Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

ов не дознались мы, но живем денно и нощно с великим бережением... Наших людей паншинцы не перевозят, а Стенько Разин с товарыщи стоит под Паншином на буграх Волги-реки и не чинит грабежей - смирен".

   Пригнали на конях в Паншин выборные с Дона, от войсковой старшины, - атаман и два есаула, усатые, с чубами, в малиновых жупанах.

   Паншин зашевелился. Ходил глашатай, старый хромой казак, стучал палкой по подоконью. Собрались паншинцы - ответили:

   - Без припасов огнянных и людей донских мы не едем, пущай войско донское пришлет челны с казаками, тогда и мы едем с вами. И учините то, что нам сказали: "Чтоб Стенька Разин под Царицын и иные государевы городы не ходил", - сами мы не мочны.

   Донские выборные грозили паншинцам:

   - Доведем царю, что и вы с воровскими казаками заедино!

   Уехали на Дон, и о них слухов не было... Иногда сотнями, а то и больше, с верхнего Дона в Паншин сходилась голутьба.

   - Паншин, челны давай - к батьку Степану едем!

   Паншинцы не отвечали сразу, посылали своего человека по городу выслушать и высмотреть настрого - нет ли в городе чужих? Узнав, что нет никого из воевод, сажали в челны голутьбу, перевозили на бугор и тут же, не выходя на берег, торговали водкой, хлебом, харчем и порохом.

   Дозору, окликающему с бугра, многими голосами отвечали:

   - Не-е-чай едет!

  

  

  

   Далеко по волжским островам-буграм слышны то скрип весел в уключинах, то заунывная песня гребцов, заглушаемая бранью начальников. Когда под брань и хлесткие удары плети затихала песня, то по воде неслось гнусавое монастырское пение...

   В белесом прохладном тумане за широкими низинами начиналась заря.

   На бугре от челнов дозорный казак шагнул к палатке атамана.

   Разин сидел в черном бархатном кафтане, золотом отливал желтый зипун под кафтаном. Сидел атаман на обрубке дерева, грел над углями большие руки.

   - Караван, батько!

   - Давно чую... Багры, фальконеты и люди - готовы ли?

   - Справно все!

   - Сдай дозор маломочным - и к веслам!

   От стрелецких кафтанов Лопухина[108] приказа голубела вода. Дальше голубого, растекаясь серебром, прыгали отражения бердышей. В голове каравана торопливо, скрипя уключинами, шел царский струг - паруса свернуты. Ветра не было. За царским стругом, колыхая в волнах черные пятна, тянулся струг патриарший - на его палубе гнусавые голоса все явственнее выпевали: "Благоверному государю и великому князю всея Руси..." Над головами монахов на мачте тихо покачивался флаг с образом нерукотворного: по золоту черный лик.

   Гребцы вновь запели:

  

   Гей, приди, удалой.

   Мы поклон учиним,

   Воевод укроти-и-м.

  

   Голоса гребцов скрыли голоса монахов, а покрывая все голоса, кто-то басил:

   - Ма-ать! пере-ка-ти поле-е... В Астрахани ужо, сво-ло-о-чь колодная!

   За стругами тянулся ряд серых низкопалубных судов. На ладье, ближней к стругам, один визгливо всхлипывающим голосом молился вслух звонко:

   - Го-о-споди-и! Пронеси-и, пронеси-и...

   Другой торопил гребцов:

   - Наддай, ребята! Не порвись от государевых!

   Еще голос твердил одно и то же:

   - Водкой ужо-о! Водкой, не отставай от колодников делом...

   Как будто Волга раскрыла утробу, и со дна ее раздался голос, заглушивший на миг пенье гребцов, ругань, мольбу и молитвы:

   - Гей, сарынь, на взле-ет!

   Тут же щелкнул выстрел из фальконета, другой, третий, и свист, долгий, пронзительный. Сотни весел сверкнули. Басистый голос с переднего струга надрывно гудел.

   - По-о-што: мы госуда-а-ревы-ы... по-ошто?

   - Нечай!

   - Не-е-чай!

   - Кру-у-ши-и!

   - Сарынь, сбивай со стругов, ладьи топи!

   Стук багров и топоров. Тысячи отзвуков вторили короткому бою: утки торопливо делали светлые шлепки по воде к низким берегам, а над побоищем, деревянным стуком стуча, кружилась крупная черная птица - кру-кру! кру-кру! Стреляя и хватаясь за топоры, отбиваясь и нападая, люди перестали молиться, плакать, а стук топоров низко над самой водой делался все слышнее - ладьи одну за другой глотала Волга.

   - Стрельцы!

   - Эй, ра-а-туйте!

   На царском струге лязг железа, выстрел и крик:

   - Стрельцы, в ответ станете!

   - Сторонись, пузатой черт!

   Голубея кафтанами, перебегая, стрельцы разбивали колодки и цепи гребцов.

   - Что чините? Эй, стрельцы!

   - Васька, заткни ему горло!

   Удар топора, и шлепнуло в воду тело в боярском кафтане...

  

  

  

   Вставало солнце. С низин потянуло над Волгой запахом травы и соли...

   На носу царского струга сорван флаг с образом казанской, вместо него висит широкое полотно - "печать круга донского".[109]

   На носу царского струга бочка с водкой, закиданная боярскими кафтанами, на бочке сидит, обнажив саблю, Разин. Казаки подводят стрелецких начальников.

   - Того вешай! Секи того... Вешай - за ноги!

   Мачты струга становились пестрыми от боярских котыг и цветных кафтанов стрелецких голов. Разин видит: волокут кого-то, звенит в ушах режущий крик, подведенный ползет к ногам атамана.

   - Батюшка, мы холопи подневольные!

   - Батюшка, не губи-и!

   - Гей, кто вы?

   - Вековечные должники купцу.

   - Приказчики богача Шорина!

   - Спущу для ябеды царю?

   - Батюшко, на пытке уст не разомкнем!

   - Вот те пресвятая, ей-богу!

   - Спусти их, казаки, пущай утекают.

   - Вот тя бог храни-и!

   Широко крестятся и, дрожа, лезут с борта вниз.

   - А вот, батько, голодраной народ - ярыжки!

   - Пихай в лодку!

   - Да, вишь, иные с нами идти ладят.

   - Кто с нами - бери.

   На подтянутом плотно к царскому стругу другом, патриаршем, еще не умолк бой и шум. Ругань, стоны и крики:

   - Чего глядишь? Из пищали-и!

   Среди красных шапок мелькали черные колпаки, сверкали топоры, выше всех голов голова с длинными волосами, и голос трубит:

   - Не гнись, братие-е! Яко да Ослябя-инок[110], поидоша на враги-и!

   Взметнулся черный кафтан, сверкнул на солнце желтый атласный зипун - Разин шагнул на патриарший струг, перед ним расступились свои.

   - Дьявол!

   Мелькнула сабля, повисла от удара сабли рука высокого монаха с топором.

   - Черт, не пил с Волги?

   За бортом плеснула вода, монаха сбросили.

   - Закрутилси-и... удал был!

   - Батько, вона еще сатана твоего суда ждет: "Знает меня атаман, пущай сам", - так и сказал, не смели без тебя...

   - А ну - ведите!

   К атаману толкнули боярского сына в алой котыге, лицо густо заросло курчавой черной бородой, длинные кудри спутались, закрыли глаза.

   Разин нахмурился, рука пала на саблю.

   - Старое приятство, сатана! В Москве у бани с бабой?..

   - Тот я... секи, твой.

   - Эй, дайте ему попа, коли какой жив!

   - Попа мне не надо, атаман! Хоша я патриарший, да к черту...

   - Открутите с него веревки!

   - Эх, руки-ноги на слободе - дайте шапку, голоушим неохота помереть!

   - Забыл я твое имя, парень.

   - Еще раз скажу тебе, атаман, - зовусь Лазунка Жидовин!

   Боярский сын расправил левой рукой курчавую бороду, из правой текла кровь.

   Разин глядел сурово, опустил голову, будто силясь что-то вспомнить, вздохнул, ткнул концом сабли в палубу, залитую кровью.

   - Дайте ему шапку! - Атаман поднял голову, лицо повеселело, когда на боярского сына нахлобучили монашеский колпак. Он шагнул вперед и выдернул саблю...

   - Гей, казаки! Как бился он, сильно?

   - Сатана он, батько! Бьет из пистоля не целясь и цельно, будто так надо...

   Подвернулся еще казак:

   - Много он наших в Волгу ссадил - хотели первым вздыбить, да сказался, вишь, что к тебе, батько!

   - За удаль в бою не судят! На то бой. - Разин поднял саблю, боярский сын глядел смело в глаза атаману, подался грудью вперед.

   - Шапка ладаном пахнет... чужая, монашья... Секи, атаман.

   Разин засмеялся, опустил саблю, спросил:

   - Как ты служил боярам?

   - Служу, не кривлю душой.

   - Письменный ты?

   - С детских годов обучен в монастыре, потому патриарший.

   - Сатана ты! Побежишь от меня или будешь служить?

   - Чей хлеб ем, от того не бегу!

   Разин вложил саблю.

   - Живи, служи мне.

   - И то спасибо.

   - Гей, дайте ему руку окрутить - кровоточит!

   - Раз, два! Робята-а... заворачивай стру-у-ги-и!

   Струги с песнями повернули к бугру. На палубах их голубели кафтаны приставших к казакам стрельцов.

    

    

   Небо светлело, белесый туман осел в низины, по серебру простора плескало размашисто голубым, отсвечивало красным вслед челнам с гребцами в запорожских шапках. Все гуще несло по воде запахами трав с широких лугов, где бродили кочующие стада кобылиц хищного Ногая. Черные птицы с деревянным карканьем садились на мертвые тела, укачиваемые исстари разгульной Волгой...

  

  

  

   С ордынской стороны от берега Волги две косы песчаных, на них чернеют смоляными боками обсохшие, покинутые струги. На горе над Волгой кабак, с версту в просторных полях голубеют в знойном тумане бревенчатые стены города с воротной деревянной башней. Город четырехугольный, на углах его, кроме воротной, башен нет... За стенами города монастырь, стены церквей высятся - белеют штукатуркой, окна церквей узкие, главы жестяные.

   На берегу в кабаке прочная из двух половин дверь распахнута - гудят голоса питухов и бабьи взвизги хмельные. У угла кабака на камне, прислонясь спиной к толстой жерди с кабацким знаком - помелом наверху, сидит стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане. В глаза стрельцу с Волги бьет белым блеском, стрелец жмурится, бороздит по песку острием бердыша. Ему хочется делать то же, что перед ним шагах в пяти на откосе делают два солдата с короткими саблями в пыльных епанчах.

   Солдаты обхватили пьяную краснощекую бабу, пыля песок, грузно впахиваются в него стоптанными лаптями, и, потные, хмельные, бормочут:

   - Ты укройся, миляга, в япанчу... Шалая! Она сдох даст и младеню твому - вишь, палит небушко!..

    

    

   У бабы на руках в тряпье ребенок посинел от бесполезного плача и больше не издает звука, лишь шевелит ртом.

   - Ты титьку ему сунь! И покеда суслит... я тя... сама знаешь... сласть!

   Баба мотает головой.

   - Ой, косоротой! Мне ище ране мамонька заказала: мужиков-псов любить с младенем у титьки - бешеной буде младень-от...

   - Истинно! То мужиков, а мы с Васем - солдаты...

   Баба пьяно смеется:

   - Солдат не к месту! А хто для солдата миронью запас?

   - Во што, чуй! У солдата в кажинной бабе доля... Вась, лапай младеня - я жонку япанчей укрою!

   - Краше тогда в кабаке, за бочками.

   - За ноги выволокут, не дадут, плоть твою всю огадят. Япанча - она те что баня. Держи, Вась!

   Солдат тащит у бабы ребенка, передает, другой держит ребенка вверх ногами. Первый широкой епанчей окручивает себя и бабу - оба валятся в песок, от них пахнет потом, водкой, и пылит кругом...

   - О, черт! Умял-таки бабу...

   Стрелец расплывается в улыбку, прибавляет громко, бороздя песок оружием:

   - Эх, солдаты, вам ужо на ужину батоги-и.

   - Молчи, мать твою перекати, разбойничий кафтан!

   - Ты, полой рот, поправь младеня, заклекнется! Я на тя тогда послух у судьи - в ответ хошь стать?

   Солдат поправил ребенка, качает его на руках, а стрельцу говорит:

   - Бабу тебе жальче - не робенка?

   - Жалеть? Хи! Немало их под вами валяется.

   - На-кось, курь! Не на Москве, носов за курево не режут.

   Солдат тащит из глубокого кармана епанчи трубку и кисет.

   - Запасливый ты! - Стрелец курит, смотрит на Волгу.

   С насадов безмачтовых и низких судовые ярыги таскают в прибрежные амбары мешки с мукой и зерном. Голые спины потны, отливают бронзой - спины ярыжек в шрамах, рубцах и царапинах. Рабочие в крашенинных портках, босые, переваливаясь, идут, согнувшись, по длинным плахам. Тощий, загорелый, в валеной шляпе, на корме одного насада стоит приказчик, в руке плеть, время от времени кричит и бьет плетью по голенищу сапога:

   - Спускай ровно, не дырявь ку-у-ли!

   По берегу Волги едко несет соленой рыбой, пахнет дымом. У берега костром сложены бочки. Недалеко от бочек с рыбой, у самой воды, бледный при ярком дне огонь. Трое каких-то босых, лохматых, без шапок, жарят на коле барана.

   - Робята, нет ли у кого для жарева натодельной жилизины?

   - Век мясо не сжарить - горит палочье...

   - На зубах дойдет! Мякка баранина-т...

   - Самара! В ней воеводы да бояра - мать их в каленую печь, - ворчит казак в синей куртке, синих штанах, в сапогах, запыленных и рыжих. Казак у того же костра кипятит воду в деревянном ковше. У огня калит камни и, накалив, осторожно опускает в ковш.

   - Ты чего это, станишник?

   - А вот согрею воду да толокна ухлебну.

   - Тебе дольше кипятку добыть, чем нам баранины укусить.

   - Я скоро!

   Казак, нагревая камни, взглядывает на гору. На двойном фоне, снизу желтом, сверху ярко-голубом, на горе, над берегом, видна конная фигура: лошаденка мохнатая, на ней татарин, подогнувши ноги, без стремян, за спиной саадак[111], обтянутый верблюжиной, набит стрелами, и лук - рыжеет шапка островерхая, опушенная мохнатым мехом. Изредка казак кричит одно и то же:

   - Кизилбей-мурза, гляди коня!

   И так же однообразно отвечает татарин:

   - Кардаш урус! Ту коня, ту...

   Казацкий конь стоит смирно, лишь мотает хвостом, к его седлу приторочены узел и ружье с саблей.

   В кабаке все слышнее шум и ругань. Пьяные солдаты играют в карты, сидя на грязном полу в кругу. Кабацкий ярыга, служка в дерюжном фартуке, в опорках на босу ногу, пристает к солдатам:

   - Заказано, служилые, на царевых кабаках лупиться в кости, в карты тож!

   - Крою! Ядрена с паволокой!

   - А не лжешь? Во он - туз!

   - Туз не туз - крою червонным пахлом![112]

   - В кои веки пахол идет выше туза?

   - Эй, служилые!

   - Ты поди! Б...ня тож заказана, а их вон - ну-ко всех? Умаешься!

   Ярыга идет к целовальнику.

   - Гонил я, Иван Петрович, да неймутся солдаты.

   За прочной темной стойкой целовальник теребит широкую бороду, не слушает ярыгу, кричит на баб:

   - Эй, стервы! Кто такой удумал казну государеву убытчить? За приставы возьму!

   Бабы носят худым котлом с Волги воду, полощут винные бочки и, опрокинув посудину, лежа на животах, пьют. Одна, озорная, пьяная, шатаясь, идет к целовальнику, повернувшись к стойке, задрав лохмотья, показывает голый зад:

   - Эво-ся, борода, твои напойные деньги - зри-кось!

   - Гони ее, стерву, в хребет - дуй! - кричит целовальник.

   Ярыжка хватает бабу, не дав ей поправить подол, волокет на воздух.

   Два солдата вскакивают на ноги, из кучи играющих кричат целовальнику:

   - Мы те покажем, как жонок из кабака!

   - Не гони баб, коли бороду жаль!

   Целовальник кричит слуге:

   - Кинь ее, Федько, не трожь! Поди ко мне.

   Ярыга подходит, нагибается к целовальнику через стойку, целовальник косит глазом на солдат, шепчет:

   - Бона стрельцы! Може, уймут солдат - скажи...

   Ярыга идет к стрельцам. Рыжие кафтаны в углу за столом пьют пенное, бердыши кучей приставлены в угол, лица красны, шапки сдвинуты, говорят стрельцы вполголоса, оглядываясь:

   - Век и служи... Побежал - имают, бьют кнутом на торгу, в тюрьму шибают...

   - Из тюрьмы да битой сызнова служи, а отощал - ни земли тебе, ни торга, ни жалованья...

   - В старости за собаку пропадай!

   - Эх, в черной обиде, браты, жисть волочим.

   - А что, коли щастье изведать, как лопухинцы?

   - Во, во - сказывают, на Иловле Лопухин приказ весь сшел к Разину.

   - Гляди, робяты, много слухов идет, нюхать надо...

   - Оно и то - може, слух ложной? Ярыга, тебе чего? К нашим словам причуеваешься?

   - Я? Нет! Я, государевы люди, на солдат - унять бы картеж?

   - Не мы начальники! У их маэр.

   - Не трожь, парень! На то кабак, чтоб, значит...

   - Драка заваритца.

   - Сойдут подобру. Худче будет, как погонишь: кабацкое питье изольют, изобьют и целовальника...

   Ярыга отошел. К целовальнику с вестями сунулся приказчик с волжских насад: длинный, перегнулся через стойку и, чтоб не замочить узкую, мочалкой, русую бороду, забрал ее в кулак.

   - Тебе ба, царев слуга, Иван Петров сын, наладить малого, - кивнул на ярыгу, - к воеводе...

   - Пошто, Клим Митрич?

   - А вот - тут, за кабаком, на горе, поганой в справе стоит с двумя коньми, с поганым заедино казак, да у огня трое гольцов барана жарят... Народ, по всему, пришлой, воровской. Пожога бы, грабежа какого ради упреждение потребно... У гольцов же рубы худы, портки кропаны, обутки нет. Барана жарят! Не укупной баран, сквозит грабеж.

   - По ряду сказываешь, да вишь мой муравельник: без слуги меня затамашат. Я же пуще головы берегу казну государеву! С кого, Клим Митрич, - с меня ведь сыщут пропойные деньги, пропажа - лишь отвернись... Людей у тебя немало, выбери, за мое спасибо, верного кого, да и к воеводе... а?

   - Правду баю, Иван Петров сын, судовые казаки теи ж гольцы, народ с Волги - почесть все были в тюремных сидельцах до Волги-т!.. Шепни-кось - головы не сыщешь. Про воеводу - беда...

   Подошедший солдат стукнул кулаком по выгнутой спине приказчика.

   - Спрямься, жердь! Душа пенного ищет, а ты застишь...

   Приказчик отскочил от стойки:

   - Без причины хребет ломишь, разбойник! Ужо начальству доведу...

   - Доводи. По доскам ходишь? Волга-т глубока, не мерил?

   - Грозить? Утоплением грозить? Ужо вот целовальник в послухи, я тя укатаю... - Крича, махая валеной шляпой, приказчик выбежал из кабака.

   - Ярыги, робяты-и, пихни вашего захребетника в Волгу-у! - крикнул солдат из дверей кабака, а в ответ с Волги послышался громовой голос:

   - Вты-ы-кай челны, браты!

   В кабаке стрельцы, схватив бердыши, кинулись на берег Волги.

   - Разин!

   - С пожогом ли, с грабежом?

   - Гуляй, народ! У черного люда крест да вошь - и живот весь...

   С Волги голос, какого не было окрест, прогремел:

   - Не бежи, пропойной люд! Без худа в гости идем!

   Целовальник перекрестился и бестолково засевался у стойки, бормоча под нос:

   - Ой, матушка, казна государева, - быть мне биту кнутом.[113] Смерть моя, ой!

   Ярыжка вбежал за стойку, приткнулся к бороде целовальника.

   - К воеводе? В город?

   - Подожди ты - уловят!

   Солдаты спрятали игру, привалились к стойке, стуча кулаками.

   - Пожжем бороду - или бочонок пенного ставь!

   - Приехали гости - пить зачнем!

   - К черту маэра!

   За солдатами лезли бабы, пьяные, растрепанные, рваные, голые руки тянулись к солдатам.

   - Не обходи чаркой! Нам питья, питья!

   Золотился желтый атласный зипун, черный кафтан висел на одном плече. Разин вошел в кабак. Солдаты и бабы от стойки хлынули в сторону.

   - Столы на середь кабака!

   Столы мигом передвинули. Кабацкий ярыга обтер фартуком верх столов, приставил скамьи.

   - На скамьях питухи, а мы - соколы!

   Разин сел на стол. На другой, рядом, поставили бочонок с водкой и железные кружки.

   - Гей, стрельцы! Пейте.

   Стрельцы по очереди подходили, принимали из рук Разина кружку с водкой, пили и, кланяясь, отходили, уступая другим место. Когда выпили все, старший из стрельцов выступил вперед, поклонился:

   - А вот мы, атаман-батько! Я за всех своих сказываю: надоела неволя боярам служить, воли занадобилось спытать... Хотим с тобой головы положить - бери нас! Мы твои. Служить зачнем, не кривя душой.

   - Будете мне служить, то еще пейте. А солдаты? Или с нами бою хотят? Гей, солдаты!

   - А нет, атаман! Зорю мы прогуляли, и ныне, если к полку придем, будут нам батоги...

   - Так не пойму: воли вы иль батогов норовите?

   - Воли хотим, атаман! С тобой идем! Стрельцы по тебе, и мы по ним...

   - Добро - пейте и вы!

   С Волги казаки привели троих парней, поставили к атаману.

   - Куда ваш путь, браты?

   - Куда глаза и ноги ведут... Шли искать работы - не сошли ее... Голодно, съели с себя все!

   - А нынче?

   - Нынче на наше счастье пало - ты пришел, возьми с собой: к пищали не свычны, в греби гожи.

   - В греби сядете - пищали обучим. Ну, гуляй!

   Пришел казак с берега Волги.

   - Ты отколь слетел, куркуль?

   - Сам ты куркуль - я с Дона, сокол! Мне к батьку.

   - Вот он - батько!

   - Ты отколь?

   - От Ивана Серебрякова, атаман. С мирным мурзой все за тобой по берегам гоняли - лошадей умаяли, и оводно местом - беда!

   - Ну?

   - Погнал нас за тобой, батько, Иван Серебряков, наказать велел: "Донской-де голутьбы верховиков с тыщу под Царицын привел", да Мишка Волоцкой в верхних городках набрал столь же и больши охотников, ведет... Под Царицыном челны и струги захватили... В островах на Волге тебя ждут...

   - Пей, не зря гонил! У меня нехмельному место узко.

   Разин сам налил казаку кружку водки.

   - Пей и гони с мурзой в обрат - упредишь нас, скажи Серебрякову: "Кто конной, пущай гонит берегом на Черной Яр, да ордынским с конями ходить днем не можно - ночью ладнее: озер много, овод, изрону в конях немало будет".

   - Чую. Извещу по-твоему, батько, спасибо!

   - Тебя как зовут?

   - А Федько Шпынь!

   - Ты завсегда в есаулах ходил с Васькой Усом?

   - Тоже собирается к тебе!

   Казак ушел.

   Бабы, продираясь сквозь солдат, полезли к водке.

   Атаман глянул на них через головы, сказал:

   - Жонки в походе и нехмельные - навоз. Гоните этих, да чтоб ни одна из них в город до солнца не пошла!

   - По слову справим, батько!

   - А как дозор на дороге и в полях?

   - Учинен... без отзыва никого...

   Выступил один из стрельцов:

   - А так что, батько, один из наших в город утек!

   - Эге-ге! Когда?

   - А так что, когда ты с Волги в челнах шел, он сидел на камени у кабака, а к берегу стал, ен и утек!

   - Ну, я б его матку и бабу старую! Справится воевода - дадим бой... Нынь же пить, гулять - и за дело, по которое пришли.

   - Какое укажешь!

   - Поднять с кос кинутые струги, починить в ночь, оснастить, побрать муку с анбаров, рыбу, и в ход с песнями. А где приказчик?

   - С насадов приказчик, батько, в Волге плавает. Как лишь ты в кабак сшел, ярыги того приказчика в петлю, да кончили и в воду... Лютой был с работной силой! Ярыги теи нынче у воды костры жгут, все к тебе ладят...

   - Добро! Гуляйте, браты...

   Разин иногда вскидывал глаза на целовальника, видел, как ярыжка сунулся к нему, и целовальник что-то сказал. Разин окинул кабак взглядом - ярыжки не было. Когда гнали баб, он исчез в суматохе.

   - Гей, кабатчик! Пущай твой ярыга кружки сменит.

   - Да где он? Не ведаю, вот те Христос.

   - Христос у тебя в портках! Ты ярыгу угнал с поклепом?

   Целовальник начал теребить себя за бороду и бормотать:

   - Народ вольный, атаман... я не ведаю... слова не несет... наемной, едино слово - ярыга!

   - Сатана! Жди суда, ежели окажется поклеп.

   У кабака зашумели, плачущий голос ярыги взвыл:

   - Да, казаки-браты, я за хлебом сшел в город!

   Кабатчик задрожал и сел на ящик за стойкой.

   Разин крикнул, когда втолкнули в кабак ярыгу:

   - Перед кабаком накласть огню, еще сыщите железину!

   - Батьке! - сказал один рабочий с Волги. - Мы тут барашка жарили на кольях и все тое жилизины добирались, потом-таки нашли - у костра лежит.

   - Волоки!

   Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки против дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить.

   Ярыгу держали стрельцы.

   - Скиньте ему портки! - приказал Разин. - Вот, парень, ежели ты не скажешь правды, пошто потек в город, мы тебе спалим то место, без коего мужик бабе негож.

   - А-яяй-яй! - Ярыга начал сучить ногами.

   - Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо.

   Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал:

   - Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил!

   - С каким?

   - Молви-де воеводе скоро: "Пришли-де воровские казаки, сам Стенько Разин с ими, кабацкое-де питье пьют безденежно, не платя николи, да разбой, пожог чинить собираются".

   - Киньте железо! Парень все сказал.

   - Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь?

   Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом, где сидел Разин, заговорил:

   - Мутится разум, атаман вольный, разум мой помешался... Послал парня - мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано: хучь помереть, правду молвю - бьют за нее кнутом. Царю крест целовал беречь деньги, кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно ни отцу, ни брату, ни родне какой не давать.

   - Поди на свое место! Мы подумаем, как быть. Гей, товарыщи, за дело - струги волоки!

   - Чуем, батько!

   Кабак опустел, остались лишь Целовальник за стойкой, ярыга в углу, натягивавший крашенинные портки, да у двери в карауле два стрельца с бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга не говорили ни слова. Стрельцы были угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал:

   - А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело - за нуждой к тыну, и то голова едва спущает.

   Другой курил и молчал.

   С высот за Самарой на Волгу понесло вечерней синевой, за высотами спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном.

   На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди.

   - Ма-ма-ть!

   - Тащи, закрой гортань.

   - Под днище за-а-води-и!

   - Подкрути вервю, лопнет!

   - Ду-у-бину-шка-а!

   Трещит гулко дерево.

   - Не ломи-и!

   - Все одно - починнвать!

   - Гей-гей, товарищи, справляй!

   Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду, через насад по сходням ярыжки таскают из анбара обратно на Волгу мешки с мукой, иные катают бочки с рыбой. Треск и уханье.

   - Берегись - ты-ы!

   - Размать твою, по ногам, черт!

   - Подбирай, на чем ходишь!

   Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя Волга серебрится просветами, посылает к далекому и ближнему берегам белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как бы повторяют тревожный говор питухов кабака.

   - Ра-а-зин!

   - Ра-а-зин при-шо-о-л!

   Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а струги, снятые с отмелей, законопаченные, подшитые по смоляным бокам белыми заплатами дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан и слышался голос:

   - Береги, собака, цареву каз-ну-у.

   Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана. Рассвело. На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке, набитом медными деньгами, голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана веревка.

   Человек с широкой рыжеватой бородой дрожал и крестился. На сундуке сбоку виднелась надпись:

   "Тот вор и пес, кто убытчит казну государеву, питий не пьет на кабаке, а варит на дому без меры".

  

  

  

   Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты:

   - "Июлия во второй день воеводи Митрию Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-три-ны на десять а-лт-ын".

   Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками - воевода всхрапнул.

   Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. За длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи.

   Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Еще почесался и, не открывая глаз, начал шарить рукой под рубахой. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая:

   - Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут.

   Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая волосатые ляжки. Воевода залез руками в портки.

   - Эк, жрут!.. - Нащупав клопа, оскалил зубы. - Я тя на пытку, дьявол... на, - и раздавил клопа.

   На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела - резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе:

   - Малая животина, а как пес, столь кусает... И с чего зародится? Даже удивление - от духу... Как же без духу быть? На корм просился у государя и обонял - от него шел тот дух. И коли же царь испущает, так нам как без оного? А, черт! Я те, а-а, на!

   Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В сенях становилось шумно. Крикнул:

   - Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает!

   Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка:

   - Прости, отец воевода, тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе.

   - Пошто ему?

   - С тайными-де вестями.

   - А ну коли - пусти!

   Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане, без бердыша, поклонился поясно:

   - Челом бью воеводе.

   - Ты пошто лез ко мне?

   - С вестями, боярин.

   - Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги.

   - Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах...

   - Ну-у?

   - ...воровские казаки - Разин с товарыщи пристали.

   - Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень!

   Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил по избе, портки волочились за красными сапогами, из-под рубахи свешивался низ сизого живота.

   - Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь - брюхо режет... Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай...

   - Только не все ведаю, боярин.

   - Таить? Я-те порву твою сивую бороду - мотри!

   Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.

   - Стервы! Так молышь - Разин? А нынче где?

   - Должно, уплыл вниз...

   - Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а?

   - А вот, боярин, был я у кабака на Камени...

   - Сказываю, величай полностью.

   - Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу - плывут теи казаки...

   - Воры!

   - Плывут воры... Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить?

   - Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги - сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям - дай!

   Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.

   - Я, воевода-отец, лежу и чую: "Снимем с луды струги, починим - да к Царицыну". И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.

   - Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том?

&nbs