Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

   Впереди рядов, ближе к Кремлю, палач - в черной плисовой безрукавке, в красной рубахе, рукава рубахи засучены, - приготовился сечь кнутом вора.

   Преступник, в синих крашенинных портках, без рубахи, стоит пригнувшись, дрожит... В ранней прохладе от тощего тела, вспотевшего от страху, идет пар. На впалой груди на шнурке дрожит медный крест.

   - Раздайсь, люд! - кричит палач, бородатый парень, которого еще недавно видели приказчиком в мясных рядах. Он неторопливо сдвинул на затылок валеную шляпу, зажал в крепких руках, почерневших от крови, кнут и передвинул крепкую нижнюю челюсть: зашевелилась окладистая борода. Ворот рубахи у палача расстегнут, виднеется на широкой волосатой груди шнурок креста. - Ты, голец и тать, спусти из себя лишний дух!

   Преступник пыжится, от натуги багровеет лицо, а толпа гогочет:

   - Сипит, худо!

   - А ну, попробуй, ино жидким пустишь!

   - Не с чего нынче.

   - Держись!

   Палач шевелит кнут, распутывая движением руки на конце кнута кисть из воловьих жил.

   - Тимм! Тимм! Тимм! - звенят в воздухе литавры.

   Народ расступается, иные снимают шапки:

   - Боярин!

   - Царя с добрым днем чествовать!

   - Эй, народ, - дорогу!

   Через площадь проезжает боярин, черная борода с проседью. Боярин бьет рукояткой кнута в литавры, привешенные к седлу, лицо мрачное, на лице густые черные брови, из-под них глядят круглые ястребиные глаза; он в голубой бархатной ферязи, от сумрака цвет ферязи мутно-серый, на голове клобук, отороченный соболем.

   Боярина по бокам и сзади провожают холопы. Огонь факелов колеблется в руках челяди, мутно отсвечивая в драгоценных камнях ферязи боярина и на жемчугах, заплетенных в гриве коня:

   - Воевода-а!

   - То хто?

   - Князь Юрий Олексиевич[19]!

   - Ен Долгоруков - тот?

   - Тот, что народу не любит...

   - С дороги, людишки!

   Свищет кнут... После десяти ударов преступник шатается. Кровь густо смочила опушку портков.

   - Стоя не осилишь, ляжь! - спокойным голосом, поправляя рукава распустившейся рубахи, говорит палач.

   Преступник охрип от крика; он покорно ложится, ослабел и только шевелит губами. Бородатый дьяк с гусиным пером за ухом, обросшим волосами, как шерстью, с чернильницей на кушаке, считая удары, подал голос:

   - Полно-о!

   Подвели телегу. Помощник палача в черной рубахе, перетянутой сыромятным ремнем, поднял битого, взвалил на телегу. Преступник моргает слезливыми глазами и чавкает ртом:

   - Пи-и-ить...

   Палач делает шаг, не глядя грозно кричит на толпу:

   - Раздайсь! - и щипцами откусывает преступнику правое ухо.

   Тот, не чувствуя боли, шепчет внятно:

   - Пи-и-ить!..

   Дьяк машет мужику в передке телеги, говорит битому:

   - Не воруй! Левое ухо потеряешь...

   - Поглядели бы, крещеные, что уволок-то парень? Курицу-у...

   - Да, суды... тиранят народ!

  

  

  

   Недалеко от битого места дерутся две бабы. У них в руках было по караваю хлеба. Теперь хлеб затоптан в песок, а бабы, сорвав с головы платки, таскаются за волосы, шатаясь, тычутся в толпу. Толпа науськивает:

   - Белобрысая, ты за подол ее, за подол!

   - Кажи народу ее подселенную!

   - Черная жонка, вали ее, дуй коленкой-то в пуп! В пуп, чертовка, да коленкой, - э-эх!

   - А не, робята! Русая забьет. Страсть люблю у жонок зады - мякоть...

   - Лакомый, видать, снохач?

   - Зады у жонок... я знал одну...

   - Беги!

   - Площадной дьяк!

   - Не кусит! Чего бежать?

   Дьяк со стрельцами подходит не торопясь. Бабы лежат, лежа, держат одна другую за волосы, плюются и языки высовывают.

   - Эй, спустись, кошки!

   Бабы не спускаются. Дьяк говорит стрельцам:

   - Берите-ка на съезжую!

   Бабы вскакивают, подбирают волосы, одергивают сарафаны. Одна, тощая, с желтым лицом, кланяется:

   - Господине, дай молыть?

   - Ну!

   - Да как же, господине, она моему мужу передом, все передом угобжает - без ума мужик стал!

   Другая тоже кланяется:

   - Господине дьяче, она жена ему постылая, на всех лжет, а у самой жабы в брюхе квачут и кулькают. Чуять ее страшно, болотной тиной смородит, икота у ей завсегда...

   - Ах ты сволочь, перескочи твою утробу! Да я тебя...

   - Вот, господине дьяче, вишь, кака она привязучая!

   - Робята, разведите их дале врозно да в зад коленом, - говорит стрельцам дьяк и идет в толпу, громко выпуская из себя газы.

   - Будь здоров, дьяче! - слышится голос.

   Дьяк отвечает строго, чувствуя насмешку:

   - Поди, постов не блюдете? А я блюду, - с редьки это у меня по брюху ходит.

   Он обошел ряды возов и, не видя того, с кого можно взять тамгу, исчез. Толпа шатающихся праздно прибывает. В толпе появился татарин. На худощавом рябом лице горят зоркие глаза; татарин - в синей ермолке, в серой чалме, в желтом бархатном зипуне, в зеленых чедыгах с загнутыми носками, с мешком в руке.

   - Купим соли, урус? Купим соль! - И трясет мешком.

   Народ лезет к татарину, покупая, дивится, что дешево:

   - Да где ты добыл, поганый, соль?

   Татарин запускает в мешок большие руки, пригоршнями мерит соль, а берет за фунт грош...

   - У нас на Казань нет бояр, нет Морозов, нет Плещеев, на Казань соль три пригоршни - грош... А был на Казань князь, татарский князь, соль дорожил - народ не давал, рубили ему башка, соль дешев стал!..

   - Православные, ино татарин правду сказывает!

   - Кабы Плещееву завернуть голову, то соль была бы...

   - Морозову...

   - Морозову заедино!

   К татарину протолкались сквозь толпу два человека в длинных сукманах, в черных, похожих на скуфью, шапках:

   - Пойдем-ка, поганый, с нами!

   Татарин на всю площадь крикнул:

   - Гей, люди московские! За добро и правду к вам меня истцы берут.

   - Пошто? Где истцы?

   - Бей псов боярских!

   - Гони! Лу-у-пи сатану-у!

   Один из истцов быстро выдернул из-под полы сукмана тулумбас[20], но татарин не дал ему ударить сполох. Пистолетом, спрятанным в длинном сборчатом рукаве, стукнул по голове истца, - черная шапка вдавилась в череп, истец упал. Другой побежал, призывая стрельцов, но его схватили тут же и, свалив, забили до смерти сапогами Синяя тюбетейка и повязка свалились с черных кудрей татарина...

   Народ теснился на площадь. Ловили и избивали истцов - истцы исчезли.

   Кто-то закричал:

   - Поганый ты, свой ли, все едино - веди на бояр!

   Смуглый, в черных кудрях, в татарской одежде крякнул на всю площадь:

   - Народ! Гож ли я в атаманы?

   - Гож! Гож!

   - Пойдем, - веди-и!

   - Веди! Будет им нас грабить!

   - Имать Морозова-а!

   - Молотчий, веди-и!..

   - К тюрьме-е! Колодников спустим.

   - Бояр солить - идем!

  

  

  

   По Москве во всех больших церквах бьют сполошные колокола. Воет медный звон, будто тысячи медных глоток.

   - Зашевелились попы-ы, на Фроловой башне[21] звон!

   - Небойсь! Стрельцы с нами-и, пущай фролят...

   - Морозов усохутился - сбежал!

   В Кремле трещит прочное резное крыльцо боярина Морозова. Серой лавой лезет толпа с топорами, с кольем, с палками. Крепко запертую дверь выдавили плечами. В толпе изредка мелькают лица холопов Морозова.

   В расписной, сумрачной прихожей с окнами из цветной слюды встретил грозную толпу седой дворецкий в синем доломане[22], с протазаном[23] в руках.

   - Куда, чернядь? Смерды, чего надо? - и размахивал неуклюжим оружием. Протазан задевал за стены, плохо ворочался в старых руках. Старик отчаянно закричал: - Боярыня! Матушка! Пасись беды...

   - Брось матушку, пой батюшку!

   К старику подскочил крепкого вида ремесленник в сером фартуке, ударил по древку протазана коротким топором, и оружие, служащее для парадов, выпало у дворецкого из рук.

   - Пе-ес!

   Старик стоял у дверей в горницы, растопырив руки, мешал проходу. Тот же человек схватил старика поперек тела, выбежал с ним на крыльцо и сбросил вниз. Толпа хлынула в горницы! От тяжеловесного топота дрожал пол, скрипели половицы, раздался хряст дерева, стук топоров. Вырвали окна; резные рамы трещали под ногами, слюда рвалась, липла к сапогам.

   - Узорочье - товарыщи-и!

   Разбили крышку ларя, окованного серебром, но там оказались кортели, кики, душегреи. Пихали в карманы, роясь в ларе, боярские волосники, унизанные жемчугом и лалами[24].

   - Во где наша соль!

   Все из ларя выкидали на пол, ходили по атласу, а золотую парчу рвали на куски. Кичные очелья били о подоконники, выколачивая венисы и бирюзу.

   - Соли, бра-а-таны!

   Наткнулись на сундук с кафтанами, ферязями, - стали переодеваться: сбрасывали сукманы и сермяги, наряжались наскоро, с треском материи по швам, в ферязи и котыги. Сбрасывали с ног лапти и уляди, обувались в чедыги узорчатого сафьяна, а кому не лезли на ноги боярские сапоги, швыряли в окно:

   - Гришке юродому гожи!

   Одевшись в бархат, ходили в своих валеных шапках и по головам лишь имели сходство с прежними холопами и смердами. Одни переоделись, лезли к сундуку другие:

   - Ай да парень! Одел боярином.

   - Отаман, - в парчу его обрядить!

   - Тут ему коц с аламом, с кружевом!

   - Не одежет - чижол!

   - Эй ты! Как тебя, отаман?

   - Одейся!

   - А ну, нет ли там турского кафтана?

   - Эво - бери-и! На ище колпак с прорехой, с запоной.

   - Пускай буду я, как из моря, с зипуном...

   Иные в толпе не переобувались, ходили в своих неуклюжих сапогах, - то были осторожные:

   - Ежели бежать надо, так одежу кинуть, а сапоги свои...

   Херувимы, писанные по золоту среди крестов, спиралей, голубых и красных цветов, неподвижно глядели на гостей, небывалых раньше в покоях царского свояка.

   - Эй, други-и! Винца ба!

   - Соскучал за солью ходить, хо-хо-хо, бражник...

   - Сыщем вино-о!

   - Гляньте - птича!

   - Диковина - лопочет по-людски!

   - На кой ее пуп! Не диво, кабы сокол!

   Иные обступили клетку тянутого серебра, совали в клюв зеленому попугаю заскорузлые пальцы:

   - Долбит, трясогузая!

   - Щипит!

   - Бобку нашли, младени? Шибай на двор!

   Выбросили клетку с птицей в окно. Коротко сгрудились перед тяжелой дубовой дверью с узорами из бронзы на филенках, нажали плечами - не подается:

   - Подай топоры!

   Стук - и вылетели дубовые филенки.

   - Тяни на себя-а!

   Дверь сломана, - хлынули в горенку, мутно сиявшую золотой парчой вплоть до сводчатого потолка. Окна завешены. На вогнутых плафонах с узорами синими и красными - фонари из мелких цветных стекол на бронзовых цепочках; в фонарях горят свечи. Под балдахином из желтого атласа кровать, на кровати - растрепанная и очень молодая женщина.

   - Сестрица царицы!

   - На пуп нам ее - тут девки есть!

   На низких табуретах, обитых алым бархатом, в головах и ногах боярыни - две девицы, обе русые, в голубых сарафанах. Толпа смыла обеих. Скоро и буйно сорвали с девиц шелковые сарафаны, сбороздили заскорузлыми руками девичьи венцы с жемчугом, растрепали волосы. Больная боярыня с усилием поднялась над подушками и слабо крикнула:

   - Не надо!

   - Хо-хо-о! Не будь ты сестра царицы, мы б тя помяли.

   - Пяль, робяты!

   - На полу мякко!

   - Чего ты? Шибай им рубахи на голову!

   - Жадной, обех загреб!

   Девицы онемели от ужаса, стиснув зубы и закатив глаза, вертелись в грубых руках, падали, но их подхватывали. Тяжелый вошел в горенку, отбросил занавес окна, - летнее солнце хлынуло в сумрак. Раздался голос, слышный ранее на всю площадь:

   - Зазвали в отаманы - слышьте слово! Девок насилить - или то работа! Сечь топорами - наша правда!

   Послушались голоса. Девиц, помятых, растрепанных, кинули на кровать боярыни, как снопы соломы. Шиблись обратно в другие покои, - срывали со стен многочисленные образа, разбивали киоты, сдирали серебряные ризы с ладами и жемчугом. Доски образов кидали в окна.

   Атаман остался в спальне. Тяжело ступая, шагнул к кровати. Больная боярыня, закрывшись до подбородка атласным одеялом, сидя на постели, дрожала:

   - Слушай! Я тебе грозить не стану - скажи добром, где узорочье!

   Морозова подняла голубые глаза и снова с дрожью зажмурилась:

   - Отведи глаза, не гляди!

   - Глаза?

   Он шагнул еще ближе, почти вплотную, и слышал, как, забившись под одеяло, всхлипывали девицы. Одной рукой приподнял Морозову за подбородок, другой тяжело погладил по мокрым от недуга и страха волосам, но в голове его мелькнуло: "Могу убить?"

   - Не боярин я... Огнем пытать не стану, - добром прошу...

   Чуть слышно боярыня сказала:

   - Подголовник... тут, под подушками...

   - Ино ладно!

   Он выдернул тяжелый подголовник, отошел, стукнул, отвернувшись к окну, ящик о носок сапога и, выбрав в карманы драгоценности, пошел, не оглядываясь, но приостановился, слыша за собой голос боярыни:

   - Не убьют нас?

   Ответил громко на слабый голос:

   - Нынь же никого не будет в хоромах!

   - Не спалят?

   Сказал голосом, которому невольно верилось:

   - Спи... не тронут!

   За дверями спальни Морозова еще раз слышала его:

   - Гей, голутьба! Вино пить - на двор.

   Терем вздрогнул - по лестнице покатилось тяжелое. Со двора в окна долетал отдаленный громкий раскат голосов, стучали топоры, потом страшно пронеслось в едином гуле:

   - Вино-о-о!

   Под землей, в обширном подземелье, подвешены к сводчатому потолку на цепях сорокаведерные бочки с медами малиновыми, вишневыми, имбирными. Сотни рук поднялись с топорами, били в днища:

   - Шапки снимай!.. Пьем!..

   - А я сапогом хочу.

   - Хошь портками пей!

   Долбились, прорубались дыры в доньях, из бочек забили липкие, душистые фонтаны. Пили, дышали тяжело, отплевывались, скороговоркой на радостях матерились. Иные садились на земляной пол. Кто-то, надрываясь, зычно кричал одно и то же, повторяя:

   - Приторомко! Подай водку-у...

   - Ставай, пей!

   - Здынь, я немочен!

   Липкие фонтаны из сотен бочек продолжали бить. На полу стало мокро, как в болоте; потом хмельное мокро поднялось выше.

   - Шли за солью - в меду тонем!

   Мокро было уже по колено.

   - Бу-ух! Бу-ух!

   - Энто пошто?

   - Бочки с водкой лупят!

   Опять голос хмельной и басистый:

   - Уторы не троньте-е! Днища бей, дни-и-ища!

   - Пошто-те днища-а?..

   - Днища! Или брюхо намочите, а в глотку не попадет!

   - Должно, товарыщи, то бондарь, - бочку жаль?

   - Бе! Хватит водки-и...

   Черпали водку сапогами, чедыгами и шапками.

   - Пей, не вались!

   - У-улю, тону, ро-обяты-ы!..

   Хмельной, сырой и пронзительный воздух одурял без питья. Падали в липкое пойло, засыпали, булькая.

   В пьяной могиле, как на перине, шутили:

   - Пра-аво-славно-му самая сла-дка-я-а смерть в вине...

   В подвале появились люди в серых длинных сукманах, в черных колпаках, похожих на поповские скуфьи.

   - Робяты-ы! Истцы зде...

   - Бей сотону-у!

   Ловили подозрительных и тут же кончали. Какой-то посадский по бедности носил сукман, шапку утопил, стоял на коленях по грудь в хмельном пойле, крестился, показывая крест на шее и руки грубые.

   - Схо-о-ж, бей!

   - Царева сотона вся с крестами!

   Бродили по подвалу, падали, расправлялись топорами, но их расправа кончилась скоро: зеленым огнем запылала одна бочка сорокаведерная, потом другая, тоже с водкой, третья, четвертая, и зеленое пожарище поползло по всему подвалу, делая лица людей зелено-бледными.

   - Истцы жгут?

   - Лови псов!

   - Спасайсь, тащи ноги-и!

   Вылезли на двор, но многие утонули и сгорели в подвале. Толпа живых была сильна и буйна. Нашли карету, окованную серебром, сорвали золоченые гербы немецкой чеканки.

   - Морозову от царя дадено!

   - Царь бояр дарит колымагами, а жалует нас столбами в поле!

   - Казой да кнутьем на площади.ды зазвать надо!

   Под горой, у Москворецкого моста, встретили новую толпу:

   - На-а-ши здесь!

   Тут же, под горой, стояла кучка людей в куцых бархатных кафтанах, в черных шляпах с высокими тульями, при шпагах. На желтых сапогах длинные кривые шпоры. Кучка людей говорила на чужом языке, показывая то на толпу, то на кабаки, где трещали разбиваемые двери и звенела посуда.

   - Die Leute sind barbarischer, als wie der Turk[25].

   - Sclaven, aber hinter der Maske der Sclaven steckt immer der Rauber[26].

   - Schaut, schaut![27]

   - Ha, die wollen uns drohen![28]

   Сгрудившаяся толпа на Красной площади заревела:

   - Робяты-ы, побьем кукуя!

   - Царю жалятся, а сами живут за нас!

   - За них немало людей били кнутом!

   - Меня за кукушку били!

   - Меня тоже-е!

   - Эй, топоры, зачинай!

   Грянул голос:

   - Или я не отаман? Народ, немец не причинен твоей беде... Метитесь над боярами!

   - Правда!

   - Подай судью-у!

   - Плещея беззаконного!

   - Их, братаны, Гришка юродивый выметал, метлы ходил давал, - "чисто мести по морозу плящему[29]".

   - Чистова-дьяка би-и-ить!

   - С головой, урод горбатой!

  

  

  

  

   Набат над Москвой ширится, полыхают над старым городом красные облака; жестяные главы на многих церквах стали золотыми.

   - Стрельцы тоже по нас!

   - Их тоже жмали, - метятся!

   Нашли палача. Палач не посмел перечить народу.

   - Ходил твой кнут по нас, - нынь пущай по боярам ходит!

   Палач пошел в Кремль; за палачом толпа - кто потрезвее. Стрельцы - те пошли во хмелю.

   - Подай сюда Плеще-е-ва-а!

   - Самого судить будем!

   В деревянном дворце царя, видимо, решили судьбу царского любимца.

   На обширном крыльце с золочеными перилами стоял матерый, ширококостный молодой царь[30] в голубом кабате с нарамниками[31], унизанными жемчугом. Близ царя - воевода Долгорукий: в черной бороде проседь, из-под густых бровей глядят ястребиные, желтые глаза. Князь одет по-старинному - в длиннополом широком плаще-коце, застегнутом золотой бляхой на правом плече. Сзади царя - кучка бояр.

   Перед царем, кланяясь в землю часто и униженно, сверкая лысиной, ползал на коленях пузатый боярин с пухлым лицом и сивой бородой. Черная однорядка волочилась за ним, слезая с плеч.

   - Государь! Государь! Служил ведь я тебе и родителю твоему - себя не жалел! Попомни услуги, - пошто даешь меня на поругание холопам? Гож я, гож еще! Тоже и буду служить псом верным, и службу где дашь - туда отъеду, и какую хошь службу положи...

   Царь отвернулся, молчал.

   Сказал Долгорукий резко и громко:

   - Вор ты, судья! За службу кара.

   - Бью и тебе челом, князь Юрий!.. Молви за меня государю слово, за душу мою постои, а я...

   Круглые глаза князя глядели сурово на судью:

   - Лазал перед государем с оговором, - нынь "молви"!

   - Ой, князь Юрий! Пошто мне тебя хулить, ой, то ложь, князь!

   - Подай сюда Плещея-а!

   Долгорукий молодо и звонко сказал!

   - Палача сюда!

   Плещеев, подавленный, уткнув лицо в полу однорядки, плакал.

   На крыльцо поднялся палач. Облапив, понес Плещеева вниз по ступеням, но обернулся, спросил:

   - Провожатый дьяк - хто?

   - Казни судью! Вина его ведома.

   Долгорукий отошел в глубь крыльца.

   - Бояре, родные мои, кровные, молю, молю, молю! - кричал Плещеев и, встав на ноги, упирался.

   Стрельцы, помогая палачу, пинали Плещеева.

   Царь и бояре видели, как волокли Плещеева. Царь плакал. Кто-то из бояр сказал:

   - Допустим смерда к расправным делам - не то увидим!

   Бояре придвинулись к перилам, глядели, охали, а в это время на крыльцо по-кошачьи мягко вбежал человек в сером сукмане, пал перед царем на колени, заговорил, кланяясь:

   - Не осуди, государь! Дай молыть слово...

   Царь попятился, но сказал:

   - Говори!

   - Не стрельцы мутят народ, государь, а пришлый детина, коего рода - не ведаю; приметины его - ширококост, лицо в шадринах малых, голос как медяный колокол!

   - Уловите заводчика!

   Царь отошел к дверям в сени. Человек в сукмане хотел незаметно юркнуть с крыльца, но его уцепили за полу, из-под полы истца вывернулся и покатился вниз по ступеням тулумбас. Старый боярин в синей котыге, с тростью в руке, держал истца за полу, шел с ним вниз и говорил:

   - Уловите заводчика, справьте государю угодное... В кабаках водку огнем палите, - к водке бунтовщик липнет. Да примечайте которого...

   - Наших, боярин, много посекли бунтовщики в погребах боярина Морозова...

   - А за то и посекли, что дураки! Дураков и бить. Киньте сукманы, шапки смените, людишками посадскими да смердами оденьтесь.

   Истец хотел идти, но боярин держал его. Старик вскинул волчьи глаза, прислушался к говору бояр и тихо заговорил:

   - Ежели ты, холоп, еще раз полезешь на царские очи, то будешь бит батогами, язык тебе вырежут воровской! Твое есть сей день счастье, что палач поганил, по слову Юрия князя, крыльцо! Иди - ищи.

   Не смея нагнуться, поднять тулумбас, истец быстро исчез.

   - Государь выдал! - крикнул палач, ведя Плещеева.

   Много рук подхватили палача и судью за воротами Кремля, а на площади заухало тысячей глоток:

   - Наш теперя-а!

   Толпа бросилась к палачу, на нем затрещала рубаха, свалилась шапка, тяжело придавили ногу. Палач толкнул от себя судью:

   - Сгоришь с тобой!

   Толпа подхватила судью, сверкнули топоры, застучали палки по голове Плещеева. Кровь судьи забрызгала в лицо бьющим.

   - В смирной одеже!

   - Сатана-а!

   - Бархаты, вишь, дома-а!

   Платье Плещеева в минуту расхватали, по площади волокли голое тело. На трупе с безобразным подобием головы болтались куски розовой шелковой рубахи, втоптанные в мясо ногами народа.

   - А наши дьяка ухлябали!

   - Назарку Чистова сделали чистым!

   - Тверская гори-и-т!

   - Мост Неглинной гори-и-т!

   - Большой кабак истцы зажгли!

   - Туды, робяты-ы! Сколь добра сгибло-о.

  

  

  

   В сумраке резной и ясный, как днем, стоял Василий Блаженный[32]. Зеленели золотые главы Успенского собора[33]. Кремлевская стена, вспоминая старину конца Бориса и польского погрома, вспыхивала, тускнела и вновь всплывала, ясная и мрачная.

   Раздвинув набухшие, отливающие сизым облака, стояло прямое пламя над большим царевым кабаком.

   Пестрая толпа с зелеными лицами лезла к огню. На людях тлели шапки, и казалось - не народ, а бояре выкатывают из пламени дымные бочки с водкой. Народ, в бархатных котыгах и ферязях, бил в донья бочек топорами.

   - С огня, братаны!

   - Пей, товарыщи!

   - Сгорит Москва!

   - Али пить станет негде?

   - Гори она, боярская сугрева!

   - Слушь, браты, сказывают, царь залез в смирную одежу-у[34]?!

   - Так ли еще посолим!

   Пили, как в подвалах Морозова: шапками и сапогами. Дерево на мостовой, политое водкой, загорелось. Горела и сама земля. На дымной земле валялись пьяные. Свое и боярское платье горело на людях. Люди ворочались, вскакивали, бежали и падали, дымясь, иные корчились и бормотали. По ногам и головам лежащих прошел кабацкий завсегдатай поп-расстрига, плясавший по кабакам в рваном подряснике. С кем-то другим, таким же пьяным, они тащили обезображенный труп Плещеева. Расстрига, мотаясь, встал на головни, на нем затлелась рваная запояска, задымились подолы рясы.

   - Спущай! - крикнул он и бросил, раскачав, прямо в огонь тело судьи.

   - Штоб ему еще раз сдохнуть! - И запел басом:

   Человек лихой...

   Дьявол душу упокой,

   А-а-ллилуйя?

   - Горишь, отец!

   - Был отец, нынь голец!

   В стороне, белея кафтаном, в бархатном каптуре стоял широкоплечий казак. Правую руку держал под полой, там была сабля. Он думал: "Эх, сколь народу свалилось, а бояр? Мал чет..." И, повернувшись, прибавил вслух: - Ну, да еще впереди все!

   Широко шагая, шел дымными улицами, - ело глаза, пахло горелым мясом. Народ по улицам лежал, как большие головни. Атаман тоже изрядно выпил, но поступь его была тверда. Только душе хотелось простора, и рука сжимала рукоять сабли.

   Он был недалеко от знакомого тына, уже ступил на старое пожарище, и тут только заметил, что за ним идут три человека стороной.

   - Эти не хмельные. Истцы!

   Один из троих подошел к атаману. На нем чернела валеная шапка, серел фартук торговца:

   - Эй, слушь-ко, боярский сын!

   Атаман сдвинул каптур на затылок, повел глазами.

   - Не светло, а зрак твой видной, - не ворочай глазом, я человек простой!

   - Чего тебе?

   - Ты зряще купил экой каптур - ей морозовской и кафтан турской бога...

   - Дьявол!..

   Атаман выдернул из-под полы пистолет, щелкнул курок, но кремень дал осечку. Подбежали еще двое. Атаман шагнул быстро к первому, ударил торговца по голове дулом. Парень осел, не охнув.

   - А вы? - крикнул он грозно.

   Двое бежали прочь.

   Атаман гнался долго за двумя и скрипел зубами, но бегали истцы скоро. Он проводил их глазами за Москворецкий мост, вернулся к убитому, поднял его, сунул в яму, в которой когда-то выгорел столб.

   Сам не зная зачем, навалил на яму два обгорелых бревна:

   - Бревна не на месте, а тут черту крест!

   Знакомым путем прошел через пожарище и скрылся в кустах обгорелой калины.

  

  

  

   За столом на широких ладонях лежит курчавая голова.

   Ириньица, в шелковом летнике, в кике бисерной по аксамитному полю, разливает в большие чаши мед.

   - А и что-то закручинился, голубь-голубой? Пей вот!

   Атаман поднял голову. Взгляд потускнел, на худощавом лице - усталость.

   - Жонка, не зови меня голубем, - сарынь я.

   - Ой, то слово чужое! А что такое сарынь, милой?

   - Сарынь - слово бусурманское - сокол, а по-нашему, по-казацки, - коршун!

   - Уж лучше я буду звать тебя соколом. Не кручинься, пей, вот так.

   - Ух, много пил, - а и крепкий твой мед! Не кручинюсь... Плечи и руки томятся по делу. Много его на Москве, да во Пскове наши играть зачинают[35]... Меня же тянет на Дон.

   - Жонка, видно, ждет там? И зачем ты, сокол, такой сладкой уродился?

   - Думаешь... приласкаю, а рука за пистоль тянется - убить... Боярыню нынь приласкал.

   Глаза женщины загорелись злым:

   - Змею ласкать? Змея, сокол, завсегда с жигалом!

   Атаман, выпивая, обмолвился раздумчиво:

   - Есть у меня чутье, как у зверя, и знаю я... убить или простить... Тут надо было так - простить...

   - Пей!.. Я нацедила... Вишь ты какой!.. Погоди-ка, чокнемся.

   Она потянулась к нему и, чокаясь, сверкнула накапками вышитых жемчугом рукавов, обхватила его за шею, целуясь:

   - Не висни, жонка!

   - Аль уж не любишь?

   - Не лежит душа к любови... Другое вижу... вижу далекое...

   - А я ничего не вижу, люблю тебя, как молонью. Страшной сегодня Москву видела, ой, страшная была Москва! И что ты с собой за заветное носишь, что народ за тобой так липнет? Готов был народ все изломить, и бога и царя кинул. А я бы уж, если б воля была, приковала сокола к моей кроватке золотой цепью, перлами из жемчугов опутала бы кудри и не выпустила, не отдала никакой чужой красе, выпила бы твою кровь и тут померла с тобой какой хошь лихой смертью.

   - Кинь! То пустое...

   - Не пустое, сокол! Голова мутится, сердце горит... Так бы и пошла да предала себя: "Нате, волки, ешьте! Помереть хочу. Нет мне жисти - люблю!"

   - Забудь все, - пей, дьявол!

   - Гуляют да пьют, а бояре тут! - хрипел голос из распахнутой двери. На убогих ногах горбун, звеня железом, вполз в горенку.

   Рука упала на саблю, атаман вскочил на ноги.

   - Эй, старик! Где вороги?

   - То, гостюшко, кошуню я! Пустое говорю, - нет ни бояр, ни истцов, а вот на торгу висит грамота, а в ней списаны твои приметы, и грамоту чтут люди всякие...

   - Ой, дедко, скоро как и грамота?!

   - Сам чел, и люди чли, и пьян и тверез, всяк у той грамоты стоял. А платится за твою голову, гостюшко, цена немалая: три ста рублев московскими, да тулуп рысей, да шапка тому, кто тебя уловит...

   - Мекал я, - тут меня дошли?

   - Пей, мой боженька!

   - Не бог я и богом быть не хочу... Ходил по монастырям, на народ глядел... веру пытал... Верю ли я, не знаю того... Ведаю одно - народ молит бога с молитвами, слезами да свечами, а кругом - виселицы, дыба и кнут... Богач жиреет, а народ из последних сил тянет свой оброк... от воеводы по лесам бежит. Палачам за поноровку, чтоб помене били, последние гроши дает, а у кого нет, чем купить палача, ино бьют до костей... Пытал я бога искать, да, должно, не востер в книгочеях. Вот брат мой старшой, Иван Разин[36], чел книги хорошо и все клянет... Не бога искать время, искать надо, как изломить к народу злобу боярскую.

   - Нынь, милой, не одних истцов, пасись всякого: имать будут тебя все... Срежь-ко свои кудри, оставь, их бедной Ирихе... Откажи ей кудерышки, - ведь унесешь любовь, а я кудри буду под подушкой хоронить, слезами поливать и стану хоть во снах зреть ту путину дальную, где летает мой сокол желанной... Слушь! Вот что я удумала...

   - Говори, жонка, - дрема долит!

   - Обряжу я тебя в купецкую однорядку, брови подведу рыжим, усы и бороду подвешу... сама купчихой одежусь, и пойдем мы с тобой через Москву до первых ямов да наймем лошадей. Я-то оборочусь сюда, а ты полетай в родиму сторону.

   - Спать, жонка! А там, на постели додумаю, быть ли мне в купчину ряженным или на саблю надею скласть, - спать!..

   - Ой, на перинушке дума не та! И не дам я тебе думать иных дум, сокол... Постельные думы - особые.

   - Пей, дедо, с нами!

   Горбатый старик, примостившись в углу под образами на лавке, приклеив около книги старой, большой и желтой, две восковые свечи, читал.

   - Пей, старой!

   - Сегодня, гостюшко, я не пью... сегодня вкушаю иной мед - мудрых речения...

   - Бога ищешь? Кинь его к лиходельной матери! Ха-ха-ха!

   - Ну его! Снеси меня, Степа... снеси на постель, и спать...

   Свечи погашены. Сумрачно в горнице. Сидит в углу старик, дрожат губы, спрятанные в жидкой бороде, водит черным пальцем по рукописным строкам книги. На божнице, у Спасова лика, черного в белом серебряном венце, горят три восковые свечи. Спит атаман молодой, широко раскинув богатырские руки, иногда свистит и бредит. К его лицу склонилась женщина, кика ее, мутно светя жемчугами и дорогими каменьями, лежит на полу у кровати.

   Женщина упорно глядит, иногда водит себя рукой по глазам. Вот придвинулась, присосалась к щеке спящего, он тревожно пошевелил головой, но не открывая глаз; она быстро сунулась растрепанными волосами в подушки. Дрожит рубаха на ее спине, колыхаются тихие всхлипыванья.

   Переворачивая тяжелый лист книги, горбун чуть слышно сказал:

   - Ириньица, не полоши себя, перестань зреть лик: очи упустят зримое - сердце упомнит.

   Она шепотом заговорила:

   - И так-то я, дедко, тоскую, что мед хмелен, а хмель не берет меня...