Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

   Ночью при лучине, ковыряя ногтем в русой бороденке, земский староста неуклюже писал блеклыми чернилами на клочке бумаги:

   "Июлия... ден андел дочери воиводиной Олены Митревны, воеводи и болярину несен колач столовой, пек Митька Цагин... Ему же уток покуплено на два алтына четыре денги. Рыбы свежие... Налимов и харюзов на пят алтын... В той же ден звал воивода хлебка есть - несено ему в бумашке шестнадцать алтын четыре денги. Григорею его позовново пять денег..."

   - Э, годи мало, Ермил Фадеич! Боярыню-то, воеводчу ево, куда? После Григорея! Штоб те лопнуть, кособрюхому! До солнышка пиши - не спишешь, чего несено ему в треклятые имянины... Ище в книгу списать, да письмо ему особо. "Ты-де не лишку ли исписал?" Лишку тебе, жручий черт! "Как крестьяня?" Так вот я те и выложу как. "А не видал ли, кто листы чтет воровские да кому честь их дает?" Видал и слыхал - и не доведу тебе! И когда этта мы от тебя стряхнемся?

   Староста положил записку на стол, разгладил ладонью:

   - Уй, в черевах колет - до того трудился письмом!

   По столовой доске брел таракан с бочкой; почуяв палец старосты, ползущий за ним, таракан потерял бочку, освободясь от тяжести, бежал к столешнику:

   - Был черевист, как воевода, а нынче налегке потек? Эх, кабы воеводу так давнуть, как тебя, гнусь!

   Староста еще поскоблил в бороде, зевнув, зажег новую лучину, встал в угол на колени, склонив голову к правому плечу, поглядел на черную икону. Крестился, кланялся в землю. У него на поясе, белея, болтался деревянный гребень. Постная фигура, тонкая, с козьей бородкой, чернела на желтой стене. Из узких окон, вдвинутых внутрь бревна в сторону, смутно дышало безветренным холодком.

  

  

  

  

   От жары дневной решетчатые окна теремной палаты в сизом тумане. Справа белые кокошники с овальными кровлями, с узкими окошками вверху, собора Успенского - жгучие блики на золоте глав вековечной постройки итальянца Фиоравенти. Слева Архангельский собор[118] - создание миланского архитектора, а меж соборами выдвинулась с шестью окнами Грановитая палата с красным крыльцом. По крыльцу ходят иногда бородатые спесивцы - люди в бархате, держа в руках, украшенных перстнями, высокие шапки. Жар долит бояр, иначе они не сняли бы свои шапки.

   От куполов и раковин в золоченых кокошниках Архангельского собора светлое сияние. С колоколен гул, звонкое чаканье галок, временами беспокойной, рассыпчатой стаей заслоняющих блеск куполов. Вот смолк, оборвался гул колоколов, властно несется снизу нестройный, разноголосый крик и говор человеческих голосов - Ивановская площадь ревет, совершая суд над преступниками, позванными в Москву "со всей Русии в угоду великому государю". Оттого царь так терпелив к человеческим крикам и милостив к палачам, бьющим у приказов и даже на одиноком козле, под окнами Грановитой палаты, людей "розно: кого нещадно, кого четно".

   Рундуки[119] от собора к собору и к теремам положены навсегда и мостятся вновь, когда обветшают, чтоб царь, идя, не замарал о навоз и пыль сафьянные сапоги. Вверху, меж причудливых узорчатых башенок-куполов, воздушные гулы и клекот птичий; внизу же взвизги, мольбы и стоны да ядреная матерщина досужих холопей, с которыми сам царь не в силах сладить.

   Холопи слоняются в Кремле с раннего утра до позднего вечера: то дворня больших бояр ездит на украшенных серебром, жемчугами и золоченой медью лошадях - ей настрого приказано "ждать, пока вверху у государя боярин!". Бояре ушли к царю на поклон. Холопи голодны, а уйти не можно, от безделья и скуки придираются к прохожим и меж себя бьются на кулаки.

   Дальше, к Спасским воротам, каменные со многими ступенями выпятились на площадь высокие лестницы приказов, начиная с Поместного[120] и Разбойного. Перед лестницами козлы, отполированные животами преступников, перепачканные кровью и человеческим навозом. Между лестницами у стен приказов виселицы с помостами. На козлах что ни час меняются истерзанные кнутом люди, замаранные до глаз собственной кровью. Часто меняются перед козлами дьяки и палачи.

   Все так привыкли в царской Москве к нещадному бою, что говорят: "Москва слезам не верит!" - и мало кто глядит на палачей, а дьяков, читающих приговоры, никто не слушает.

   У лестниц Судного приказа ежедневно, кроме праздников, густая толпа бородатых тяжебщиков в кафтанах, сукманах и казакинах со сборками - все ждут дьяков и самого судью, а судья и дьяки медлят, хотя судебным от царя поведено:

   "Чтоб судьи и дьяки приходили в приказы поранее и уходили из приказов попозже".

   Поведено также боярским холопям "с коньми стоять за Ивановской колокольней". Но озорной народ разъезжает по всей площади, а драки меж себя чинит даже на папертях соборов, в ограде и на рундуках, где проходить царю.

   Кто любопытный, тот, прислушавшись к крику дворни, узнает:

   "Что князья Трубецкие изменники - Польше продались, латынской замест креста крыж целовали; что Голицын-князь в местничестве упрям и зато с государевой свадьбы прямо посылай на Бело-озеро".

   - Я вот на тя доведу князю-у!

   - А я? Отпал язык, что ли? Тоже доведу!

   - Стрельцы!

   - Дворня! Езжай за Ивановску - там стоять указано.

   - Сами там стойте, бабы!

   - Брюхатые черти!

   - Шкуры песьи!

   - Чого лаете? Караул кликнем!

   - Кличьте, сволочь!

   - Дай им, головотяп, кистеня!

   - Нет сладу со псами, тьфу!

   - Эй, люди-и! Бирючи едут.

   - Пущай едут, орут во всю Ивановску!

   Из окон Разбойного приказа, распахнутых от жары, надрывный женский крик:

   - Отцы родные! Пошто мне Никон[121]? Не воровала я противу великого государя...

   - А ну еще, заплечный, подтяни.

   - О-о-й! Ду-у-шу на покаяние...

   Два бирюча в распахнутых рудо-желтых кафтанах останавливают белых коней на площади против дьяческой палатки, где заключаются со всей Русии крепостные акты. Палатка задом приткнута к колокольне Ивана Великого, полотняный верх ее в густой пыли. В палатке виднеются стол, скамьи, за столом подьячие, и дьяк за столом, стоя читающий закон.

   У бирючей в левой руке по длинному жезлу. Сверху жезла знамя из золотой парчи, у седла литавры. Остановив лошадь, один из них, старший, бородатый, бьет рукояткой плети в литавры, кричит:

   - Народ московский! Ведомо тебе, что с год тому святейшие вселенские патриархи учинили суд над бывшим патриархом Никоном... Самовольством он, не убоясь великого государя повеления, снял с себя в Успенском соборе сан светлый, надел мантию и клобук чернца, сшел на Воскресенское подворье.

   Другой бирюч бьет в литавры, продолжая речь первого:

   - И ныне Никон тот не патриарх, да ведомо тебе будет, а чернец Ферапонтова монастыря, имя же ему Ании-ка!

   Первый бирюч, чередуясь, кричит:

   - Сей чернец Аника с толпой монахов, обольщенных его прежним саном, вошел в собор Успенский, пресек службу господню. За бесчинство, подобное тому, простых людей кнутом бьют, но волею и кротостию великого государя самодержца всея Русии Алексия Михайловича Аника был спущен в Воскресенский монастырь!

   Второй бирюч сменяет первого:

   - Чернец Аника, стяжавший многими злыми делы кару господа бога и великого государя, лаявший собор святейших патриархов жидовским, назвавший великих иереев бродягами и нищими, не мирится с долей чернца-заточника - он утекает из своего заточения, соблазняет народ сказками о несменяемости сана патриарша и грозит, лжесловя, судом божиим всуе...

   Первый бирюч, поворачивая коня и заканчивая, прибавляет, потрясая жезлом:

   - Народ московский! Не иди за бывшим патриархом Никоном, не верь кликушеству и пророчеству ложному тех, кто прельщен им! Отвращайся его, не поклоняйся дьявольской гордыне его и знай крепко, что на бывшем патриархе, а ныне чернце Анике - проклятие отцов церкви, запрещение быть ему в сане иерейском и гнев на нем великого государя!

   Бирючи уезжают, толпа ропщет:

   - Сгонили бояра-т святейшего патриарха.

   - То всем ведомо! Да, вишь, по народу сказки идут... Дуют нам в уши лжу бирючи...

   - Страшатся Никона!

   - Никон-патриарх таков есть, что уйдет из монастыря да за народ, противу обидчиков!

   - Мотри, уши ходят!

   - Стрельцы?

   - Стрельцы ништо - сыщики!

   - Эй, слушь-ка, люди! - кричит один, потный, в распахнутом кафтане, в бараньей шапке. - Почесть с год на Волге донские казаки шарпают.

   - О-ой ли?

   - Вот хрест! И атаман у них Стенька Разин...

   - Вишь, како дело-о!

   Потный человек, польщенный тем, что его многие слушают, надрываясь кричит:

   - Сказывают... государев струг да патриарш другой потопили на Волге-т... да стрельцы сошли к...

   - Стой ты, парень! Не знаешь, где рот открыл?

   - А чаво?

   - Ту - чаво! Дурак, под окнами Разбойного приказу - чаво!

   - Ну, а я - правду? Чул, вот хрест!

   - Стрельцы! Хватай вон того в зимней шапке, лжой народ прельщает!

   Стрельцы ловят человека за распахнутые полы кафтана.

   Тот, кто велел взять, запахивается плотно в длиннополую сермягу, пряча вывернувшийся из рукава тулумбас и надвигая на глаза валеную шляпу.

   - Сыщик?

   - Кто еще? Ен! Сказывал дураку.

   Толпа, пыля песок, бежит прочь от взятого. Стрельцы кричат сыщику:

   - Эй, государев истец! Куды с ним?

   - То заводчик! Тащи в Разбойной - я приду.

   - Эко дело! Да не заводчик я, пустите, Христа ради, государевы люди...

   - Допытают кто!

   - Ну, парень, волоки ноги, недалеко в гости ехать.

   - Ой, головушка! Чул и сбрехнул.

   - О головушке споешь в Разбойном - чуешь, как баба поет?

   - Да пустите, государевы люди!

   - Не упирайся, черт!

   У соборов на рундуке спешилась толпа боярских холопов, бьются на кулачки, кричат, свистят пронзительно. Иные, сбитые с деревянной панели, валятся в пыль, вскочив на ноги, хватают за гриву лошадей, за стремена и уезжают, а бой жарче, гуще толпа. Но разом и бой, и крик, и свист утихли: люди как не были тут. Из Архангельского собора по рундуку медленно идет седой боярин в голубой шелковой ферязи, расшитой жемчугом. Боярин без шапки, утирая лысую голову цветным тонким платком, говорит:

   - Люди, шапки снять! Кто не снимет, бит кнутом будет здесь же на козле. Великий государь всея Русии со святейшим патриархом идут из собора...

   Кто близ рундука, все обнажают головы. Идут попы с крестами, бояре в шелковых и бархатных ферязях, в кафтанах из зарбафа[122]. В пестрой, блещущей жемчугом и дорогими каменьями толпе сияет шапка Мономаха, мотается крест на рукоятке посоха. Близ самого рундука, где проходит царь, толпа валится для поклона в землю, но площадь Ивановская в ширине своей ревет и гудит, не замечая ни царя, ни патриарха. Кого и за что бьют на площади - не разберешь. Голоса дьяков выкрикивают о наказании исправно и точно, но приговоры тонут в ссоре, высвистах конных холопов, в команде стрелецких дозоров, в жужжании голосов Ивановской палатки, в плаксивых жалобах и просьбах у Судного приказа, в ругани приставов и площадных подьячих, не дающих кричать матерне и бессильных остановить тысячи глоток. Гам человеческий сливается с гамом галок и воронья, кочующего на соборах и башнях, облитых по черепице зеленой глазурью, и на рыжей стене Кремля с белой опояской, с пестрыми осыпями кирпича - зубцов и бойниц.

  

  

  

   Узорчатое окно распахнуто - царь стоит у окна. Голоса с площади долетают четко. Царь в атласном голубом турецком кафтане, пуговицы с левого боку алмазные, короткие рукава кафтана пестрят камением и жемчужными узорами. Шапка Мономаха блестит рядом на круглом низком столе. Тут же приставлен посох с золотым крестом сверху рукоятки. Иногда проходит палатой, каждый раз почтительно сгибая шею, стольник-боярин, бородатый, в дорогом становом кафтане.[123] В следующей, меньшей палате царь приказал собрать столы для пира и бесед с боярами; дел накопилось столько, что царь позволил большим и ближним боярам вершить иные дела, не сносясь с ним. Рядом с царем высокое кресло с плоской спинкой, расписное, в золоте и красках, с подножной скамейкой, обитой голубым бархатом.

   Видит в окно царь, как из приказа вывели волосатого дьяка, повели через рундук к одинокому козлу. К козлу у Грановитой палаты водили тех, кто словом или делом обидел царское имя.

   Палач встал у козла и расправляет кнут. Рукава красной рубахи засучены, ворот расстегнут.

   Помощник палача, не имея времени расстегнуть, срывает с дьяка длиннополый кафтан. Дьяк уронил в песок синий шелковый колпак, топчет его, не замечая, и сам топчется на месте. Руки дьяка трясутся, он дрожит, и хотя в воздухе жарко, но дьяку холодно, лицо посинело. В конце длинного козла стоит дьяк с листом приговора, Осужденный подымает голову на окно царской палаты, раскинув руки, валится в землю, закричав:

   - Великий государь, смилуйся-а, прости!..

   - Его поруха как? - спрашивает царь.

   Дьяк с листом деловит, но, слыша царский голос, поясно кланяется, не подымая головы, и во всю силу глотки, чтоб покрыть многие звуки, отвечает:

   - Великий государь, дьяк Лазарко во пьянстве ли, так ли, неведомо, сделал описку в грамоте противу царского имени, своровал в отчестве твоем...

   - Сколь бить указано?

   - В листе, великий государь, указано бить вора Лазарку кнутом нещадно.

   - Бить его четно - в тридцать боев! Нещадно отставить и не смещать - пусть пишет да помнит, что пишет!

   Свернув приговор, дьяк с листом поклонился царю поясно. Осужденный встал с земли. Царь отошел от окна, сел на свое кресло, сказал:

   - Суд бо божий есть, и честь царева суд любит!

   Палатой снова проходил стольник, царь приказал ему:

   - Боярин Никита, не вели нынче рындам приходить.

   - То укажу им, великий государь!

   Стольник прошел, царь хотел закрыть глаза, но по палате спешно и, видимо, робко, колыхая тучными боками, шла родовитая Голицына, мамка царских детей.

   - Мама! Не можно идти палатой, тут бояре ходят для ради больших дел.

   Боярыня почтительно остановилась, повернувшись лицом к царю, и низко, но не так, чтоб сдвинуть на голове тяжелую кику с золотым челом и камением, поклонилась:

   - Холопку твою прости, великий государь; царевич, вишь, сбег в ту палату, и я за ним, да дойти не могу - прыткой, дай ему бог веку...

   - Поспешай... пока ништо! А царевича не пущай бегать: иные лестницы есть дорогами[124] крыты, под дорогой гвоздь или иное - береги мальца.

   - Уж и то берегу, великий государь!

   Боярыня прошла было, царь окликнул:

   - Не вели, мама, у царевен в терему окошко распахнуть, чтоб девки с площади не слышали похабных слов.

   - То я ведаю, великий государь!

   Боярыня ушла, царь снова хотел зажмурить глаза, подумал:

   "Нет те покою, царь!"

   Очередной караульный боярин вошел в палату, отдал царю земной поклон, встал у двери.

   - С чем пришел, боярин?

   - Боярин Пушкин Разбойного приказу, великий государь, с дьяком своя, - приказать ай отставить?

   - Боярину прикажи, дьяку у меня нынче невместно.

   Вошел коренастый чернобородый боярин, у двери упал ниц, встал и, подойдя, снова земно поклонился.

   - Пошто не один, боярин?

   - Великий государь, с Волги вести, как и ране того были, о воровстве Стеньки Разина с товарыщи... Я же чту грамоты тупо, то дьяк того для волокется мною с письмом...

   - Для ради важных дел кличь дьяка... Эй, приказать дьяка!

   Русобородый, русоволосый дьяк, войдя, без шапки, степенно, поясно поклонился царю, встал неслышно за боярином, развернув лист, осторожно кашлянул в руку. Царь поднял на дьяка глаза:

   - Чти, дьяче!

   - "Из Синбирска во 175 году июля в 29 день писал к царю, великому князю Алексею всея Русии самодержцу..."

   Царь пнул из-под ног низкую скамейку, вскочил с кресла и затопал ногами:

   - Что ты чтешь, сукин сын?! Куда ты дел отчество и слово - "великому государю"?

   Дьяк побледнел, слегка пятясь, поклонился, лист задрожал в его руке, но он, твердо глядя в глаза царю, сказал:

   - Великий государь, прибавить, убавить слово - не моя власть: чту то, что написано...

   - Дай грамоту, пес!

   Дьяк с поклоном передал боярину лист, боярин, еще ниже кланяясь, передал лист царю. Царь развернул грамоту во всю длину, оглядел строки и склейки листов внимательно. На его дебелом лице с окладистой бородой ярче заиграл злой румянец. Царь передал грамоту, минуя боярина, в руки дьяку, велел читать; переждав, сказал боярину:

   - Кончим с грамотой, боярин Иван Петрович, а ты помету сделай - незамедлительно напиши воеводе, чтоб сыскал дьяка, кто грамоту писал, и с земским прислал того вора на Москву, а мы его здесь под окнами на козле почествуем ботогами... Чти, дьяче!

   - "...Стольник князь Дашков и прислал расспросные речи о воровских козаках: сказывал-де синбирского насаду работник Федька Шеленок: донские-де козаки - отаман Стенька Разин да есаул Ивашко Черноярец, а с ними с тысячу человек, да к ним же пристают по их подговору Вольские ярыжки. Караван астраханской остановили выше Царицына, на устье Волги и Иловли-реки. А как они, воры, мимо Царицына Волгою шли и с Царицына-де стреляли по них из пушек, и пушка-де ни одна не выстрелила, запалом весь порох выходил..."

   Царь снова соскочил со своего тронного места, затопал ногами.

   - Пушкари воруют! Таем от голов и полковников, да воевода дурак! Чти, дьяк, впредь.

   - "...А стояли воры от города в четырех верстах, на Царицын прислали они ясаула, чтоб им дать Льва Плещеева да купчину кизылбашского..."

   - Пошто не просили дать им самого воеводу? Вот два родовитых покойника - Борис Иванович да Квашнин-боярин - какое наследье нам оставили? А я еще тогда по младости пожаловал Квашнина Разрядным приказом, Юрья же князя понизил в угоду Морозову... И ныне вижу их боярское самовольство - втай того Разина спустили из Москвы, взяв у боярина Киврина. А как старик пекся и докучал - не спущать, и на том государском деле голову положил. - Царь перекрестился.

   - Учинено было, великий государь, неладно большими боярами, да поперечить Морозову никто не смел.

   - Так всегда бывает, когда многую волю боярам дашь. Чти, дьяк!

   Дьяк, повернувшись к образам, крестился.

   - Не вовремя трудишься, дьяк!

   - Великий государь! Пафнутий Васильевич - учитель мой и благодетель, а когда имя его поминают, всегда молюсь.

   - То похвально! Чти далее.

   - "...И взяли у воеводы наковальню, да кузнечную снасть, да мехи, а дал он им, убоясь тех воров, - что того отамана и ясаула пищаль, ни сабля, ништо не возьмет и все-де войско они берегут... А грабили-де корован и Васильеву ладью Шорина не одну посекли и затопили в воду ниже реки Камышенки, и насады и всякие суды торговых людей переграбили, а иных-де до смерти побили, а колодников, что шли в Астрахань, расковали, спустили: да они худче самих Козаков побивали на судах служилых людей... Синбиренина Степана Федосьева изрубили и в воду бросили, да двух человек целовальников синбирских, которые с недовозным государевым саратовским хлебом посланы, били и мучили, и знамя патриарша струга взял Стенька Разин, и старца патриарша насадного промыслу бил, руку ему срубил и потопили... да трех человек патриарших повесили, да приказчиков Василия Шорина повесили же, и знамена и барабаны поймали. Пристали к нему, Стеньке, ярыжных с насадов Шорина шестьдесят человек, с патриарша струга - сто человек, да с государева-царева струга стрельцы и колодники, да патриарш сын боярской Лазунко Жидовин. Кои воры погребли Волгой, а иные, взяв лошадей, берегом погнали в Яицкий городок за помогай..."

   - Нынче же будем судить за трапезой. Думаю я, боярин, Хилкова-князя сместить, худой воевода.

   - Ведомо великому государю, что послан туда Иван Прозоровский-князь[125] с братом.

   - То я знаю.

   - А еще Унковского Андрея, великий государь, по указу твоему перемещаем.

   - Тургенев сядет, да лучше ли? Все дела, боярин Иван Петрович, о воровских казаках направлять в Казань, к боярину князю Юрью Долгорукову.

   - Так делаем мы уже давно, великий государь!

   Царь косо улыбнулся, в глазах засветилась насмешка:

   - Пишет Унковский с Царицына, да пишет тайно, а чего тут таить? "Для промыслу над воровскими казаками послать он, Андрей, не смеет за малолюдством, а из Астрахани-де и с Черного Яру для поиску тех казаков ратные люди на Царицыя и по мая 17 число не присланы". Все они, воеводы, друг другу помешку чинят да котораются[126], а с нуждой государевой не справляются. Пожог грабежной ширится, и ужо, когда тушить его придет, когда им каждому в своем углу жарко зачнет быть, почнут кричать: "Великий государь, пожалуй - пошли людей, да денег, да коней!" Приказать им, боярин, чтоб они хоть жили с великим бережением и на Черном Яру и по учугам[127] да про воровских казаков проведывали бы ладом и всякими мерами промышляли через сыщиков и лазутчиков; сыскных люден, боярин, шире пусти! Из приказа Большого двора возьми на то денег...

   - Воля нам дана от тебя, великий государь, а мы для того дела прибираем давно уж бойких людей... да заводчиков всяких ловим, чтоб слухов и кликушества вредного не было...

   - Еще раз наказать накрепко! - Царь взмахнул кулаком так, что светлые зайчики от рукава запрыгали но стенам. - Чтоб однолично тем воровским казакам на Волге и иных заполных реках воровать не дать и на море их не пустить! Так и грамоту писать в Астрахань, а нынче, боярин, обсудим, что на Ивановской делается - перво... Вот еще, Иван Петрович, пиши не то лишь в Астрахань - пошли в Казань к Долгорукову Юрью князю да о ворах же пиши Григорью князь Куракину, и в Синбирск, и на Самару...

   - В Самаре, великий государь, воевода Хабаров Дмитрий... И не дале как вчера доводит мне на него таем тамошний маэр Юган Буш: "Воевода-де людей всякого звания теснит гораздо и по застенкам держит и через незамужних жонок блудом промышляет..." Уж, видно, таковы, государь, Хабаровы, и ежели твоя светлая память упомнит четвертый год, как государил ты, тогда объявился некий опытовщик[128] на даурских[129] людей - новую землю - Ермошка Хабаров, ходил воевать неясачных князьков.

   - Мутна к тому память моя, во все же говори, боярин.

   - Да тут, государь, досказать мало: забрал тот Ермошка Хабаров аманатами[130] у тех князьков жонок да девок и всех перепортил, да тем и опытки свои порешил.

   - Все они друг на друга изветы подают! Воевода то ж таем доводит на Югана Буша, что он великий бражник, что-де мужиков в солдаты имает тех, кто боле семейной, указ же ему брать одиночек, "и одиночек-де не берет, заставляет тех мужиков по вся дни ходить к ружью, и оттого пашня-де, земля скудеет...".

   - Так повели, великий государь, чтоб я послал на Самару сыщиков и сыскал бы о маэре и воеводе за поруками местных людей: иереев, купцов, целовальников добрых и черных людей всех.

   - То велю тебе, боярин, а прежде всего пиши ко всем воеводам, и на Терки тож, чтобы жили, не которались, с великим бережением, да лазутчиков шли им, воеводам, в подмогу, а ежели где объявятся воровские казаки, то ходить бы на тех казаков, свестись с нами.

   - Все то будет так, государь!

   Дьяк поклонился царю, ушел. Царь проводил глазами дьяка, сказал:

   - Толковый и чинной дьяк! Где взял такого?

   - Наследье мне, великий государь, от боярина Киврина покойного... Дьяк много грамотен, не бражник и чист - посулов не имает.

   - Добро! Ты иногда его и для моих тутошних дел давай.

   Царь вспотел.

   Боярин поклонился и, припав на колени, расстегнул царю пуговицы кафтана:

   - Пошто, великий государь, плоть жарой томить?

   Когда боярин встал на ноги, царь милостиво дал ему поцеловать руку.

   - Вот еще молвлю об Ивановской перво: кто пустил конных бирючей? Пеший бирюч дешевле - погодно четыре рубли, конной много дороже - конь, литавры, жезл и одежда боярская...

   - То, государь, у бирючей - свое, а жалованное тоже четыре рубли и пять денег емлют...

   - И еще, боярин! Никон ко мне завсегда тянется... не опасен нашему имени.

   - Великий государь! Никон, после того как пил на светлую пасху твое вино в честь твою да имал от тебя дары, возгордился, и в Ферапонтове игумен да монахи порешили воздавать ему патриарши почести. Он же, не спросясь никого, вернулся в Москву.

   - Чаял меня видеть... не допустили?..

   - Народ темен, государь! И по вся зол на больших бояр. Ведомо народу, что Никон, возведенный волею твоею из мужиков, знает, что народ за него, и Никон, где проходит, лает бояр, тем прельщает... Нашлись уже кликуши, стали кричать всякое непотребство, лжепророчествовать хулой на святую церковь... И мы, прости нас, великий государь, с князем Трубецким, чтоб не печалить тебя и сердце твое сохранить спокойным, чернца Анику свезли за караулом, но без колодок, в Ферапонтов и настрого указали игумну боле не пущать заточника, а лжепророков берем на пытку и бирючей пустили кликать народу по един день на торгах и площадях...

   - Не покривлю душой... жаль мне Никона, боярин! И не я возвел его - до меня он был приметен в иереях, но вы с князь Никитой ведаете, что надо мне... и я молчу.

   - Еще, великий государь, мыслим мы убрать холопей с Ивановой площади - чинят почесть что разбой среди дня...

   - Того, боярин, не можно! Пуще всех меня они тамашат - дуют прямо в окошки похабщину. Убрать холопей, то родовитым боярам придется идти пеше, а родовитые коньми себя красят - ведь они потомки удельных князей! Можно ли родовитому пеше идти к государеву крыльцу?.. Нет, боярин!

   - Твоя светлая воля, государь!

   Стольник вошел в палату, торжественно и громко сказал:

   - Великий государь! Святейший патриарх идет благословить трапезу.

   Царь встал, сказал стольнику:

   - Никита-боярин, чтоб было за трапезой довольно вина!

   Стольник низко поклонился.

  

  

  

  

   На лесистом среди Волги острове Катерининском Разин собрал круг.

   В круг пришли старый казак Иван Серебряков, седой, усатый, с двумя своими есаулами, статный казак донской Мишка Волоцкий да есаул Разина Иван Черноярец - светло-русый кудряш, а за дьяка сел у камени матерого и плоского "с письмом" бородатый, весь в черных кольцах кудрей, боярский сын Лазунка.

   В сумраке летнем за островом плескались струги и боевые челны со стрельцами да судовыми ярыжками в гребцах.

   Круг ждал, когда заговорит атаман.

   Разин сказал:

   - Соколы! А не пришлось бы нам в обрат здыматься за стругами и хлебом, как шли к Самаре?

   - Пошто, батько?

   - Стругов мало - людей много.

   - Лишних, батько, пустим берегом.

   - Тогда не глядел я, хватит ли пищалей и пороху?.. Помнить не лишне: с топором кто - не воин.

   Сказал Черноярец:

   - О пищали не пекись, батько! Имал я у царицынского воеводы кузнечную снасть, то заедино приказал шарпать анбары с мушкетами и огнянные припасы.

   - Добро! Теперь, атаманы-соколы, изведаны мы через лазутчиков, что пущен из Астрахани воевода Беклемишев на трех стругах со стрельцы: повелено им от Москвы на море нас не пущать. Яицкие до сих мест в подмогу нам и на наш зов не вышли - хлеб надо взять из запасов воеводиных, на море в Яик продти. Так где будем имать воеводу?

   - У острова Пирушки, - подале мало что отсель!

   Волоцкий, играя саблей, вынимая ее и вкидывая в ножны, тоже сказал:

   - У Пирушек, батько, сокрушим воеводу!

   Молчал старый Серебряков, подергивая белые усы, потом, качнув решительно головой, сказал веско:

   - У Пирушек Волга чиста, тот остров не затула от огня воеводы!

   - Эй, Иван, то не сказ.

   - Думай ты, батько Степан! Я лишь одно знаю: Пирушки негожи для бою...

   - Соколы! У Пирушки берега для бокового бою несподручны - круты, обвалисты; думаю я, дадим бой подале Пирушек, в Митюшке. Большие струги станут у горла потока на Волге, в хвосте - один за одним челны с боем боковым пустим в поток... Берега меж Митюшки и Волги поросли лесом, да челны переволокчи на Волгу не труд большой. Воевода к нашим стругам кинется, а от выхода потока в Волгу наши ему в тыл ударят из Фальконетов и на взлет к бортам пойдут... Мы же будем бить воеводу в лоб - пушкари есть лихие; да и стрельцы воеводины шатки - то проведал я...

   - Вот и дошел, так ладно, атаман, - ответил на слова Разина Серебряков.

   Другие молчали.

   На бледном небе вышел из-за меловой горы бледный месяц - от белого сияния все стало призрачным: люди в рыжих шапках, в мутно-малиновых кафтанах, их лица, усы и сабли на боку, рядом с плетью, в мутных очертаниях. Лишь один, в черном распахнутом кафтане, в рыжей запорожской шапке, в желтеющем, как медь, зипуне, был явно отчетливый; не дожидаясь ответа круга, он широко шагнул к берегу, отводя еловые лапы с душистой хвоей, подбоченился, встал у крутого берега - белая, как меловая, тускло светясь на плесах, перед ним лежала река.

   Разин слышал общий голос круга за спиной:

   - Батько! Дадим бой в Митюшке.

   - Говори, батько!

   И слышали не только люди - сонный лес, далекие берега, струги и челны - голос человека в черном кафтане:

   - Без стука, огней и песни идтить Волгой!

   Уключины, чтоб не скрипели, поливали водой, а по реке вслед длинному ряду стругов и челнов бежала глубокая серебряная полоса.

   Встречные рыбаки, угребя к берегу, забросив лодки, ползли в кусты. В розовом от зари воздухе, колыхаясь, всхлипывали чайки, падали к воде, бороздя крыльями, и, поднявшись над стругами, вновь всхлипывали... Из встречных рыбаков лишь один, столетний, серый, в сером челне, тихонько шевелил веслом воду, таща бечеву с дорожкой. Старик курил, не выпуская изо рта свою самодельную большую трубку, лицо его было окутано облаком дыма...

  

  

  

   Упрямый и грубый приятель князя-воеводы Борятинского[131], принявший на веру слова своего друга - "что солдата да стрельца боем по роже, по хребту пугать чем можно - то и лучше", - облеченный верхними воеводами властью от царя, Беклемишев шел навстречу вольному Дону не таясь. Его матерщина и гневные окрики команды будили сонные еще берега. С берегов из заросли следили за ходом воеводиных стругов немирные татары-лазутчики. В кусту пошевелились две головы в островерхих шапках, взвизгнула тетива лука, и две стрелы сверкнули на Волгу.

   - Царев шакал лает!

   - Шайтан - урус яман (обманщик)!

   По воде гулко неслись шлепанье весел и гул человеческого говора.

   Приземистый, обросший бородой до самых глаз, в голубом - приказа Лопухина - стрелецком кафтане, воевода стоял на носу струга, сам вглядываясь на поворотах в отмели и косы Волги.

   - Эй, не посади струги на луду! - Пригнувшись, слышал, как дном корабля чертит по песку, кричал с матерщиной: - Сволочь! Воронью наеда ваши голо-о-вы!

   В ответ ему за спиной бухнула пищаль, за ней другая. Пороховой дым пополз в бледном душистом воздухе. Воевода повернулся и покатился на коротких ногах по палубе. Его плеть без разбора хлестала встречных по головам и плечам.

   - В селезенку вас, сволочь! С кем бой?

   - По татарве бьем, что в берегу сидит!

   - Стрелы тыкают!

   - Стрелов - што оводов!

   - Я вам покажу!

   Воевода вернулся на нос струга, а выстрелы, редкие, бухали и дымили. Стуча тяжелыми сапогами, крепко подкованными, слегка хмельной, с цветным лоскутом начальника на шапке, к воеводе подошел стрелецкий сотник.

   - Воевода-боярин! Чого делать? Стрельцы воруют - бьют из пищали по чаицам (чайкам).

   Воевода имел строгий вид. Через плечо глянул на высокого человека: высокие ростом злили воеводу. Сотник не держал руки по бокам, а прятал за спиной и пригибался для слуху ниже.

   - Бражник! А, в селезенку родню твою!

   Воевода развернулся и хлестко тяпнул сотника в ухо.

   - Не знаешь, хмельной пес, что так их надо? - И еще раз приложил плотно красный кулак к уху стрельца. В бой по уху воевода клал всю силу, но сотник не шатнулся, и, казалось, его большая башка на короткой прочной шее выдержит удар молота. Стрелецкий сотник нагнулся, поднял сбитую шапку, стряхнув о полу, надел и пошел прочь, но сказал внятно:

   - Мотри, боярин! К бою рукой несвычен, да память иному дам.

   - Петра, брякни его, черта!

   - Кто кричит? Сказывай, кто? Бунт зачинать! Не боюсь! Всех песьих детей перевешу вон на ту виселицу.

   Воевода рукой с плетью показал на берег Волги, где на голой песчаной горе чернела высокая виселица.

   - А чьими руками свесишь? - Голос был одинокий, но на этот голос многие откликнулись смехом.

   Воевода еще раз крикнул:

   - Знайте-е! Всякого, кто беспричинно разрядит пищаль, - за ноги на шоглу[132] струга!

   Команда струга гребла и молчала. Воевода, стоя на носу струга, воззрясь на Волгу, сказал себе:

   - Полаял Прозоровского Ваньку, он же назло дал мне воров, а не стрельцов! Ништо-о, в бою остынут...

  

  

  

   Там, где поток Митюшка воровато юлил, уползая в кусты и мелкий ельник, Разин поставил впереди атаманский струг с флагом печати Войска донского, сзади стали остальные. Раздалась команда:

   - Челны в поток!

   Челны убегали один за одним. Казаки легко, бесшумно работали веслами. Люди молчали. Много челнов скользнуло в поток с Волги, чтоб другим концом потока быть снова на Волге, под носом у воеводы.

   И все молчали долго. Только один раз отрывисто и громко раздалась команда Ивана Черноярца:

   - Становь челны! Здынь фальконеты! Хватай мушкет - лазь на берег!

   И еще:

   - Переволакивай челны к Волге!

   Шлепанье весел, ругань воеводы стали слышнее и слышнее.

   Слышна и его команда:

   - Пушкари, в селезенку вас! Готовь пушки, прочисть запал и не воруйте противу великого государя-а!

   Таща челны, казаки слышали громовой голос Разина:

   - Стрельцы воеводины! Волю вам дам... Пошто в неволе, нищете служить? Аль не прискучило быть век битыми? Пришла пора - метитесь над врагами, начальниками вашими-и!

   Впихивая челны в Волгу, боковая засада казаков из потока зычно грянула:

   - Не-е-чай!

   Отдельно, звонко, с гулом в берегах прозвенел голос есаула Черноярца:

   - Сарынь, на взлет!

   - Кру-у-ши!

   Бухнули выстрелы фальконетов, взмахнулись, сверкая падающим серебром, весла, стукнули, вцепившись в борта стругов воеводиных, железные крючья и багры...

   - Стрельцы! Воры-ы! Бойтесь бога и великого государя-а!.. - взвыл дрогнувший голос воеводы.

   В ответ тому голосу из розовой массы кафтанов послышались насмешки:

   - Забыл матерщину, сволочь!

   - Нынь твоя плеть по тебе пойдет, брюхатой!

   - Воры! Мать в перекрест вашу-у!

   - Цапайся - аль не скрутим!

   - Эй, сотник! Спеленали-и, - подь, дай в зубы воеводе!

  

  

  

   Выжидая ночи, струги Разина стоят на Волге, - три стрелецких воеводина струга в хвосте, на них ходят стрельцы и те, что в греблях были, разминают руки и плечи - обнимаются, борются. С головного воеводина струга на берег перекатили бочку водки, пять бочонков с фряжским вином перенесли на атаманский струг. На берегу костры: казаки и стрельцы варят еду. Под жгучим солнцем толпа цветиста: голубые кафтаны стрельцов Лопухина, розовые - приказа Семена Кузьмина - смешались. К ним примешаны синие куртки, зипуны и красные штаны казаков в запорожских, выцветших из красного в рыжее, шапках. Прикрученный к одинокому сухому дереву, торчащему из берегового откоса, согнулся в голубых портках шелковых, без рубахи, воевода Беклемишев. Его ограбили, избили, но он спокойно глядит на веселую толпу изменивших ему стрельцов. Казаки кричат:

   - А вот, стрельцы! Ужо наш батько выпьет да заправитца, мы вашему грудастому брюхану-воеводе суд дадим.

   - На огоньке припекем!

   - Дернем вон на ту виселицу, куда воеводы нашего брата, казака вольного, дергают!

   У воеводы мохнатые, полные, как у бабы, груди. Казаки и стрельцы трясут, проходя, за груди воеводу, шутят:

  &