Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

stify">   - Стой пить, - ты третью, мы только по другой. Не удержи, то все один вылакаешь!

   - Пей, да мимо не лей!

   - Э-эх! Черт тя рогом рогни.

   В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.

   - Полюбить ба экую?

   - Не все разом! Пейте, полюбите, время есть - по муже я давно скучна...

   - Э-эх! Да мы те, рогай тя бес, сразу десяток подвалим.

   - Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?

   - Вдовею четри года.

   - Я пищаль ужотко суну к стене!

   - Кинь!

   - Песок сух - ржа не возьмет!

   - Сатана ей деется, коли ржа возьмет!

   - Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет...

   - Устряпала!

   - Утяпала-а!

   Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу:

   Постой, парень, не валяй,

   Сарафана не маран.

   Сарафан кумашной,

   Работы домашней. Э-эх!

   Другой, вихляясь на ногах, крикнул:

   - Век ба твое питье пил!

   - Дьяволовка! Зелье ж сварила - голова, как не пил, глаза видят, а руки-ноги деревянные есть!

   - Я первой тебя кликнул. Валиться будем, так я первой по тому делу?..

   - Ладно - только допивайте!

   - Допьем! Нешто оставим?

   Один, пробуя взять с земли пищаль, бормотал:

   - Робята! Как бы Сакмышев не разбрелся? Нещадной он к нам!

   - Не трожь пищаль - кинул и я! Перст с ним, головой.

   - Хо-хо! Степью шли - сулил водки, еще от него нынь не пивали.

   - Сам пьет! Я б его родню голенищем...

   - А кинем все, да в море?

   - Его уведем!

   - В мешке? Ха-ха-ха!

   - А ей-бо, в мешке!

   - Ха-ха. Стоит черт...

   - Хо-хо...

   - Ждите тут! Баба вам, я девок больше люблю - мякка ли, дай пощупаю?

   - И я!

   - К черту свояков!

   - Нет, ты годи! Браты, эй! Уговор всем идти к девке ай никому?

   - Всем! На то мы служилые!..

   - Вот хар-ы![145]

   - Мы хари!

   - Хар-ы!

   - Годи мало! В Астрахани у ларей дозор вел, кизылбашскому учился сказать: "Ты бача!"[146]

   - И дурак! Бача за девкой не бежит.

   Девка в шелковом, светящемся при луне сарафане, слыша сговор, отодвинулась к площади. Стрельцов вид ее манил, и особенно разожгло хмельных, когда на их глазах она расстегнула ворот рубахи. Стрельцы, ворочая ногами, двинулись за ней, уговаривая друг друга:

   - Не бежи, парни-и... Спужаете!..

   - Перво - ободти-ть, друго - прижать в углу по-воински!

   - Толково! Уловим так.

   - Эй, только не бежи! Она, вишь, резва на ногу, мы тупы...

   - Меня худо несут!

   - И ме-е-ня становят ноги!

   - Вертаемся?

   - Ото, правда! Ближе к дозору...

   Трое вернулись, сели на порог башни, где после разинского погрома вместо дверей была деревянная решетка, уже поломанная. Семь остальных упрямо шли за девкой.

   - Уловим стерву?

   - К башне ба? А то голова...

   - Я б его, голову, новым лаптем!

   Девка, гибкая, яркая, подобрав подол сарафана, сверкая смуглыми коленями, обольщая голой грудью, недалеко впереди шла, и стрельцам казалось - подмигивала им, дразнилась. Дразнясь, пролезала из переулка в переулок сквозь дырья в тыне в хмельники пушисто-зеленые, пахучие, клейкие, на белых и темных тычинах.

   Стрельцы волоклись за ней с похабными шутками, будто связанные на одну веревку, распаленные желанием поймать, загнать ее в тупой закоулок. Иные жалели, что город чужой - места неведомы. Бестолково мотаясь на ногах шумной ордой, громко дышали, запинаясь, материлась - по их дикому пути как бы телега с камнями ехала.

   - Запутались в городе!

   - Сказывай-ко, а башни?

   - Башен без числа - ходи к ним всю ночь, все не те, кои надобны!

   Двое остановились делать необходимое. Роясь в штанах, с угрожающими, строгими лицами ткнулись друг в друга, выругавшись, обнялись, сели, и, как только плотно коснулись земли, одолел сон. Еще двое отстали, спрашивая: не черт ля ведет их? Рассуждали о башнях, но башен в воздухе не видели. Трое других, подождав отставших, потеряли и забыли предмет своего обольщения, ругая город, что будто бы устроен на каких-то песчаных горах, где и ходить не можно. Сапоги тяжелеют от песку, разбрелись врозь, бормоча что-то о башнях, про дозор и пищаль, путались бесконечно в сонных, теплых переулках, очарованных залековатым маревом луны.

   Баба огляделась, когда стрельцы ушли, подошла к башне-тюрьме, прислушалась к дыханию спящих троих служак, потрогала их за волосы, потом вынула завернутый под фартуком в платок небольшой бубен, ударила в него наружной стороной руки с перстнями. На дребезжание бубна из-за башни вывернулся тонкий юноша со звериными ухватками, в выцветшем зеленом кафтане. Его лоб и уши как будто колпаком покрывали черные гладкие волосы, ровно в кружок подстриженные. Баба сказала без ласки в голосе:

   - Хасан, как уговорно - сломай решетку, залазь в башню и с Федора да старика спили железы.

   - Ходу я! Хуб... Иншалла[147].

   Юноша, изгибаясь, прыгнул на решетку, она хрястнула и развалилась, его фигура мелькнула зеленоватой полосой в глубине башни, и шаги смолкли.

  

  

   Все закованные Сакмышевым казаки и стрельцы вышли из башни. За ними, как призрак мутно-зеленый, мелькнула фигура гибкого юноши с черной головой. Исчезла и женщина с кувшином. На площади делились на пять, на десять человек, двигаясь, переплетаясь с тенями в лунном свете. Иные, получив приказание, крались с саблями, топорами к домам, где спали стрельцы, приведенные головой, и там, куда поставлены дозоры у домов, шла молчаливая, почти бесшумная борьба без выстрелов. Яицкие кончали гостей астраханских, а кто сдавался, того обыскивали, отбирали оружие, отводили на площадь временно под караул. В левом и правом углах стены в башнях работали лопатами по пять человек, иные катали бочонки.

   От тюремной двери перетащили в сторону сонных стрельцов, трясли их за нос, за уши, но стрельцы спали мертвецки, непробудно.

   - У Федора не баба - ведьма!

   - Пошто?

   - Сварит зелье, хлебнешь - ум потеряешь!

   - Ох, и мастерица она хмельное сготовлять!

   - Эй, у вас фитили?

   - Ту-та-а! Ране еще, сверби да трут сунь, без труту не затравит порох!

   - Ведаю, брат! Какой сатана от Москвы ли, Астрахани наедет, тот и суд-расправу чинит да сыщиков, палачей подбирает яицких пытать...

   - На Яике пошло худое житье, царевы собаки одолели!..

   - Ге-х! Кабы под царевы терема довел бог вкатить бочечки!

   - Ужо как Степан Томофеевич! А то вкатим пороху под царевы стены!

   Высокая фигура в синем полукафтанье с саблей двинулась к башне.

   - Браты! Как дело?

   - Вкопано, Федор Васильич!

   - А, так. То подольше фитили, и сами пять на площадь - гостей взбудим, в сполохе посекем, кто не с нами...

   - Казаки да стрельцы наши справны ли?

   - Казаки и горожане справны: нынче астраханцам дадим бой не таков, как на море!

   - Засады есть?

   - Всего гораздо!

   - Еще мало подроем и фитили приладим.

   Сукнин пошел к другой башне.

  

  

  

   Сакмышеву голос отца сказал:

   - Афонька! Проспишь зорю, барабан!

   Сонный голова повернулся на лавке и упал на пол. Ударился головой о половицы, глухо стукнул затылком и задниками сапог. Сел на полу.

   - Кой, прости бог, говор? Слышал, будто мертвый батя сказал, помню: "барабан"!

   Голова разоспался, встав, потянулся к лавке - недалеко в углу трещало. Протер сонные глаза, увидал, что факел покосился, прислонясь к древней божнице, поджигал ее - у икон дымилась фольга. "Эк тя угораздило!" Взял с изголовья шапку, зажал факел и захлопал огонь. Что-то взвыло за окнами; голова отодвинул сплошной деревянный ставень маленького окна, прилег ухом и подбородком на подоконник. Сакмышеву послышался чей-то окрик, в ответ - смутные гулы. Не надевая шапки, голова спешно вышел из избы. Пять бердышей дозорных стрельцов были воткнуты рукоятками в землю, лезвия сияли, как пять серпообразных лун, упавших и не достигших земли.

   - А, стрельцы! Своровали, дозор кинули!

   Мотаясь взад-вперед, голова стоял перед бердышами и чувствовал: колет за ушами, будто шилом, и по широкой его спине каплет холодный пот. Мотаясь, вытянув шею, стал слушать - услыхал свист, острый, разбойничий, какой не раз слыхал от казаков на Волге. Свист повторился в другом месте.

   - Безоблыжно - то воры наплыли с моря. Проспал я, бежать! В степь бежать, може на своих людей разбредусь?

   Скоро вернулся в избу - зубы начали стучать. Надел кафтан, пристегнул саблю, сорвал с шапки, отороченной бобром и островерхой, парчовой лоскут - знак начальника - сунул в кардан, взял из угла на плечо тяжелую пищаль. Выйдя, пошел к воротам в степь. У пилонов ворот, с той и другой стороны, по-прежнему стоят два стрельца; голова проходил мимо их, бормоча привычно, хотя слова путались в пушистых усах:

   - Не спи, робята! Водки ку-у-плю...

   Стрельцы протянули поперек ворот бердыши.

   - Приказ! С полуночи за город и в город не пущать.

   - То мой приказ - я вам начальник, голова!

   - Кто?

   - Голова Сакмышев Афанасий...

   - Шапка не та!..

   - Рожа чужая, такого не ведаем!

   - Да что вы? Пустите меня.

   - Отыди-и!

   - Засекем, полезешь!

   Голова пошел от ворот, подумал: "Воруют аль приказ мой держат? Не пойму! Ужли пропадать? К башне бы, да без караулу одному идти опас... По рожам вижу - воруют стрельцы! Закопаться бы куды?.."

   Оглядываясь, он спешно свернул в сторону с дороги, почти сполз со сгорка к ручью, сунул в куст тяжелую пищаль, согнулся, залез в предбанник черного сруба, сел на лавку, дрожал и плотнее запахнулся в кафтан. "Надоть кафтан обменить, нарядной много, даренной воево-до-ой..."

   Его мысли потушило страшным гулом. Казалось, затряслась вся гора, на которой устроен город. С потолка бани хлынул песок и мусор, голова подпрыгнул на лавке - гул повторился еще.

   - Эх, не ушел! Проспал... Нет, стрельцы воры, я учуял... теперь беда, Яик зорят, рвут стены!..

   Он, тихонько крадучись, чтоб не скрипеть дверью гораздо, пролез в баню, ощупью нашел полок, хотя в оконце било отблеском луны от ручья и под полком серебрилось на черном светлое пятно - залез на полок, все еще ощупываясь, вытянулся головой к окну. Лица его не было видно, лишь в отблеске лунном светилась широкая борода. Голова, открыв рот, почти не дыша, слушал и разобрал крики:

   - Тащи, робята, пятидесятников, полуголов!

   - Се-еки!

   Сакмышев ждал, когда крикнут его имя и чин, прошептал:

   - Конец мне: стрельцы сошли к ворам!

   Услыхал знакомый голос, последний, что он слышал:

   - Должно в бане шукать?

   - Вот они, стрельцы, от воро-о... - И быстро скорчился в глубь полка, утянув голову.

   У дверей бани затрещал насыпанный к порогу щебень и уголь, завизжала сухая дверь, откинутая торопливой рукой.

   - Эй! Браты! Тут ен.

   - Тяни черта!

  

  

  

   На площади Сакмышев не узнал города. Вилась на большое пространство серебристая пыль, вся площадь была завалена кирпичом, обломками камней и штукатуркой. Передней стены города не было, не было и угловых башен, одиноко торчала воротная серединная башня с церковью, железные ворота в башне были сорваны, рвы кругом засыпаны обломками кирпича и дымили той же серебристой пылью.

   Толпились люди в бараньих шапках, в синих балахонах, стрельцы в голубых и малиновых кафтанах. Оглядывая своих стрельцов, Сакмышев не узнал их: лица приведенных им из Астрахани казались злыми и непокорными. Сакмышев слышал, как голоса обратились к кому-то:

   - Васильич! Как с воротной, сорвать ее нешто?

   - Нет, браты! - ответил высокий в синем полукафтанье. Голова узнал того заводчика Сукнина, которого ударил кулаком, когда поймали на море казаков.

   - А уж заедино бы рвать-то?

   - Воротная башня, вишь, с церковью: отцы и деды в ей веру справляли. Не мешает нынь, пущай стоит!..

   "Стрельцы своровали... Проспал я..." - думал голова.

   Высокий, зоркий зашагал к Сакмышеву.

   "Посекет! За саблю беретца!"

   - Как, есаул? Посечь его - голову?

   - В мешок! Пущай Яик мерит... Царевым гостям в Яике места много...

   - Хо-хо! В мешок! Тащи, робяты-ы, рядно-о.

   Голова был высокий ростом, весь не поместился в мешке, лицо и борода выглядывали наружу.

   - Затягивай вязки!

   Сакмышев, похолодевший, молчал; его в полулежачем наклоне прислонили к груде кирпичей, собирали камни, совали к нему в мешок. Есаул Сукнин оглянулся на Сакмышева и как бы вспомнил.

   - А, да, забыл! - подошел и пнул сапогом с подковой в лицо Сакмышеву.

   - Ай! а-а-а... - Голова начал выть, не смолкая, из глаз его текли слезы, из носа, изуродованного сапогом врага, ползла по бороде густая кровь.

   - Моя ему послуга в память и долг!

   Голову в мешке, набитом вместе с ним камнями, подкатив телегу, тащили к берегу реки свои же стрельцы в малиновом.

   Было утро, с моря шли прохладные облака туманов. На устье Яика грузились хлебом, мукой и порохом плоскодонные паузки. Топоры там и тут грызли дерево, и падали на землю влажные щепы - делались на паузках мачты, крытые будки. На иных судах на новых мачтах уже белели и синели паруса. На горе, на груде кирпичей, плакала высокая нарядная баба - плакала, причитывая по-старинному, как над покойником. Сукнин Федор крепко обнял причитающую и медленно пошел прочь, сказав:

   - Остался я от Степана Тимофеича, а ты знаешь, Ивановна, что с того пошло?

   - Ой, медовый мой! Куды я без тебя?

   - Милостив бог - свидимся-а! - Сукнин спускался к берегу.

   Седой, без шапки, весь в синем, старик Рудаков кричал:

   - Поспешай, есаул! Дела много указать надо людям.

   - Иду, атаман! - И, обернувшись, крикнул: - Золотая моя Ивановна! Не горюй, не рони слезу - свиди-имся-а!

   С кручи горы со всего разбега в паузок к Рудакову прыгнул черноволосый юноша в зеленом выцветшем кафтане.

   - Иншалла! Ходу з вамы...

   - Ладно, Хасан! Иди, за послугу уговорно свезем в Кизылбаши.

   Оглянувшись на гору, Сукнин не утерпел. Вернувшись к жене, обнимал ее, она висела на нем и плакала навзрыд.

   Рудаков крикнул:

   - Не медли, Федор! Сам знаешь: конной дозор в степи углядел, воинской люд с воеводой идет к Яику, надо нам упредить царевых сыщиков - самим уволокчи ноги и к батьку Степану уплавить стрельцов, казаков да и тех, что от Сакмышева к нам пристали-и!

   - Знаю, атаман, и-и-ду! Прощай, кованая, - не те, вишь, времена зачались, чтоб казаку дома сидеть!.. Не зори сердца - поди! Иду, атаман.

   На берегу стрельцы, опутав веревками мешок с плачущим головой, пели:

   - Дайте ходу - дяде в воду-у!

   - А-а-а-а! - слезливо, по-детски, скулило в мешке.

   - Го-го-о-п!

   Мешок взвился над омутом. Булькнув в Яик-реку, он погрузился, пуская пузыри, белые дуги и кольца волн.

   - Плавай, воеводин дружок!

   - Не сыщешь про нас больше!

   Через час, красно-синяя на серых барках с цветными парусами, ухая и напевая песни, отчалила яицкая вольная дружина, стучали и скрипели уключины угребающих в Хвалынское море, а к вечеру того же дня пришел из Астрахани голова Василий Болтин чинить Яик и наводить порядок.

  

  

  

   Чертя белесыми полосами безграничную сплошную синеву, слитую с синим небом, идут струги, волоча за собой челны по Хвалынскому морю. Ревут и скрипят уключины. Паруса на низких смоленых мачтах подобраны, и кое-где на черном треплются флаги. Караван Разина растянулся далеко, хвост судов исчезает в мутной дали. Спереди назад и сзади наперед изредка идет перекличка:

   - Неча-ай!

   - Не-е-ча-а-й!..

   В синей дали чернеют точки островов.

   - Ладно ли идут струги?

   - На восток идут, есаул!

   - Острова зримы? Островов тут не должно быть!

   В глубоком чреве большого струга, на нижней палубе, устланной ковром, лежит атаман с названым братом Сережкой Кривым. В трюме, мотаясь, горят свечи, падают, гаснут и, вновь зажженные, вспыхивая и оплывая, горят. Узкие окошки в трюме затянуты пузырем; в окошки бьет волной, барабанят дробно брызги. Названые братья пьют из глубоких чаш, разливая на кафтаны хмельной переварный мед. Боярский сын Лазунка, чернобородый, в зеленом полукафтанье с петлями поперек груди, возится в сундуках, плотнее составляя медные кувшины с вином. В углу трюма бултыхаются смоляные бочонки с медами, вывезенные Сережкой в дар атаману с родины, - "переварный крепкий" да "тройной косатчатой", связанные в рогожах веревками, чтоб море не катало их по трюму.

   - Чаяли меня, брат Степан, воеводы не пустить в море, да на Карабузане я таки с ребятами шатнул одного - стрельцы от бою расскочились, а голова ихний еле душу уволок... Я же к тебе сшел с людьми да подарками... - Говоря, Сережка, вытянув шею, вслушивается в плеск волн; блестит в его правом ухе крупное золотое кольцо с яхонтом.

   - Чего, Сергей, как будто конь к погоде, голову тянешь?

   - Чую я и мекаю, Степан, что не острова углядели на море наши - то каторги с Гиляни.

   - Очи есть у дозорных, пей!

   - Пью, пошто не пить? Да море я гораздо знаю, и слух к ему у меня нечеловечий... Будто скрозь сон битву - чую голоса.

   - Пей же! Не плещет море, а то ко рту не донесешь... Скажи, - ты, как видок на моей свадьбе, должен все доводить про жонку: что там моя Олена?

   - Взялся, знаю... Батько хрестной, Корней-атаман с любовью к ей лезет, дары дарит...

   - Сатана! Ну, она как?

   - Да ништо! Держит себя, дары берет, а держится... Робята у тебя - ух! Старшой, Гришка, удал и ловок, хоть в море бери, а малой крепыш, буде казак... Ну, Фрол, твой брат, - баба старая... Ничего ладного... Домрой бренчит песни, по свадьбам ходит... Пра, Степан, во заговорило, чую - то каторги!

   - Пьем! Ухо мое тож дальне чует... Не векоуша - и я чую.

   - Должно, наверх?

   - Пей, идем!

   Вверху, в синеве и черном, по бокам стругов машутся черные головы, скрипят уключины, им невпопад подпевает море. По синей ширине, смутно белея, крутятся кольца волн и кудри пены. Порой, на темном пологе качаясь, вскипает светлая голова в серебряной кике с алмазными перьями. Явственны вдали черные точки. По-звериному на высоком носу струга, лежа на животе, Разин с Сережкой глядят вдаль, втягивая грудью запахи моря и ветра; иногда несет на них жилым.

   - Чуешь?

   - Слышу, Сергей!

   - И дух жилой?

   - Чую! - Разин встает, по каравану гремит:

   - Не-ча-а-й!

   - Не-ча-а-й!

   - Соколы! Где есаулы?

   - Батько, есаулы в переднем стру-у-гу! На энтом един спит крепко - Мокеев Петра, и добудитца боязно: со сна деретца, а бой его сам ведаешь! Ужо коли спробую!

   - Не шевели Петру - пущай, кличь иных!

   Казак, стоявший в синеве и ветре, черный, двинулся вдоль борта, тычась в головы гребцов.

   Разин, тронув за плечо Сережку, сказал:

   - Сила, брат Сергей, у того Петры - едино как веком у запорожца Бурляя, - коня с брюха здынет!

   - Э, брат, отколь такой?

   - Сшел от воеводы на Волге, в бой идет, как домой. И младень умом - всему рад. Седни дал ему резную запану - медь золочена, так он чуть не в землю зачал кланяться... Ребенок, а сила страшная.

   - Добро! Силу почитаю...

   Раздался длительный разбойный свист. Свистел казак, сзывая есаулов, - свист заглушил скрип уключин. На свист послышались крики:

   - Идем!

   На струг к атаману полезли, мутно белея головой, Иван Серебряков, за ним человек ниже ростом, и голос Ивана Черноярца:

   - Где атаман?

   Волоцкий, привычно щелкая в ножнах саблей, Рудаков на кривых тонких ногах, высокий и тощий. Последней поднялась на борт стройная фигура в черном от сумрака полукафтанье - Федор Сукнин. Есаулы обступили Разина. Разин, повернувшись к хвосту каравана, подал голос, и по всему ряду судов загремело:

   - Ге-ге-й! Заказное слово заронить - идти тихо, на глаз!

   - Приказывай, Степан Тимофеевич!

   - Я лишь спрошу, браты, что зримо впереди?

   - Мнится, быдто струги?

   - Пошто! То островы.

   - Галеры, ясаулы, ей-бо!..

   - Бусы от Гиляни! Они?..

   - Да, браты, то не островья - струги! Указать казакам лезть в челны... Как и доводили лазутчики, стретят нас бусы кизылбашски... В челны не брать пушек, брать винтовальны пищали - в нужде бить пулей... Оглядеть ладом веревки у железных кошек! Для приметывания огню взять, топоры коротки, не бердыши, багры тож! Идти на восток, но стороной! Для отдоха гребцам сбавим стругам ходу - челны забегут вперед. Ждать челнам боя пушки, тогда приступать к каторгам - рубить брюхо кораблей пониже верхней волны. И еще: всяк десяток челнов идет с есаулом, в одном же будут стрельцы, я и Серебряков Иван!

   - Добро!

   - Так, батько, идем!

   Снова свист и голос:

   - Казаки! Ладь челны в ход!

   По свисту и голосу рассыпалось в синем сверкающее черное. Голос атамана умолк.

  

  

  

   В сгибе с востока к северу гилянского берега, в глубоководной бухте, обставленной невысокими горами с мелкорослым кипарисом, сгрудился большой караван судов гилянского хана. По приказу хана суда ждут рассвета. На большом судне, с бортов украшенном коврами, хан собрал военный совет. На судне для хана невысокий светлый дом из пальмовых досок с полукруглыми окошками, в узорчатых решетках рам - стекла. Внутри ханская палата по стенам и полу крыта коврами. В глубине возвышение, похожее на большое, широкое ложе, устланное золотными фараганскими коврами. На него вели три золоченые ступени. Плотно к стенам высокие резные, черного дерева, подставки, на них горят плошки с нефтью. Две плошки горят близко к хану, на верхней ступени. Лицо хана в мерцающих отсветах смугло-бледное, покрытое на щеках и лбу красноватыми пятнами, длинная черная борода переливает синевой. Хан сидит, подогнув ноги, перед ним цветной кальян, но хан курит трубку слоновой кости с длинным чубуком с золотыми украшениями. По правую руку хана юноша, как и хан, одет в голубой плащ; юноша курчав, черен волосом, смуглый, с выпуклыми карими глазами; под голубым плащом юноша одет в узкий шелковый зипун, по розовому зипуну пояс из серебряных аламов с кинжалом. Юноша сосет кальян. На ложе у кальяна лежит серебряная мисюрка[148], такая же, как у хана на голове; мисюрка хана с золотым репьем на макушке. Перед ханом в длиннополых бурках, мохнатых и черных, в панцирях под бурками, с кривыми саблями сбоку, в мисюрских, без забрала, шлемах стоят вожди горцев и родовитые гиляне. Впереди седой визирь, без шлема, с желтым морщинистым лицом, седые усы, бурые от куренья табаку. По коричневому, в шрамах, черепу визиря вьется седая коса, выдавая его горское происхождение. Старик в плаще вишневого цвета, под плащом синее, заправленное в голубые, широкие вверху и узкие книзу штаны. Голубое и синее разделено широким желтым кушаком, за кушаком пистолет. Военачальник и все тюфянчеи[149] в башмаках с медными загнутыми вверх носками. Зная, что хан не любит людей с опущенной головой, все подчиненные, начиная с визиря, глядят, подняв лицо. Хан молчит. Молчат все. Вынув изо рта трубку, хан плюнул в огонь ближней плошки. Хан сказал, как говорят в Исфагани, по-персидски:

   - Шебынь, сын мой, без панциря, которого так не любишь ты, будешь сегодня отослан в Гилян. Ты испросил у меня слово - взять тебя в бой, но вижу твое упорство и еще скажу: без панциря в бою не будешь!

   Юноша кинул мундштук кальяна, встал, поклонился хану и, приложив пальцы правой руки к правому глазу, сказал:

   - Чашм![150] Так хочет хан: иду надеть панцирь. - Прыгнув, не сходя по ступеням, резвой походкой вышел.

   Хан, обводя глазами стоящих, заговорил:

   - Ашрэф-и Иран![151] Ко мне прислал отборных воинов горский князь Каспулат Муцалович[152], правоверный сын пророка, и предупредил, что к Гиляну идут морские разбойники, ход их к нам от острова Чечны, где стояли их бусы. Они требовали от князя, стоя у острова, вина, женщин и оружия. Князь, чтоб оберечь берега свои от войны, послал им вина, после того они уплыли к нам. Мы же не ради славы - славы не может быть от победы над сбродом воров! - мы дадим бой и сокрушим навсегда чуму, блуждающую по Кюльзюм-морю, - иншалла! Али Хасан, хочу знать твои мысли о войске и кораблях моих!

   Военачальник приложил руку к глазу.

   - Чашм! Люди гор, позванные тобой воины, смелые на суше, привычные к бою в горах и долинах, - в море же люди гор, великий хан, похожи будут на кошку в воде...

   - Я, повелитель Гиляна, отвечу тебе, вот: сам великий шах Аббас Ду[153] позволил мне брать лишь того, кто храбр, и я взял достойных воинов.

   - Великий хан! Он гневается на старика, но приказывай - умолкну, с непокрытой головой пойду в бой и поведу твои бусы. Я не боюсь, не боялся войны.

   - Бисйор хуб![154] Говори еще.

   - Великий хан! Не по моей, но твоей воле, повелителя Гиляна, должно разгрузить от войска бусы, оставить на них низких люден мало, дать бусы на разграбление гяурам. Вместо воинов нагрузить суда тем, что запрещено правоверному Кораном: вином нагрузить суда! На берегу же из лучших стрелков сделать засаду - во все годы моей жизни на вино были жадны приплывавшие с севера грабители... Потом, когда они овладеют добычей, той, что мутит ум человека и глаза воина делает слепыми к бою из карабина, пустить для приманки на берег перед галерами негодных женщин - они увлекут серкеш[155] туда, куда им укажем, и там уничтожим их, иншалла!

   - Али Хасан, ты советуешь как гяур, а не сын пророка! Ты велишь предать поганым женщин Гиляна?

   - Великий хан! Негодных женщин.

   - Мне смешно тебе, почтенному сединой, говорить, что негодных женщин в Персии нет! В стране правоверных нет негодной женщины, которая бы пала в объятия необрезанного гяура, и такой нет, которая бы презрела закон, открыв лицо поганым!

   - Великий хан, сколь понимаю я, - опасность велика. С грабителями идет к Гиляни древний вождь, имя его воодушевляет их, как правоверного - имя пророка, - имя того вождя, благородный хан: "Нечаи-и". Еще в юности моей, помню, он грабил берега Стамбула, сжег Синоп. Как чума, пугал и опустошал селения Ирана. Пока он с ними, грабители, что идут к нам, непобедимы!

   - Бисмиллахи рахмани рахим![156] Мы победим, и Кюльзюм-море поглотит их, как падаль.

   Выдвинулся вперед один из горских вождей. Распахнув бурку, колотя по груди, звеня панцирем, он взмахнул смуглой рукой и сказал также по-персидски:

   - Благородный хан, нам, вольным кумычанам, знакомы казаки с далеких рек Танаида, где живут они! Мы в горах много раз побивали их на Куре и Тереке, отсюда проходят они в Кюльзюм. Без числа в горах гниют казацкие головы! Твой же визирь Али Хасан - да простит ему пророк! - слаб и стар. Он горец, но забыл про свой народ и не верит уже тому, чем славны горцы.

   Хан поглядел на молодого вождя: высок ростом, худощав; на узком желтом лице горят смелые глаза. Хан встал:

   - Бисмиллахи рахмани рахим! Будет, как сказал я. И готовьтесь к бою... Скоро заря! Я считаю врагов презренными! Имея много храбрых кругом, стыдно говорить о ворах отважным. Выводите в море корабли! Тебе же, Али Хасан, скажу: не ты будешь военачальник в бою - сам я!

   Все приложили правую руку к правому глазу, ответив в голос:

   - Чашм, великий хан!

   Синее мутно голубело. Корабли, погромыхивая железом якорей, теснились из бухты в голубое, начавшее у берега зеленеть. На кораблях звучал предостерегающе крик:

   - Хабардор![157]

  

  

  

   На носу челна с гребцами Разин стоит в черном кафтане, левая рука, топыря полу, уперта в бок, правая держит остроносый чекан на длинной рукоятке. Гребцы почти не гребут, многие, схватив пищали и топоры, ждут, когда будет пора стрелять, рубить. Высокий чужой корабль медленно идет, распустив паруса; по его черному боку отливает синим блеском.

   И грянул страшный голос:

   - Пушкари, трави запал!..

   На голос Разина со стругов, собранных на море клином, ответили гулом по воде пушки:

   - Сарынь на кичку кораблям!

   - Алла!

   - Мы победим - иншалла!

   - Секи днища!..

   Из голубого неслышно выдвинулись черные челны, как акулы с рыжей спиной из запорожских шапок. Нос каждого челна плотно ушел под выпуклые бока вражьих кораблей - топоры начали свою работу; в прорубленные дыры в желтом свете запылавшей зари полезли внутрь кораблей казаки в синих куртках. Стук, грохот, звон цепей на кормах судов и крики:

   - Дуй конопатчиков вражьих!

   - Приметыва-ай им огню к пороху-у!..

   - Гей, соколы! Плотно держи у кораблей челны!

   Боевой челн с атаманом проходил медленно вдоль всего каравана. Разинцы сцепили крючьями персидские суда. На корме челна атаманского, среди растопыренных пищалей, согнулась в рыжей шапке фигура Серебрякова. Есаул зорко наблюдал за боем на судах, выискивая начальника; найдя, прикладывался к очередной пищали; вспыхивали два огня: один освещал лицо, другой на конце дула, и редко какой гордоголовый горец или перс оставался в бою - пуля есаула била метко.

   - Добро, Иван!..

   Серебряков кидал в челн разряженную пищаль, брал другую. Стрелец на дне челна заряжал пищали.

   - Беру, батько, крашеные головы тараканьим мором!..

   - Ты молодец!..

   Между сцепленными судами шнырял челн, появляясь то с одной, то с другой стороны каравана. В челне на носу, с зажженным факелом в одной, с коротким багром в другой руке, на поворотах сверкая кольцом в ухе, мелькала фигура Сережки, среди выстрелов и воя слышался его резкий, как по железу ножом, голос:

   - В брюхо галер - дай огню!

   - Чуем!..

   - Ладим огонь, ясаул!

   - Эге, гори-и!

   4

   Над ухом сонного бывшего сотника Мокеева кто-то крикнул:

   - Ну-тко, Макарьевна! - Хлопнула, сотрясая воздух, пушка.

   Мокеев сел.

   - Эк тя убило! Проспал бой?..

   - Не бежи, коза, в подмогу - волк наш! - успокоил Мокеева голос.

   На корме мотаются две головы: дюжий казак в синем и седой, без шапки, Рудаков Григорий - ветер шалит серыми космами старика. Рудаков закричал помощнику:

   - Крени, казак, руль во сюды! - закричал, мотнув головой старчески, но задорно.

   Мокеев, сидя, шарил оружие, в голове шумело, трезвонило, ухало. Рядом лежали пищаль и топор. Пощупал на груди даренную Разиным бляху - успокоился, взяв топор, встал.

   По голубым волнам плескало парчой зари. Пошел мимо гребцов, - те разминают плечи и руки, от голов пар, рубахи черные прилипли к телу, мокрые. Ржавые кошки прочно въелись в дерево больших кораблей, сцепленный караван кажется чудищем: иные корабли на боку, на ту и другую сторону щетинятся обрушенные мачты. В дырья на боках кораблей лезут синие куртки. Те корабли, что стоят, светлеют мачтами, пестреют цветным зарбафом флагов в узорах непонятных букв, и кажется Мокееву, что не люди - ревет сам голубой, желтеющий рассветом воздух:

   - Нечай!..

   - Секи-и!..

   Вспыхивают огни и огоньки, трещат, бухают знакомо пищали. В уши лезет родная многоголосая матерщина, и рвется снизу, от самой воды, стук топоров, хряст дерева.

   - Топят? Днища секут!

   С тяжелой головой, но привычно спокойно переваливаясь от качки с ноги на ногу, есаул шел вперед, напоминая большого зверя, что идет к сваленной добыче. Мокеев перелез на высокую корму чужого корабля, увидал, что казаки режутся с кизылбашем в притин[158].

   - Тихий Дон!

   - Бисмиллахи рахмани рахим!..

   - Дай подмогу я?..

   Впереди, от воды, резнул голос Сережки:

   - Гори, черт!..

   В низу корабля страшно бухнуло: вверх полетели дерево, якоря и звенья цепей. Персы, кинув резню, побежали на другой корабль, иные срывались в море.

   - Конопатчиков бей!

   - Еще огню в порох! - звенит голосом Сережка.

   - Иа алла![159]

   - Иа![160]

   - Мать твою в подпечье - бой проспал!..

   Зацепив топором высокую корму в золотых закорючках, Мокеев перелез на другой корабль. На палубе судна зеленый, как большой жук, с рыжей головой, в полукафтанье с красным кушаком, утыканный кругом пистолетами, от мачты к мачте перепрыгивал Лазунка, стрелял не целясь: пуля его пистолета била персов под мисюрские шлемы - промаха не было.

   Ближе к носу корабля высокий перс с бородой, крашенной в огненный цвет, кричал своим, махал кривой саблей, тыкал в сторону Лазунки, видимо злясь, что персы прятались от выстрелов:

   - Педар сухтэ![161]

   - Пожар зришь?.. Я те вот! - Мокеев шагнул к персу.

   - Педар!.. - крикнул перс и в трех шагах от Мокеева упал без движения. Лазунка пулей сбил с него шлем, разворотив череп.

   - Ой, и меток, черт!

   Перешагнув перса, Мокеев забрался на другой корабль.

   - Проспал!

   Мохнатый, из-под палубы, с левого плеча, вывернулся горец, сверкнули глаза и огонь пистолета. Мокеева тяпнуло в грудь; пуля, встретив препятствие, взвизгнула прочь.

   - Педар сухтэ! - Желтая рука сверкнула сталью.

   Мокеев как бы отпихнулся резко и коротко наотмашь, лезвием топора, не взглянув вниз, под ноги, звеня подковами, скользя в крови, пошел.

   Горец, лежа на палубе, сучил ногами, мелькали медные носки башмаков, его голова, брызжущая мозгом и кровью, была разрублена поперек.

   - Мать твою! Где ж бой?! - Шагнул еще и, привычно сгибаясь, пряча руки с топором назад, остановился. Поперек палубы, раскинувшись, как хмельной, лежал Черноярец: светлые волосы запеклись в крови, наискосок веселого лица застыла кровавая лента.

   - Такого парня? А, дьяволы!..

   - Соколы - кру-у-ши!

   По зеленеющему, дышащему влажными искрами, несется голос, и, как бы в ответ атаману, пуще треск, звон железа и запахи моря, смешанные с запахом крови.

   - Ихтият кун, султан-и Гилян![162]

   - Живы - иншалла!

   - Иа, великий хан!

   Мокеев слышит рокочущие чужие слова, корабль завален казацкими трупами - по мертвому и мягкому лезет мимо пальмовой палаты... На носу корабля рубятся казаки и стрельцы.