Дан Феликс - Борьба за Рим

sp;  - Однако, судя по твоему последнему письму... Ну, в каком же положении находится государство готов?

   - В очень затруднительном. Я писал тебе, что Амаласвинта решила отделаться от трех своих врагов - Балтов. Если бы убийство их не удалось, то ей было бы опасно оставаться в Равенне, и она просила, чтобы я доставил ее сюда, в Византию.

   - Ну и что же? Удалось убийство?

   - Удалось: трех герцогов уже нет. Но в Равенне распространился слух, что самый опасный из этих герцогов, Тулун, - которого одно время Теодорих думал назначить своим наследником, обойдя внука, - не убит, а только ранен. Готы с угрозами толпой окружили дворец, а регентша бежала ко мне на корабль. Я тотчас велел сняться с якоря. Но недалеко успели мы отъехать: нас нагнал граф Витихис и потребовал, чтобы королева возвратилась в Равенну. Так как, с одной стороны, знатные готы, по-видимому, не верят ее вине, а с другой, если бы она не согласилась возвратиться добровольно, то Витихис заставил бы ее, - то она возвратилась. Но перед отъездом написала тебе письмо и велела передать тебе этот ящик с подарками. Вот он.

   - Это после, - сказал император. - Сначала расскажи, каково положение дел в Италии?

   - Самое благоприятное для тебя. Слух об убийстве герцогов, о восстании готов и бегстве королевы быстро распространился по всей стране. Дело дошло до столкновения между римлянами и готами. В Риме патриоты собрались в сенате и решили призвать тебя на помощь. Только гениальный глава заговорщиков катакомб не поверил слухам и с невероятным усилием удержал римлян. А через час стало известно, что Амаласвинта возвратилась, и страна успокоилась. Впрочем, черный Тейя, командующий войсками в Риме, поклялся, что если хоть один волос падет с головы какого либо гота, то он сравняет Рим с землей. Но я сообщу тебе еще лучшую новость: не только среди римлян нашел я горячих сторонников, но и среди готов, и даже среди членов королевского дома.

   - Что ты хочешь сказать? - с радостью вскричал император.

   - Да, в Тускии живет очень богатый князь Теодагад, двоюродный брат Амаласвинты.

   - Последний в роде Амалунгов, так ведь?

   - Да, последний. Он и еще более Готелинда - умная, но злая жена его, гордая дочь Балтов, смертельно ненавидят королеву и предлагают свои услуги - подчинить тебе Италию. Вот письмо от них. Но прочти прежде письмо Амаласвинты; оно, кажется мне, очень важно.

   Император вскрыл печать и начал читать.

   - Прекрасно! - вскричал он, окончив чтение. - С этим письмом я держу Италию и государство готов в своих руках!

   И быстрыми шагами он начал ходить по комнате, забывая кланяться кресту.

   - Прекрасно! Она просит дать ей телохранителей. Конечно, конечно - я дам. Но не две тысячи, а много, гораздо больше, чем ей это понравится, и ты, Велизарий, поведешь их туда.

   - Теперь рассмотри ее подарки. Там есть и портрет ее.

   В эту минуту портьера слегка отдернулась и в отверстие просунулась незамеченная никем голова женщины. Император между тем открыл дорогую шкатулку, выбросил из нее драгоценности и вынул небольшой портрет со дна ее. Взглянув на него, он невольно вскрикнул от восторга: - Что за прелестная женщина! Какая величественность! Сейчас видно королевскую дочь, рожденную повелительницу!

   Тут портьера отдернулась, и женщина вошла. Это была императрица Феодора. Ей было лет около сорока. Щеки и губы ее были подкрашены, брови начернены, - вообще приняты были все меры, чтобы поддержать увядающую красоту. Но и без этого она была бы еще прекрасна.

   - Чему так радуется мой повелитель? - спросила она льстивым голосом, подойдя к императору. - Не могу ли и я разделить эту радость?

   Все присутствующие бросились перед нею на землю, как перед императором. Юстиниан же вздрогнул и хотел спрятать портрет. Но не успел: императрица уже внимательно всматривалась в него.

   - Мы восхищались, - ответил он в замешательстве, - чудной рамкой портрета.

   - Ну, в рамке нет решительно ничего хорошего, - ответила с улыбкой Феодора. - Но лицо недурно. Королева готов, вероятно?

   Посланный наклонил голову.

   - Да, недурна. Только слишком груба, строга, неженственна. Но стоит ли заниматься женским портретом! Юстиниан, что же, решился ты?

   - Почти. Я хотел только еще посоветоваться с тобою, - ответил император. - Господа, уйдите. Я посоветуюсь с императрицей. Завтра вы узнаете мое решение.

   Оставшись наедине с женою, Юстиниан взял ее руку и нежно поцеловал.

   "О, - подумала Феодора, - уж эта нежность недаром: ему что-то нужно. Надо быть осторожнее". И громко спросила:

   - Так что же ты думаешь делать?

   - Я почти решил уже послать в Италию Велизария с тридцатитысячным войском. Конечно, с такими незначительными силами он не покорит Италию. Но честь его будет задета, и он сделает все возможное, три четверти работы. А тогда я отзову его назад и сам поведу туда шестьдесят тысяч, да возьму еще Нарзеса с собою, шутя кончу остальную четверть работы и буду победителем.

   - Хитро задумано, - отвечала императрица. - План прекрасен.

   - Да, я решаюсь. Но... еще одно, - и он снова поцеловал руку жены.

   "А, вот теперь", - подумала Феодора.

   - Когда мы победим готов, что... что надо будет сделать с их королевой?

   - Что с нею сделать? - спокойно ответила Теодора. - То же, что с лишенным трона королем вандалов. Она должна будет жить здесь, в Византии.

   Юстиниан, с искренней радостью на этот раз, сжал маленькую ручку жены.

   - Как я рад, что ты решаешь так справедливо.

   - Даже более, - продолжала Феодора. - Она тем легче поддастся нам, чем более будет уверена в достойном приеме здесь. Поэтому я сама напишу ей радушное приглашение, предложу ей смотреть на меня, как на любящую сестру.

   - Ты и не подозреваешь, - горячо вскричал Юстиниан, - как ты облегчишь этим нашу победу. Дочь Теодориха должна быть вполне привлечена на нашу сторону. Она сама должна ввести нас в Равенну. Но в таком случае нельзя сейчас посылать Велизария с войском туда: это может возбудить в ней подозрение. Велизарий должен быть только по близости, наготове. Пусть он держится у берегов Сицилии, под предлогом смут в Африке. Но кто же будет действовать в нашу пользу в Равенне?

   - Префект Рима Цетег, умнейший человек в западной империи, друг моей молодости.

   - Хорошо. Но он римлянин, и я не могу вполне довериться ему. Необходимо послать туда еще кого-нибудь из вполне преданных нам людей. Кого бы? Разве снова Александра?

   - О, нет, - вскричала Феодора, - он слишком молод для подобного дела. Нет!

   И она задумалась. Потом через несколько минут торжественно сказала:

   - Юстиниан, чтобы доказать тебе, что я могу забыть личную ненависть, где этого требует благо государства, и где необходим подходящий человек, я сама предлагаю тебе своего врага, искусного дипломата - Петра, двоюродного брата Нарзеса. Пошли его.

   - Феодора, - в восторге вскричал Юстиниан, обнимая ее. - Ты, действительно, послана мне самим Богом. Цетег - Петр - Велизарий! Варвары, вы погибли!

  

   На следующее утро в комнату Феодоры вошел маленький горбатый человек лет сорока, с крайне неприятным, но умным лицом.

   - Императрица, - со страхом заговорил он, низко кланяясь. - Что, если меня увидят здесь! Тогда в одну минуту погибнут ухищрения стольких лет.

   - Никто не увидит тебя, Петр, - спокойно ответила императрица. - Единственный час в течение дня, когда, я обеспечена от неожиданных посещений императора, это часть его молитвы. Да продлит Господь его благочестие! Сегодня я не могу говорить с тобою, как обыкновенно, в церкви, где ты, сидя в темной исповедальне, будто бы исповедуешь меня: сегодня император потребует тебя до начала обедни, и ты должен быть заранее подготовлен.

   - В чем дело? - спросил горбун.

   - Петр, - медленно сказала Феодора, - наступил день вознаградить тебя за твою долголетнюю службу мне и сделать тебя великим человеком.

   "Давно бы пора"! - подумал горбун.

   - Но, прежде чем поручить тебе сегодняшнее дело, необходимо выяснить тебе наши отношения и напомнить о твоем прошлом, о начале нашей дружбы.

   - К чему это? - недовольно заметил Петр.

   - Непременно нужно, ты сам увидишь. Итак, начнем. Ты - двоюродный брат моего смертельного врага Нарзеса и был его сторонником, следовательно, и сам был моим врагом. Целые годы ты служил Нарзесу против меня. Мне повредило это мало, а сам выиграл еще меньше: оставался простым писарем и умирал с голоду. Но такая умная голова, как ты, сумеет себе помочь: ты начал подделывать, удваивать списки налогов императора, провинции платили двойные налоги, - одни шли Юстиниану, а другие - казначеям и тебе. Некоторое время все шло прекрасно. Но один новый, молодой казначей нашел более выгодным служить мне, чем делиться с тобою. Он сделал вид, что согласен, взял список, подделанный тобою, и принес его мне.

   - Негодяй, - пробормотал Петр.

   - Да, это было дурно, - усмехнулась Феодора. - С этим списком я могла в одну минуту уничтожить своего хромого врага. Но я пожертвовала короткой местью ради продолжительного успеха: я позвала тебя и предложила - умереть или служить мне. Ты выбрал последнее, и вот с тех пор в глазах света - мы смертельные враги, а втайне - друзья. Ты выдаешь мне все планы Нарзеса, а я щедро плачу тебе. Ты стал богат.

   - О, пустяки, - вставил горбун.

   - Молчи, неблагодарный! Ты очень богат. Об этом знает мой казначей.

   - Ну хорошо, я богат, но не имею звания, почестей. Мои школьные товарищи, Цетег в Риме, Прокопий в Византии...

   - Терпение! С нынешнего дня ты будешь быстро подниматься по служебной лестнице почестей. Слушай: завтра ты отправишься, как императорский посол, в Равенну.

   - Как императорский посол! - радостно вскричал Петр.

   - Да, благодаря мне. Но слушай. Юстиниан поручит тебе уничтожить государство готов, проложить Велизарию путь в Италию. Это ты исполнишь. Но кроме того, он даст тебе еще одно, особенно важное в его глазах, поручение: во что бы то ни стало спасти дочь Теодориха из рук ее врагов и привезти сюда, в Византию. Вот мое письмо к ней, в котором я приглашаю ее к себе, как сестру.

   - Хорошо, - сказал Петр, - я привезу ее тотчас сюда. Феодора вскочила с места.

   - Ни в каком случае, Петр, - воскликнула она, - потому-то и посылаю я тебя, что она не должна приехать в Византию: она должна умереть.

   Пораженный Петр выронил из рук письмо.

   - О императрица, - прошептал он: - убийство!

   - Молчи, - возразила Феодора, и глаза ее мрачно сверкнули. - Она должна умереть.

   - Но почему? За что?

   - За что? Хорошо, я скажу это тебе: знай, - и она дико схватила его за руку и прошептала на ухо: Юстиниан начинает любить ее.

   - Феодора! - вскричал горбун: - но ведь он ни разу не видел ее!

   - Он видел ее портрет.

   - Но ведь ты никогда еще не имела соперницы!

   - Вот и забочусь о том, чтобы ее не было.

   - Но ты так прекрасна!

   - Она моложе меня.

   - Ты так умна, ты его поверенная, он сообщает тебе самые затаенные свои мысли.

   - Вот это и тяготит его. И... заметь: Амаласвинта - дочь короля, кровная королева! А я - дочь содержателя цирка. А Юстиниан, - как это ни смешно - надев царскую мантию, забыл о том, что он сам сын пастуха, и бредит королевской кровью. С этим бредом его я не могу бороться. Изо всех женщин в мире я никого не боюсь, кроме этой дочери короля.

   И она гневно сжала маленькую руку в кулак.

   - Берегись, Юстиниан! Этими глазами, этими руками Феодора заставляла повиноваться львов и тигров!.. Одним словом, Амаласвинта умрет.

   - Хорошо, - ответил Петр. - Но не от моей руки. У тебя много кровожадных слуг. Посылай их. Я - человек слова.

   - Нет, милый, ты, именно ты, мой враг, сделаешь это, потому что преданных мне людей обязательно заподозрят.

   - Феодора, - забывшись, сказал Петр: - но если будет умерщвлена дочь Теодориха, королева по праву рождения...

   - А, несчастный! И ты тоже ослеплен этой королевой! Слушай, Петр: в тот день, когда получится весть о смерти Амаласвинты, ты будешь римским сенатором.

   Глаза старика блеснули. Но трусость или совесть одержали верх.

   - Нет, - решительно ответил он: - лучше я покину двор и оставлю все надежды.

   - Но ты умрешь, несчастный, - с гневом вскричала императрица. - О, воображаешь ли ты, что теперь свободен и в безопасности, что я сожгла тогда фальшивые документы? О глупец! Да ведь сгорели не те. Вот смотри, - твоя жизнь все еще в моих руках.

   И она вынула из стола почку пожелтевших документов. При виде их Петр в ужасе опустился на колени.

   - Приказывай, - прошептал он, - я все исполню.

   - То-то же! - ответила Теодора. - Подними мое письмо к Амаласвинте и помни: звание патриция - если она умрет. Пытка и смерть - если она останется жива. Теперь уходи.

  

   Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова было от Юлия. Вот что писал юноша:

  

   "Цетегу, префекту, Юлий Монтан.

   Твой холодный ответ на сообщение о моем новом счастье сильно огорчил меня сначала, но затем еще более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог ни предвидеть, ни желать. Страдание, причиненное тобою, вскоре сменилось состраданием к. тебе. Горе человеку, который так богато одарен умом и так беден добротою сердца! Горе человеку, который не способен испытать готовность на жертвы любви к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе, не знающему лучшего в мире!

   Прости, что я говорю так свободно, как никогда не говорил с тобою. Но твое "лекарство" действительно смыло с меня последние следы юношества, сделало меня вполне зрелым, хотя не в том смысле, как ты надеялся: оно подвергло мою дружбу тяжелому испытанию, но, благодаря Богу, эта дружба не только не уничтожилась, но еще более укрепилась в этом испытании.

   Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов.

   Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот же день отправился искать Валерия. И скоро нашел: он уже бросил торговлю и живет в прекрасной вилле за городом. Он отнесся ко мне замечательно дружелюбно и тотчас пригласил прожить несколько времени в него на даче. Его дочь... да, ты предсказал верно: красота ее сильно поразила меня. Но еще больше подействовало на меня величие души, которое я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекла меня в ней та двойственность, которая проходит через всю ее жизнь. Ты ведь знаешь историю их семейства: мать Валерии, женщина очень набожная, посвятила ее с самого детства на служение Богу, - отдала в монастырь, где девушка должна была провести всю свою жизнь. Однако отец ее, более язычник, чем христианин, после смерти своей жены взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную сумму на постройку церкви. Но Валерия думает, что небо не берет мертвого золота вместо живой человеческой души. Она считает себя связанной обетом и думает о нем постоянно, хотя не с любовью, а со страхом, потому что она - вполне старого, языческого мира, истинная дочь своего отца. Отец ее заметил зарождающуюся во мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое чувство крепло, и я был уверен, что Валерия согласится выйти за меня. Несколько раз я собирался просить ее руки. Но какое-то смутное чувство не допускало меня высказаться. Мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому. Я считал себя недостойным ее или непредназначенным ей судьбою, - и молчал. Один раз она была особенно прекрасна. Я не мог совладать с собой и начал уже говорить... как вдруг меня подавила мысль: "Ты совершаешь грабежи. Тотила! - невольно вскричал я из глубины души и стал глубоко корить себя, что из-за нового счастья я почти забыл своего друга, брата. "Нет, - подумал я, - твое пророчество не должно исполниться, - эта любовь не должна отдалить меня от другая. И в тот же день я отправился в город к Тотиле и пригласил его на дачу. Я, конечно, много говорил ему о Валерии, но о своей любви к ней, не знаю сам - почему, умолчал: пусть, думал я, он сам все увидит и догадается.

   На следующее утро мы вместе поехали на дачу. В доме нам сказали, что Валерия в саду, - она страстно любит цветы. Мы пошли к ней, Тотила впереди, я за ним. И вот, на повороте одной из аллей, мы увидели чудное видение: она стояла перед статуей своего отца и убирала ее свежими розами. Она была так прекрасна, что Тотила, громко вскрикнув от восторга, остановился, как вкопанный, на месте. Она взглянула на него и также вся вздрогнула. Розы выпали из ее рук, но она не замечала этого. Я с быстротою молнии понял, что и ее, и моя судьба решилась: они с первого взгляда полюбили друг друга. Точно острая стрела пронзила мое сердце. Но только на одну минутку, - тотчас же рядом с болью я почувствовал и чистую радость, без малейшей зависти: они, созданные друг для друга, встретились наконец. Теперь я понял, что удерживало меня раньше вдали от Валерии, почему именно его имя сорвалось с моих уст: Валерия предназначена ему, и я не должен становиться между ними.

   О дальнейшем не буду говорить. Во мне еще столько эгоизма, святое учение отречения имеет еще так мало власти надо мною, что, - к стыду моему должен сознаться, - даже теперь еще сердце мое временами сжимается от боли, вместо того, чтобы радоваться счастью друга. Они любят друг друга и счастливы, как боги. Мне же остается радость любоваться их счастьем и скрывать свою любовь от отца, который вряд ли согласится отдать свою дочь Тотиле, пока будет считать его варваром. Свою же любовь я глубоко скрыл: он не должен подозревать ее.

   Теперь ты видишь, Цетег, как действительность далека от того, чего ты желал: ты готовил это сокровище Италии для меня, а оно досталось Тотиле. Ты хотел уничтожить нашу дружбу и подвергнуть ее тяжелому испытанию, но только более скрепил ее, сделав бессмертной".

  

   У городских ворот Неаполя возвышается уступами высокая башня, сложенная из огромных камней. В самом верхнем этаже - две низкие, но большие комнаты, в которых живет еврей Исаак, хранивший ключи от городских ворот и всех строений около стен города.

   В одной из комнат сидит, скрестив ноги, старик Исаак, на плетеной циновке, держа в руке длинную палку. Против него стоит маленького роста молодой еще человек, очевидно, также еврей, с некрасивым и очень неприятным лицом.

   - Итак, ты видишь, отец Исаак, что моя речь - не пустая речь, мои слова исходят не только из сердца, которое слепо, а из головы, которая хорошо видит. Вот я принес тебе письма и документы: я назначен смотрителем всех водопроводов Италии и получаю за это ежегодно пятьдесят червонцев. Да за каждую новую работу сверх того еще по десять червонцев. Вот я недавно окончил новый водопровод здесь, в Неаполе, и смотри: в кошельке у меня блестят десять тяжелых золотых. Верь мне, я могу содержать жену. Отдай же мне твою дочь Мирьям. Ведь я же сын Рахили, твоей двоюродной сестры.

   Старик медленно покачал головою.

   - Иохим, сын Рахили, оставь. Говорю тебе, оставь эту мысль.

   - Почему? Что можешь ты иметь против меня? Кто среди Израиля может сказать что-нибудь против Иохима?

   - Никто. Ты честен, смирен и прилежен. Ты успешно увеличиваешь свое состояние. Но видел ли ты когда-нибудь, чтобы соловей взял в подруги воробья, или горная газель - вьючное животное? Они не подходят друг к другу. Ну, а теперь взгляни сюда и скажи сам: разве ты пара моей Марьям?

   И он отстранил своей палкой шерстяной занавес, закрывавший вход в другую комнату. Там у круглого окна стояла очень молоденькая девушка чудной красоты. Она тихо перебирала пальцами струны арфы и не пела, а скорее шептала, глядя на расстилающий внизу город:

   "У рек Вавилонских сидел с плачем род Иуды. Когда же наступит день, когда роду Иуды не придется более плакать?"

   - Взгляни, тихо сказал старик, - разве она не прекрасна, как роза из садов Сарона, как лань в горах Хирама?

   В эту минуту раздались три удара в узкую железную дверь внизу.

   - Опять этот гордый светловолосый гот! - с досадой сказал Иохим. - Отец Исаак, уж не он ли - тот благородный олень, который подходит к твоей лани?

   - Не говори глупостей, сын мой. Ты ведь знаешь, что молодой гот влюблен в римлянку и не думает о жемчужине Иуды.

   - Но, быть может, жемчужина Иуды думает о нем?

   - Да, с глубокой благодарностью, как ягненок о сильном пастухе, который вырвал его из пасти волка. Разве ты забыл, как разгромили римляне евреев? Они сожгли нашу синагогу, разграбили наши дома. Целая толпа этих людей бросилась преследовать мое бедное дитя. Они сорвали покрывало с ее головы и платок с ее плеч. Где был тогда сын Рахили, Иохим, который сопровождал ее? Он очень быстро убежал от опасности, оставив голубку в когтях коршуна.

   - Я мирный человек, - сконфуженно ответил Иохим, - моя рука не умеет владеть мечем.

   - Тотила сумел. Он проходил мимо и, увидя эту погоню, быстро, как лев, бросился один в злую толпу с поднятым мечом. Одних он убил, других ранил, остальные в страхе разбежались. Он накинул покрывало на голову моей испуганной дочери, поддержал ее колеблющиеся от страха шаги и привел невредимой к ее старому отцу. Да вознаградит Иегова его долгою жизнью и да благословит все пути его!

   - Ну, хорошо. Я теперь ухожу, на этот раз надолго: я еду далеко по важному делу.

   - А что? - спросил Исаак.

   - Юстиниан, император Восточной империи, хочет строить новый храм. Я послал ему планы, и он принял их.

   - Как! - вскричал старик. - Ты, Иохим, сын Рахили, будешь служить римлянам? Императору, предшественники которого сожгли священный Сион и разрушили храм Господа? И ты сын благочестивого Манассии, будешь строить храм для неверных? Горе, горе тебе!

   - Что ты призываешь горе, не зная, за что? Разве золото из рук христианина хуже блестит или меньше весит, чем из рук иудея?

   - Сын Манассии, нельзя служит Богу и Мамоне!

   - А ты сам, разве ты не служишь неверным? Разве ты не охраняешь для них ворота этого города?

   - Да, с гордостью сказал старик, - я делаю это, охраняю для них верно, день и ночь, как собака дом хозяина. И, пока старый Исаак жив, ни один враг этого народа не пройдет через эти ворота. Потому что дети Израиля обязаны глубокой благодарностью этому народу и великому королю их, который был также мудр, как Соломон, и храбр как Давид. Римляне разрушили храм Господа и рассеяли нас по всей земле. Они сожгли и разграбили наши священные города, врывались в наши дома, уводили наших жен и дочерей, издавали против нас суровые законы. И вот пришел великий король с севера и снова отстроил наши синагоги. А когда римляне разрушали их, он заставлял их исправлять собственными их руками и на них же деньги. Он обеспечил нам домашний мир, и кто оскорблял израильтянина, должен был нести такое же наказание, как если бы оскорбил христианина. Он оставил нам нашу веру, охранял нашу торговлю, и мы при нем в первый раз со времени разрушения нашего храма отпраздновали пасху в мире и радости. И когда один знатный римлянин похитил мою жену Сару, король Теодорих в тот же день велел отрубить гордую голову и возвратил мне мою жену невредимою. И я всю жизнь буду помнить это и буду служить этому народу верно до смерти.

   - Не пришлось бы тебе пожать неблагодарность за эту верность, - сказал Иохим, направляясь к выходу. - Мне кажется, что наступит время, когда я снова приду просить у тебя Мирьям, и, быть может, тогда ты не будешь так горд.

   Он ушел, а вслед затем в комнату вошел Тотила и за ним - Мирьям.

   - Вот твоя одежда садовника, - сказала она, подавая готу темный грубый плащ и широкополую шляпу. - А вот цветы. Ты говорил, что она любит белые нарциссы. Я нарвала их для нее. Они так прекрасно пахнут.

   - Благодарю тебя, Мирьям. Ты добрая девушка, - ответил Тотила.

   - Благословение Господа да будет над твоею золотистою головою, - сказал старый Исаак, входя в комнату.

   - Здравствуй, старик, здравствуй! Какие вы добрые люди! Без вас весь Неаполь знал бы мою тайну. Как мне отблагодарить вас? Но сегодня я уже в последний раз переодеваюсь, - я решил открыто просить у отца Валерии ее руку. И тогда мы вместе отблагодарим вас. Она часто расспрашивает меня о тебе, Мирьям, и давно хочет видеть тебя. А теперь - прощайте пока. Я ухожу.

   И, надвинув на глаза широкополую шляпу, Тотила, в грубом плаще и с корзиной цветов в руках, вышел из комнаты. Старый Исаак снял со стены связку ключей и пошел отворить ему дверь.

   Мирьям осталась одна. В комнате было тихо, через открытое окно проскользнул первый серебристый луч луны. Мирьям осмотрелась, потом быстро подошла к белому плащу, который Тотила оставил здесь, и прижалась к нему губами. Затем встала, подошла к окну и долго смотрела на море, на высокие горы и веселый город. Губы ее слегка шевелились, точно в молитве, и чуть слышны были ее слова: "На руках Вавилонских сидя, плакал род Иуды. Когда же придет день, в который утихнет твое страдание, дочь Сиона?"

   Тотила между тем быстро шел по дороге и через час подошел к даче Валерия. Садовник, старый вольноотпущенный, был посвящен в тайну молодых людей. Он взял корзину с цветами, а Тотилу отвел в свою комнату. Долго сидел там молодой гот, ожидая часа, когда Валерия, простившись после ужина с отцом, выйдет к нему в беседку. Наконец луна поднялась на известную высоту, и Тотила быстро направился к условленному месту. Вслед за ним пришла и Валерия.

   - О Валерия, как невыносимо медленно тянулось время! Как ждал я этого часа! - вскричал он, обнимая девушку. Но та отстранилась от него.

   - Оставь, прошу тебя, оставь это, - сказала она.

   - Нет, я не могу оставить. Оглянись, как прекрасно все вокруг, - и эта чудная летняя ночь, и благоухающие цветы, и пение соловья. Все, все говорит нам, что мы должны быть счастливы. Неужели же ты не чувствуешь этого?

   - Не знаю, я счастлива и вместе несчастна. Меня подавляет сознание моей вины перед отцом, этот обман, переодевание.

   - Да, ты права. Я также не могу больше выносить этого, и сегодня именно затем и пришел сюда, чтобы предупредить тебя, что мы последний раз видимся тайком. Завтра же утром я открыто буду просить твоей руки у отца.

   - Это самое лучшее решение, потому что...

   - Потому что оно спасло тебе жизнь, юноша, - раздался строгий голос, и из темного угла беседки выступила высокая фигура с обнаженным мечом.

   - Отец! - вскричала Валерия.

   Тотила быстро привлек к себе девушку, точно желая защитить ее.

   - Прочь, варвар! Валерия, уйди от него!

   - Нет, Валерий, - решительно ответил Тотила. - Она моя, и ничто в мире не разлучит нас. Конечно, мы не правы перед тобой в том, что скрывали свою любовь. Но ведь ты же слышал, что я решил завтра же открыть тебе все.

   - Да, к счастью твоему, я слышал, и это спасло тебе жизнь. Один старый друг предупредил меня о твоем обмане, и я пришел сюда, чтобы убить тебя. Теперь я дарую тебе жизнь, но ты никогда не должен более видеть мою дочь.

   - Отец, - решительно заговорила тогда Валерия: - ты знаешь, что я правдива. Так знай же: я клянусь своею душою, что никогда не покину этого человека. Отец, ты с такой заботливостью, с такой любовью воспитывал меня, что до сих пор я ни разу не чувствовала, что не имею матери. Только теперь в первый раз мне не достает ее. Так пусть же хоть образ ее встанет теперь перед тобою и напомнит тебе ее последние слова. Помнишь, ты сам сколько раз говорил, что, умирая, она взяла с тебя обещание не препятствовать моему выбору, если я не захочу остаться в монастыре и пожелаю выйти замуж.

   - Да, дитя мое, это была ее последняя просьба, и я обещал ей это. И видят боги, я готов исполнить обещание, если выбор падет на римлянина, но отдать тебя варвару... нет, этого я не могу!

   - Но, Валерий, быть может я не в такой степени варвар, как ты думаешь - заметил Тотила.

   - Да, отец, он не варвар. Присмотрись к нему, узнай его ближе, и ты сам увидишь, что он - не варвар. Поверь, отец, что твоя дочь не могла бы полюбить варвара. Присмотрись к нему, - вот все, чего мы оба просим у тебя.

   Старик вздохнул и после некоторого молчания сказал:

   - Пойдем к могиле твоей матери, вон она под кипарисом. Там я помолюсь, и дух этой благороднейшей женщины внушит мне, что делать. И если твой выбор благороден, - я исполню свое обещание.

  

   Прошло несколько месяцев. Цетег сидел в своем доме за обедом со старым школьным товарищем своим Петром, посланником Византии. Оба весело болтали, вспоминая прошлое. После обеда они ушли в кабинет и заговорили о делах.

   - Нет, Петр, - насмешливо заметил Цетег, выслушав длинную, красноречивую речь, с целью убедить его, что Юстиниан желает поддержать государство готов. - Нет, не лукавь. Ведь я слишком хорошо знаю тебя, и ты никогда не обманешь меня.

   Петр в замешательстве молчал. В эту минуту слуга доложил, что какая-то дама желает видеть префекта. Тот быстро встал и вышел в приемную.

   - Княгиня Готелинда! - с удивлением вскричал он, увидя гостью, женщину со страшно обезображенным лицом: левый глаз ее вытек, и через всю левую щеку шел глубокий шрам. - Что привело тебя сюда?

   - Месть! - ответила та резким голосом, и такой смертельной ненавистью сверкал ее единственный глаз, что Цетег невольно отступил.

   - Месть - кому же? - спросил он.

   - Дочери Теодориха! Но я не хочу задерживать тебя: я видела, как в твои ворота прошел мой старый друг, Петр.

   "Ну, - подумал Цетег, этого ты не могла видеть, потому что я провел его через садовую калитку. Значит, вы сговорились сойтись у меня. Но чего же вам нужно от меня?"

   - Я не задержу тебя долго. Ответь мне только на один вопрос: я хочу и могу погубить Амаласвинту. Согласен ли ты помогать мне?

   "А, друг Петр, - подумал Цетег, - вот с каким поручением ты явился из Византии! Посмотрим, как далеко вы зашли!.." И он ответил:

   - Готелинда, что ты желаешь погубить ее, этому я верю, но чтобы ты могла сделать это - сомневаюсь.

   - Слушай и суди сам: я знаю, что она убийца трех герцогов. Герцога Тулуна убили подле моей виллы. Перед смертью он ударил мечом убийцу. И мои люди нашли их обоих еще живыми и перенесли их ко мне. Тулун - мой двоюродный брат, ведь я также из рода Балтов. Он умер на моих руках. Убийца его перед смертью сознался, что он - исаврийский солдат, что ты послал его к регентше, а регентша - к герцогу.

   - Кто же еще слышал это признание? - спросил Цетег.

   - Никто, кроме меня. Никто и не узнает, если ты согласишься помогать мне. Если же...

   - Без угроз, Готелинда. Ты сама имела неосторожность сказать, что никто, кроме тебя, не слыхал этого признания. А если ты станешь обвинять Амаласвинту, тебе никто не поверит, потому что все знают, что ты - смертельный враг регентши. Поэтому угрозами ты ничего не поделаешь. Но позволь позвать сюда Петра. Мы вместе посоветуемся.

   И он вышел и привел Петра.

   - Теперь вместе обдумаем дело, - начал снова префект. - Положим, что вы погубите Амаласвинту. Кого посадите вы тогда на престол? Ведь для византийского императора дорога к этому трону еще не свободна.

   Некоторое время Петр и Готелинда молчали, смущенные его прозорливостью. Наконец Готелинда ответила:

   - Теодагада, моего мужа, последнего Амалунга.

   - Теодагада, последнего Амалунга, - медленно повторил Цетег. И быстро соображал про себя: "Народ не любит Теодагада. Он получит корону только при содействии Византии и, следовательно, будет в ее руках, и византийцы явятся сюда раньше, чем у меня будет все готово к их встрече. Нет, это мне не выгодно, - надо как можно дольше не допускать их сюда".

   - Нет, - громко ответил он. - Мне нет расчета действовать против Амаласвинты. Я на ее стороне.

   - Быть может, это письмо изменит твое решение, - сказал Петр, подавая ему письмо Амаласвинты к Юстиниану.

   Цетег прочел его.

   "Несчастная! - подумал он. - Она сама себя погубила: она призывает византийцев, делает именно то, чего я опасался со стороны Теодагада. И теперь они явятся немедленно, хочет ли она этого или нет. И пока она будет королевой, Юстиниан будет играть роль ее защитника. Нет, Амаласвинте - конец!"

   - Неблагодарная! - громко заявил он. - За всю мою преданность она готова погубить меня. Хорошо, господа, я ваш и думаю, что мне удастся убедить Амаласвинту самой отказаться от короны в пользу Теодагада. Благородство в ней сильнее даже властолюбия. Да, я уверен в успехе: приветствую тебя, королева готов! - и он поклонился Готелинде.

  

   С нетерпением ожидала Амаласвинта ответа Юстиниана на свое письмо, потому что положение ее после убийства трех герцогов было очень тяжелое. Народ обвинял ее в убийстве и требовал избрание на ее место нового короля. Приверженцы Балтов требовали кровавой мести. Необходимо было обезопасить себя, пока придет помощь от Византии. И Амаласвинта действовала решительно: чтобы примириться с народом она призвала ко двору и осыпала почестями многих старых приверженцев Теодориха, героев и любимцев народа, во главе которых был седобородый Гриппа. Им она поручила ключи от Равенны и заставила их поклясться, что они будут верно защищать эту крепость. И народ, видя своих любимцев в такой чести, успокоился.

   Оставалось еще обезопасить себя от мести сторонников Балтов. С этой целью она решила привлечь к себе третий по знатности и могуществу род готов - Вользунгов, во главе которых стояли два брата: герцог Гунтарис и граф Арагад. Если бы Вользунги со своими сторонниками были на ее стороне, ей нечего было бы бояться. Оказалось, что привлечь их к себе было очень легко: младший из братьев - Арагад был влюблен в Матасвинту, дочь регентши. Конечно, она решила выдать дочь за графа. Но Матасвинта наотрез отказалась. В сильном волнении ходила Амаласвинта по комнате. Перед нею спокойно стояла ее дочь, красавица Матасвинта.

   - Одумайся, - горячо говорила мать. - Что можешь ты иметь против графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда Балты уничтожены, считается вторым после Амалов. Ты и не подозреваешь, как необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему же ты отказываешься?

   - Потому что я не люблю его - спокойно ответила дочь.

   - Глупости! Ты - дочь короля, ты обязана жертвовать собою государству, интересам своего дома.

   - Нет, - ответила Матасвинта. - Я женщина и не пожертвую своим сердцем ничему в мире.

   - И это говорит моя дочь! - вскричала Амаласвинта. - Взгляни на меня, глупое дитя: видишь, я достигла всего лучшего, что только существует на земле.

   - Но ты никого не любила в своей жизни, - прервала ее дочь.

   - Ты знаешь? Откуда же? - с удивлением спросила мать.

   - Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой отец. Я еще не могла всего понять, но и тогда уже чувствовала, что он несчастен, и тем сильнее любила его. Теперь я давно уже поняла, чего ему не доставало: ты вышла за него только потому, что он после Теодориха, стоял ближе всех к трону. Не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него. А он любил тебя.

   Амаласвинта с удивлением взглянула на дочь.

   - Ты очень смела и говоришь о любви так уверенно... Да ты сама любишь кого-то! - быстро вскричала она. - Вот почему и упрямишься.

   Матасвинта опустила глаза и молчала.

   - Говори же, - вскричала мать. - Неужели ты станешь отрицать истину? Неужели ты труслива, дочь Амалунгов?

   Девушка гордо подняла голову

   - Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю.

   - Кого же?

   - Этого никакие силы в мире не заставят меня сказать, - ответила девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать.

   - Матасвинта, - сказала мать. - Господь благословил тебя замечательной красотой тела и души. Ты - дочь королевы, внучка Теодориха. Неужели корона, государство готов для тебя - ничто?

   - Да, ничто. Я - женщина и желаю любить и быть любимой, быть счастливой и сделать счастливы другого. Слово же "готы", к стыду моему должна сознаться, ничего не говорит моему сердцу. Быть может, я и не виновата в этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти впечатления детства сохранились во мне и до сих пор. Больше того, я ненавижу эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего сердца моего отца, и брата, и меня. Нет, я с детства привыкла смотреть на эту корону, как на ненавистную силу.

   - О горе мне, если я виновата в этом! - вскричала Амаласвинта. - Но, дитя мое, если не ради короны, то сделай это ради меня, ради моей любви.

   - Твоей любви, мать! Не злоупотребляй этим святым словом. Ты никогда никого не любила, - ни меня, ни моего отца, ни Аталариха.

   - Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас!

   - Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да, мать, и теперь все дело не в тебе, а в твоей короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла ни тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе, - для тебя бы я пожертвовала всем, - а твоей короне, трону, этому проклятью моей жизни. И ради этой короны требовать, чтобы я пожертвовала своей любовью, - никогда, никогда!

   - А! - с гневом вскричала Амаласвинта. - Бессердечное, себялюбивое дитя! Ты не хочешь слушать просьбы, так я буду действовать насилием: сегодня же ты отправишься гостить во Флоренцию. Жена герцога Гунтариса приглашает тебя. Граф Арагад будет сопровождать тебя туда. Можешь уйти. Время заставит тебя уступить.

   - Меня? - гордо выпрямляясь, вскричала Матасвинта: - Решение мое непоколебимо!

   И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед. Обвинения дочери сильнее задели ее, чем она выказывала.

   - Стремление к власти? Нет, не оно одно наполняет мою душу. Я люблю корону потому, что чувствую, что могу управлять этим государством и сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего народа, - я пожертвовала бы и жизнью, и короной... Так ли. Амаласвинта? - с сомнением спросила она сама себя и задумалась.

   В комнату между тем вошел Кассиодор. Выражение лица его было такое страдальческое, что Амаласвинта испугалась.

   - Ты несешь весть о несчастий! - вскричала она.

   - Нет, я хочу задать тебе только один вопрос.

   - Какой?

   - Королева, - начал старик: - тридцать лет служил твоему отцу и тебе, служил верно, с усердием. Я - римлянин - служил готам, варварам, потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия, неспособная более к самостоятельности, безопаснее всего может существовать под вашим владычеством. Потому что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей - Боэция и Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, - они были осуждены судом. Теперь же...

   - Ну, что же теперь? - гордо спросила королева.

   - Теперь я прихожу к тебе, моему старому другу, могу сказать, к моей ученице...

   - Да, ты можешь это сказать, - мягче сказала Амаласвинта.

   - К благородной дочери великого Теодориха за одним маленьким словечком. Если ты сможешь ответить мне "да" - я буду продолжать служить тебе с той же преданностью до самой смерти.

   - Что же ты хочешь спросить?

   - Амаласвинта, ты знаешь, что я был далеко на северной границе. Вдруг разнеслась эта ужасная весть о трех герцогах. Я бросил все и поторопился сюда. Вот уже два дня я здесь, - я с каждым часом на сердце у меня становится тяжелее. А ты так изменилась, так неспокойна, что я не ре