Дан Феликс - Борьба за Рим

ью укрепить "вечный город", возобновить полуразвалившиеся от времени стены его и рвы. Он сам составил прекрасный план этих укреплений и сам лично следил за тем, чтобы он был выполнен в точности.

   Но для борьбы с готами и Византией недостаточно было только укрепить город, - надо было иметь и защитников его, солдат. При Теодорихе римляне не принимались в войска, а в последнее время, после казни Боэция и Симмаха, им было запрещено даже иметь оружие. Конечно, Цетег не мог надеяться, чтобы Амаласвинта, вопреки ясно выраженной воле своего великого отца и в ущерб готам, разрешила ему набрать войско из римлян. Но он нашел исход: попросил, чтобы она разрешила ему набрать самый незначительный отряд - всего в две тысячи человек - из римлян. Такой отряд, понятно, не мог бы быть опасным для власти готов. Но римляне были бы так глубоко благодарны ей за эту тень доверия к ним, за этот намек на то, что и они принимают участие в защите Рима. Получив это разрешение, префект набрал две тысячи воинов, снабдил их прекрасным оружием и, как только они научились владеть им, отпустил их, а на их место набрал другие две тысячи, которые также, как только научились владеть оружием, были заменены новыми. Каждый раз отпускаемые люди получали "на память" полное вооружение, которое покупалось за счет префекта. Таким образом, хотя налицо в Риме было всегда только две тысячи воинов из римлян, но префект мог в любую минуту иметь большое, хорошо вооруженное и обученное войско, которое притом было вполне предано ему, потому что все знали, что префект на свой счет покупает им вооружение и удваивает жалованье.

   В то же время он поддерживал сношения и с Византией: старался обеспечить себе на случай нужды ее помощь. Но вместе с тем заботился о том, чтобы византийское войско не было настолько сильным, чтобы победить самих римлян или остаться в Италии против его воли.

   С другой стороны он всеми силами старался ослабить могущество готов: он уверял правительство в полной безопасности и тем усыплял его бдительность. Поддерживал борьбу партий среди готов. А партий у них было достаточно. Самой сильной была партия могущественных Балтов, во главе которых стояли три герцога: Тулун, Ибба и Питца. Мало уступали Балтам Вользунги, во главе которых стоял герцог Гунтарис и граф Арагад. Много было и других, которые неохотно уступали первенство Амалам. Кроме того, многие были недовольны тем, что престол занят ребенком, за которого правит женщина. Наконец была сильная партия недовольных долгим миром, скучавших без войны. Были также готы, недовольные мягким отношением правительства к римлянам. И только очень небольшое число лучших, самых благородных из готов поддерживало правительницу в ее стремлении поднять умственный уровень народа до высоты римлян.

   Цетег старался, чтобы Амаласвинта осталась во главе государства, потому что при ее слабом, женском управлении недовольство и дробление на партии должно было увеличиться, а сила народа - падать. Больше всего боялся он, что во главе готов станет какой-либо энергичный, сильный человек, который сумеет объединить силы этого народа. Вот почему его иногда сильно заботили вспышки самостоятельности со стороны Аталариха, и он решил, что, если вспышки эти будут повторяться часто, необходимо будет устранить его с дороги.

   На Амаласвинту он имел теперь безграничное влияние. Эта женщина, богато одаренная, с громадным честолюбием, хотела показать, что она может управлять государством не хуже самого способного мужчины. Это желание было в ней развито до болезненности. У Теодориха не было сына, и ей часто еще в детстве приходилось слышать из уст отца и его приближенных сожаление о том, что у короля нет наследника-сына. Девочку оскорбляло то, что ее не считали способной носить корону, и горько плакала княжна о том, что она - не мальчик.

   Шли годы, она росла. Все при дворе удивлялись ее необыкновенными способностям, чисто мужскому уму, мужеству, - и это не была лесть: Амаласвинта действительно была одарена необычайно. Но жалобы отца о том, что у него нет сына, все не прекращались и по-прежнему оскорбляли ее. Но теперь она уже не плакала, а поставила себе целью показать, что женщина может заменить мужчину. Брак ее с герцогом Эвтарихом, одним из Амалов, не был счастлив: княгиня не любила своего мужа и крайне неохотно подчинялась ему, хотя он был очень даровитый человек. Но он рано умер. Оставшись вдовою, она вздохнула свободно и сгорала от честолюбия: после смерти своего отца она будет опекуншей своего сына и правительницей государства. В ожидании власти эта холодная женщина почти спокойно перенесла даже смерть отца.

   За управление государством она принялась с величайшим рвением и неутомимой деятельностью: ей все хотелось делать самой, одной. Она не выносила ничьего совета, отдалила даже преданного Кассиодора. Только одного человека слушала она охотно, одному только доверяла - Цетегу. Он постоянно удивлялся ее мужскому уму и, кажется, не осмеливался даже подумать о том, чтобы влиять на нее. Все его старания были, по-видимому, направлены только на то, чтобы в точности исполнять ее распоряжения, планы. Ей и в голову не приходило, что хитрый римлянин умел всегда устроить так, что его мысли и желания она считала своими. Под его влиянием она отдалила от двора знатных готов, друзей своего отца, и окружила себя греками и римлянами. Деньги, назначенные на приобретение военных кораблей, лошадей и вооружения для войска, она употребляла на укрепление и украшение Рима, - словом, под его влиянием она все более отдалялась от своего народа, делала свое управление все более ненавистным и тем ослабляла силу государства.

  

   Но, чтобы поддержать свое влияние на королеву, Цетег должен был часто бывать при дворе, а это вредило его делам в Риме. Поэтому он решил поместить при дворе кого-нибудь из преданных ему людей, кто бы слепо подчинялся ему, действовал всегда в его пользу и сообщал ему все, что бы ни случилось при дворе. Наиболее подходящей в этом случае личностью была Рустициана, вдова Боэция. Убедить королеву дозволить ей жить при дворе было легко. Гораздо труднее было уговорить Рустициану принять эту милость. Долго все старания Цетега в этом отношении были напрасны, пока наконец ему не помог случай.

   До казни своего отца и мужа Рустициана жила при дворе в Равенне. Дочь ее Камилла провела там все свое детство. Когда Боэций был казнен, семья его подверглась преследованию: два сына его, Северий и Аниций, были заключены в тюрьму и приговорены к казни. Но потом Теодорих заменил казнь изгнанием, и они уехали в Византию, где старались вооружить императора против готов. А Рустициана с Камиллой бежали в Галию, где жили у одного из друзей казненного. Потом они получили позволение возвратиться в Италию, но все имущество их было отобрано в казну. Они поселились вблизи Рима, в дома бывшего своего вольноотпущенного Корбулона.

   Наступило лето. Все состоятельные жители города выехали на дачи, Рустициана же должна была оставаться в душной, тесной городской квартирке, - о даче ей и думать было нечего. Но вот однажды Корбулон является к ней и в замешательстве говорит, что ему удалось купить за очень дешевую цену маленькую дачку в горах. Конечно, этот крошечный домишко нельзя сравнивать с роскошными дачами, которыми владела раньше его госпожа. Но все же там нет пыли, и воздух в горах такой свежий, чистый, а около домика есть несколько деревьев и сад, где можно посадить цветы. И он думает, что госпоже будет приятнее провести лето там, чем в душном, пыльном городе. Рустициана и дочь ее были очень тронуты вниманием этого простого человека и обрадовались возможности подышать свежим воздухом. В тот же день они собрались и отправились. Камилла ехала впереди, верхом на муле, Корбулон вел животное за повод. Они подъехали уже к горе, на склоне которой стоял домик, - оставалось только подняться на эту лесистую вершину, и маленькая дачка будет видна, как на ладони.

   Добрый старик заранее представлял себе, как обрадуется дочь его госпожи, когда он укажет ей домик. Вот они уже и на вершине горы, но... что это? Корбулон сначала в смущении протер себе глаза, потом растерянно оглянулся кругом, точно желая убедиться, что он не заблудился. Но нет: вот на опушке леса стоит огромная статуя Терминуса, древнего бога границ. А вправо от него должен быть купленный им домик и две грядки капусты и репы подле него. А между тем, ни домика, ни капусты нет. Вместо них расстилается чудный парк, с роскошными клумбами чудных цветов, с прекрасными статуями, фонтанами, беседками. Дом есть, но он так же мало походит на тот, что купил Корбулон, как эти чудные клумбы - на его грядки репы и капусты. И откуда все это взялось?

   Камилла же в восторге вскричала:

   - О Корбулон, да ведь этот сад устроен совершенно так же, как при дворце в Равенне, только он меньше! Какая прелесть!

   И она погнала мула. Подъехав к дому, она быстро обежала аллеи сада, клумбы, - и чем ближе она осматривала его, тем более находила всюду сходства с громадным садом при дворце в Равенне. В доме она заметила то же сходство с квартирой, которую они занимали, когда жили во дворце. Особенно ее комната: те же занавесы, та же мебель, картины, статуэтки, вазы. Какая прелесть и какое приятное воспоминание!

   - О Корбулон, как мог ты построить все это? - спросила она.

   Но Корбулон ничего не понимал, - одно ясно, что здесь совершено колдовство!

   - Вот идет хромой Коппадокс! Слава Богу, хоть он не околдован! Он все объяснит нам!.. Эй, Коппадокс, ступай скорее сюда, объясни, что тут было?

   Хромой великан приблизился и, прерываемый частыми вопросами, рассказал:

   - Несколько недель назад, когда ты, мой господин, прислал меня сюда, чтобы приготовить дом для матроны [*], явился однажды какой-то знатный римлянин с целой толпою рабов и рабочих и громадными телегами, нагруженными до верха. Он спросил меня, это ли та дача, которую Корбулон купил для вдовы Боэция, и когда я ответил: "эта", он заявил, что он - главный смотритель садов в Равенне, что один знатный римлянин, старый друг Боэция, желает позаботиться о семье казненного и поручил ему устроить и украсить эту дачу. Но, опасаясь преследования со стороны тирана, друг этот не хочет открывать своего имени. И вслед затем закипела работа. Он скупил все ближайшие участки земли, развел сады, вырыл пруд, устроил фонтаны, беседки, выстроил дом. Я сначала боялся, думая: "а что, если за все это придется расплачиваться моему господину? Несдобровать мне тогда!" И несколько раз хотел я дать тебе знать, что тут делается. Но римлянин частью лаской, частью силой не пускал меня отсюда, говорил, что все это должно быть сюрпризом для матроны. И только три дня назад все работы были окончены, он отпустил работников и сам уехал, щедро расплатившись за все. А теперь, господин, вот что я скажу тебе, - добавил раб, - конечно, ты можешь меня наказать или запереть в тюрьму. Можешь велеть высечь плетями. Ты все можешь. Потому что ты ведь господин, а я раб. Но подумай, справедливо ли было бы это? Ты оставил меня смотреть за парой грядок капусты и репы, а под моей рукой выросла такая прелесть.

  

   [*] - Матронами в Риме назывались знатные дамы.

  

   Слезы благодарности выступили на глазах двух женщин, когда они выслушали рассказ: "О, есть еще благородные люди на земле! Есть еще друзья у семьи Боэция!" И горячая молитва за неизвестного друга вырвалась из глубины их душ.

   Целые дни Камилла проводила на воздухе. Часто, не довольствуясь садом, она в сопровождении Дафнидионы, молоденькой дочери верного Корбулона, уходила в лес, который тянулся за садом. Однажды девушки зашли дальше обыкновенного. День был нестерпимо жаркий, и их начала мучить жажда. Вода была холодная и чистая, но вытекала такой тоненькой струйкой, что было трудно собрать ее столько, чтобы утолить жажду.

   - О как жаль прекрасной влаги! - вскричала Камилла. - Вот если бы ты видела, как прелестно устроен источник в саду Равенны! Струя вытекает из бронзовой головы Тритона, бога моря, и собирается в широкий бассейн из темного мрамора. А здесь, как жаль! Чудная влага пропадает.

   Через несколько дней девушки снова отправились в лес и подошли к месту, где был источник. Вдруг Дафнидиона, громко вскрикнув, остановилась и в ужасе молча указала рукой на место, где был источник. Камилла взглянула и также остановилась в изумлении: струя вытекала из бронзовой головы Тритона, и вода собиралась в широком бассейне из темного мрамора. Суеверная Дафнидиона ни минуты не сомневалась, что это дело лесного духа. Поэтому, закрыв лицо руками, чтобы не увидеть духа, так как это было дурным предзнаменованием, опрометью бросилась бежать домой. Но Камилла не верила в существование духов. "Конечно, кто-нибудь подслушал мои слова, когда мы здесь гуляли последний раз, - подумала она. - Но в таком случае, этот человек должен быть и теперь где-нибудь поблизости, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на нас его сюрприз". И с этою мыслью она внимательно огляделась. Ветви одного из соседних кустов чуть заметно колыхались, Камилла бросилась туда. В эту минуту из куста вышел юноша.

   - Я открыт, - в смущении сказал он тихим голосом.

   - Аталарих! Король! - вскричала Камилла в испуге. Целый рой мыслей пронесся в ее голове и сердце, и она почти без сознания опустилась на траву. Молодой король с испугом и восхищением смотрел на нее, и яркая краска залила его бледное лицо.

   - Теперь бы умереть! - прошептал он, - тут, подле нее!..

   В это мгновение Камилла пошевелила рукою. Это движение привело короля в себя. Он зачерпнул воды из мраморного бассейна и смочил виски девушки. Та открыла глаза, быстро оттолкнула руку короля и с громким криком: - Варвар! Убийца! - вскочила и бросилась бежать. Аталарих не последовал за нею. "Варвар, убийца!" - со страшной болью повторил он и закрыл лицо руками.

  

   Со страшными рыданиями бросилась Камилла к матери и рассказала ей свои открытия: не было сомнения, дачу устроил он же, этот сын убийцы ее отца. Нетрудно было также понять, и почему сделал он это: он любил ее. Самые разнородные чувства боролись в душе девушки.

   Она росла во дворце Теодориха. Целые дни девочка проводила вместе с бледным, красивым маленьким Аталарихом, который был всегда так ласков с ней, так весело играл и рассказывал такие чудные истории. Дети были очень дружны и привязаны друг к другу. Проходили годы. Дети обратились в молодых людей, и детская дружба постепенно и незаметно начала переходить в иное, более горячее чувство. Но тут разразился удар над Боэцием. Его казнили, семью его лишили имущества и сослали. Все окружавшие ее теперь - мать и друзья - ненавидели варвара-тирана и всю его семью, и говорили только о мести. Под влиянием этих толков и тоски по отцу, Камилла также стала ненавидеть Теодориха и его внука Аталариха.

   И вот этот ненавистный враг, потомок проклинаемого ею рода, на котором лежала кровь ее мученика-отца, - он осмеливается выказывать ей свою любовь. Тиран Италии осмеливается надеяться, что дочь Боэция...

   Рустициана, узнав, в чем дело, также страшно взволновалась и тотчас пригласила Цетега.

   - Скажи же, что нам делать теперь? - спросила она, рассказав ему все, - как спасти мое дитя? Куда везти ее?

   - Куда? - ответил Цетег, - в Равенну, ко двору.

   - И ты можешь так зло шутить в такую минуту? - вскричала вдова.

   - Я не шучу. Слушай. Ты знаешь, что на королеву я имею безграничное влияние, она вполне в моей власти. Но с этим мальчишкой - сам не понимаю, почему - я ровно ничего не могу поделать. Изо всех готов он один, если не видит меня насквозь, то подозревает и не доверяет мне. И часто, очень часто он мешает мне действовать, - его слова, конечно, влияют на его мать, и часто влияют сильнее, чем мои доводы. И чем дальше, тем он будет, конечно, опаснее, потому что становится старше, сильнее и умнее. Он и теперь умен не по летам. Так вот, видишь ли, до сих пор никто из нас не мог еще справиться с этим мальчишкой. Теперь же, благодаря его любви к Камилле, мы через нее будем управлять и им:

   - Никогда! - вскричала с негодованием Рустициана. - Пока я жива - никогда!.. Я - при дворе тирана! Моя дочь, дочь Боэция - любовница Аталариха! Да его окровавленная тень...

   - Хочешь отомстить за эту тень? Хочешь уничтожить готов? Ну, так не раздражай меня и делай, что тебе говорят. Ведь не о себе же я хлопочу, не за себя хочу мстить: мне не сделали ничего дурного. Ты же сама вытащила меня из моего уединения, упросила стать во главе заговора, уничтожить Амалов. А теперь ты раздумала? Не хочешь? Ну, прощай, я возвращаюсь к своим книгам.

   - Подожди, не уходи. Дай мне опомниться. Ведь это так ужасно - пожертвовать Камиллой!

   - Кто же тебе говорит, что Камилла будет жертвой! Не она, а сам Аталарих. Камилла должна не любить, а только властвовать над ним. Или боишься за сердце твоей дочери? - прибавил он, пристально взглянув на вдову.

   - Моя дочь! Полюбить его! Да я собственными руками задушила бы ее!

   - Хорошо, - задумчиво ответил префект. - Я сам поговорю с ней.

   И он прошел в комнату Камиллы. Девушка с детства привыкла находить в нем защитника и помощника. Поэтому и теперь, увидя его, быстро встала ему навстречу и доверчиво заговорила:

   - Ты знаешь, вероятно, все. И пришел помочь нам?

   - Да, я пришел помочь тебе отомстить.

   - Отомстить! - вскричала девушка. - Но как же?

   До сих пор Камилла плакала, думала о бегстве отсюда, но мысль о мести не приходила ей в голову. Теперь же вся кровь вскипела в ней: месть, месть за смерть отца, за оскорбление, нанесенное ей! И глаза ее заблестели.

   - Слушай. Ни одной женщине в мире не сказал бы я того, что теперь скажу тебе. Слушай: в Риме составился сильный заговор против господства варваров. Меч занесен уже, и теперь отечество, тень твоего отца призывают тебя, чтобы опустить его на голову тирана.

   - Меня? Я должна мстить за отца? Говори же скорее, что надо делать.

   - Надо принести жертву.

   - Все, что хочешь, свою кровь, жизнь! - вскричала девушка.

   - Нет, ты должна жить, чтобы наслаждаться победой. Слушай: король любит тебя. Ты должна ехать в Равенну, ко двору, и погубить его. Мы все не имеем никакой власти над ним. Только ты, в силу этой любви, можешь управлять им. И этой властью ты воспользуешься, чтобы отомстить за себя и отца и погубить его.

   - Его погубить! - странно тихо сказала Камилла, и голос ее задрожал, а на глазах заблестели слезы. Префект молча взглянул на нее.

   - Извини, - холодно сказал он наконец. - Я не знал, что дочь Боэция любит тирана. Я ухожу.

   - Что? Я люблю его? - с болью вскричала Камилла. - Как ты смеешь говорить это! Я его ненавижу, ненавижу так, как я никогда даже не подозревала, что могу ненавидеть.

   - Докажи!

   - Хорошо. Он умрет. Завтра... нет, сегодня же мы поедем в Равенну.

   Она его любит, - подумал префект. - Но это не беда, она еще не сознает этого.

  

   Несколько недель уже Рустициана с дочерью живет при дворе. Но Камилла ни разу еще не видела короля. Он был сильно болен. Несколько недель назад он ездил охотиться в горы, и однажды приближенные нашли его без чувств у источника. Его привели в чувство, привезли домой. Но он тяжело заболел. Теперь, говорят, ему лучше, но врачи все еще не позволяют ему выходить из комнаты.

   В чувствах Камиллы по отношению к королю постепенно произошла перемена: ненависть, жажда мести начала постепенно смягчаться жалостью к больному. Живя при дворе, ей часто приходилось слышать, с каким терпением он выносит тяжелую болезнь, как благодарен за малейшую услугу, как благородно кроток. И в сердце ее оживала привязанность. Но она старалась заглушить ее воспоминанием о казни отца. А когда сердце подсказывало ей, что несправедливо взваливать чужую вину, - ведь не он, а его дед казнил Боэция, - она сама возражала: а почему он не помешал злодейству?

   В этой борьбе разнородных чувств проходили дни, недели. Однажды Камилла проснулась на рассвете. В комнате было душно, а на дворе так прохладно, хорошо. Она встала и пошла в сад. Там на берегу стоял полуразрушенный храм Венеры. Мраморные ступени храма спускались почти к самому берегу моря. Туда и направилась Камилла. Но, подойдя к лестнице, она увидела там Аталариха. Он сидел на ступени и задумчиво смотрел на море. Встреча была так неизбежна, что девушка, растерявшись, остановилась. Король, увидя ее, также смутился в первую минуту, но тотчас овладел собою и спокойно заговорил, вставая:

   - Извини, Камилла, я не мог думать, чтобы ты пришла сюда в это время. Я сейчас уйду, только не выдавай меня: моя мать и врачи зорко наблюдают за мной, так что днем мне невозможно уйти от них. А я чувствую, как мне полезен морской воздух. Он так освежает, укрепляет. Прощай же, я знаю, что ты не выдашь меня.

   И он начал спускаться со ступеней.

   - Нет, король готов. Останься. Я не имею ни права, ни желания мешать тебе. Я ухожу.

   В эту минуту над морем взошло солнце, и лучи его образовали на гладкой, как зеркало, поверхности воды широкую золотую дорогу, залили развалины храма и статуи на лестнице.

   - О Камилла, - вскричал король, - взгляни, какая прелесть! Помнишь, как мы в детстве играли здесь, мечтали и воображали, что эта золотая дорога из солнечных лучей на море ведет к островам блаженных.

   - Да, к островам блаженных! - повторила Камилла, удивляясь, с какой легкостью он отдалял воспоминание о их последней встрече.

   - А знаешь - продолжал король, - я должен повиниться перед тобой.

   Камилла покраснела: вот теперь он заговорит об украшении дачи, об источнике. Но Аталарих спокойно продолжал:

   - Помнишь, как часто спорили мы в детстве о том, чей народ лучше. Ты превозносила римлян и их героев, я - своих готов. А когда блеск твоих героев грозил затмить моих, я смеялся и говорил: "А все таки настоящее и живое будущее принадлежит моему народу". Теперь я не скажу этого. Ты победила, Камилла.

   - А, ты осознал, что твой народ не может сравниться с нами.

   - Мы уступаем вам только в одном: в счастье. Мой бедный, прекрасный народ! Мы забрались сюда, в чуждый нам мир, в котором не сможем укрепиться. Мы подобны чудному цветку с вершины Альп, который занесен бурей вниз, на пески долины. Он не сможет укорениться там. Так и мы здесь завянем и умрем.

   И он с тоской смотрел вдаль, на море.

   - Зачем же вы пришли сюда? - резко спросила Камилла. - Зачем вы перебрались через эти горы, которые Господь поставил, как вечную преграду между вами и нами?

   - Зачем? - повторил Аталарих, не глядя на девушку, а как бы про себя. - А зачем мотылек летит на яркое пламя? Оно жжет, но боль не удерживает мотылька и он снова и снова возвращается, пока это пламя не пожрет его. Совершенно то же с моими готами. Оглянись кругом: как прекрасно это темно-синие небо, это чудное море, а там дальше - величественные деревья, и среди них, залитые солнцем, блестят мраморные колонны! А еще дальше, на горизонте, громоздятся высокие горы, а на море зеленеют чудные островки. И надо всем этим мягкий, теплый, ласкающий воздух, который все освежает. Вот те чары, которые вечно будут привлекать и погубят нас.

   Глубокое волнение короля передалось и Камилле. Но она не захотела поддаться ему и холодно ответила:

   - Целый народ не может поддаться чарам вопреки рассудку.

   - Может! - вскричал король с такой страстью, что девушка испугалась. - Говорю тебе, девушка, что целый народ, как и отдельный человек, может поддаться безумной любви, какой-нибудь сладкой, но гибельной мечте. Может, Камилла. В сердце есть сила, которая действует на нас гораздо сильнее, чем рассудок, и часто ведет нас к заведомой гибели. Но ты этого не понимаешь, и дай Бог, чтобы никогда ты не испытывала этого. Никогда! Прощай.

   И он быстро повернулся и пошел во дворец. Камилла несколько минут смотрела ему вслед, а затем, задумавшись направилась домой.

  

   После этого утра молодые люди виделись ежедневно. Врачи разрешили королю гулять, и каждый вечер он несколько часов проводил в обширном саду. Сюда же выходила и Рустициана с дочерью. Вдова большею частью оставалась с Амаласвинтой, а молодые люди, разговаривая, уходили вперед. Амаласвинта видела, что сын ее все сильнее привязывается к Камилле. Но она не препятствовала этому, напротив, была даже рада ее влиянию, так как Аталирих теперь стал гораздо спокойнее и мягче с нею, чем был раньше.

   Камилла чувствовала, как ее злоба и ненависть к королю ослабевали с каждым днем. С каждым днем она яснее понимала благородство его души, его глубокий ум и поэтическое чувство. С большим усилием заставляла она себя смотреть на него, как на убийцу своего отца. И все громче говорило в ней сомнение: справедливо ли ненавидеть Аталариха только за то, что он не помешал казни, которую вряд ли мог бы предотвратить. Давно уже ей хотелось откровенно поговорить с ним, высказать ему все. Но она считала такую откровенность изменой своему отцу, отечеству и собственной свободе, и молчала, но чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывалась к нему, что его присутствие стало уже необходимым для нее.

   Аталарих же ни одним звуком, ни одним взглядом не обнаруживал своего чувства.

   Даже Рустициана и Цетег, которые зорко наблюдали за ним, были поражены его холодностью. Цетег выходил из себя. Рустициана была спокойна.

   - Подожди, - говорила она Цетегу, - подожди еще несколько дней, и он будет в наших руках.

   - Да, пора бы уже действовать. Этот мальчишка принимает все более повелительный тон. Он не доверяет уже ни мне, ни Кассиодору, ни даже своей слабой матери. Он вступил в сношение с опасными людьми: со старым Гильдебрандом, Витихисом и их друзьями. Он настоял, чтобы государственный совет собирался не иначе, как в его присутствии. И на этих совещаниях он уничтожает все наши планы. Да, так или иначе, но это надо кончить.

   - Говорю тебе, потерпи еще всего несколько дней, - успокаивала его Рустициана.

   - Да на что ты надеешься? Уж не думаешь ли ты поднести ему любовный напиток? - улыбаясь, спросил он.

   - Да, именно это я и думаю сделать и только жду новолуния; иначе он не подействует.

   Цетег с удивлением взглянул на нее.

   - Как, вдова Боэция верит такому вздору! - вскричал он наконец.

   - Смейся, сколько хочешь, но сам увидишь его действие.

   - Но как же ты дашь ему напиток? Безумная, ведь тебя могут обвинить в отравлении!

   - Не бойся. Никто ничего не узнает. Врачи велели ему выпивать каждый вечер после прогулки стакан вина, к которому подмешивают какие то капли. Этот стакан ставят обыкновенно вечером на стол в старом храме Венеры. Я туда и волью напиток.

   - А Камилла знает об этом?

   - Храни Бог! Не проговорись ей и ты: она предупредит его.

   В эту минуту в комнату вбежала Камилла и со слезами бросилась к матери.

   - Что случилось? - спросил Цетег.

   - Ах, он никогда не любил меня! - вскричала Камилла. - Он относится ко мне с каким-то состраданием, снисходительностью. Часто замечала я на его лице выражение тоски, боли, точно я чем-то глубоко оскорбила его, точно он благородно прощает мне что-то, приносит жертву.

   - Мальчики всегда воображают, что они приносят жертву, когда любят.

   - Аталарих вовсе не мальчик! - вскричала Камилла, и глаза ее загорелись. - Над ним нельзя смеяться!

   - А? - с удивлением спросила Рустициана. - Так ты не ненавидишь больше короля?

   - Ненавижу всеми силами души, - ответила девушка. - И он должен умереть, но смеяться над ним нельзя.

   Через несколько дней весь двор был поражен новым шагом молодого короля к самостоятельности: он сам созвал государственный совет, - право, которыми раньше пользовалась Амаласвинта. Когда все собрались, король начал:

   - Моя царственная мать, храбрые готы и благородные римляне! Нашему государству грозят опасности, устранить которые могу только я, король его.

   Никогда еще не говорил он таким языком, и все в удивлении молчали. Наконец Кассиодор начал:

   - Твоя мудрая мать и преданнейший слуга Кассиодор...

   - Мой преданнейший слуга Кассиодор молчит, пока его король и повелитель не обратится к нему за советом, - прервал его король. - Мы очень, очень недовольны тем, что делали до сих пор советники нашей царственной матери, и считаем необходимым немедленно исправить их ошибки. До сих пор мы были слишком молоды и больны. Теперь уже чувствуем себя вполне способным приняться за дело и сообщаем вам, что с настоящего дня регентство отменяется, и мы принимаем бразды правления в собственные руки.

   Все молчали. Никто не желал получить замечание, подобное тому, какое получил Кассиодор. Наконец, Амаласвинта, почти оглушенная этой внезапной энергией в сыне, заметила:

   - Сын мой, но ведь годы совершеннолетия, по законам императора...

   - Законами императора, мать, пусть руководятся римляне. Мы же - готы и живем по готскому праву: германские юноши становятся совершеннолетними с той минуты, когда народное собрание признает их способными носить оружие. Вот почему мы решили пригласить всех военачальников, графов и вообще всех свободных мужей нашего народа изо всех провинций государства на военные игры в Равенну через две недели.

   - Через две недели! - заметил Кассиодор, - но в такой короткий срок невозможно разослать приглашения.

   - Это уже сделано. Мой старый оруженосец Гильдебранд и граф Витихис позаботился обо всем.

   - Кто же подписал декреты? - спросила Амаласвинта, едва придя в себя.

   - Я сам, дорогая мать. Надо же показать приглашенным, что я могу действовать самостоятельно.

   - И без моего ведома? - продолжала регентша.

   - Без твоего ведома я действовал потом, что ты бы ведь не согласилась, и тогда мне пришлось бы действовать без твоего согласия.

   Все молчали, и король продолжал:

   - Кроме того, мы находим, что нас окружает слишком много римлян и слишком мало готов. Поэтому мы вызвали из Испании наших храбрых герцогов Тулуна, Питцу и Иббу. Вместе с графом Витихисом эти три храбрых воина осмотрят все крепости, войска и корабли государства, позаботятся об исправлении всех недостатков в них.

   "Необходимо тотчас спровадить их подальше", - подумал про себя Цетег.

   - Дальше мы вызвали снова ко двору нашу прекрасную сестру Матасвинту. Она была изгнана в Тарент за то, что отказалась выйти за престарелого римлянина. Теперь она должна возвратиться, - этот лучший цветок нашего народа, - и украсить собою наш двор.

   - Это невозможно! - вскричала Амаласвинта. - Ты нарушаешь права не только королевы, но и матери.

   - Я глава семейства, - ответил король.

   - Но неужели ты думаешь, сын мой, что готские военачальники признают тебя совершеннолетним?

   Король покраснел, но, прежде чем успел ответить, раздался суровый голос подле него:

   - Не беспокойся об этом, королева. Я учил его владеть оружием и говорю тебе: он может помериться с каждым врагом. А о ком старый Гильдебранд говорит так, того и все готы признают способным.

   Громкие крики одобрения со стороны присутствующих готов подтвердили слова старика. Цетег видел, как все его планы рушатся. Он сознавал, что необходимо во что бы то ни стало поддержать власть регентши, не допустить, чтобы Аталарих стал самостоятелен. Но, прежде чем он решил вмешаться, король произнес:

   - Префект Рима, Цетег!

   Префект вздрогнул, но тотчас выступил вперед.

   - Я здесь, мой король и повелитель, - ответил он.

   - Не имеешь ли ты чего-либо важного сообщить нам из Рима? Каково настроение воинов там? Как относятся они к готам?

   - Они уважают их, как народ Теодориха.

   - Нет ли каких-либо оснований опасаться за спокойствие в городе? Не подготовляется ли там что-либо особенное? - продолжал допрашивать король.

   - Нет, ничего, - ответил Цетег.

   - В таком случае, ты или плохо знаком с настроением Рима. Неужели я должен сообщить тебе, что делается во вверенном тебе городе? Рабочие на твоих укреплениях поют песни, в которых смеются над готами, надо мною. Твои воины во время военных упражнений произносят угрожающие речи. По всей вероятности, образовался обширный заговор, во главе которого стоят сенаторы, духовенство. Они собираются по ночам в неизвестных местах. Соучастник Боэция, изгнанный из Рима Альбин снова там и скрывается... знаешь ли где? В саду твоего дома.

   Глаза всех устремились на Цетега, - одни в изумлении, другие с гневом, иные со страхом. Амаласвинта дрожала за своего поверенного. Он один остался совершенно спокоен. Молча, холодно, смотрел он в глаза королю.

   - Защищайся же! - закричал ему король.

   - Защищаться? Против пустой сплетни? Никогда.

   - Тебя сумеют принудить.

   Префект презрительно сжал губы.

   - Принудить? - повторил он. - Меня можно убить по подозрению, - конечно, мы, итальянцы, знаем уже это по опыту. Но оправдываться я не стану: защита имеет значение лишь там, где действует закон, а не сила.

   - Не беспокойся, с тобой поступят по закону. Выбирай себе защитника.

   - Я сам буду защищать себя, - ответил префект. - Кто обвиняет меня?

   - Я, - ответил голос, и вперед выступил Тейя. - Я, Тейя, сын Тагила, обвиняю тебя, Цетега, в измене государству готов. Я обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбина, и наконец, в том, что ты хочешь предать Италию в руки византийцев.

   - О нет, - ответил Цетег, - этого я не хочу. Докажи свои обвинения.

   - Две недели назад я сам видел, как Альбин, закутанный в плащ, входил в твой сад. Я уже раньше два раза видел его по ночам, но не узнал. А на этот раз хорошо узнал его, хотя и не успел захватить.

   - С каких это пор граф Тейя, комендант войска, исполняет по ночам обязанности шпиона? - с насмешкой спросил Цетег.

   - С тех пор, как ему пришлось иметь дело с Цетегом, - спокойно ответил Тейя и затем продолжал, обращаясь к королю, - Хотя Альбину и удалось убежать, но он выронил вот этот список. Возьми его.

   И он подал королю свиток. Тот просмотрел его.

   - Это список имен знатнейших римлян. Против некоторых сделаны заметки, но условным шифром. Возьми, Кассиодор, разбери их. Ну, а ты, Цетег, признаешь ли теперь себя виновным? Нет? Во всяком случае, обвинение очень основательно. Ты, граф Витихис, сейчас отправишься в Рим, арестуешь означенных в этом списке лиц и произведешь тщательный обыск в их домах, и в доме префекта также. А ты, Гильдебранд, арестуешь префекта. Возьми у него оружие.

   - Нет, - вскричал префект. - Я сенатор Рима и потому имею право, внеся залог, остаться свободным до окончания дела. Я ручаюсь всем своим состоянием, что не сделаю шагу из Равенны за это время.

   - О король, - умоляюще обратился к нему Гильдебранд, - не слушай его! Позволь мне задержать его!

   - Нет, - ответил король. - С ним надо поступить по закону, без всякого насилия. Пусть идет. Ведь ему надо подготовиться к защите: обвинение было так неожиданно. Завтра в этот час мы сойдемся для суда.

  

   - Нет сомнения, - говорил час спустя Кассиодор, сидя в комнате Рустицианы, - нет сомнения, что Аталарих - весьма опасный противник. Он вполне принадлежит готской партии, - Гильдебранда и его друзей. Он погубит перфекта. И кто бы мог подумать! Таким ли он был во время процесса твоего мужа, Рустициана?

   Камилла насторожила внимание.

   - Во время процесса моего мужа? Что же он делал тогда? - спросила вдова.

   - Как? Разве ты не знаешь? Когда Теодорих присудил Боэция и сыновей его к казни, мы все - я, Амаласвинта и другие друзья его - все мы умоляли короля о помиловании и не отступали до тех пор, пока он наконец не рассердился и поклялся своей короной, что засадит в самую мрачную темницу того, кто осмелится еще хоть слово сказать о Боэции. Что же было нам делать? - мы замолчали. Да, все мы, взрослые мужи, испугались. Только Аталарих, тогда еще совсем ребенок, не испугался: он бросился к ногам разгневанного деда и плакал, и продолжал умолять пощадить его друзей. Теодорих исполнил угрозу: позвал стражу и велеть засадить внука в подземелье замка, а Боэция тотчас казнить. Целый день мальчик просидел а тюрьме. Наступил вечер. Король сел ужинать и не выдержал: подле него не было его любимца-внука. Он вспомнил, с каким благородным мужеством этот мальчик отстаивал своих друзей, забывая о себе. Долго сидел он, задумавшись, над своей чашей с вином. Наконец решительно отодвинул ее, встал, сам спустился в подземелье, открыл дверь темницы, обнял внука и по его просьбе пощадил жизнь твоих сыновей, Рустициана.

   Камилла едва переводила дыхание во время рассказа. Теперь она быстро вскочила с места и бросилась из комнаты. "Скорее, скорее к нему!" - думала она.

   Кассиодор также вскоре ушел. Рустициана осталась одна. Долго, долго сидела она, точно оглушенная: все, казалось ей, погибло. Ей не удастся отомстить!

   Перед вечером к ней зашел Цетег. Он был холоден и мрачен, но спокоен.

   - О Цетег! - вскричала вдова, - все погибло!

   - Ничего не погибло. Надо быть только спокойным, - отвечал он. - И действовать быстро, не медля.

   - Затем, окинув быстрым взглядом всю комнату и видя, что они одни, он вынул из кармана склянку и подал ее Рустициане.

   - Твой любовный напиток слишком слаб, Рустициана. Вот другой посильнее. Возьми его.

   Вдова догадалась, что было в склянке, и со страхом взглянула на префекта.

   - Бери скорей и не думай ни о чем. Сегодня же, слышишь, непременно сегодня король должен выпить это. Иначе все погибло, завтра будет уже поздно.

   Но Рустициана все еще медлила и с сомнением смотрела на флакон.

   Тогда перфект подошел к ней ближе и, положив руку ей на плечо, сказал:

   - Ты медлишь? А знаешь ты, что теперь стоит на карте? Не только наши планы! Нет, слепая мать. Знай: Камилла любит, любит короля всеми силами молодой души. Неужели же дочь Боэция будет любовницей тирана?

   Рустициана громко вскрикнула: последнее время она и сама подозревала это, слова префекта только подтвердили ее подозрения.

   - Хорошо, - сказала она, сжимая флакон в руке. - Король выпьет его сегодня.

   Префект, быстро простившись, вышел.

   "Ну, принц, ты быстр, но я быстрее. Ты осмелился стать на моей дороге, - неси же и последствия". И он медленно пошел домой и весь день старался держаться в обществе, на виду у всех.

   Перед вечером Камилла сидела на ступеньках храма Венеры. Теперь она уже не считала свою любовь к королю преступлением: разве можно его винить в смерти отца? Он сделал все, что было возможно для его спасения, сделал больше, чем другие. И братьев ее спас он же. Да, ей нечего стыдиться этой любви. Что ей за дело до того, что он гот, варвар?.. Он прекрасен, умен и благороден. Завтра же она объявит матери и префекту, что отказывается от мести, а затем сознается во всем королю и будет просить прощения у него. Он так великодушен, простить, а потом, потом... И девушка погрузилась в самые радужные мечты.

  

   Вдруг она услышала быстрые шаги. Это был король. Но какая перемена: всегда опущенная голова высоко поднята, осанка мужественная, решительная.

   - Здравствуй, Камилла, - весело вскричал он, увидя ее, - видеть тебя - лучшая награда после этого жаркого дня.

   Камилла смутилась, покраснела.

   - Мой король! - прошептала она.

   Аталарих с радостным удивлением взглянул на нее: никогда еще не называла она его так, никогда и не смотрела так на него.

   - Твой король? - повторил он. - Боюсь, что ты не захочешь так называть меня, когда узнаешь все, что произошло сегодня.

   - Я знаю все.

   - Знаешь? Так будь же справедлива, не осуждай меня. Право, я не тиран и люблю римлян, - ведь это же твой народ. Но я обязан охранять наше государство, создание моего великого деда. И я буду охранять его строго, неусыпно, и горе руке, которая посягнет на него! Конечно, - с грустью добавил он, - быть может, звезды осудили уже его, но я - его король и должен стоять или пасть вместе с ним.

   - Ты говоришь истину, Аталарих, как подобает королю.

   - Благодарю, Камилла. Как ты сегодня справедлива и добра! Но видишь ли, благо этого государства - для меня все. Ты ведь знаешь, чем я был: больным, заблуждающимся мечтателем. Но вот однажды я понял, что этому государству грозит опасность, понял, что я обязан охранять его. И я принялся за дело. И чем больше я трудился, тем сильнее привязывался к своему народу. И эта гордая, боязливая и бдительная любовь к готам укрепила мою душу, утешила меня... в другой, очень тяжелой потере. Что мое личное счастье - в сравнении с благом этого народа? И эта мысль, - видишь, - сделала меня здоровым и сильным, таким сильным, что, право, я мог бы теперь одолеть самого силь