Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

p;    - Мекаю я, - сошли на Волгу, боярин...

   - ...и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно... не люблю отписок.

   - Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят - дву человека... Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало - топить.

   - А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг!

   - Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались...

   - Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты?

   - Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли...

   - Картеж заказан - целовальника к ответу!

   - Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат... В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.

   - Стать-то стал, да худо знаешь... Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь - слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет - бери караул и волоки... Где целовальник? А ярыга где?

   - Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник - водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож...

   - Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье...

   Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей...

   Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.

  

  

  

   В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.

   - Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? - Воеводша подняла голову.

   Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс:

   - Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?

   - Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.

   - Жир, вишь, занял место...

   - Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл - не я, я еще не чревата... Вот маэрша, то она чревата есть...

   - Мне вот думается...

   - О чем много думается - кинь!

   - А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют...

   - Не по нонешний год гуляют - пошто думать?

   - Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть... сниматься надобно будет... Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит... глядит зло.

   - Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом... Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.

   - Зову недаром! С посулами[114], да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?

   Воевода потянул носом:

   - Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел - понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?

   - Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись - нет покою...

   - Вот ладно, боярыня! Ты гляди!

   Воевода распахнул полы кафтана.

   - Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит - пошто так?

   - С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко - не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом - тебе вот тоже неладно зреть.

   - Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: "Воеводе портки-де шей ладом!" Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу - должно, о женихах затевает.

   - О женихах - то ладно! Холопы закупные - рабы и холопьи дети - наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится...

   - Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.

   - Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.

   Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.

   - Ты не вставай, не трудись - чуй!

   - Чую, хозяин.

   - Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.

   - Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него...

   - То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник... В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть - солдаты от него по лесам бегут... Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье...

   - Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!

   - Вот-то оно и есть.

   - Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: "Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает..." Пущай хоть десять - и то на румяна, притирание лица будет.

   - Скажу... Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восьмь алтын две деньги.

   - А ты скажи!

   - Воскресенье день праздной. В праздной день лучше чествовать имянины дочки.

   - Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?

   Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе; на широких, коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.

   - Ой, свет ты, месяц мой! - ласково сказала воеводша.

   - Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема... Чужой бы кто увидал - срам!

   Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя:

   - Не площадной дьяк - воевода, да весчие[115] знаю - пуд с пять она будет в теле!..

   - И слава те боже, кушат дородно!

   - Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..

   - Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого... Я тонявых люблю и черных волосом.

   Воевода засмеялся.

   - Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны.

   - Хозяин, Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, - за ярыгу! Ой, скажет...

   - Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на имянины твои звать, да и опасно тебе - сюда чужие люди забродят. Поди!

   Боярышня ушла.

   Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.

   В двери просунулся, не входя, слуга:

   - Потребно чего боярину?

   - Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.

   Слуга исчез. Вместо него в горенку степенно вошел и закрестился на образа старый дворецкий с седой длинной бородой, лысый, в узком синем кафтане.

   - Ты, Григорей, у меня как протопоп!

   Слуга поклонился ниже пояса, молчал. Воевода ходил по горенке и, когда подошел обратно, встал около слуги, глядя на него; дворецкий вновь так же поклонился.

   - Какой сегодня день?

   - Постной, боярин и воевода, - пятница!

   - Та-а-к! Знаешь, ты поди завтра к земскому старосте, Ермилку, зови его ко мне на воскресенье хлеба есть... О подношении он ведает, а воеводше Дарье Максимовне особо - она у меня в обиде на мужика, что дает ей восьмь алтын две деньги, надобе ей носить десять алтын, и сколько к тому денег, знает сам, козья борода! Ты тоже бери с него позовного четыре деньги иль сколь даст больши... Поди. Можешь, то извести сегодня. Да калач имениннице...

   - Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы...

   - Взбуди! Мужик, ништо - на боярский зов пробудится.

   Слуга поклонился воеводе и воеводше - ушел.

   Воеводша сказала:

   - Григорей из всех слуг мне по разуму - молчит, а делает, что укажешь...

   - Немолод есть, и батоги ума дали, батогов несчетно пробовал... Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет.

   - Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть девкин зад.

   - Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?

   - То гляди - мне все едино!

   - Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками - дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала... Прикажи подать новые портки - шире.

   Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги:

   - Девки-и!

   Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.

   - Девки, стервы-ы?!

   Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы - одна по одну сторону двери, другая по другую.

   Воеводша молилась.

   Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:

   - Кличьте Настаху, да ивовых - нет, лучше березовых, погибче, - виц два-три пука в огороде нарежьте!

   Девицы неслышно исчезли.

   Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью:

   - И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу...

   - Козел[116] бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.

   - Ужо, Петрович, заведу.

  

  

  

   Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и только в то окно мухи летят.

   Весело в холопьей избе до тех пор, пока воевода или воеводша не потребуют кого на расправу.

   Из девичьей русая приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая скоро уйти, встала у двери.

   Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми глазами, сегодня пришел, как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода по его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала Настя: он ей не раз подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:

   - Эх, милка, полюби!

   В девичьей ночью Настя иногда думала:

   "Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев, он же клеплет, и сколь людей за то волокли в приказную стрельцы... От своих стыдно, ежели свяжусь с приказным. Ярыга - едино что приказной..."

   - Я вольной человек! - шептал иногда Насте ярыга. - Служу кабатчику, а будет иной лучше, буду лучшему служить... Одет, не гляди, - деньги есть, одежа на торгу... не пьяница... грамотной я!..

   Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:

   - Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.

   Сегодня ярыга был какой-то иной, смотрел гордо, а не хитро. Водки кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.

   - Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!

   - Пришел я к вам, братие, гость-гостем, к воеводе кончил ходить. Кабак кинул - пущай иного зовут.

   - Ой, не веритца нам, парень.

   - Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!

   - Сами узнаете, лучше не сказать.

   - Вот то и есте - запрет положен!

   - Вирай коли сказку.

   - Эй, молчок!

   - "Жил да был малоумной парень... родители у него были старые. А был тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. - Ярыга посмотрел на Настю, она потупилась. - И как всегда глупые надежны по хозяйству, было у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони в конюшне, двор коров... Позарилась на малоумного одна девка, и девка та была уж не цельная - дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла..."

   - Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?

   - Потом, робята. Чуйте дальше... "Так вот, братие, пошла замуж девка, и ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу, да когда зачали спать валиться, говорит:

   "Нешто кто из твоей родни был ротозей?"

   "А что, жонка?"

   "Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!"

   "Ахти, крадут! Дай-ко, я сыщу!" - Хотел оболокчись, она не дала:

   "Бежи наскоре - должно, недалеко убрели".

   И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк, и ну по-старому тешиться с другом...

   Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит, во рту - зима.

   "Пусти, Матрена! Я твой Иван".

   А молодая высунулась в окно:

   "Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли - поди, шалой..."

   - Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду[117] приторочил? Эй, ярыга!

   - Я не ведаю того... "Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:

   "Батюшко! У меня дома неладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!"

   "Што те надобно?"

   "Уговори бабу - пущай домой пустит".

   "Не мое то дело, свет!"

   "Как же не твое? Ты поп, всех учишь..."

   "Давай пойдем коли - усовещу!"

   А поп-то знал, что девка путаная, да денег ему дали, он и скрыл худое - венчал... Поп надел шубу да шапку кунью - студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:

   "Ах вы, мать вашу! Неладные, чего, куда лезете?"

   Покудова полоумный к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла..."

   - Сказывают - эй, ярыга! - и тебя пытали казаки-т каленым железом?

   - Кабы пытали, так и к вам не пришел - вишь, сижу, вино пью... "Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить - пойду ужо воеводе жалобиться!"

   Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: "Впрямь, тут неладно". Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа - кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп утонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.

   Слезно стало Ивану и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота... Выл, выл по-волчьи, вспомнил: "А дай пойду к бабке!"

   Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей - плачет, а она ему: "Ляжь спать - дело твое в утре!"

   Лег и заснул Иван"...

   - Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали, да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые казаки.

   - Гляньте сами, робята! Я не ведаю.

   - Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придетца!

   - Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.

   - У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они...

   - Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.

   Холопы пошептались, потом один, крепкий парень, придвинулся к ярыге.

   - Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет... Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в казаки уйдем - голов на дело не жаль...

   - То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе...

   - А ну вирай коли до конца сказку...

   - "Утром старая сказала Ивану:

   "Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись - тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй - он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял".

   Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой... Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно... Утро пришло, а бабин миляш, как был, чего людям казать нельзя, с бабой ночью, так и остался... Баба воет - и туда и сюда повернется, а мужик к ей как прирос... Надо уж скот назрить - поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают, а баба с мужиком мается, хоть на деревню в эком виде катись аль к воде. Пришел старик отец, мать старуха, крестятся, плюются - глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом - не помогат!

   Послали за попом: "Пущай и крест несет - неладное в дому!"

   Суседи попа привели.

   Поп молитву чел - не помогат, дьякон кадил - не помогат, все пели молитвы, а дьячок подпевал - нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы на плате вязать. Завязал узел, попа кинуло на мужика и бабу, даже крест уронил, и прилип поп. От иного узла на плате дьякон прилип, и дьячок прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал:

   Ра-а-аз дьячка! Развязал узел - отпустил. Ра-а-аз, два, дьякона! Узел развязал - спустил. Попу дубин десять дал, спустил. А миленька на бабе уби-и..."

   В избу вбежали две девушки:

   - Настаха! Сколь ищем, воеводча велит к ей идти...

   - Вот наше житье, - сказал кто-то, - уж ежели воеводча девок послала за какой да иных звать велит, то быть девке стеганой.

   - Помни, Настя! Я тебя от боя воеводчина выручу, - крикнул ярыга.

   Девка вздрогнула, коротко вскинула глаза на сказочника и, потупясь, пошла в горницу воеводы.

  

  

  

   - А ну, снимай сарафан! - Воеводша подошла к Насте, сорвала с ее волос повязку, кинула на пол. - Будешь помнить, как ладом боярину пугвицы пришивать...

   Девица, раздеваясь, начала плакать.

   - Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!

   Настя разделась до рубахи, села.

   - Не чинись, стерва, ляжь! - приказал воевода.

   Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.

   - Что спать улеглась!

   Воевода велел заворотить девке рубаху. Воеводша отстегнула шелковые нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.

   - Стой ужо, боярыня, зажгу свет!

   Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку, зажег одну свечу, другую, третью.

   - Буде, хозяин! Не трать свет.

   - Свет земской: мало свечей - старосту по роже: соберет...

   Грузная воеводша, сжимая розги, ожила, шагнула, расставив ноги, уперлась и ударила: раз!

   - Чтите бои, девки!

   - Чтем, боярыня!

   - Вот тебе, стерво! Вот! Сколько боев, хозяин?

   - Двадцать за мой срам не много.

   Воевода продолжал зажигать свечи.

   - Сколько?

   - Девки-и!..

   - Чтем мы: тринадцать, четырнадцать...

   - Мало ерепенится... Должно, не садко у тя идет, Дарья?

   - Уж куды садче - глянь коли.

   - Дай сам я - знакомо дело!

   Воевода взял у девки новый пук розог, мотнул в руке, крякнул и, ударив, дернул на себя.

   - А-ай! О-о-о! - завыла битая.

   - Ну, Петрович, ты садче бьешь!

   - Нет, еще не... вот! а вот!

   Воевода хлестал и дергал при каждом ударе.

   - Идет садко, зад у стервы тугой.

   К двадцати ударам девка не кричала. Воевода приказал вынести ее на двор, полить водой. Он поправил сдвинутые рукава кафтана, задул свечи и, подойдя, крепко за жирную талию обнял воеводшу.

   - Да што ты, хозяин, щипешься?

   - Дородна ты!.. Щупом чую, как из тебя сок идет.

   - Какую бог дал.

   - Дать-то он дал, а покормиться не лишне, проголодался я, - собери-ка вели ужинать.

   - Ой, и то! Я тоже покушаю.

   - Дела в приказной к полуночи кончу без палача с дьяками...

   Из холопьей избы в окна и прикрытую из сеней дверь глядели холопи: девки на дворе отливали битую. Ярыга сказал:

   - Вот, братие! Досель думал, а нынче решил - сбегу в казаки.

   - Тебя так не парили, и то побежишь, а нас парят по три и боле раз на дню.

   - Да это што - вицей... Нас - батогами!

   - Зимой на морозе битая спина что овчина мохната деется.

   - Много вы терпите!

   - Поры ждем - придет пора.

   - Я удумал, нынче же в казаки... Только, робята, чур, не идти на меня с изветом к воеводе... Атаман дал еще листы, в городу, да мужикам раздать... Дам и - в ход...

   - А что сказывает народу атаман?

   - Много вам сказал, что листы честь буду, только угол ба где?

   - Вон за печью.

   Устроились в углу. Выдули огня, один светил лучиной, ему кричали:

   - Ладом свети, светилка, береги затылка!

   Тонявый черноволосый ярыга встал на одно колено, вытащил желтый лист из-за пазухи кафтана, пригнув близко остроносую голову с короткими усами, топыря румяные губы, читал тихо и почти по складам:

   - "Все хрестьяне и горожане самарьские, ждите меня, Степана Тимофеевича. Жив буду, то сниму с вас воеводскую, боярскую неволю... Горожанам, посацким людям я торг и рукодель беспошлинно, хрестьянам землю собинную дам, а кто чем впадает - владай. Подьячих же и судей, бояр и воевод пожгу, побью без кончания. Атаман Разин Степан".

   - Да, вишь, парень, ладно, только о холопях, о нас и слова нету?

   - Ой, головы! Побьет бояр - кто нами навалится владать?

   - Оно так, а надо бы в листе...

   - Берегись, Хфедор, стрельцов.

   - Тут один тасканой кафтан лазал к воеводе и нынь все доглядывает...

   - Знаю, кого берегчись! Вот листы верным людям суну и сей вечер утеку...

   - На торгу кинь иные, небойсь, подберут!

   - Вы, парни, тоже, невмоготу кому - бежите к Разину.

   - Поглядим...

   - Меня одно держит. Настю ба глянуть, полслова сказать.

   - Того бойся - ай не ведаешь? Покеда не станет к службе, в клеть запрут и стеречи кого приставят. Уловят с листами - целу не быть!

   - Вернешь ужо казаком - выручишь?

  

  

  

   В приказной избе, с лучиной, воткнутой на шестке печи в светец, и при свече на столе, воевода сидел на своем месте на бумажниках в малиновом бархатном опашне внакидку поверх голубой рубахи. В конце стола прикорнул дьяк, склонив длинноволосую голову, повязанную по лбу узким ремнем. Дьяк, светя в бумагу зажженной лучиной, читал.

   - Дьяк, кого сыскали мы?

   - Жонку, воевода-боярин, Дуньку Михайлову.

   - Эй, ярыги, поставить ко мне посацкую жонку Дуньку.

   В задней избе в перерубе заскрипело дерево. Ярыга приказной избы впихнул к воеводе растрепанную миловидную женщину лет тридцати. Кумачовый плат висел у женщины на плечах, миткалевая, горошком, светлая рубаха топырилась на груди и вздрагивала. Женщина сдержанно всхлипывала.

   - Пошто хнычешь?

   - Да как же, отец-боярин...

   - ...и воевода - величай, блудня!

   - ...боярин и воевода, безвинно взяли с дому... Кум у меня сидел, в гости заехал...

   - Сидел и лежал. А заехал он не теми воротами, что люди, - вишь, не во двор, под сарафан заехал...

   - И ничевошеньки такого не было. Все сыщики твои налгали...

   - Сыскные - государевы истцы!

   - Сыскные... воевода-боярин! Пошто нынь меня тыранят безвинную, лают похабно и лик не дают сполоснуть?.. Напиться водушки нет... Клопов - необоримая сила: ни спать, ни голову склонить.

   - Дьяк, поди с ярыгой в сени - надобе жонку поучить жить праведно...

   Дьяк и ярыжка ушли.

   - Ты вот что, Евдокея! Нынче я тебе худа не причиню, а ежели в моем послушании жить будешь, то и богата станешь. Поди и живи блудно, не бойся: я, воевода, - хозяин, тебя на то спущаю. Только вот: кои люди денежные по торговым ли каким делам в город заедут, тех завлекай, медами их хмельными пои, не сумнись - я тебе заступа! Ты прознавай, у кого сколь денег. Можешь схитить деньги - схить! Не можешь - сказывай мне, какой тот человек по обличью и платью. А схитишь, не таи от меня, заходи ко мне сюда в приказную и деньги дай, а я тебе на сарафан, рубаху из тех денег отпущу. Что немотствуешь? Гортань ссохлась?

   - Боярин-отец!..

   - ...и воевода...

   - Боярин-воевода, я тое делы делать зачну, да чтоб сыщики меня не волокли на расправу: срамно мне, я вдова честная была...

   - Кто обидит, доведи мне на того, да не посмеют! Я сам иной раз к тебе ночью заеду попировать, а?

   - Заезжай, отец боярин! Заезжай, приму...

   - И все, чего хочу, будет? Эй, дьяк! Сядь на место. Ярыга, проводи жонку до дому ее...

   Женщина поклонилась, ушла.

   Вошел дьяк, зажег лучину от воеводской свечи и снова уткнулся в бумагу.

   - Дьяк, кто там еще?

   - Еплаха Силантьева, воевода-боярин.

   - Эй, ярыга, спусти из клети колодницу Силантьеву, путы сними, веди.

   На голос воеводы затрещало дерево дверей, второй служка приказной ввел к воеводе пожилую женщину, черноволосую, с густой проседью, одетую в зеленый гарусный шугай. Женщина глядела злобно; как только подпустили ее к столу, визгливо закричала на воеводу:

   - Ты, толстобрюхой, што этакое удумал? Да веки вечные я в застенках не бывала, николи меня клопам не кармливали беспритчинно и родню мою на правеж не волочили!

   - Чого ты, Силантиха, напыжилась, как жаба? Должно, родня твоя праведных воевод не знавала! У меня кто в тюрьме не бывал, тот под моим воеводством не сиживал.

   - Штоб те лопнуть с твоим судом праведным!

   - Сказываешь, беспритчинно? А ты, жонка Силантьева, притчинна в скаредных речах. На торгу теи речи говорила скаредные, грозилась на больших бояр и меня, воеводу, лаяла непристойно, пуще всего чинила угодное воровское казакам, что нынче под Самарой были... Ведомо тебе - от кого, того не дознался, - что не все воровские казаки погребут Волгой, что иные пойдут на конь берегом, так ты им взялась отвести место, где у Самары взять коней... А ты не притчинна, стерво?!

   - Брюхан ты этакой! Крест-от на вороту есте у тя али закинут?! Путаешь, вяжешь меня со смертным делом!

   - О крестах не с тобою судить, я не монах, по-церковному ведаю мало... Но ежели... Дьяк, иди с ярыгой в сени, учиню бабе допрос на глаз, с одной.

   Дьяк и ярыга вышли.

   - Вот что, баба буявая, супористая, - воевода облокотился на стол, пригнулся, - ежели ты не скажешь, где у мужа складена казна, то скормлю я тебя в застенке клопам...

   - Ой, греховодник, ой, брюхатой бес! Ой, помирать ведь будешь, а без креста весь, без совести малой... Ну, думай ты, скажу я тебе, где мужнины прибытки хоронятся, и ты их повладаешь, а вернется с торгов муж да убьет меня? Нет! Уж лучше я до его приезду маяться буду... Помру - твой грех, мне же мужня гроза-докука худче твоей пытки.

   - Дьяк, ярыга - ко мне!

   Из сеней вошли.

   Дьяк сел к столу, ярыга встал к шестку печи. Воевода сказал дьяку:

   - Поди к себе. Буде, потрудился, не надобен нынче.

   Дьяк, поклонясь, не надевая колпака, ушел. Ярыга ждал, склонив голову.

   - Забери, парень, бабу Силантиху. Спутай да толкни в поруб. Справишь с этой, пусти ко мне целовальника...

   Баба ругалась, визжала, кусала ярыге руки, но крепкий служка уломал ее и уволок. Когда смолк визг и плач, затрещало дерево, раздались дряблые шаги.

   Вошел целовальник. Отряхивая на ходу синий длиннополый кафтан, целовальник поклонился воеводе.

   - Как опочив держал, Иван Петров сын?

   - Ништо! Одно, боярин-воевода, клопов-таки тьмы-тем...

   - Садись, Иван Петров сын! Благо мы одного с тобой отчества, будем как братья судить, а брат брату худого не помыслит.

   Целовальник сел на скамью.

   - Надумал ли ай нет, чтоб нам как братьям иметь прибыток?

   - Думал и не додумал я, Митрий Петрович!..

   - ...и воевода.

   - ...и воевода Митрий Петрович, боюсь, как я притронусь к ей, матушке? Ведь у меня волос дыбом и шапку вздымает...

   - Да ты, Иван Петров сын, ведаешь меня, воеводу?

   - Ведаю, воевода-отец.

   - Знаешь, что я все могу: и очернить белого и черного обелить? Вот, скажем, доведу, что твой ярыга Федько к воровским казакам сшел по твоему сговору.

   - Крест, воевода, целовать буду, людей поставлю послухов, что на луду с государевой казной меня нагого на вервю за ошейник воры приковали.

   - Да ярыга сшел к казакам? И ты притчинен тому!

   - Крест буду целовать - не притчинен!

   - Хоть пса в хвост целуй, а где послухи, что меж тобой и ярыгой сговору не было? Я, воевода, указую и свидетельствую на тебя - притчинен в подговоре!

   - Боярин-отец, да пошто так?

   - А вот пошто: понять ты не хошь, Иван Петров сын, что ни государь, ни бояре не потянут тебя, ежли мы собча с тобой тайно - вчуйся в мои слова - ту государеву казну пропойную меж себя розрубим... Или думаешь, что царь почнет допрашивать вора: "Сколь денег ты у кабатчика на Самаре во 174 году вынул?" Послушай меня, Иван Петров сын! Будут дела поважнее кабацких денег - деньги твои лишь нам надобны на то, чтобы от Волги подале быть, а быть ближе к Москве...

   - Боярин, крест царю целовал, душу замараю!.. Сколь молил я, и Разин меня приковал, а казны не тронул.

   Боярин неуклюже вылез из-за стола, цепляясь животом, сказал вошедшему ярыжке:

   - За колодниками стрельцы в дозоре, ты же запри избу, иди! Пойдем, Иван Петров.

   В сенях целовальник зашептал:

   - Боярин, ярыга на меня ворам указал, что тебя упредить ладил...

   - Ярыга твой углезнул - взять не с кого, и вот, Иван Петров, с тебя сыщем, допросим, пошто ярыга в казаки утек?..

   - Крест буду целовать! Послухов ставлю...

   - Я так, без креста, рубаху сымаю и - ежели крест золотой - сниму и его! Ты в кабаке сидишь, а за все ко кресту лезешь - весчие такому целованию я знаю, Иван. У меня вот какое на уме, и то тебе поведаю...

   - Слышу, отец-воевода...

   - Клопы, вишь, тоже к чему-либо зародились, а ежели зародились, то грех живую тварь голодом морить, и вот я думаю: взять тебя в сидельцы, платье сдеть да скрутить, и ты их недельку, две альбо месяц покормишь и грех тот покроешь!..

   - Ой, што ты, отец воевода-боярин! Пошто меня?

   - Не сговорен... Розрубим пропойную казну, тогда и сказ иной. Нынче иди и думай, да скоро! Не то за Федьку в ответ ко мне станешь.

   Стрельцы зажгли фонари, посадили грузного боярина на коня, и часть караула с огнем пошла провожать его.

  

  

  

   В воскресенье после обедни на лошадях и в колымагах ехали бояре с женами на именины воеводской дочери. Боярская челядь теснилась во дворе воеводы. От пения псалмов дрожал воеводский дом. В раскрытые окна через тын глядела толпа горожан, посадских и пахотных людей.

   Все видели люди, как дородная воеводша, разодетая в шелк и золото с жемчугом, вышла к гостям, прошла в большой угол, заслонив иконостас, встала.

   За тыном говорили:

   - Сошла челом ударить!

   - Эх, и грузна же!

   - Боярыня кланяется поясно!

   - Да кабы низко, то у воеводчи брюхо лопнуло.

   - Стрельцы-ы!

   - Пошли! Чего на тын лезете?!

   - Во... бояра-т в землю воеводчи!

   - Наш-от пузатой, лиса-борода, гостям в землю поклон.

   - С полу его дворецкой подмогает...

   Видно было, как воевода подошел к жене, поцеловал ее, прося гостей делать то же.

   - Фу ты! Што те богородицу!

   - Не богохули - баба!

   - Всяк гость цолует и в землю кланяетца.

   - Глянь! Староста-т, козья борода.

   - Как его припустили?

   - Земскому не целовать воеводчи!

   - Хошь бы и староста, да чорной, как и мы...

   - Воевода просит гостей у жены вино пить.

   - Перво, вишь, сама пригубит.

   - У, глупой! По обычею - перво хозяйка, а там от ее пьют и земно поклон ей...

   - Пошла к бояроням! В своей терем - к бояроням.

   - Запалить ба их, робята?

   - Тише: стрельцы!..

   - Ужо припрем цветные кафтаны!

   - Читали, что атаман-от Разин?

   - Я на торгу... ярыга дал... "Ужо-де приду!"

   - Заприте гортань - стрельцы!

   - Тише... Берегись ушей...

   - В приказной клопам скормят!

   - Ярыга-т Федько сбег к Разину.

   - Во, опять псалмы запели с попами.

   - Голоса-т бражные!

   - Ништо им! Холопи на руках в домы утащат...

   - Тише: стрельцы!

   - Эй, народ! Воевода приказал гнать от тына.

   - Не бей! Без плети уйдем.