоро императрицей и станет иметь огромное влияние на своего супруга, - заметил Кассиодор.

   - Нет, дочь Теодориха не может писать женщине, которая попрала женский стыд. - И он разорвал письмо и бросил клочки на пол.

   - Что же, мой храбрый Витихис, будешь ты делать после моей смерти? - обратился он к одному из бывших тут готов.

   - Я буду обучать пехоту в Триденте.

   - Никто лучше тебя не сделает этого. А ведь ты до сих пор не высказал мне своего желания; ведь помнишь, после борьбы с гепидами я обещал тебе исполнить всякую твою просьбу. Что ж, у тебя и до сих пор нет желания, которое я мог бы исполнить?

   - Да, король, теперь есть.

   - Наконец-то! Я очень рад. Говори же, в чем дело.

   - Сегодня должен подвергнуться пытке один несчастный тюремный сторож за то, что не захотел пытать одного обвиненного. Король, освободи этого человека: пытка постыдна.

   - Тюремный сторож свободен, и с этого часа пытка уничтожается в государстве готов. Кассиодор, позаботься об этом. Храбрый Витихис, дай мне твою руку. И чтобы все знали, как глубоко я уважаю тебя, - я дарю тебе свою Валладу, этого благородного золотистого коня. Возьми его в память этого часа вечной разлуки. И если когда-либо ты будешь в опасности, сидя на нем, или он откажется повиноваться тебе, - тут король нагнулся к графу и очень тихо сказал: - прошепчи ему в ухо мое имя... А кто будет охранять Неаполь? Этому дружелюбному, жизнерадостному народу надо дать такого же веселого и мягкого начальника.

   - Начальником гавани Неаполя будет молодой Тотила, - ответил Кассиодор.

   - Тотила! Этот лучезарный мальчик, любимец богов! Ни одно сердце не устоит против него. Впрочем, сердца этих вельхов! - Король вздохнул и продолжал: - А кто будет оберегать Рим и сенат?

   - Вот этот благородный римлянин, Цетег Цезарий, - ответил Кассиодор, делая Цетегу знак приблизиться. - Цетег? - повторил король. - Я его знаю. Взгляни на меня, Цетег.

   Неохотно поднял римлянин свои глаза и быстро снова опустил их под проницательным взором короля. Но, собравшись с силами, он снова, поднял их и хотя с трудом, но с виду спокойно, выдержал проникающий в глубину души взгляд Теодориха.

   - Мне было жаль, Цетег, что такой способный человек, как ты, так долго держался в стороне от дела, от меня. И это было опасно. Но, быть может, еще опаснее, что именно теперь ты принимаешься за дело.

   - Не по своей воле, о король! - ответил Цетег.

   - Я ручаюсь за него! - вскричал Кассиодор.

   - Молчи, друг. Здесь, на земле, никто не может ручаться за другого. Едва ли даже и за себя. Но, - продолжал он, обращая снова пристальный взгляд на Цетега, - но эта гордая голова, эта голова Цезаря - не предаст Италию в руки Византии. - Затем, быстро схватив руку римлянина, король продолжал - Слушай, что я предсказываю тебе. Ни одному римлянину не удастся овладеть короной Италии. Молчи, не противоречь. Я предостерег тебя... Что это за шум? - спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в эту минуту отдавала какое-то приказание римлянину, принесшему ей какое-то известие.

   - Ничего, король, ничего важного, мой отец, - ответила Амаласвинта.

   - Как? Тайны предо мною? Ты хочешь властвовать уже при жизни моей? Я слышу там чуждую речь. Откройте дверь!

   Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и все увидели там нескольких человек, маленького роста в высоких остроконечных шапках, в странной одежде и с длинными овечьими шубами, наброшенными на плечи. Очутившись так внезапно перед лицом короля, они в страхе, мгновенно, точно сраженные молнией, бросились на колени.

   - А, послы аваров. Разбойничьи шайки, живущие на восточной границе нашей. Принесли ли вы свою годичную дань?

   - Государь, мы принесли ее. На этот раз - меха, шерстяные ткани, мечи, щиты. Вот они. Но мы надеемся, что на следующий год... мы хотели взглянуть...

   - Не ослабел ли Дитрих Бернский от старости? - прервал их Теодорих. - Вы надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами? Ошибаетесь, шпионы!

   И он взял один из мечей, которые послы разложили перед ним, разломал его и бросил куски к ногам послов.

   - Дрянные мечи делают авары, - спокойно сказал он. - А теперь, Аталарих, наследник мой, подойди сюда. Они не верят, что ты можешь носить мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем.

   Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла бледное лицо его. Он взял тяжелое копье своего деда и с такой силой ударил им о щит, который послы повесили на одном из деревянных столбов в зале, что оно насквозь прокололо щит и глубоко вонзилось в дерево столба.

   С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам:

   - Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь.

   Занавес был снова задернут, и пораженные авары вышли.

   - Теперь дайте мне чашу с вином. Нет, не смешивайте с водою. - И он оттолкнул греческого врача. - Дайте цельного вина, по обычаю германцев! Благодарю, старый Гильдебранд, за этот кубок и за всю твою верность. Пью за благо готов!

   И он медленно осушил чашу и поставил ее на стол. Но тут вдруг неожиданно, быстро, как молния, наступило то, что предсказывали врачи: он покачнулся, схватился рукою за грудь и упал на руки старого Гильдебранда, который медленно опустил его на пол, положив голову его себе на грудь. С минуту все молчали, притаив дыхание. Но король не шевелился, и Аталарих с громким криком бросился на грудь деда.

  

  

   Как только Теодорих умер, Цетег, не теряя ни минуты, бросился в Рим. Весть о кончине короля еще не дошла туда. Прежде всего он созвал всех знатнейших патрициев в сенат, объявил о вступлении на престол Аталариха и, не дав им времени опомниться, потребовал немедленной клятвы в верности новому королю и его матери-регентше. Здание сената он распорядился окружить отрядом вооруженных готов; длинные копья их были прекрасно видны из окон, и сенаторы принесли клятву.

   Тогда, приказав страже никого не выпускать из здания, он отправился в амфитеатр, куда уже были собраны простые граждане Рима. В горячей, воодушевленной речи он убеждал их признать власть Аталариха. Он перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и со стороны Аталариха и его правительницы-матери, указал на то, что вся Италия и даже знатные римляне уже присягнули ему, и наконец сообщил, что первой правительственной мерой Амаласвинты является указ о даровой раздаче хлеба и вина всему бедному населению Рима. В заключение он объявил о семидневных состязательных играх в цирке на его счет, которыми он желает отпраздновать вступление Аталариха на престол и свое назначение префектом Рима. Тысячи голосов в восторге прокричали имя Аталариха и Амаласвинты, но еще громче - имя нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были выпущены из сената, и Рим подчинился готам. Цетег возвратился домой и сел писать сообщение Амаласвинте. Но едва он начал писать, как услышал торопливые шаги. Быстро спрятав в ящик стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу гостям.

   - А, освободители отечества! - улыбаясь, приветствовал он их.

   - Бесстыдный изменник! - вскричал в ответ Лициний, вынимая меч из ножен.

   - Нет, подожди, пусть оправдается, если может, - прервал Сцевола своего горячего друга, удерживая его руки.

   - Конечно, пусть оправдается. Невозможно, чтобы он отпал от дела святой церкви! - подтвердил Сильверий, физиономия которого выражала полное недоумение.

   - Невозможно! - вскричал Лициний. - Да разве он не изменил нам, разве не привел народ к присяге новому королю, разве...

   - Разве не запер триста знатнейших патрициев в сенате, точно триста мышей в мышеловке? - продолжал в его тоне Цетег.

   - Да он еще смеется над нами! Неужели вы стерпите это? - задыхаясь от гнева, вскричал Лициний.

   Даже Сцевола побледнел.

   - Ну, а что бы вы сделали, если бы вам дали возможность действовать? - спокойно спросил Цетег.

   - Как что? - ответил Лициний. - То, о чем мы, о чем ты же сам столько раз рассуждал с нами: как только получим весть о смерти Теодориха, тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику...

   - Ну, и что же дальше?

   - Как что? Мы добились бы свободы!

   - Вы навеки убили бы всякую надежду на свободу! - крикнул Цетег, меняя тон. - Вот смотрите и на коленях благодарите меня.

   Он вынул из стола документ и подал его удивленным гостям.

   - Да, - продолжал он, - читайте. Враг был предупрежден и подготовился. Не сделай я того, что сделал, - в эту минуту у северных ворот Рима стоял бы граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра утром в устья Тибра вступил бы Тотила с флотом из Неаполя, а у восточных ворот стоял бы герцог Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?

   Все трое молчали, пристыженные.

   Наконец Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.

   - Ты спас всех нас, ты спас церковь, и государство! Я никогда не сомневался в тебе!

   - А я сомневался, - с благородным чистосердечием произнес Лициний. - Прости, великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое должно было пронзить тебя сегодня, навеки в твоем распоряжении.

   И с блестящими глазами он и Сцевола вышли из комнаты.

   - Префект Рима, - сказал тогда Сильверий, - ты знаешь, я был честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но я светскую. С этой минуты я отказываюсь от последней. Ты будешь вожаком, я повинуюсь тебе. Обещай только свободу римской церкви - свободное избрание папы.

   - Конечно, конечно, - ответил Цетег.

   Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжелым гнетом на сердце.

   "Нет, - подумал Цетег, глядя вслед уходящим, - нет, не вам низвергнуть тирана, - вы сами в нем нуждаетесь!"

   Этот день, этот час был решающим в жизни Цетега; почти помимо воли он был поставлен в такое положение, о котором даже никогда не думал, которое иногда представлялось его уму только в формах смутных, туманных мечтаний. Он увидел себя в эту минуту полным господином обстоятельств: обе главные партии - готская партия и враги его, заговорщики катакомб - были в его руках. И в груди его вдруг со страшной силой проснулась страсть, которую он уже более десяти лет считал угасшей, - страсть, потребность повелевать, быть первым, силой своего ума и энергии побеждать все противодействующие обстоятельства, подчинять всех людей. Этот давно уже ко всему равнодушный, холодный как лед, человек, почувствовал вдруг, что и для него еще может в жизни найтись цель, ради которой можно отдать все силы и даже жизнь, и эта цель - быть императором Западной империи, императором римского мира.

   Несколько месяцев назад, когда Сильверий и Рустициана почти против его желания привлекли его к участию в заговоре, эта мысль, точно мечта, тень, пронеслась в уме его. Но тогда он только засмеялся над нею: он - император и восстановитель римского мирового государства! А почва Италии дрожит под ногами сотен тысяч готов, и на престоле в Равенне прочно сидит Теодорих, самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если бы даже удалось сломить власть готов, то два государства - народ франков и Византии - тотчас протянули бы свои жадные руки за этой богатой добычей; два государства против одного человека! Потому что он действительно стоял одиноко среди своего народа. Он хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, этих недостойных потомков великих предков.

   Как смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных, которые хотели восстановить времена республики с такими людьми!

   Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца; и теперь, в ту минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты, которые раньше смутно проносились в его голове, обратились в твердую решимость. Скрестив руки, быстро ходил он взад и вперед по комнате, точно лев в клетке, и говорил сам с собой:

   "Да, имея за собою сильный народ, было бы нетрудно прогнать готов и не допустить франков и греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить это громадное дело одному, совершенно одному, с людьми без ума и воли, которые больше мешают, чем помогают, - одному обратить этих рабов в римлян, во властелинов земли, - это цель, ради которой стоит потрудиться. Создать новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой ума и воли, - этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот цель, для которой стоит жить и умереть. Уже одно стремление к такой цели делает бессмертным, и упасть с такой высоты - прекрасная смерть. Итак, за дело; с этой минуты - все мысли, все чувства посвящу ему. Благо мне, - я снова знаю, зачем живу!"

  

   И Цетег принялся за дело. Чтобы повелевать Италией, сделаться ее императором, - необходимо привлечь на свою сторону Рим, и префект легко достиг этого: высшее сословие почитало его, как главу заговорщиков. Над духовенством он властвовал через Сильверия, который был правой рукой папы и имел полное основание ожидать, что по смерти этого больного старика сам будет избран его преемником. Низший класс он привлек частью своей щедростью, - часто раздавая хлеб, устраивая любимые зрелища, - но еще больше величественными предприятиями за счет готского правительства, которые доставляли постоянную работу многим тысячам населения. Работы эти имели цел