Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

  Лазунка налил ковш вина, поднес севшим на коврах внизу есаулам. Подошел самарский казак Федько, приглядчик за атаманским добром и порядком:

   - Батько, Петра Мокеев подымается.

   - Радость мне! Должно, полегчало ему?

   - Того не ведаю - лекарь там.

   Медленно, с толстой дубиной в руке, по корме к атаману шел Мокеев.

   - Добро, Петра! Иди, болящий.

   - Иду, Степан Тимофеевич, да, вишь, ходила становят.

   - Все еще худо?

   - Зор мой стал лучше, только в черевах огневица грызет.

   Мокеев подошел, сел тяжело.

   - Пошто в колонтаре? Грузит он тебя!

   - В черевах огнянно, так железо студит мало, и то ладно...

   - Лазунка, вина Петре!

   - От тебя, батько, опробую, только в нутро ништо не идет.

   Мокеев, перекрестясь, хлебнул из поданного ковша, вино хлынуло на ковер.

   - Видишь вот! Должно, мне пришло с голодухи сгинуть.

   - Что сказывает лекарь?

   - Ой, уж и бился он! Всю ночь живых скокух для холоду на брюхо клал, и где столько наимали - целую кадь скокух? Мазями брюхо тер, синь с него согнал, и с того зор мой стал лучше, а говорит: "В кишках вережение есть, то уж неладно..."

   Казакам, дозору на корме судна, Разин крикнул:

   - Гей, соколы! Чикмаза-астраханца взять за караул.

   Из дозора вышел казак, подошел, кланяясь:

   - Батько, сей ночью Чикмаз утек с казаком Федькой Шпынем, дозор кинули, текли в сутемках. Сбегая, дали голос: "Что-де идем к бусурманам вина добыть!" Становить их было не мочно. Утром ихний челн нашли, взяли с берега, был вытащен до середины днища на сушу.

   - И тут сплоховал! Перво - дал играть игру, кою еще под Астраханью я невзлюбил, другое - не указал палача имать тут же... В мысли держал оплошно, что-де из чужих, гиблых мест сбегчи забоитца, да про Шпыня недомекнул - бывалой пес! Горы ему ведомы, горцы, должно, знают его. Эх, сплоховал Стенько! Воры убредут без накладу. Иди, сокол!

   Казак ушел.

   - А не горюй, Степан Тимофеевич! Чему быть - не миновать. Сколь раз я бой на бочке высиживал, и ништо было... Тут же сел, как рыбина, - рот не запер... Игра эта тогда ладно сходит, когда человек напыжится, тогда брюхо натянуто - дуй, сколь надо... Я, вишь, перепил и обвиснул, удары ж были не противу иных.

   - Эх, Петра! Не легше от того мне, что обвиснул ты. Воры убрели, и не пора нынче ногти грызть... Созвал я вас, есаулы-молодцы, вот: иные из вас ропщут, пошто я не держу слова, не посылаю послов шаху. А надо ли? Пущай круг решит: хотим мы сести на Куру-реку, то путь от Шемахи... Горы перешед, подхватит степь, тою степью в ступь коня два дни ходу... Зде Кура-река течет ширью с Москву-реку, по той реке деревни, торги есть, базары... Сказывали мне бывалые люди: тут через реку долгой паром слажен, как мост на цепи сквозной... На том перевозе купцы деньги дают с вьюка. Только сядем за шаха - на промысл гулебный нам не ходить... То еще проведал я: шах много зол на розоренье Дербени... Хан гилянской, не дождав его указу, сам наскочил. Дербень же мы наскоком разгромили. Не серчаю на Петру Мокеева и названого брата Сергея - их дело Дербень, только после ее шаху посольство не надобно. А думаю я еще разгромить берег и, укрепясь в заповеднике, перезимовать в Кизылбаше да на Куму-реку отплыть, а там уплавить на Дон.

   - Посольство, батько, шаху и так не надобно.

   - Вот и я решил то же, Петра.

   - Вишь, шах крепко слажен с Москвой... В Астрахани был, ведал, что к шаху от Москвы, от шаха в Москву завсе гончие были: кои с товарами купцы шаха, от нас целовальники, прикащики за товарами. А ну, скажем, шах приберет нас в сарбазы, так ему тогда с Москвой сказать - прости! Знает он, какие головы казаки, а сыщики царские завсе вьют коло шаха, в уши ему злое дуют про казаков! Нет, с шахом нам не кисель хлебать...

   - Ты, Петра, видишь правду, я тоже. Дума моя о том - не слать послов. Да и как кину я боярам народ русский? Кровь отца и брата не смыта - горит на мне, волков надо накормить досыта боярским мясом, и в Москве быть мне, казнить или самому казниться, а быть!

   Встал Сережка:

   - Батько! В Русии не жить нам - на Дону матерые казаки жмут, тянут вольных к царю... Москва руки на Дон что ни год шире налагает... За зипуном идти к турчину, каланчи да цепи сквозь воду, много смертей проскочить, мимо Азова и ходу нет! На Волге место узко, в Яике, в Астрахани головы да воеводы... Здесь же жить сподручно: Кизылбаша богата, место теплое, жен коих возьмем, иных с Дона уведем, семьи тоже; морем не пустят, то не один Федько Шпынь горы знает - ведаю горцев и я, а на Москву путь нам не заказан!

   Встал Серебряков:

   - Так, Степан Тимофеевич, и я мыслю, как Сергей, твой брат!

   - Соколы! А как шах с нами не смирится?

   - Смирится, батько! Что зорили городы, это только силу ему нашу кажет, устрашит: "Не приму-де казаков, разорят Перейду". Примет! Ходил я с Иваном Кондырем веком, много зорили тезиков, а Ивана шах манил, - добавил Григорий Рудаков, старик.

   - Эй, соколы, надо бы претить вам, да Серега, Иван и Григорий поперечат, одни мы с Петрой за правду. Ну, кого же брать к шаху?

   - А то жеребий! - крикнул Сережка.

   - Ждите! Сколь людей наладить: из казаков ли то или из есаулов?

   - Казаки ништо скажут - из есаулов!

   - Ладьте ежели жеребий двум! Больше не дам, дам третьего в толмачи из тех персов, что без полона, добром пришли служить мне... Говор наш смыслит, речь шаху перескажет, того и буде! Тебя, Петра, болящего, не шлю, в жеребий не даю...

   - Ставь и меня, батько! На бой я долго негож, може навсегда, а сидя на месте, смерть принять хуже, чем за твою правду!

   - Вишь вот, други! Петра мекает, что у шаха - смерть... Надо послать людей маломочных; сгинете вы, удалые советчики, мое дело будет гинуть. Тут еще сон видал нехороший; не баба я - снам не верю, только тот сон не сон, явь будто.

   - А ну, батько, какой тот сон?

   - Скажи, Степан Тимофеевич!

   - Да вот... Лежа с открытыми глазами, видел, что свещник у меня возгорелся, а свечи в ем, что посторонь середней, одна за одной зачали гаснуть... Иные вновь возгорались и меркли - долго то длилось... Потом одна середняя толстая осталась, и свет тое свечи кровав был...

   Лазунка сказал:

   - Тут, батько, Вологженин. Чует он тебя, сны хорошо толкует. Гей, дедко!

   Из угла ханской палаты вышел старик в бараньей шапке, с домрой под мышкой.

   - Ты чул, дидо, сон атамана? Толкуй! - приказал Сережка.

   Разин велел дать старику вина.

   - Пей и не лги! Правды, сколь ни будет жестока, не бойся.

   - Того, атаманушко, не боюсь! Ведаю, справедлив ты. Что посмыслю, скажу. - Старик передал Лазунке пустой ковш, утер мокрую бороду, сказал: - Кровава свеща - сам атаман, свещи посторонь - те, что ближни ему боевые люди: один пал, другой возгорелся...

   - Вот, ежели правда, соколы, то как я пошлю есаулов к шаху... Что значит, дидо, огонь мой кровав?

   - То и младеню ведомо, атаманушко! Кровью гореть тебе на Руси... Свет твой кровавый зачнет светить сквозь многие годы. Ты не дождался, когда потухл он?

   - Нет, старик!

   - Вот то... И ежели в тебе сгаснет - в ином возгорится твой свет...

   - Добро, старой! Пей еще, сказал так, как надо мне, знаю: боевой человек кратковечен, вечна лишь дорога к правде... На той дороге кровавым огнем будет светить через годы, ино столетия наша правда!

   Серебрякову, подставившему ковш, налили вина, он поклонился Разину, сказал:

   - Ты без жеребья спусти меня, батько, к шаху! Я поведаю ему твою правду так, что и Москву кинет, даст нам селиться на Куре.

   - Эй, Иван! И шах тебя замурдует? Ведь легше мне, ежели руку, лишь не ту, что саблю держит, отсекли... Я глазом не двину, коли надо спасти тебя, - дам отсечь руку.

   Серебряков поклонился, сказал:

   - А все ж спусти!

   - Без жеребья не налажу, Иван!

   - Сергей, мечи жеребьи!

   - Лазунка, черти! Идти Ивану, Григорию, Петру ставить ли, батько?

   - Ставь, Сергей! За правду перед шахом мне прямая дорога.

   - Петру идти, Михаилу, Сергею, Лазунке.

   Разин, хлебнув вина, сказал:

   - Легче мне на дыбе висеть, чем слушать, как вы, браты, суетесь в огонь!

   Сережка ответил:

   - Ништо, батько! Даст-таки шах место, запируем и зорить воевод пойдем, а за горами нас не утеснить.

   Лазунка написал имена есаулов, завернул монеты в кусочки материи, вместе с именами кинул в шапку деда-сказочника.

   - Тряси, старик! Вымай, Рудаков! Два древних пущай судьбу пытают.

   - Пустая! Пустая! Еще пустая! Серебрякову идти! Пустая! Пустая! А ну? Еще пустая! Мокееву Петру идти.

   - Вишь вот, кто просился, тот и покатился, - сказал древний сказочник, вытряхивая жеребьи.

   - Что, батько? Я еще гож на твою правду! Сказывать ее буду ладом. Одно лишь - шаху не верю: московской царь - ирод, перской - сатана! Един другого рогом подпирают. Иду, Степан Тимофеевич.

   - Эх, Петра! - Разин опустил голову, лицо помутилось грустью, прибавил необычно и очень тихо: - Воле вашей, соколы, не поперечу... - Поднял голову: - Чуйте! О бабах кизылбаши не очень пекутся, как и у нас. Княжну не помянем, пущай Мокеева Петры память со мной пребудет. Но есть полоненник, сын хана Шебынь; удержит кого из вас аманатом шах, сказывайте ему про Шебыня и весть дайте - обменю с придачей.

   - Ладно, батько! Теперь нам дай толмача.

   - Того берите сами, кой люб и смыслит по-нашему.

  

  

  

   Подьячий, дойдя до старого торгового майдана, не пошел дальше; народ толпами теснился на шахов майдан; рыжий подьячий слышал возгласы:

   - Шах выйдет!

   - Повелитель Персии идет на майдан!

   Рыжий, проходя мимо торговца фруктами - шепталой, изюмом, винными ягодами и клейкими розовыми сластями, - думал: "Без дела к шаху не надо... Ходит запросто, не то что наш государь. Наш в карете. Шах, будто палач, норовист по-шальному: кого зря пожалует, ино собакам скормит..."

   К середине площади провели нагого человека.

   - А, своровал? Казнят!

   Рыжий любил глядеть казнь, потому спешно пошел. На середине площади стоят каменные столбы, дважды выше человека, с железными кольцами, в кольцах ремни.

   Бородатый палач, голый до пояса, в красных, запачканных черными пятнами крови шароварах. На четырехугольном лице большой нос, приплюснутый над щетиной усов. Оскалив зубы, палач всунул кривой нож в тощий живот преступника.

   - Иа! Иа!

   - Сэг! Заговорил как надо... - проворчал палач, выматывая из распоротого человека кишки и кидая в сунувшиеся к нему собачьи морды.

   Тощее тело, желтое, ставшее совсем тонким, как береста, скрючилось у ног палача. Сунув нож за широкий синий кушак, со лба сдвинув кулаком, чтоб не запачкать, чалму, палач, еще шире скаля крупные зубы, кинул казненного, будто тушу теленка, на острые саженные зубья железные, торчащие кверху из толстого бревна.

   На страшном гребне тело еще дрыгало: опустившись сквозь распоротую диафрагму, сердце сжималось, разжималось, белели глаза, мигая, как от солнца, высунутый язык шевелился. Палач, не глядя на казненного, встав к нему задом, громко с тавризским оттенком в говоре закричал:

   - Персы! Великий шах наш спросил эту собаку, которую я казнил: "Кто ты?" Он же ответил милостивому нашему отцу Аббасу: "Человек, как и ты, шах!" Непобедимый шах сказал: "Ты собака, когда не умеешь говорить со мной!" - и велел взять его... Всякого отдаст мне великий, кто со злобой будет отвечать солнцу Персии.

   - Слава шаху Аббасу! - закричал рыжий.

   Толпа молчала.

   - Пусть не кричат про величество дерзких словес, слава непобедимому шаху!

   Толпа молча расходилась...

   - А, черти крашеные! Не по брюху калач, что шах человечьим мясом собак кормит? Зато и не лезу к нему на глаза. - Рыжий пошел к майдану: - А ну, что их клятая абдалла лжет?[200]

   Подошел к дервишу. Дервиш сидит на песке в углу майдана, спиной к каменному столбу, перед ним раскрыта древняя книга. Тело дервиша вымазано черной нефтью от глаз до пят, запах застарелого пота разносится от него далеко. Дервиш наг, только срамные части закрыты овчиной. Бородатый, в выцветшей рваной чалме, в ушах, на медных кольцах, голубые крупные хрустали. Перед дервишем слегка приникшая толпа. Впереди, выдвинувшись на шаг, перс с больным желтым лицом, под безрукавным, цвета серого песку, плащом со скрипом ходит грудь, на тонкой шее трепещет толстая жила, из-под голубой чалмы на лицо и бороду течет пот. Перс с испугом в глазах хрипло спросил дервиша:

   - Отец! Поведай, сколько еще жить мне? Бисмиллахи рахмани рахим... скажи?

   - Аз ин китаб-э шериф мифахмом, кэ зандегонии ту си у сэ соль туль микяшэд![201]

   Рыжий фыркнул и отошел:

   - Клятой, лгет: естество истлело, чем тут жить тридцать лет? Мне бы такое предсказал - оно ништо...

   В другой толпе, окруженный, но на большом просторе, стоял человек, увешанный сизыми с пестриной змеями; змеи висели на укротителе, как обрывки канатов.

   Укротитель без чалмы, волосы и борода крашены в ярко-рыжий цвет, бронзовое тело, худое, с резкими мускулами, до пояса обнажено. По голубым штанам такой же кушак.

   На песке в кругу людей ползала крупная змея с пестрой головой. Укротитель ударил кулаком в бубен, висевший у кушака: все змеи, недвижно пестрящие на нем, оттопырили головы и зашипели. Ползущая по кругу тоже подняла голову, остановилась на минуту и поползла прямо в одну сторону. Толпа, давая змее дорогу, спокойно расступилась. Рыжий отскочил:

   - А как жогонет гад? Сколь раз видал их и не обык!

   Укротитель ударил в бубен два раза, змея поднялась на хвосте с сажень вверх, мелькнула в воздухе, падая на плечи укротителя. Один человек из толпы выдвинулся, спросил:

   - В чем моя судьба?

   - Мар махазид суй машрик, бояд рафт Мекке бэрои хадж. Ин кисмат-э туст![202]

   Рыжий, боясь подойти близко к укротителю, крикнул по-русски:

   - Эй, сатана! Наступи гаду на хвост - поползет на полуночь. С того идти не в Мекку, а к бабам для приплоду или в кабак на гульбу!

   Не зная языка московитов, укротитель покачал головой, чмокнув губами...

   На шаховом майдане ударили медные набаты, взревели трубы - шах вышел гулять. А на торговый майдан входили трое: двое в казацких синих балахонах и третий в золоченых доспехах.

   - Вот те святая троица, Гаврюшка! Хошь не хошь, к шаху путь, - то они!

   Серебряков поддерживал Мокеева. Мокеев с дубиной в руке медленно шел, сзади их казак-толмач из персов.

   Рыжий подошел, кланяясь, заговорил, шмыгая глазами:

   - Робятки! Вот-то радость мне, радость нежданная... От Разина-атамана, поди, до шаха надо?

   - От Степана Разина, парень. Тебе чого? - спросил Серебряков.

   - Как чого? Братие, да кто у вас толмач? Ломаный язык - перс? Он завирает ваши слова, как шитье в куделе. Замест услуги атаману дело и головы сгубите - шах человек норовистой.

   - Ты-то так, как тезики говорят, смыслишь? - спросил Мокеев, тяжело дыша, пошатываясь. - Горит утроба! Да, жарко, черт его! Водушки ба испить?

   - Окромя персицкого надо - так арапский знаю, говор их тонко ведаю, а вы остойтесь: шах еще лишь вышел, не разгулялся, сядьте. Толмач вам воды пресной добудет, здесь она студеная!

   - Ты куды?

   - Платье, рухледь обменю! К шаху пойдем - шах не терпит людей в худой одежде.

   - Поди, парень! Мы дождем.

   На каменной скамье казаки сели, толмач пошел за водой. Рыжий юркнул в толпу.

   - Начало ладное, свой объявился, по-ихнему ведает - добро! Обскажет толком.

   - Как будто и ладно, Петра, да каков он человек?

   - Справной, зримо то. Жил тут и обычаи ведает. Вишь, сказал: "Шах не любит худой одежи". А кабы не заботился, то было бы ему все едино - худа аль хороша одежа...

   - Оно, пожалуй, что так!

   Рыжий вскоре вернулся в желтом атласном кафтане турецкого покроя, по кафтану голубой кушак с золочеными кистями на концах. На голове, вместо колпака, летняя голубая мурмолка с узорами.

   - Скоро ты, брат! - сказал Мокеев. - То добро!

   - Хорош ли?

   - Ладен, ладен!

   - Веди коли ты нас к шаху.

   - Я тут обжился и нажился с деньгой - ясырем промышляю, мне все - не то улицы - закоулки ведомы. Ладно стрелись - дело ваше розыграю во!

   Толмач-перс молчал.

   Рыжий заговорил с толмачом по-персидски.

   Серебряков спросил перса:

   - Хорошо наш московит знает по-перски?

   - Карашо, есаул! Очень карашо!

   - Тогда он будет шаху сказывать, ты пожди да поправь, ежели что солжет про нас... У тебя, вишь, язык по-нашему не ладно гнется, нам же надобны прямые словеса.

   - Понимай я! - ответил толмач.

  

  

  

   Шах сидел спиной к фонтану в белом атласном плаще. Голубая чалма на голове шаха перевита нитками крупного жемчуга, красное перо на чалме в алмазах делало еще бледнее бледное лицо шаха с крупной бородавкой на правой щеке, с впалыми злыми глазами. По ту и другую сторону шаха стояли два великана-телохранителя с дубинами в руках. В стороне, среди нарядных беков, слуга держал на серебряных цепях двух зверей породы гепардов. Звери гладкошерстны, коричневы, в черных пятнах, морды небольшие, с рядом высунутых острых зубов, лапы длинные, прямые - отличие быстроты бега...

   Рыжий шепнул Серебрякову, поняв, что он недоверчиво относится к нему:

   - Зрите в лицо шаху! Шах любит, чтоб на него, как на бога, глядели...

   - Чуем, парень!

   Было очень тихо. Шах начал говорить, но обернулся к бекам:

   - Зачем даете шуметь воде?

   Шум воды прекратился. Фонтан остановили.

   Шах, обращаясь к толпе, заговорил ровным, тихим голосом:

   - Бисмиллахи рахмани рахим! Люди мои, разве я не даю вам свободу в вере и торге? Я всем народам царства моего даю молиться как кто хочет! У мечетей моих висят кумиры гяуров - армян, русских и грузин, разве я разбиваю то, что они называют иконой? Нет! Правоверным даю одинаковое право - шиитам и суннитам[203]. Пусть первые исповедуют многобожие, другие единобожие, они сами враждуют между собой. Мне же распри их безразличны!.. Я не спрашиваю у вас, посещаете ли вы мечеть, как творите намаз? Я знаю, что вы платите при разводах абаси на украшение моих Кум[204]. Того мне довольно. Или вам в торге мной не дана свобода? Торгуйте чем хотите. Я не мешаю, если вы жен своих продадите в рабство - то ваше право. А вот когда вас шах призывает играть грязью и водой - игру, которой тешились еще предки мои, властители Ирана, мой дед Аббас Первый - победитель турок, завоеватель многих городов Индии, и я, шах Аббас Второй, - тогда вижу, что иные из вас приходят играть в худом платье, боясь, что их разорят... Так вы жалеете для шаха тряпок? Берегитесь. Я буду травить собаками или давать палачу всякого, кто пришел играть в старой одежде. Помните лишь: шах прощает наготу и нищету только дервишам, но не вам! Также есть, кто говорит со мной грубо, не преклонив колени, - того казню без милосердия.

   Толмач тихо переводил слова шаха Серебрякову.

   Мокеев, прислушиваясь, сказал:

   - Вишь, Иван, наш московский сказал всю правду про шаха. А мы таки запылились в пути.

   - Перво все же пущай наш толмач говорит, Петра! - Серебряков, обратясь к рыжему, прибавил: - Паренек! Наш толмач скажет, а там уж ты.

   - Ныне, казак, как захочу: шею сверну или с дороги поверну... хо!

   - Нам спокойнее - наш!

   - У вас сабли востры - у меня язык. - Рыжий, шмыгнув по толпе глазами, сказал: - Ужли Аким-кодьяк зде?

   - Кто таков?

   - То не вам - мне надобно! Без сатаны место пусто! Пришел курносой...

   Бывший дьяк был в толпе, но на вид не выходил.

   - Выйди ближе - я тя обнесу перед шахом!

   - Ты и нас обнесешь? - спросил Серебряков.

   - С чего? Я узрю, как лучше.

   Серебряков выдвинул вперед толмача, сказал:

   - Молви - послы от атамана!

   Толмач, выйдя, преклонил колено, прижал руку к правому глазу.

   - Великий шах! К тебе, солнцу Персии, с поклоном, пожеланием здоровья прислал своих казаков просить о подданстве атаман Степан Разин.

   - Тот, что разоряет мои города? Беки! Отберите у них оружие!

   Два бека вышли из толпы придворных, сказали толмачу:

   - Пусть отдадут сабли, и, если есть пистоли, тоже передай нам!

   Серебряков и Мокеев, вынув, отдали сабли.

   - Пусть тот отдаст дубину! Он посол, дубина надобна только великого шаха слугам.

   - Не дам! Паду без батога - скажи им, толмач.

   Толмач перевел слова Мокеева, шах спросил:

   - Чего тот, в доспехах, кричит?

   - Хвор он! Сказывает, падет без палки.

   - Пусть подходит с палкой!

   Мокеев, Серебряков и толмач вышли вперед. Серебряков, как указал толмач, преклонил левое колено.

   - Приветствуем тебя, шах!

   Толмач перевел, прибавив слово "великий".

   - Много вы разорили моих селений и городов?

   - Те разорили, кои на нас сами нападали, - ответил Серебряков.

   Шах метнул больными глазами на Мокеева, крикнул:

   - Зачем не преклонил колен и головы?! Он знает мою волю.

   Толмач перевел. Серебряков ответил:

   - Шах! Ему не подняться с земли, преклонив колени: он хворобый.

   - Пущай лежа сказывает, что надо ему. Зачем шел хворый? - заметил шах, мотнув головой, сверкая алмазами пера, скороходам:

   - Поставьте казака на колени, не встанет - сломайте ему ноги - он должен быть ниже!

   Великаны, оставив посохи, подошли к Мокееву.

   - Што надо?

   Толмач перевел есаулу волю шаха.

   - Хвор я, да кабы ядрен был - не встал, оттого царя на Москвы глядеть не мог - не в моем обычае то...

   Видя, что Мокеев упорствует, скороходы шагнули к нему, взялись за плечи. Мокеев двинул плечами, рукой свободной от палки, оба перса отлетели, один упал под ноги шаху.

   Толпа замерла, ожидая гнева повелителя. Шах засмеялся, сказал:

   - Вот он какой хворый!.. Каков же этот казак был здоровым, и много ли у Разина таких?

   Толмач быстро перевел. Мокеев крикнул:

   - Все такие! И вот ежели ты, шах, не дашь нам селиться на Куре, не примешь службы нашей тебе головами, то спалим Персию огнем, а жителей продадим турчину ясырем!

   Серебряков сказал тихо:

   - Петра! Ты губишь дело - не те словеса твои...

   - Вишь, он нахрапистой - все едино, что говорить!

   Серебряков приказал толмачу:

   - Переведи шаху вот, а не его слова: "Много нас, шах, таких, как я. Будем ему служить верно и честно, если даст место на Куре-реке".

   Толмач перевел.

   Шах ответил:

   - Погляжу еще на вас. Может быть, прощу разорение Дербента и иных селений... Я верю, знаю, что они храбрый народ! Такие воины нужны Персии.

   Из толпы вышел седой военачальник гилянского хана; преклонив колено, приложив правую руку к глазу, заговорил торопливо:

   - Великий шах Аббас! Эти разбойники в Кюльзюм-море утопили, сожгли корабли и бусы повелителя Гиляна; его убили, взяли сына в плен - держат до сих пор. Благородный перс томится на своей родине в неволе у грабителей.

   Шах нахмурился, сказал строго:

   - Встань, Али Хасан!

   - Чашм, солнце Персии! - Старик встал, склонив голову.

   - Скажи мне, визирь моего наместника, сколько повелителей в Персии?

   - Един ты, великий шах! - ответил старик.

   - Да, только я один, шах Аббас Второй, - повелитель! Убитый казаками наместник присвоил себе имя повелителя, и горе ему! Вас всех приучил к этому слову... Завел двор, жил хищениями. Он так зазнался, что стал самовластным. Не дожидаясь моего указа, кинулся в море на них! - Шах указал рукой в сторону Серебрякова. - И думаю, хан мешал тебе, старик? Ты вел корабли, позорно бежал от сечи.

   - Великий шах Аббас, хан перед битвой отнял у меня власть, он сам приказывал битве. Я же, усмотря, что гибель кораблей неизбежна, увел три бусы, спасая людей.

   - Али Хасан, что еще сказать о хане? Меня замещал словом "повелитель"? Тебя, старого военачальника, сместил? За гордость свою был достойно наказан. И еще: он без моего ведома сносился с горцами - он опасен.

   Смутно понимая, что говорят о гилянском хане, Серебряков склонил голову и левое колено.

   - Шах, гилянский хан сам напал на наши струги.

   Так же прибавив слово "великий", толмач перевел.

   - Казаки, за хана гилянского не осуждаю вас.

   Выступил рыжий.

   Преклонив перед шахом оба колена, сняв мурмолку, затараторил по-персидски:

   - Великий государь всея Русии, великия, малыя и белыя, самодержец Алексий Михайлович послал меня, холопа своего, к величеству шаху Аббасу челом бить, справиться о здоровье и грамоту от государя передать!

   - Встань и дай! Что пишет царь московитов ко мне, повелителю Ирана?

   - Погубит нас тот! - тихо сказал толмач Серебрякову.

   Мокеев услыхал.

   - Тебя, парень-толмач, зависть берет?

   - Петра! Толмач правду молыт, я это чую...

   Шаху подьячий читал бумагу по-персидски, начиная с величания царя:

   - "А чтоб не было розни между-государствами и многой помехи торгу, то пишу я тебе, брат мой величество шах Аббас Второй: изымай ныне шарпающего твои городы вора-атамана Стеньку Разина, дай его мне на расправу на Москву... Грабитель оный, Стенька Разин, столь же опасен как нашему русскому царству, такожде и тебе, величество, шаху потданным..."

   Шах накрыл бумагу; прекращая чтение, сказал:

   - Кто опасен мне - знаю, а что торговля падет, то не моя о том печаль! Мои подданные исправно платят подати, а иное - купцов заботы... Думаю я взять казаков в подданство; куда их селить - увижу!.. Хочешь, то передай это своему царю, да скажи: указать мне не волен никто!

   Рыжий, свертывая бумагу, подумал:

   "Сей же день отписку: "В посольском-де приказе дьяки нерадиво пишут - на письмо шах зол".

   Он поклонился, не надевая мурмолки, и не уходил. Шах был гневен.

   - Хочешь говорить? Скорей. И уходи с глаз!

   Рыжий ткнул свернутой грамотой в сторону Мокеева.

   - Величество, шах Аббас! Вон тот вор, дознал я, убил в Дербени твоего визиря Абдуллаха, братов его и сынов, а дочь, зовомую Зейнеб, имал ясырем, дал необрезанному гяуру, атаману-вору, в жены!

   - Как, Абдуллах убит? - Шах повернулся к бекам.

   Те, склонив головы, молчали.

   - И вы до сих пор не известили меня о его смерти? Да... Теперь я знаю, беки, как ненавидели вы его, - он был горд с вами! Тот убил? Эй, вя! - Шах ткнул рукой в сторону Серебрякова с толмачом. - Отпускаю, мира с атаманом не будет! Того - гепардам. - Шах погрозил кулаком Мокееву и, крепче сжимая кулак, махнул слуге: - Спускай!

   Слуга, отстегнув цепь, гикнул, бросил к ногам Мокеева кинжал - знак, кого травить. Гепарды рыкнули, кинулись: один спереди, другой сзади впился есаулу в шею. Переднего Мокеев ткнул дубиной - гепард отполз, скуля, роняя на песок из носа кровь. Другой висел, сжимая пастью, царапал кошачьими когтями колонтарь.

   - Посулы от сатаны?..

   Кинув дубину, Мокеев согнулся, по шее спереди текла кровь, не давало дышать. Есаул достал гепарда рукой, с кусками тела сорвал и, перекинув через голову, стукнул о землю, придавив ногой. Нагнувшись, поднял животное, кинул к ногам шаха:

   - Тебе, черту, на воротник!

   - Гепардов дать! - Шах вскочил. Лицо его из бледного стало серым, на щеке синим налилась бородавка, красное перо замоталось на чалме.

   Серебряков сделал шаг вперед, склонив колено:

   - Шах, товарыщ хвор! Его обнесли, не он зорил - много казаков зорило Дербень!

   Толмач быстро перевел, а на песке издыхали любимые гепарды шаха. Шах был гневен: поверив одному, ничему больше не верил. Он взвизгнул, потрясая кулаками:

   - Хвор - ложь! Дать гепардов! Во всем моем владении нет человека, кто бы таких могучих зверей задавил, как щенков. Ложь! Берегись лгать мне!

   Беки с оружием придвинулись к шаху, охраняя его и давая дорогу. От рычания гепардов толпа шатнулась вспять.

   Четыре таких же рослых гепарда, молниеносно наскочив, рвали Мокеева. Не устояв на ногах, он обхватил одного гепарда и задавил. Шах сам гикал визгливо гепардам, топал ногой. В минуту на песке, дрыгая, подтекая кровью, сверкал на солнце замаранный колонтарь: у есаула не было ни ног, ни головы. Недалеко вытянулся задушенный силачом гепард с оскаленными зубами да валялась смятая запорожская шапка...

   Затрещал рог - гепарды исчезли.

   - Видел?! Скажи атаману, как я принял вас. Пусть отпустит дочь Абдуллаха, или я отвезу его в железной клетке к царю московитов. Бойся по дороге обидеть людей, или с тобой будет то же, что стало с тем.

   Голова с седой косой военачальника гилянского хана низко склонилась:

   - Непобедимый отец Персии, вели сказать мне.

   - Говори!

   - Не надо отпустить живым этого посланца; он, я по глазам его узнаю, - древний вождь грабителей, имя его "Нечаи-и", его именем идут они в бой...

   - Того не знаю я, Али! Он вел себя как подобает. Мое слово сказано - отпустить! А вот, если хочешь быть наместником Гиляна, - тебе я даю право глядеть, как будут строить флот. Вербуй войско и уничтожь или изгони казаков из Персии.

   Толмач опасливо и тихо перевел слова шаха Серебрякову.

   - Чашм, солнце Ирана!

   - Нече делать - идти надо, парень!

   От фонтана толпа медленно шла на шахов майдан; в толпе шел рыжий, желтея атласом, пряча под пазухой бархатную мурмолку, чтоб не выгорала. Лицо предателя было весело, глаза шмыгали.

   Он, подвернувшись с левой руки к Серебрякову, крикнул:

   - Счастливы воры! Мекал я, величество всех решит!

   - Б...дослов, - громко ответил есаул, - кабы пистоль, я б те дал гостинца, да, вишь, и саблю не вернули.

   - Толмач, поучи черта персицкому, пущай уразумеет, что сказал шах: "За обиду - смерть!"

   Шутил, удаляясь, рыжий:

   - Эх, Гаврюха, ловко сказал, лучше посольской грамоты!..

   Скоро идти в толпе было трудно. Подьячий шел в отдалении, но в виду у казаков. Справа из толпы к Серебрякову пробрался бородатый, курносый перс, шепнул:

   - Обнощика спустили! Стыдно, казаки!

   - Да, сатана! От руки увернулся, пистоля нет.

   - А ну, на щастье от Акима Митрева дьяка - вот! Заправлен! - Курносый из-под полы плаща сунул Серебрякову турецкий пистолет с дорогой насечкой.

   - Вот те спасибо! Земляк ты?

   - С Волги я - дьяк был! Прячь под полой!

   - То знаю!

   Бывший дьяк исчез в толпе. Серебряков, держа пистолет в кармане синего балахона, плечом отжимал людей, незаметно придвигаясь к подьячему. Рыжий был недалеко. Не целясь, есаул сверкнул оружием, толпа раздалась вправо и влево.

   - Прими-ко за Петру!

   Рыжий ахнул, осел, роняя голову, сквозь кровь, идущую ртом, булькнул:

   - Дья... дья... дья... - сунулся вниз, договорил: - дьяк!..

   Из толпы кинулись к рыжему. Серебряков продвинулся, взглянул.

   - Нещастный день пал! Да, вишь, собаку убил как надо.

   - Иа, Иван! Иншалла... Дадут нас гепардам, бойся я...

   - Дело пропало, Петру кончили, - я, парень, никакой смерти не боюсь.

   Серебрякова с толмачом беки привели к шаху. Кто-то притащил рыжего. Он лежал на кровавом песке, где только что убрали Мокеева. Серебряков бросил пистолет.

   - Хорош, да ненадобен боле!

   - Тот, седые усы, убил!

   Шах сидел спокойный, но подозрительный. Военачальник гилянского хана сказал:

   - Теперь, солнце Персии, серкеш исчезнет в Кюльзюм-море как дым.

   - Али Хасан, этот старый казак - воин. С такими можно со славой в бой идти. - Спросил Серебрякова, указывая на рыжего: - Он ваш и вам изменил? Я верю тебе, ты скажешь правду!

   - Шах, то царская собака - у нас нет таких.

   Толмач перевел.

   - Убитого обыщите!

   Беки кинулись, обшарили Колесникова и, кроме грамоты, не нашли ничего.

   - Может быть, убитый - купец?

   Из толпы вышел седой перс в рыжем плаще и пестром кафтане, в зеленой чалме; преклонив колено, сказал:

   - Великий шах, убитый не был купцом - я знаю московитов купцов всех.

   Шах, развернув грамоту подьячего, взглянул на подписи.

   - Здесь нет печати царя московитов! Ее я знаю - убитый подходил с подложной бумагой. Беки, обыщите жилище его - он был лазутчик! - Взглянув на Серебрякова, прибавил: - Толмач, переведи казаку, что он совершил три преступления: мое слово презрел - не убивать, был послом передо мной - не отдал оружия и убил человека, который сказал бы палачу, кто он.

   Толмач перевел.

   - Шах, умру! Не боюсь тебя.

   - Да, ты умрешь! Эй, дать казака палачу. Не пытать, я знаю, кто он! Казнить.

   Серебрякова беки повели на старый майдан.

   Есаул сказал:

   - Передай, парень: умерли с Петрой в один день! Пусть атаман не горюет обо мне - судьба. Доведи ему скоро: "Собирают-де флот, людей будут вербовать на нас, делать тут нече, пущай вертает струги на Куму-реку или Астрахань".

   - Кажу, Иван! Иа алла.

  

  

  

   Много дней Разин хмур. Неохотно выходил на палубу струга, а выйдя, глядел вдаль, на берег. Княжна жила на корабле гилянского хана. Атаман редко навещал девушку и всегда принуждал ее к ласке. Жила она, окруженная ясырками-персиянками. Разин, видя, что она чахнет в неволе, приказывал потешать княжну, но отпустить не думал. На корабле, в трюме, запертый под караулом стрельцов, жил также пленный, сын гилянского хана; его по ночам выпускали гулять по палубе. На носу корабля; где убили хана, сын садился и пел заунывную песню, всегда одну и ту же. Никто не подходил к атаману; один Лазунка заботился о нем, приносил еду и вино. Разин последние дни больше пил, чем ел. Спал мало. Погрузясь в свои думы, казалось, бредил. Утром, только лишь взошло солнце, Лазунка сказал атаману:

   - Батько, вывез я на струг дедку-сказочника, пущай песню тебе сыграет или сказкой потешит.

   - Лазунка, не до потехи мне, да пущай придет.

   Вошел к атаману скоро подслеповатый старик с домрой под пазухой, в бараньей серой шапке, поясно поклонился.

   Подняв опущенную голову, Разин вскинул хмурые глаза, сказал:

   - Супротив того, как дьяк, бьешь поклоны! Низкопоклонных чту завсе хитрыми.

   - Сызмала обучили, батюшко атаманушко...

   - Сами бояра гнут башку царю до земли и весь народ головой к земле пригнули! Эх, задасца ли мне разогнуть народ!

   - Сказку я вот хочу тебе путать...

   - Не тем сердце горит, дидо! И свои от меня ушли, глаз боятся; един Лазунка, да говор его прискучил. Знаешь ли: сказывай про бога, только чтоб похабно было...

   - Руглив